[Теодор Стефанос]

Циркон / Фандэй / 5013

Май Солариус, Теодор Стефанос

Эпизод является игрой в в недалеком прошлом и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту без системы боя.

[Май]

Ему не нужно много, чтобы, когда вдруг горящее гулкое сердце наполняется жаждой расслабиться после приключений, направиться краткими всполохами телепортации по крышам домов. Каждое появление на кровле ощущается мягкостью, ни единого звука не срывается для ушей жителей верхних этажей. В один момент Май медленно поднимает руки, сцепляет пальцы меж собою, тянется до хруста позвонков в разные стороны, выгибается и выдыхает ночной разряженный воздух. Звёзды, планеты... они все так красивы и так ярко сияют в ночном небе, что, опрокидывая руки вдоль тела, парень некоторое время наблюдает за далёким сиянием. Он откидывается назад, ведёт плечом, ставит ногу ограничивающую небольшую решётку. Выцепляет золотым взором огни бара, что притаился, жаркий и живой, среди фонарей и торопливых одиноких различных транспортов. Несколько эпизодов телепортации – было бы проще, конечно, сразу оказаться у входа, чтобы пройти фейсконтроль, засветиться среди знакомых и нет людей. Но Май любит... делать так, как хочется ему. Любит демонстративность, манерность, а потому, ведёт пальцами по волосам за ухо, поправляет отросшие пряди, подумывая заглянуть в парикмахерскую в месяце эдак... следующим.  И вот, не успев зевнуть, молодой человек в несколько пространственных прыжков по крышам оказывается рядом со входом в бар.

    Занимает очередь, но словно бы нехотя. Чёрные штаны на высокой талии, заправленная шёлковая рубашка с широкими рукавами и вальяжно открытым вырезом. Достаёт из пустоты телефон, листает ленту с пустого профиля, улыбается милой шутке, но как только подходит очередь, так сразу роняет смартфон, чтобы тот в тот же миг испарился, вернулся туда же, где и был изначально.

    Пара слов, переговоры краткие, представления ненужные.

    Его пускают в тёмные тона бара, что наполнен светом оранжевого солнца. Музыка, ласково бьющая бас, вынуждает тело грациозно поддаться ритму и проследовать к барной стойке. Он опускается с хищной грацией на стул, полубоком приваливается к столу, кладёт локоть на деревянное покрытие. Кладёт подбородок на руку, с оживлённым интересом рассматривает сотни бутылок за барменом, который, как и принято, в привычном спокойствии умело протирает стаканы.

    — Хей, посоветуете ли мне отменной выпивки? — машет рукой, горит энергией, сияет. И не может никак усидеть на стуле – вот вновь прогибается в позвонке, опускает голову, упирается руками в стол. И следом крутится на стуле и осматривает зал, выискивая не то знакомых, не то тех, кто пришёлся бы ему по душе.

    Ответ бармена радует слух. Май ахает, словно вспомнил только что о чём именно речь. Разворачивается и кивает со всем воодушевлением:

    — Давайте виски со льдом, сегодня отменно жаркий день, — просит, предлагает чуть позже записать на его имя. — Май. Солариус, — со скукой тянет, но воодушевляется тут же, когда в холодном стакане блестит виски, бьётся о стенки лёд. Тут же залпом выпивает всё и говорит повторить. Лёд же жуёт, дробит зубами. И покрывается мурашками от холода, ловит спазм в голове от перемены температуры, разум кипит, Май прикрывает глаза. Пальцем нащупывает ритм клубной музыки, поднимает его на уровень головы и.... глотает всю льдину этого мира. Выдыхает шумно, вынырнув из проруби. Упирается кулаками в барную стойку тянет к себе ближе стакан, заглядывает в него, будто гадая, решит ли лёд снова причинить ему такой дискомфорт, когда окажется на зубах. Блики напитка заманчиво блестят. Май вздыхает.

    Он ведёт взор в сторону, из-под полуприщуренных светлых ресниц ловит силуэт ещё одного человека у бара. Аура тоски и печали вьётся клубами вокруг цветастого парня. Май заинтересованно приподнимает брови.

    Не так много нужно, чтобы найти себе компанию на вечер.

    Особенно если стилем по жизни является тот самый поиск.

    Можно ли сказать, что парень одинок? Нет, ни капли. Но снова и снова что-то вынуждает искать особые души, проникаться к ним с первого взгляда, желать, жаждать знакомства. Хочется отчего-то извечно помочь или облегчить состояние. И в такие моменты сам Май весь во внимании. И даже теряет энергичность, говорит тише, медленнее и спокойнее, словно может разбить одним лишь взглядом нечто хрупкое.

    — Хей, таинственный незнакомец... ты как? — вкрадчиво, с нотками заботы спрашивает, сам же разваливается на барной стойке, вытягивает руку и укладывает голову на неё. В пальцах другой руки – ледяной виски. Май ведёт подбородком в сторону бара, — выпивку этому Господину за мой счёт, пусть утопит свою грусть, — посмеивается беззлобно. И затихает следом, всматривается в черты лица, в образ, в чужую тоску. Ловит и дыхание, и взгляд, и эмоцию с реакцией. Лицо всё наполняется сочувствием, словно только что успел прочесть чужие мысли и разделить проблему с ним же. — Не пей в одиночестве, раздели мирскую скуку со мной, — доверительно приближает свой стакан. Вдыхает носом запах стола. — Отменное дерево.

    Вмиг садится ровно и тянет руку для приветствия.

    — Я Май~
    Он не ожидает принятия. Не ждёт согласия с ним провести этот вечер. Но улыбается тепло и открыто, искренне так, будто встретились два друга, а не незнакомцы, что видятся впервые. Хотя аура, светловолосый успевает заметить, очень напоминает одного его знакомого.

    «Надо будет ввалиться, оставить парочку записок и заполнить его холодильник», — отметка краткая.

[Теодор Стефанос]

Плохо помнит, как оказался в этом баре.

Хотел начать с виски в своей пустой квартире, пошарился по мини-бару, заглянул в холодильник, обнаружил остатки сыра, открытое молоко и вино на донышке — или это уже в сознании все спуталось, и вина на донышке осталось как раз таки потому, что он его лично же в этот вечер и выпил, — но ни намека на виски, поэтому спустился в круглосуточный на первый этаж, благополучно опоздал, потому-что на кассе ему сообщили, что уже почти двенадцать ночи, а алкоголь до одиннадцати, и он, несколько трагично бросив последний взгляд на бутылку дорогого фандэйского за три с половиной тысячи археев, как-то совсем обреченно попросил сигарет, которых — конкретно его любимой марки тоже не обнаружилось.

— Табачная лавка через дорогу, — любезно подсказывает ему какого-то тоже не шибко трезвого вида, одетый в серую помятую куртку мужик в очереди, и Теодор, поворачиваясь к нему медленно, смотрит сначала на моргнувшую прямо над мужиком люминесцентную лампу, затем возвращает взгляд на мужика, который под сиянием этой лампы смотрится весьма инфернально и как там это слово? библейски? — вроде бы, Теодору кто-то рассказывал про религии из какого-то другого мира, и там было вот такое слово, но растекающиеся по крови градусы не позволяют проникнуть в  самую глубь воспоминаний и выдают нечто божественно-хтоническое, неоформленное, — смотрит в упор в глаза этому странному мужику, и глаза у него как холодец с виду, неприятные, отталкивающие, свет лампы еще этот поблескивающий. И Теодор, вообще нисколько не задумываясь, что задерживает очередь, которая на удивление, молчит, наблюдая за двумя, как им кажется, обыкновенными алкоголиками, приподнимает одну бровь и выдает ответ весьма своеобразный, — Признателен Вас за то, что способствуете моей медленной смерти.

И охреневая — натурально, потому-что слово "признателен" вообще не помнит, когда говорил последний раз и говорил ли вообще хоть раз, и разве что ногами не шаркая, выдвигается из онемевшего в молчании супермаркета и сопровождаемый только периодическим миганием лампы и нервным смешком кассира, вываливается в почти ночную прохладу Фандэя.

