Ожидать какого-то бу-эффекта после того, как покрывало будет поднято, можно было бы разве что в фильме ужасов, но и то — это был прием настолько изъезженный, пусть и часто беспроигрышный, что режиссеры уже и не так часто ставят его во главу основного источника жутких ощущений у зрителей. Был ли Теодор одним из тех зрителей своего персонального фильма ужасов — вопрос спорный, потому-что от последних нескольких минут впечатления оставались и правда весьма неприятные, и конечно он брал в расчет, что нечто под покрывалом может оказаться... а вот понять, чем именно оказалось это нечто, получилось не сразу и Теодор озадаченно хмурится, его мысли разбегаются в разные стороны, взгляд соскальзывает обратно на простыню, на ковер, словно становится сейчас необходимо рассмотреть узоры на нем или попытаться выискать хоть намек на пыль, и этот же взгляд пытается вернуться обратно, но будто бы чья-то невидимая мягкая и ласковая рука отворачивает от самого главного и как в объективе фотоаппарата без автонастройки, оставляет в расфокусе центр композиции, прибавляя резкости фона.
Нечто явно не хочет, чтоб его увидели, но оно — явно не тоже самое, что до этого столь бесцеремонно и холодно влезло ему в голову, ведь если там, в коридоре, он чуть ли не мурашками покрылся от ощущения того, что за ним как сквозь прозрачное со всех сторон стекло заинтересованно наблюдают, то здесь же некто нежными ментальными укачиваниями пытался сместить центр внимания на что угодно, лишь бы себя не выдать. И это сопротивление какое-то время так же мягко и осторожно борется с сопротивлением Теодора, но быстро сдается, и мужчине наконец удается рассмотреть кого-то мягкого и пушистого, с шерстью голубых и фиолетовых оттенков — очевидно красивого и приятного глазу, как со страниц сказок для детей, изначально полупрозрачного но затем все более и более материализующегося в пространстве — ростом чуть меньше полметра, с двумя парами ушек, массивной нижней частью тела и плоской испуганной мордочкой.
Теодор поднимает брови в немом вопросе, но не шевелится и ничего не говорит, выжидая от зверька дальнейших действий, которые не заставили себя ждать.
И чтобы не спугнуть чужие недоверчивые обрывки мыслей и чувств, Теодору приходится буквально усмирять весь спектр эмоций своих — и в тот момент, пока зверек осматривает его, мягко и ненавязчиво, словно бы на мягких своих лапах принося в сознание мужчины собственные ощущения — от страха и удивления до какого-то любопытства и даже сравнения с кем-то...с кем? — и осторожного анализа чтобы вынести окончательный вердикт чужаку, — то следователь перестает думать вообще, чтобы не спутать, не сбить с толку, не оттолкнуть, а заодно использует возможность рассмотреть получше маленького обитателя комнаты, убеждаясь в том, что этот конкретный вид существ ему не знаком, ну а достойный уровень владения ментальной магией у зверушки вполне может объяснить факт того, почему теомагия эту самую зверушку не распознала.
Зверек, тем временем, успевает прийти к вполне определенному выводу, что этот чужак для него сейчас не представляет угрозы, и завершающим ярким пятном мягких словно кисель разливающихся в тишине комнаты мыслей становится ничто иное как произнесенное имя зверька.
Тео позволяет себе коротко выдохнуть, понимая что все это время замер не дыша, и улыбнуться краешком губ, осознав собственную скромную радость от того, что не напугал малыша своим появлением и даже положил начало какому-то установлению контакта.
На корточках ноги успевают онеметь от неудобного положения, поэтому посомневавшись доли секунд, Теодор оглядывает в полутьмах чистые полы и ковер, и усаживается прямо на пол, стараясь двигаться при этом осторожно и неторопливо, чтобы не напугать до последнего не желавшее раскрывать себя существо, и даже когда он наклоняет голову, и отросшая челка лезет в глаза и мешает обзору, даже тут не рискует лишний раз махать руками в воздухе перед новым знакомым.
Малышка Бо, значит? Взял, или взяла себе имя, услышав как называют приют? Или...да нет, не может быть, чтоб приют был назван в честь маленького существа, которое еще и обнаружить надо.
Руки не протягивает навстречу, не делает ни одной попытки физического контакта, хотя сложно не признать то, что погладить голубоватый мех и пропустить сквозь пальцы жуть как охота — Теодор любит животных, странных, необычных, милых и даже опасных, они почти все вызывают у него куда больше симпатии, чем большинство людей, которым свойственен гораздо больший негативный спектр эмоций и поступков, нередко вызывающий желание прекратить с ними вообще всяческие контакты.
Вслух ничего не спрашивает и звуков никаких не произносит, и более того — нельзя назвать последовавшее от него в ответ даже мысленным вопросом или направленным ментальным усилием в сторону мехового существа.
Нет, Теодор просто старается очистить ставший общим на двоих ментальный фон в этой комнате, и в абсолютной пустоте, не содержащей в себе ни одной посторонней мысли, но едва уловимо пронизанной ощущением спокойствия и безопасности, — единственное, что можно было посчитать за усилие, это попытку мужчины воплотить эту атмосферу, но не задавить ею, — здесь мужчина прямо таки оставляет на изучение поочередно несколько неторопливых фраз, стараясь делать это так, как может быть комфортно зверьку
И хоть находящийся за пределами общего ментального фона вопрос вроде "почему ты называешь себя малышкой бо?" прямо таки напрашивается на то, чтобы его тоже выложили средь успокаивающей мысленной пустоты, все же Теодор хочет быть последовательным и аккуратным в своем любопытстве, поэтому последние его слова мягко звучат очередной вопросительной интонацией и являются пока-что последними
И затем он все-таки не выдерживает и очень медленно протягивает руку навстречу — конечно, всегда есть опасения, что существо может нанести и физический вред, да и в целом плохая идея, соваться с поглаживаниями к кому-то, кто может быть мил только обманчиво, но следователь решает рискнуть осознанно, полагая с опаской, что основной метод воздействия у зверька все же ментальный, и вероятно, это и является его главным способом защиты.