Знает, что может позвонить сейчас как минимум нескольким людям — и может даже сразу всем, если Моррисоны в этот вечер сегодня дома все вместе, и можно будет тоскливо свернуться пьяным клубком прямо на просторном ковре в их гостиной, с высоким мягким ворсом, бормотать что-то несвязное между очередным бокалом высокоградусного, выслушивать какой он идиот, и периодически выползать на балкон.

Неуверенной рукой листает контакты, соцсети, параллельно ворчит в ответ на чье-то такое же ворчание — ох простите, что мешаю вам пройти и встал около дверей, обойти не судьба?

На него огрызаются в ответ, и он демонстративно остается на месте, злится, что нечего курить, дожидается, пока случайный вышедший из супермаркета следом за ним покупатель свернет за угол, и лишь после этого сдвигается в сторону.

Его внутренняя язва явно была недовольна и ждала продолжения, и Теодор хорошо знает это состояние — когда внезапно становитсяочень больно, и это "больно" срочно нужно причинить другим. Редкие, но хлесткие моменты самобичевания, в которых одинокому и злому внутреннему коту абсолютно плевать, об кого точить когти — о хрупкое хозяйское нутро или о тех, кто по несчастливой случайности оказывается рядом.

Теодор усмехается, видя на опубликованную сториз от Мелиссы — с бывшими однокурсниками собралась за настолками, — вот же ж жаловалась, что поругалась с ними? Мартиника не в сети, а про своего начальника он только сейчас вспоминает, что тот улетел в командировку в Фомальгаут.

Думает о том, как им всем повезло не нарваться на его компанию в этот вечер, хоть и понимает, что в нем недостаточно злости, недостаточно агрессии, чтобы выпущенные его когти ранили по-настоящему остро.

Как переходил дорогу к той самой табачной лавке — еще помнит, и даже припоминает, как покупал запрещенку в каком-то киоске, в котором сиротливо стоял один столик, а значит задрипанный киоск гордо мог именовать себя баром и продавать алкоголь после одиннадцати, чем Теодор и воспользовался.

После покупки, конечно, догадавшись проверить содержимое бутылки теомагией на предмет чего-то совсем уж неупотребляемого. Следом уже заливая туда, прямо в нутро к озлобленному коту.

Следующие часы благополучно стираются из памяти, и Теодор уже потом, сидя в незнакомом ему баре, — слишком шумном и пафосном, и как только пропустили? будет забавно и стыдно, если ткнул в секьюрити корочками, — подумает о том, что употребимая ему бутылка какого-то вермута? вермут же? — определенно была немного да паленой, просто он, скорее всего, сознательно закрыл на это глаза, а целительной магией воспользовался уже на автомате, но и этого тоже не помнит.

Это все какое-то инстинктивное, кошачье, и Теодор часто ловит себя на мысли, что у других котов его расы это может срабатывать так же — если ему что-то действительно надо, он это получает. Но надо ему, по обыкновению, периодически проваливаться в тоскливое забытие, пытаясь самоуничтожить себя ровно до определенного предела, а затем так же, неосознанно приходить в чувство, поднимая себя почти-что из мертвых целительной магией, — что бы он вообще без этого умения делал, потому-что вся его жизнь и добрая часть сил уходила на поддержание своего организма в состоянии перманентной усталости и недосыпа исключительно с помощью навыков исцеления, — чтобы на следующий день обнаружить себя в состоянии, приемлемом для того, чтобы отправиться служить всем буквам закона по порядку.

Голоса в баре сливаются с музыкой, которая явно ему не по вкусу, но менять локацию отказывается категорически — это не самый худший вариант, а значит будет сидеть, пока не упадет под барную стойку и его не выведут на улицу.

На подошедшего к нему незнакомца сначала не реагирует, хотя до этого краем глаза замечает как будто бы ворвавшееся в помещение сияние — так в компанию обычно врываются лидеры всяческих тусовок, вызывая всеобщий восторг, — потому-что даже не думает, что обращаться могут к нему. Но чужое намерение чувствует, где-то на ментальном уровне, который работает фоново, но немного сбито из-за алкоголя — а у него, между прочим, уже второй бокал виски, — и поднимая голову, убирает подпирающую ее руку и автоматическим движением двигает к себе бокал, уже, оказывается, почти пустой.

— Это ты мне, что ли?

Рассматривает его в упор, отмечает чужой интерес из полуприкрытых глаз, некоторую вальяжность, — что-то подобное ощущается у генерала Моррисона, когда он слушает Теодоровы отчеты, — и как будто бы...правда? Сочувствие? Крайне неожиданная эмоция, исходящая от кого-то совсем незнакомого.

— Ты уверен, что хочешь узнать, как там человек, которого ты даже и не знаешь? — тянет он медленно и слегка удивленно. Отдельно удивляется тому, как много он только что слов произнес — списывает сразу же на то, что подошедший парень как-то уж больно подозрительно ярко сияет, слепит, хочется то ли зажмуриться и отвернуться, то ли все же всмотреться, а вместо солнцезащитных очков вот такой вот способ не обжечься, словесный. Говорить побольше, чтоб нивелировать это сияние, потому-что если молчать и смотреть — можно обжечь роговицу.

Поэтому он говорит.

Смотрит перед собой, хочет отвести взгляд вниз на "отменное дерево", которое и правда хорошо пахнет, кивает, и неосознанно, автоматически почти зеркалит жест незнакомца, растягиваясь на барной стойке и снова подпирая рукой подбородок, но не так вальяжно, а чуть более собрано, настороженно:
— Цирконское, но вкусное, хотя на Элериме леса все равно приятней пахнут, — шкрябает коротким ногтем по столешнице, задумчиво и несколько отрешенно хмыкает, — Ты думаешь, что выпить будет достаточно, для того чтобы по-настоящему разделить, как ты там сказал? Мирскую скуку? Ты не похож на того, кто готов скучать за компанию.

Хотя Теодор не сказать, что сильно хорошо разбирается в ослепительных незнакомцах.

Затем следом за светловолосым выпрямляется, откидывается назад на барном табурете, потягивается, слегка мотая головой, пытаясь выветрить излишки алкоголя, чтобы продолжать стихийно начавшийся диалог, отвечает:

— Теодор, — и адресует тяжелый, хмурый взгляд голубых глаз на подсевшего к нему незнакомца, — даже не пытается улыбнуться, потому-что знает, что не получится у него сейчас даже жалкого подобия улыбки, и раздумывая о том, стоит ли представляться полностью, с каким-то внутренним недовольством на самого себя, от того, что как бы ему ни хотелось сейчас побыть просто Теодором, он понимает, что "просто Теодором" он был в свои первые 60 лет, а сейчас обязательства накладывают на него необходимость даже здесь и сейчас, будучи слегка пьяным, представляться полностью, даром что должность привычно не чеканит, потому-что редко последнее время когда его знакомства не связаны с работой, но тем не менее фамилию он "проглатывает", — Но можно просто Тео. Без разницы.

Затем снова подпирает голову ладонью, наклоняется на стойку, смотрит на ослепительного незнакомца. Раздумывает.
— А за выпивку спасибо, но я вроде как и сам могу за себя заплатить.

Выдерживает небольшую паузу и снова бормочет внезапно приглушенным угрюмым голосом, непонятно на что рассчитывая, то ли вовлечь случайного собеседника в разговор, — сам подсел, сам виноват, — то ли наоборот, отпугнуть этими своими речами, да остаться, наконец-то, снова в одиночестве:

— И зачем ты занимаешься подобным альтруизмом? Или это развлечение такое, находить людей, выглядящих так, словно по ним катком проехали, и спаивать их? — не может сдержаться, чтобы не сказануть нечто неприятное, но старательно, даже будучи нетрезвым, все равно моментально осаживает себя, потому-что не может по-другому, раз за разом гоняя себя в замкнутом круге из желания уколоть собеседника и следом обвинить себя за это, — Извини. Я не силен в словесной коммуникации.

Гонит внутреннюю язву прочь, как бы сильно не хотелось ее выгулять.
Пьяно цепляется за чужой свет — возможно, внутренняя язва его испугается?

[Май]

Он приподнимает голову. Розовые волосы, замечает Май, интересно смотрятся в жёлтом приглушённом свете бара. И эта прядь... Крашеные? Магия? Иное? Золотистый изучающий взор сквозь ласковый прищур сходит на черты лица незнакомца. Добрая, тихая улыбка не теряется ни на мгновение, словно этот «свет», этот человек здесь и сейчас целиком и полностью для незнакомца. И, быть может, такая непоколебимая учтивость и внимательность может кого-то раздражать, но Май не изменится, не отступится от своих принципов. Он мягко трогает чужие границы подобно рыжему коту, что взбирается на колени, согревает теплом тела, периной мягкой располагается на штанах и тихо урчит. Май подобен собаке, которая трепетно тычется носом в руку, заглядывает счастливо в глаза и ждёт, когда же ему бросят мячик.

  — Тебе, — усмехается мягкостью, голос звучит разлившимся медом. В этом есть особая сила, уверенность, убежденность в том, что, несмотря на внешнюю доброту, на яркий свет извечно распахнутой души, Май всегда справится и даст отпор любой дерзости или беде. Но разве сейчас между незнакомцами есть что-то кроме неизвестности и алкогольного шлейфа? Светловолосый был бы рад исправить тут же эту оплошность — скорее познакомиться, вкусить чужой души, добавить немного алкоголя следом для полного расслабления. Жаль, не ускорить время. Но и в самом процессе знакомства есть нечто сокровенное — Май прекрасно понимает. И потому он терпелив, на вопрос отвечает не сразу — отпивает из поданного барменом стакана виски. Жует лёд как чрезвычайно вкусное лакомство.

  — Конечно, — усмехается с прищуром глаз, клонит голову набок, стелется вдоль барной стойки, высматривает эмоции, чтобы поглотить каждую и продолжить гореть особым ярким светом. Он слышит удивление, непонимание. Что же, тогда, быть может, было бы правильным объяснить? Май лукаво и вальяжно улыбается. — Можно считать, это мое хобби. Личный интерес, — взмахивает ладонью, словно отгоняет дальнейшие пояснения. А сказать можно было бы о многом - о том, что в действительности, если бы он только мог иметь на это силы и время, то охватил бы каждого человека и позаботился о нем именно так, как всем им и нужно. Он бы постарался согреть, протянуть руку помощи и помочь решить проблемы. Но не волшебным взмахом руки, а научить, как это можно сделать самостоятельно. Май бы хотел бы стать некой опорой, ступенькой на пути каждой личности, провести ее в светлое будущее. И все эмоции, которые ему дарят люди, кажутся донельзя важными, живыми, настоящими. В этом ли не есть богатство? Чувства, выражения лиц, особая печаль или радость. Май собирает их все. Хранит в своем сердце. — И я хотел бы узнать тебя, — добавляет чуть тише, отводит взор, оставляя здесь интригу, поскольку выражением лица парень не смущается, только словно заинтересовывается различными напитками за барной стойкой.

  Быть может и правда выбрать что-то ещё? Что можно было бы интересного влить в себя?

  Май искренне радуется и довольно улыбается, когда видит, что незнакомец ему подыгрывает, тоже растягивается, оценивает дерево, даже знает чуть больше и охотно делится краткой информацией. Светловолосый несколько раз задумчиво кивает и внимательно, чрезмерно вдумчиво заново рассматривает древесные узоры-нити и пути. Смотрит на отражения блеска лака, вздыхает, гадая, сколько лет этому месту. Образы могучих деревьев, что были переработаны для красивого ночного бара, всплывают в голове великанами, пронизывающими облака. Да... Бывали и такие времена.

  — Часто бываешь на Элериуме? — любопытствует. Голос звучит тепло и размеренно, в глазах искренний, неподдельный интерес. И откуда такой свалился? Пальцы мягко стучат по столу, отбивают стройный ритм в ответ на шкрябанье ногтями незнакомца.

  Вопрос вынуждает чуть отстраниться, склонить голову на другое плечо, нахмуриться, словно нужно в действительности очень хорошо подумать. Будто загадали каверзную загадку, которую, без сомнений, нужно распутать ценой чести. Но внезапно лицо Мая озаряется, он посмеивается и смотрит прямо в серьезные усталые глаза.

  — Кому как, — ответ до очевидно прост. Плечи поднимаются и опускаются, сам парень прикрывает глаза и чуть кружит на дне стакана лёд. Наблюдает за ним излишне внимательно, взвешивает ответ, прокатывает на языке пока ещё не озвученную мысль. — Каждый ищет свое, — голос звучит вдруг задумчиво, между строк прячется глубокий смысл, сшитый красными нитями. Но пока рано им делиться. Недостаточно градуса в крови. — А на кого я похож? — вдруг по-детски, с любопытством совершенно невинным смотрит в глаза и ждёт ответ. Блистает довольно, улыбается, даже упирается виском о кулак, чтобы услышать предположения. Как именно сегодня сияет Май?

  Он видит, что собеседник несколько сильнее пьян, чем он сам. Мысленно светловолосый подмечает, что нужно будет хорошенько последить за тем, чтобы его новый приятель добрался до дома в целости и невредимости.

  — Теодор, — смакует имя, тянется, клонит голову то на один бок, то на другой, словно присматривается, с какой стороны Теодор будет больше походить на свое имя. Он не обращает внимание на хмурость глаз, но её, без сомнения, хочется развеять любым осторожным способом. У Мая, кажется, вся ночь впереди. А у собеседника... посмотрим. — Хорошо, значит, я буду звать тебя Тео~ — отзывается довольным котом, кладет локоть на стол и упирается виском о руку. — Я же просто Май. Хотя каждый волен звать меня по-своему, — не считает лишним обозначить довольно, что и правда многие знакомые давали ему различные теплые прозвища, что согревали сердце.

  — Я знаю, — шепчет почти утешительно. — Можем ли мы считать, что это было поводом познакомиться и неутолимой жаждой действительно тебя угостить? — примирительным тоном мурчит, сам крутится на стуле и, словно никак не в силах усидеть на месте, упирается спиной на стойку и закидывает нога на ногу. Залпом выпивает поданное виски - он мог бы не заметить, что выпьет весь бар, предлагай ему бармен снова и снова напитки.

  Новые вопросы, спутанные с бормотанием, вынуждают усмехнуться. О, его так много об этом спрашивали!

  Май смеется искренне и по-светлому, без намека на издёвку, запрокидывает голову, чтобы на мгновение ослепнуть от приглушенных фонарей. Волосы горят огнем. Парень затихает и полупьяно, игриво смотрит на собеседника.

  — Можно и так сказать, — отвечает с улыбкой на выдохе, в голосе смешинка, ирония над собою же. И правда, зачем он так? Чего этим добивается? — В этой попойке куда больше смысла, чем кажется, — тянет он таинственно, не изменяет себе и все ещё хранит светлый настрой, хотя меж бровей пролегает морщинка, а в золоте взора мысли горячие, задумчивыми тучами бродят вокруг солнца, вздыхают дождем. — А что, если мне не все равно? — и взгляд глаза в глаза, а с лица теряется улыбка, остаётся лишь задумчивость и поразительное настоящее неравнодушие, припорошенное возмущением прошлых обид на чужое непонимание. Через мгновение Май обворожительно смеётся и выдыхает. Крутится на стуле туда-сюда до тошноты, вертит картинку бара. Наконец упирается локтями о стол, кладет на них голову и с прищуром из-под опущенных ресниц смотрит на Тео. — Когда-то давно мне помогли, когда я был потерян и пуст внутри, — вспоминает о смерти друга, но произносит с лёгкостью. Отжил? — и теперь мне кажется правильным время от времени ввязываться вот так в диалог. Но не думай, что ты самый несчастный тут или какой-то не такой, — ухмыляется беззлобно, — нет-нет, я сел сюда вне зависимости от тебя и решил поговорить. А теперь мне стало не все равно, — и отпивает жгучее виски. Протягивает Тео в знак почтения и залпом впихивает в себя кусочки льда. Они горят холодом и обжигают зубы, но в этом особый вкус - так не так быстро алкоголь превратит Мая в потерянного философа. — В конце концов, если ты захочешь, завтра меня, быть может, уже и не будет в твоей жизни. А пока что я к твоим услугам. И все в порядке, не парься, — качает головой и отводит пальцем край стакана. — Так кто тебя проехал катком?