Нечто явно не хочет, чтоб его увидели, но оно — явно не тоже самое, что до этого столь бесцеремонно и холодно влезло ему в голову, ведь если там, в коридоре, он чуть ли не мурашками покрылся от ощущения того, что за ним как сквозь прозрачное со всех сторон стекло заинтересованно наблюдают, то здесь же некто нежными ментальными укачиваниями пытался сместить центр внимания на что угодно, лишь бы себя не выдать. И это сопротивление какое-то время так же мягко и осторожно борется с сопротивлением Теодора, но быстро сдается, и мужчине наконец удается рассмотреть кого-то мягкого и пушистого, с шерстью голубых и фиолетовых оттенков — очевидно красивого и приятного глазу, как со страниц сказок для детей, изначально полупрозрачного но затем все более и более материализующегося в пространстве — ростом чуть меньше полметра, с двумя парами ушек, массивной нижней частью тела и плоской испуганной мордочкой.
Теодор поднимает брови в немом вопросе, но не шевелится и ничего не говорит, выжидая от зверька дальнейших действий, которые не заставили себя ждать.
И чтобы не спугнуть чужие недоверчивые обрывки мыслей и чувств, Теодору приходится буквально усмирять весь спектр эмоций своих — и в тот момент, пока зверек осматривает его, мягко и ненавязчиво, словно бы на мягких своих лапах принося в сознание мужчины собственные ощущения — от страха и удивления до какого-то любопытства и даже сравнения с кем-то...с кем? — и осторожного анализа чтобы вынести окончательный вердикт чужаку, — то следователь перестает думать вообще, чтобы не спутать, не сбить с толку, не оттолкнуть, а заодно использует возможность рассмотреть получше маленького обитателя комнаты, убеждаясь в том, что этот конкретный вид существ ему не знаком, ну а достойный уровень владения ментальной магией у зверушки вполне может объяснить факт того, почему теомагия эту самую зверушку не распознала.
Зверек, тем временем, успевает прийти к вполне определенному выводу, что этот чужак для него сейчас не представляет угрозы, и завершающим ярким пятном мягких словно кисель разливающихся в тишине комнаты мыслей становится ничто иное как произнесенное имя зверька.
Тео позволяет себе коротко выдохнуть, понимая что все это время замер не дыша, и улыбнуться краешком губ, осознав собственную скромную радость от того, что не напугал малыша своим появлением и даже положил начало какому-то установлению контакта.
На корточках ноги успевают онеметь от неудобного положения, поэтому посомневавшись доли секунд, Теодор оглядывает в полутьмах чистые полы и ковер, и усаживается прямо на пол, стараясь двигаться при этом осторожно и неторопливо, чтобы не напугать до последнего не желавшее раскрывать себя существо, и даже когда он наклоняет голову, и отросшая челка лезет в глаза и мешает обзору, даже тут не рискует лишний раз махать руками в воздухе перед новым знакомым.
Малышка Бо, значит? Взял, или взяла себе имя, услышав как называют приют? Или...да нет, не может быть, чтоб приют был назван в честь маленького существа, которое еще и обнаружить надо.
Руки не протягивает навстречу, не делает ни одной попытки физического контакта, хотя сложно не признать то, что погладить голубоватый мех и пропустить сквозь пальцы жуть как охота — Теодор любит животных, странных, необычных, милых и даже опасных, они почти все вызывают у него куда больше симпатии, чем большинство людей, которым свойственен гораздо больший негативный спектр эмоций и поступков, нередко вызывающий желание прекратить с ними вообще всяческие контакты.
Вслух ничего не спрашивает и звуков никаких не произносит, и более того — нельзя назвать последовавшее от него в ответ даже мысленным вопросом или направленным ментальным усилием в сторону мехового существа.
Нет, Теодор просто старается очистить ставший общим на двоих ментальный фон в этой комнате, и в абсолютной пустоте, не содержащей в себе ни одной посторонней мысли, но едва уловимо пронизанной ощущением спокойствия и безопасности, — единственное, что можно было посчитать за усилие, это попытку мужчины воплотить эту атмосферу, но не задавить ею, — здесь мужчина прямо таки оставляет на изучение поочередно несколько неторопливых фраз, стараясь делать это так, как может быть комфортно зверьку
я теодор
не причиню вреда
И хоть находящийся за пределами общего ментального фона вопрос вроде "почему ты называешь себя малышкой бо?" прямо таки напрашивается на то, чтобы его тоже выложили средь успокаивающей мысленной пустоты, все же Теодор хочет быть последовательным и аккуратным в своем любопытстве, поэтому последние его слова мягко звучат очередной вопросительной интонацией и являются пока-что последними
как давно ты здесь
ты от кого то прячешься
И затем он все-таки не выдерживает и очень медленно протягивает руку навстречу — конечно, всегда есть опасения, что существо может нанести и физический вред, да и в целом плохая идея, соваться с поглаживаниями к кому-то, кто может быть мил только обманчиво, но следователь решает рискнуть осознанно, полагая с опаской, что основной метод воздействия у зверька все же ментальный, и вероятно, это и является его главным способом защиты.