[Теодор Стефанос]

Слишком много тепла — оно разливается в его мягких улыбках, жестах, блеске взгляда, словно тоже кошачьих, но так выглядят коты, которые знают себе цену, коты, довольные собой и миром, лучащиеся внутренним светом, которые горят а не вспыхивают и гаснут, а даже пусть и не кот, но этот незнакомец все равно для него слишком ослепляющий, хочется постоянно жмуриться и вновь и вновь погружаться в барный полумрак.

Потому что он — Теодор, так не может.

Не может светиться, не может греть — а то что незнакомец согревает одним своим присутствием настолько очевидно, что не нужно даже искать подтверждения этому — достаточно просто пару раз обернуться по сторонам, чтобы заметить, как в присутствии Мая становится чуть оживленнее, радостнее, и внимательных, заинтересованных взглядов в их сторону обращено гораздо больше, чем можно подумать.

Рядом с незнакомцем чувствует себя неуместно — такие как Май должны быть окружены приятной, веселой компаний, такими же улыбчивыми, доброжелательными и располагающими к себе юношами и девушками, передающими друг другу вкусные напитки и делящиеся последними, — разумеется, исключительно хорошими новостями, до приторного хорошими. И вот таких нужно хотеть узнавать, а уж точно не его — в нем то что узнавать? Поэтому на тихие слова незнакомца хмыкает саркастично и воздерживается от комментария, шкрябая коротким ногтем по лакированному дереву барной стойки, но на вопрос про Элерим, тем не менее, отвечает — в нем, кажется, не кроется никакого подвоха, и в этот момент Теодор и правда думает, что это просто случайный собутыльник, которому скучно, и если он не будет нести всякую чушь, то короткий разговор можно и поддержать:
 — Последнее время редко, слишком занят с работой, — "хтон меня задери, нахрена я упомянул работу? Он же может про нее тоже спросить..." — Вообще я там родился, но... — запинается на полуслове, поднимает взгляд на золотоволосого, который стучит по столу пальцем, и взгляд его и правда выражает любопытство. И Стефанос чувствует себя очень странно от этого любопытства, обращенного к нему — оно ему чуждо и непонятно, — Сейчас нет повода бывать там чаще.

Но он помнит — чтобы не обжечься о свет, надо говорить.

И незнакомец говорит в ответ — и Теодору непонятно в том числе и то, говорит ли он чтобы согреть или чтобы обжечь? Или это нечто, тесно переплетающееся друг с другом, а иначе он не знает, как интерпретировать фразу, оброненную золотоволосым словно между делом, "каждый ищет свое", и выражение лица у него при этом такое, что Теодор незаметно выдыхает и замирает, ожидая продолжения. Чувствует, словно что-то кольнуло, но незнакомец и не думает продолжать, реагируя на слова Теодора о том, что тот не похож на кого-то, кто скучает за компанию.

— За компанию может быть, но это точно не про "скучать", — поясняет он, пожимая плечами, и на вопрос отвечает уклончиво — Не вижу тебя в роли скучающего. Таким как ты нужны события, увлечение, возможно даже азарт.  Так вот — я к событиям точно не отношусь.

Теодору совестно вламываться в голову к незнакомцу, и он не делает этого даже в тот момент, когда уже-Май пробует его имя на вкус, и следователь не может отделаться от мысли, что его сейчас всего словно бы оценивают, и под этим оценивающим взглядом он чувствует себя донельзя уязвимым.

А ему не нравится чувствовать себя уязвимым — а ведь речь всего лишь об имени.

— Значит, просто Май. Полагаю, спрашивать, чем занимаешься по жизни, смысла не имеет? — вопрос, заданный скорее как отвлекающий маневр, и вовсе не от того, что Теодору вообще не интересно, — как следователю, ему привычно интересоваться многими вещами и связывать детали в единое целое, — а скорее как раз чтобы попытаться понять неочевидные мотивы.

— Ладно, — вздыхает, — Повод познакомиться засчитан, хотя к неутомимой жажде у меня определенно есть вопросы, — добавляет немного ворчливо, но беззлобно.

И если бы незнакомец и дальше продолжил говорить о себе, или просто задавать отвлеченные вопросы, то Теодор бы, возможно, успокоился окончательно, но сияющий искренним — до невозможности искренним теплом мужчина перед ним зачем-то говорит, что ему, дескать, не все равно, и внутри у следователя поднимается целая буря эмоций, словно ему залезли под кожу под видом благих намерений, там станцевали, истоптали все ботинками, испачкали, и ожидают оваций.

"Да насрать тебе, святой Архей, кого ты тут лечить пытаешься?" — не произносит, но показывает ответным взглядом, насупленным, словно защищающим что-то внутри себя просто из банальных соображений безопасности.

И даже если там внутри ничего нет, одна пустота — ее тоже хочется защитить. Рефлекторно, потому-что всегда привык защищать. И эта ситуация ему не кажется исключением.

Он фыркает своим же мыслям, раздражающим, отторгающим то случайное тепло, которое ему как будто бы вот сейчас несут на блюдечке — насколько оно правдиво? — и он смотрит на незнакомца, — ну назвал он свое имя, и что? все равно незнакомец, — и ему хочется выплюнуть в лицо едкое, горькое, вязкое и правдивое, что он определенно не заслужил всего этого тепла, и мол, тебе, сияющий луч света, стоит свалить от меня подальше, пока я тебя не утопил в своих пьяных бреднях, но он не делает этого, но едкости в его голосе едва ли убавляется, когда Май шутливо полуоправдывается о том, зачем он к нему подсел:
— На рожу мою недовольную посмотрел, и стало не все равно? — последние слова произносит в напряженном выдохе, пытается усмехнуться, чтоб не оттолкнуть агрессией, — и когда только успело появиться вот это опасение не оттолкнуть? — морщится, обнажая верхний клык, когда сияющий разгрызает кусочки льда, и внутри отчего-то у него самого все сводит холодом и он зябко ежится, и ему кажется, что он знает, почему внутри холодно, и слова рвутся с языка, как бабочки на свет, и он произносит тихо и очень зло, — Я всю жизнь потерян и пуст внутри.

Открыться, чтобы оттолкнуть? Это тоже должно сработать.

И мысленно, параллельно потирая переносицу, материт себя трехэтажным матом за то, что вообще ляпнул подобное кому-то незнакомому, да даже не так — вообще кому-то в этой жизни подобное сказал, — хтонов "эффект случайного попутчика", — выпрямляется, дергает на себя стакан с виски, опустошая, и следом приходя к мысли, что в конце концов, это не та информация, которой можно воспользоваться против него как сотрудника Коалиции или Следственного Отдела, так что он успокаивает себя тем, что ему просто надо надраться так, чтоб не вспомнить об этом позорном признании сияющему парню, который этим своим светом как будто вынудил подобное сказать. Поэтому он стремится сразу же перевести тему, чтобы Май не успел среагировать, успевая подумать еще и о том, что незнакомца этого тоже нужно напоить — чтобы он не вспомнил об этом разговоре.

— В прошлом тебе помогли, и сейчас ты..? — он разводит руками, снова облокачивается на спинку стула, но расслабиться не получается, смотрит в золотые глаза прищуриваясь, в которых несколькими мгновениями до этого промелькнула серьезность, но так же стремительно утонула в некой мягкой то ли беззаботности, то ли попытке сгладить внезапно обострившуюся, излишне драматичную атмосферу, —  "Кажется правильным" звучит не как воплощение собственных желаний, честно говоря, а как вынужденный выбор, или даже долг.

Теодор понимает, что каждая его фраза, каждый ответ, обращенный к собеседнику выглядят как попытка уколоть, и далеко не каждый сразу или вообще может понять, что это его персональный способ защититься и одновременно сместить с себя фокус внимания на что-то иное. Комбо, которое работает в девяноста процентах из ста.

И как-то очень хреново работает сейчас.

Потому-что такими стараниями разговор уже должен был завершиться, но он продолжается вопреки, и Стефанос со смешанными чувствами недоумения и опасения отмечает, что да. У сияющего получилось вовлечь его в диалог.

А настолько далеко он обычно не заходит, и вот хтон его знает, как себя дальше вести, и чувство неловкости и желания автоматического сгладить все свои уколы накатывает виноватой волной.

Святой Архей, как же сильно он устал от этого всего.

— Завтра тебя не будет в моей жизни, говоришь? — смотрит прямо, внимательно, и как будто бы чуть ли не первый раз вообще не хмурится. Взгляд больше усталый и понимающе-разочарованный, — Так обычно и бывает, да. Не "может" а "точно не будет" — и дело даже не в том, чего я там захочу или нет. А впрочем.. — издает тихий смешок, как будто бы над своими же словами, отворачивается, скользит взглядом по разноцветному стеклу выставленных за барменом на стеллаже бутылок. Мысленно приходит к какому-то соглашению с сами собой, и возвращает взгляд на Мая.

— Хочешь, значит, узнать кто..? — Теодор хрипло обрывает вопрос, не считая нужным договаривать, — дурацкая привычка, словно он и правда настолько устает, что у него не остается сил даже на окончание фраз, — и подозрительное, недоверчивое изумление, в его голосе, которое не сбавляет оборотов на протяжении всего этого короткого диалога с солнечным незнакомцем, спокойно сходит на нет, и в усталых темно-голубых глазах появляется какая-то смесь решительности и обреченности одновременно, потому-что про себя он уже знает, что ничем хорошим этот диалог не кончится. В лучшем случае — он и правда просто забудет.

Жестом руки он подзывает бармена и просит рассчитать их, а заодно — еще одну бутылку виски уже с собой, и спрыгивая с барного стула, активируя сенсорный экран на наручных часах, чтоб расплатиться по терминалу, обращается к Маю:

— Здесь шумно, а я на самом деле ненавижу шум. Просто не помню, как зашел сюда, — бармен двигает к ним переносной терминал и ставит рядом бутылку весьма недешевого напитка. Прикладывая запястье к дисплею для оплаты, Тео поднимает одну бровь и кивает золотоволосому в сторону выхода:
— Прогуляемся?

Уверенности в том, что незнакомец согласится пойти с ним, а не решит остаться в баре и сиять на более приветливую публику — никакой. Но после заданного вопроса все же слегка замирает, словно по-кошачьи, ожидая.

[Май]

Май даже почти не замечает на себе чужих, лишних глаз. Он не обращает на окружение большого внимания, хотя, без сомнения, желает каждому уделить особое внимание, подарить хотя бы лучик своего света. Но сейчас мужчина целиком и полностью сконцентрирован на Теодоре, посвящает ему, незнакомцу, всего себя, сознательно выбирая этот путь. Граф может даже замечать краем глаз красивых девушек на диванчике, что беззастенчиво смотрят на него, кривляющегося в лучах приглушённых ламп. Май, без сомнения, мог бы отвлечься, утонуть в лучах внимания, но он избирателен, внимателен, не смеет рассеиваться. Да и правильно ли это? Нет, граф слишком хорошо знает свой комфорт. И сейчас это Теодор.

  Ответ собутыльника Май принимает кивком головы. В глазах, как и всегда, неизменный интерес. Светловолосый склоняет голову набок, прикасается пальцами к своим губам, облокачивается на локоть, смотрит так, словно вот-вот покажут наиинтереснейший фильм, биографию любопытной личности.

  — Не скучаешь? По тем краям?— выдыхает теплом, голосом полным понимания и принятия, участия. Странно – Май ощущает, словно понимает эту занятость, возможную тоску по родине, по прошлому, по истокам. Там у многих своя боль, особые чувства. И даже если не звенит в голосе оно, не звучит в фразах, то неизменно на дне сознания, сути человека кроется особая привязанность. Болезненная, нежная, слепая... Май понимает. Верит, что понимает.

  Он чувствует, что производит впечатление несколько неуместного, яркого, излишне навязчивого парня, который словно совершенно случайно попал в этот мир, зацепился с кем-то разговором, а завтра его не будет здесь, не найти, не отыскать, каким бы важным на мгновение он не посмел бы стать. Май знает, что, возможно, своим кратким присутствием в жизни он успел кому-то запомниться, стать важным. И он так с кем-то никогда и не встретился. Грустно.

  Май с большим интересом слушает про то, как его видит сам Теодор. Улыбается тихо, задумчиво, по-особому, качает в голове совсем другие мысли, чуть уплывает, но, прикрывая веки, внимает чужим словам словно музыке. Мурчит что-то себе под нос, кивает едва заметно несколько раз, прежде чем взглянуть золотом глаз и потянуться с хрустом позвонков. Хорошо.

  — Мне любопытно, каким ты меня увидишь через некоторое время, — мирно и беззастенчиво принимает чужое мнение, заботливо вносит его в список общих впечатлений о себе, прищуривается с интересом, словно только что ему скормили отменную сладость. — И к чему ты «относишься»? — хмыкает беззлобно, раздумывая над словами Теодора. На лице всё написано – как искренне и со всей своей сутью Май устраивает себе мозговой штурм, изучает сказанное, вертит в голове и так и сяк, принимает к себе и складывает на полку мыслей, чтобы обдумать позже. Люмос, казалось, беззастенчиво способен поглотить каждую мысль, эмоцию, и всё это не пропадёт, не исчезнет просто так.

  — У меня есть своё поместье, и я спонсирую многие научные организации, — отвечает просто, пока пальцы приподнимают почти пустой, с остатками холодной воды стакан, всматриваются в свет, отражённый на стекле каждой грани. — Ты можешь спрашивать что угодно – я не привык скрывать то, кто я и чем занимаюсь, — прикасается ладонью к груди и мягко кланяется, сидя на стуле. В жесте выученная элегантность, неуместность, но всё же Май горит, сияет вежливостью, изящностью.

  — Такой уж я~ — мурлычет, отпивая холодную воду, запрокидывает голову и звонко ударяет стаканом о стол. Посмеивается сам с себя, с произведённого эффекта. Ему слишком легко и просто – он может казаться любым, неприятным и слишком странным, но Май не жаждет угодить всем и каждому. И даже чужое недоверие не ранит, не колет где-то в груди, только лишь подогревает интерес – а сможет ли светловолосый пробиться сквозь стену закрытости и недоверия? Сможет ли что-то дать, как-то... согреть? В этом всегда хранится своё особое любопытство.

  Май улыбается невинно и чисто, ловя недоверчивый взгляд Теодора. Он понимает. Нужно быть совсем глупым или бесстрашным, чтобы так просто распахивать душу, кому-то доверять. А первому встречному – и подавно. Но люмос не привык бояться, ему не сложно быть таким. Хотя были времена, когда приходилось жить затравленным волчонком и только познавать людей и мир. Май спокойно выдерживает чужой взор, не ищет слов, чтобы пробиться сквозь недоверие, словно показывает – того, что сказано, достаточно, и это будет выбор Теодора – принять интерес чужой или отказаться от него. Граф не будет убеждать и уверять, нет. Он покажет. Знает прекрасно, что нужно время. Жестокое, несокрушимое время. Необходима также и готовность кого-то принимать. Но после множество ошибок, чужих предательств, равнодушия – разве просто довериться даже другу? Поверить, что прохожему может быть не всё равно, что не из-за какого-то жуткого эгоизма или шутки это всё разыграно? Где скрытая камера, когда скажут, что всё это тепло – ненастоящее? Или вдруг одна ошибка – и ты ошибся так, что вся эта нежность, внимание, блеск золотых глаз станет совершенно недоступен, заберёт всё. Май понимает. И потому не торопит, не настаивает, но чувствует, что так или иначе собою тихо давит, пробирается под кожу. Тихо, осторожно, ненамеренно – просто своей сутью, взором внимательным, чутким, пронизанным неравнодушием.

  Он мог бы сказать, что понимает, прекрасно понимает, как может быть с ним дискомфортно и непривычно.

  Мог бы объяснить, что иногда думает о том, что создан только для того, чтобы греть чужие сердца.

  — Пожалуй, так, — выдыхает теплом Май, мерно раскручивая в пальцах стакан и наблюдая за ним, вертящимся с характерным звуком и затихающим чуть после. Люмос переводит взор на Теодора, улыбается беззаботно и весело, принимая любое ворчание, любой негатив так, словно в этом нет ничего такого. И в глазах кроется странное, непривычное, быть может, принятие, понимание, убеждение – «ты можешь кусаться сколько угодно, и я не буду против потом обнять тебя».

  На тихий шёпот Май клонит голову набок. На лице вдруг искреннее, неподдельное сочувствие – эту хрупкость трудно не понять. Граф прикрывает глаза, вздыхает чуть шумно, словно эту мысль принять ему оказалось несколько тяжелее других. В груди что-то сжимается грустью за чужое сердце. Несомненное, раненое, тоскливое, одинокое.

  — ...и что тебя может наполнить? — спрашивает столь тихо, что голос едва не рассыпается по столу. Май осторожно заглядывает в глаза, готовый отнестись к любым словам с максимальной чуткостью. Этот тон, это рычание Теодора значит многое. И люмос не из тех, кто стал бы относиться к подобным пьяным словам пренебрежительно или старательно их зашучивать. Нет. Когда-то давно и к Маю отнеслись серьёзно и искренне, и потому он сейчас не может не отдавать всё своё внимание незнакомцу, видя в этом особый, глубокий смысл.

  Май с тоской усмехается едва слышно, когда Теодор залпом выпивает остатки алкоголя.

  — ... И сейчас я здесь, — резко переключаясь с грусти на веселье, всплёскивает довольно руками граф, изгибается, расправляет плечи и сияет словно бы ещё ярче прежнего. Он готов даже ответить, снизойти до нужной серьёзности, но цепляется вдруг за более интересную тему, кивает со знанием дела, стучит стаканом виски по столу, болтает ногой, поправляет волосы, словно устав от бездействия. — Я выбираю то, что «правильно», и я рад этому следовать, потому что моё «правильно» это и есть моё желание, — поясняет размеренно мужчина, вертя в голове мысль во все стороны и примеряя сказанное на себя – так ли это в действительности или же нет? — Не всегда это «правильно» мне нравится в жаркой степени, но мне всё ещё приятно следовать этим придуманным рамкам. Но я уже говорю об ином, — дополняет с серьёзностью, чуть приподнимая светлые брови.

  — Если захочешь, — отвечает на вопрос о том, не будет ли его завтра в жизни Тео. Заглядывает лукаво и с диким любопытством в глаза – в этом Май решает оставить выбор за новым знакомым, пусть тот сыграет с собою в игру – довериться или оттолкнуть, не позволить быть рядом. А люмос с удовольствием поддержит игру, получив из неё всегда нечто особое и важное. — А впрочем... Ты не знаешь, как будешь дальше, — поправляет золотоволосый, вдруг превращая стакан в цветок ромашки. Удивляется с усмешкой собственному решению, вертит в пальцах цветок и возвращает стакан в изначальное положение.  На последующий уточняющий вопрос Май глубоко кивает, смотрит серьёзно и отважно – давай, скажи, покажи мне. Чувствует, знает, что Теодору некомфортно, что тот тянется куснуть протянутую руку. И светловолосый совершенно не против, нет, он мог бы лечь и позволить кусать ровно столько, сколько понадобится, пока они не проверять все видимые и невидимые границы. Маю и самому интересно, где он скажет «стоп, этого достаточно». В глазах чужих горит невероятная решимость. Граф с интересом вглядывается. Теодор машет бармену, расплачивается. Люмос поступает аналогично и поднимается со стула. Потягивается, взмахнув руками ввысь.

  — Конечно, — мурлычет дружелюбно, клонит голову набок. Вдруг отвлекается, когда две девушки вдруг, щебеча и хихикая, подходят к нему, окружают.

  — Ой, Вы такой красивый, Вы не оставите свой номерок? — тоненький голосок вьётся певчей птицей, Май опускает руку на плечо одной из дам, поглаживает нежностью, заглядывает в глаза.

  — Прошу прощения, — демонстративно вежливо склоняется, словно пред королевами. — Сейчас я не имею времени: я в компании этого замечательного джельтельмена, но в следующий раз, коль нам доведётся здесь провести время, я буду рад обменяться контактами, — произносит мирно и отступает к выходу, взглядом ища Теодора. Озаряется улыбкой, как только находит знакомый нахмуренный взор.  

  Улица встречает приятной прохладой. Май тянет руки и зевает, вытягивается то в одну сторону, то в другу, шагает размеренно и вальяжно. Смотрит на крыши домов, гадая, насколько тошнотворным было бы приключение скачков по крыше телепортацией.

  — А что ты любишь? — спрашивает в продолжение диалога, достаёт телефон, чтобы поставить на беззвучный и заставить его исчезнуть в руках. Поправляет отросшие кудри, взглядом блуждает по ночным огням магазинов и клубов, домов – вот бы сейчас зеркало. — Постричься бы, — решает, вглядываясь в прядку, что касается глаз. Пятернёй зачёсывает волосы назад и посмеивается переключениям мыслей. Смотрит вдруг на Теодора, прищурившись – что он скажет?

[Теодор Стефанос]

Этот сияющий определенно подсел к нему, чтобы своими вопросами бить в самое больное — Теодор даже морщится, настолько в самую сердцевину внутреннего одиночества это прозвучало, и слегка закашливается выпитым из стакана.

— Иногда скучаю, возможно, — пожимает плечами, отводит взгляд. Не по кому скучать — в родном Вистере его точно не ждут, успел наследить в последний год жизни, какими-то крепкими связями тоже не обзавелся, а тоска — так она вроде по лесам, а не по городу, но стоит только шагнуть туда, ступить человеческой ногой, так сразу чувствуешь себя шагнувшим на страницы старого, выцветшего фотоальбома, где запечатлены одни мертвецы, а ступая лапой кошачьей — еще большее, гнетущее одиночество.

Лучше не ступать никогда.

И чужаков приводить на эти тропы — тоже не хочется, а золотоволосый видится ему сейчас именно чужаком, который пусть и не вламывается в чужие двери, но неизменно вызывает подозрение — своей внимательностью, готовностью выслушать, заинтересованным взглядом и его глубиной.

"Тебе не нужно ступать на эти тропы, золотоволосый", — думает про себя Теодор, — "Там нет солнца, только мшистые древесные заросли, злая холодная лесная тьма. Все что осталось, все что досталось в наследство от родственников, которых сейчас не отыскать".

Древесные сплетения отторжений, обид, непонимания странной человеческой сути, не раз предававшей его, обманывающей своим непостоянством, изменчивостью, ненадежностью — все читается во взгляде темно-голубых глаз, когда Теодор, отпивая очередной глоток из стакана, переводит взгляд на Мая, пытающегося словно пробиться сквозь эти заросли, и на его замечание о том, что Теодор может через какое-то время увидеть его другим — фыркает, проводя рукой по барной стойке. Он знает, что не будет никакого некоторого времени — этот разговор будет последним сегодня ночью, как и множество других случайных разговоров, и ответ на вопрос звучит сам собой, резко и с демонстративным пренебрежением, за которое, конечно же, почти сразу становится неловко, — К случайностям я отношусь, они не такие масштабные, как события, — и он прячет свою неловкость и раздражение на себя же за свою за отведенным в сторону взглядом, словно и правда чем-то заинтересован, да вот только во взгляде этом отчетливо читается равнодушие к окружающим, и даже некоторая усталость от фонового шума.

Ответ про сферу деятельности звучит так же размыто, как и сам Теодоров вопрос, и следователь не может не оценить с усмешкой, насколько краток и ненавязчив получился этот ответ — обобщенно и одновременно ни о чем. Словно так и задумывалось, и Теодор видит, что Май удовлетворен производимым им самим впечатлением, и такой подход к собственной самооценке ему кажется даже разумным и адекватным — это логично, что если нравишься сам себе, то не составит труда вот так сиять на всю округу, привлекать внимание, раздаривать тепло и участие. Если ты сам себе ходячий генератор этого тепла — чего б и не поделиться лишним?

Теодор так сиять не может — он тепло не генерирует, а только лишь колкости и недоверие к миру, замкнутость и отторжение. Специфика работы требует обнажать постыдные тайны, ложь и лицемерие, проверять и убеждаться, что за симпатичной оберткой всегда скрывается неприглядное содержимое. За симпатичной упаковкой вот этого сияющего он пока как ни старается, ничего дальше проглядеть не может, и это вызывает растерянность и удивление — и следователь словно бы чувствует себя несостоятельным в этом диалоге, в своей оценке сидящего перед ним человека со странной, чужеродной этому миру аурой.

И поэтому на такой же тихий вопрос — как и его полный горечной злобы ответ, прозвучавший столь осторожно и вкрадчиво, словно золотоглазый опасается спугнуть эту вспышку доверительного — доверчивого откровения, мотыльком вырвавшегося на свет, — произносит уже чуть спокойнее, вкладывая неосознанно эту свою растерянность, вытравливая излишнюю злобу из своего голоса, смягчаясь выражением лица:
— Я не знаю.

И он правда не знает — и это даже еще хуже, чем когда у тебя просто не получается ничем эту пустоту заполнить. Постоянный поиск чего-то, о чем даже представления не имеешь, и каждый хтонов раз кажется, что ты уже чуть ближе к искомому, но за очередным поворотом снова наталкиваешься на бетонную стену. Опять тупик.

Оттолкнуть не получилось — матерится про себя, с досадой, рука тянется к карману джинс, чтоб достать сигареты, но останавливается, думая о том, что с большим наслаждением он закурит на улице. Толпа вокруг — хоть и не обращающая на него конкретно внимание, напрягает тем, что внимание обращено на Мая, и Теодор понимает, вздыхая, что такие как Май будут привлекать внимание везде — это неотключаемая опция. Про себя хочется огрызнуться, что такие как этот — никогда в его глазах не заслужат доверия, как раз таки из-за своего сияния, потому-что в его понимании, они распыляются на многих, сверкают для всех, готовы протянуть руку всем, и одновременно — не дать за нее ухватиться никому. И он старается не думать о том, что было бы, если бы он попытался ухватиться за эту руку сам — старается не думать о том, как больно было бы обжечься, наверное, об это солнце, которое сияет и греет, в его представлении, только издалека, а вблизи — оставляет рубцы от ожогов.

Признается себе, что не хочет проверять в очередной раз, потому-что боится. Сколько таких рубцов у него самого? Рефлекторно поправляет воротник рубашки, словно под ней на самой груди и правда могут быть стигматы чужих предательств.

То, как его новый случайный знакомый переключается с готовностью с одной, крайне неудобной, по его личному мнению темы, на другую, более интересную, только подтверждает эти сомнения — некая нетерпеливость в жестах сияющего наталкивает Теодора на мысль проверить, посмотреть что будет дальше, попробовать защититься от этого вторжения в личное пространство чем-то ответным. Гонит от себя прочь мысли о том, что хочет сделать больно — не физически, а так же как Май сделал больно ему этими вопросами.

Боль обжигает легкие и давит на грудную клетку. Находиться в баре кажется невыносимо — еще немного, и он либо взвоет от отчаяния, либо задохнется, поэтому он спешит со своим внезапным предложением выйти на улицу, расплачивается, наблюдая краем глаза за двумя девушками, которых золотоволосый так уверенно отшивает — изгибает бровь в недоумении, мол, серьезно? Такой как ты перспективе сияния в чужой постели предпочел прогулку с хмурым типом, которого видимо и сам спьяну назвал "замечательным джентльменом"?

Хотелось бы подумать, что золотоволосый относится к городским сумасшедшим, но такие сумасшедшие обычно не захаживают в подобные бары и не сияют столь откровенно, да и поместьем точно не владеют. Городские сумасшедшие обычно даже своими словами не владеют — а этот пользуется умело. Знает, как расположить, и Теодор, направляясь к двери, удерживается чтоб не обернуться, чтоб не дать понять ненароком новому знакомому, что его способ расположения работает. Странно, ослепительно-навязчиво, но работает, пока что.

Двери толкает от себя уже с нескрываемым отчаянием, резким шагом почти вываливается полупьяно, не придерживая двери, и оборачиваясь на Мая только когда эти же двери хлопают с щелчком позади.

На улице по ночному темно, сыро после недавно прошедшего сильного и быстрого ливня, но разноцветные фонари отсвечивают в лужах, освещая улицы и дома, лица прохожих и витрины магазинов, а набережная немного вдалеке полнится витринами лавочек с закусками и напитками, вероятно алкогольными, небольшим столпотворением и потоком людей. Живая музыка какой-то, судя по всему, молодой группы раздается где-то еще чуть поодаль, и Теодор замирает, прислушиваясь.

— Что я люблю?.. — с задумчивой скептичностью катает вопрос на языке, поднимает брови и морщит лоб, и вопрос словно бы и правда слегка выбивает его из колеи, тем более что сияющий внезапно переводит тему на нечто совсем неожиданное, и Теодор, автоматически засматриваясь на чужие волосы, даже не может толком сосредоточиться на мысли о том, а что же он любит, и отвечает невпопад:
— Ничего не понимаю в стрижках, извини.

Музыка, раздающаяся издалека, накатывает приятной волной — среди внезапно образовавшихся секунд тишины становятся слышны строчки песни, и он позволяет себе на пару мгновений прикрыть глаза, позволяя им налететь со спины и проникнуть насквозь.

Ты мог бы стать циничнее
Ты мог бы стать прочней
И обрастая сталью стать своим среди людей.

[/i]

Хмыкает последней фразе, примеряя ее на себя, достает из кармана пачку сигарет, и второй другой протягивает бутылку с купленным алкоголем Маю, — На, подержи пока, — задается целью выяснить, что не так с этим парнем. Оглушающая, самоуничижительная, захлебывающаяся сама в себе пустота медленно выветривается с прохладой свежего Фандэйского воздуха.

"Согласился пройтись со мной, значит? Сам-то не боишься вот так неосмотрительно доверяться постороннему? Пусть обожженному об этот мир и людей, но все еще абсолютно тебе незнакомому?" — обычно он так не делает, но сейчас он пьян, немного зол, и при всем при этом отлично владеет ментальной магией, поэтому в чужой разум стучится ненавязчиво деликатно, проверяя пустят или нет, чтобы своим посланием раствориться в чужих мыслях, так, чтобы было сложно понять, чьи они на самом деле.

Зажигалкой не пользуется, прикуривая огоньком магии от щелчка пальцами, кивает на сигарету золотоволосому, все еще не убирая остальную пачку в карман:
— Ненавижу курить. Столько раз бросал и все бестолку. Ты куришь?
И ведет плечами, словно отталкивая от себя столь пронзительно прозвучавшие строки, смотрит в глаза Маю с неким упрямством, все еще не до конца понимая, почему он здесь с ним сейчас, зачем. Не просто праздное любопытство — такое обычно более лениво, но и слишком стремительно для вдумчивого интереса:

— Ты говорил, что я могу спрашивать что угодно. Пошли, послушаем музыку поближе, музыку-то любишь? Заодно расскажешь мне, почему вместо тех симпатичных девушек ты предпочел мою компанию, — затягивается, второй рукой забирает из рук золотоволосого бутылку, не церемонясь, открывает снова с помощью магии — ленивый, но рабочий способ, — делает крупный глоток, зажимая крышку между пальцами, шумно выдыхает, еще раз затягиваясь, и протягивает открытую Маю, — Никто никогда не заводит разговоры с одной лишь целью выслушать, — сдвигается с места и кивает головой через дорогу, в сторону набережной и играющей там музыки, — А значит тебе есть, о чем рассказать.

Так расскажи же мне.

Поворачивается спиной к дороге, хмурым оценивающим взглядом смотрит на Мая, делает шаг на проезжую часть, где снуют редкие в этот час машины, поправляет всей пятерней спутанные волосы, чувствует, как его слегка шатает. Идет, не глядя.

И все как тогда, ты просто брел наугад,
И мог быть счастливым без повода, повода.

[/i]

[video]https://www.youtube.com/watch?v=2P_gPqMS1hI[/video]

[Май]

Май на чужое неудовольствие лишь с любопытством и тихим, едва заметным удовольствием клонит голову набок и несколько прищуривается как довольный лев, вкусивший дичь, и не планирующий прекращать трапезу. Он смотрит со скрытой жадностью, но не злой – а с желанием вдруг вытащить эту боль, тьму и заменить чем-то иным, словно он мог бы быть строителем, что запросто может пересобрать суть человека, существа рядом. Светловолосый не считает себя богом или кем-то великим, но знает, что в его силах хотя бы попытаться в этом чужом месте боли сделать так, чтобы оно перестало болеть. Май подмечает всё – и то, как Теодор отводит взгляд, и то, какие тяжёлые эмоции на его лице. Сочувствие колит сердце. Люмос бы хотел как-то взять и забрать эту боль, переработать в свет, в иное чувство. Жаль, нельзя магией взять и облегчить боль – так было бы быстрее. Поэтому ему лишь только остаётся кивнуть с пониманием глубоким, ведь он тоже, если зарыться глубоко в сущность, скучает по своему миру, по тем светлым волосам и по неизменному образу сияющего рыцаря, что, без сомнений, защитил бы любую принцессу.

  На резкость сияющий лишь лукаво улыбается, беззвучно говоря всем своим видом, что он полон сюрпризов и тайн, что его не так-то и легко разгадать.

  Приходится вынудить себя несколько затихнуть, замедлиться, пусть носок ботинка нетерпеливо качается из стороны в сторону, словно Май вот-вот готов пуститься в танец, зажечь собою весь бар. Он вынуждает себя в ответ на чужую боль, в ответ на выдох незнания лишь коротко кивнуть с принятием, с понимающей улыбкой, ведь... Это нормально, совершенно нормально что-то не знать. Нормально не иметь ответа и вот так водопадом сдержанных чувств обнажать сердце, бьющееся тихой агонией.

  Забавно, Май не знает, какой он сегодня. Какой он всегда – может охарактеризовать себя запросто, но это никогда не будет попаданием в цель, не будет точной характеристикой. Ведь с каждым он другой. Кого-то отталкивает и больше не приходит, не отвечает на сообщения, к кому-то снова и снова возвращается, цепляясь за мелочи. С кем-то играет в бесконечного спасателя, с кем-то придумывает свою игру. К нуждающимся в нём старается возвращаться, никогда не обдавать горечью дыма сигарет, но даже если то происходит, то не жалеет. Люди могут справляться и без него.

  Ему возможно делать больно, Май, при всей своей возможной идеальности, умеет грустить и страдать, сходить на тихое отчаяние. И сигареты, пьяные разговоры под луной, бордели, бесконечное забытьё – это всё о своём личном, особом горе. Но даже оно по-своему сияет, когда граф подпирает голову рукой, прищуривается и скалится в ответ на флёр собственной грусти – сколько лет он живёт, давно научился прятать это, давать отпор.

  Запах сырости ласкает нос, свежий воздух радует сердце, и Май чуть ли не смеётся погоде. Радостно шагает по лужам, ещё превратиться бы в золотистого пса, поваляться на дороге – что ещё нужно для полного счастья? Граф стопорится, стоит только Теодору замереть, вслушиваясь в далёкие звуки звучавшей музыки. Красивая. Люмос сразу пытается взять мотив, подпевать, но тут же переключается на Теодора, словно вот-вот вспомнил, что он идёт рядом с ним. Они оба по-своему теряются, не находятся в словах, в мыслях, но если Маю в этом бесконечно просто и привычно, то новый знакомый путается в переключениях мыслей светловолосого, не отвечает на вопрос, только лишь переспрашивает растерянно, а затем пытается поспевать за новой темой разговора. Граф беззаботно пожимает плечами, ощущая, что ему в принципе, всё равно.

  Текст музыки становится чуть более различим. Май тут же погружается в ритм песни, шагает даже несколько иначе, выгибается чуть в сторону, потягивается, заправляет за уши волосы, вьющиеся золотыми кудрями. Косит взгляд на Теодора – усмешка не остаётся незамеченной. Граф участливо принимает бутылку, вертит её в руках, даже чуть подкидывает в руках, ничуть не сомневаясь в том, что не уронит. Поднимает перед золотистыми глазами и вчитывается во мраке в этикетку: — Хорошее! — счастливо мурчит, прикрывая глаза.

  Искренне распахивает глаза и по-настоящему ошарашенно удивляется, усмехается и улыбается ярко-ярко, когда в голову забираются чужие слова – Май с любопытством смотрит в глаза: а чем ещё Теодор удивит? И это, казалось бы, обычная мелочь, но смена типа общения несколько путает мужчину, вынуждает рассмеяться в свежесть воздуха.

  — «А чего бояться?», — краткий смешок, улыбка, прищур взгляда, словно пытается счесть угрозу, — «Я справлюсь со всем, что ты мне преподнесёшь», — пожимает плечами, и в словах нет поверхностного суждения, нет легкомыслия. Только вера в собственные силы, вера в то, что даже из худшей ситуации Май выйдет победителем. — «Так что можешь мне в этом доверять», — усмехается, посматривая в небо, на далёкие звёзды и вслушиваясь в приятную, красивую песню. И ведёт взгляд на Теодора вдруг внимательный, несколько пронзительный, не то сочувствующий, не то изучающий. И осколком фразы делится...: «обожжённому, говоришь?»

  — Курю.

  Май с удовольствием и урчанием принимает сигарету, вертит в пальцах и зажигает, затягиваясь с удовольствием. Хороший вкус. Дым проникает глубоко в лёгкие, выходит в воздух, в прохладу жизни.

  — Люблю курить. Расслабляет, — выдыхает только лишь в ответ, словно в противовес произнесённым словам. Каждый относится к курению по-разному, и Май уже давно перестал стараться оградиться от своих пристрастий в попытках снять напряжение или стресс. — Пусть и не везде удаётся, — нотки сожаления и задумчивости трогают голос, но больше светловолосый к этому не возвращается. Это жизнь. Естественность.

  Он ловит в чужом взоре упрямство. И обворожительно, ласково улыбается в ответ: «да, меня так просто не разгадаешь, и я всё ещё здесь».

  — Да, верно, — кивает, вновь касаясь губами фильтра сигареты, чтобы ощутить в себе дым. «Хорошо», — прикрывает глаза. — Всё, что захочешь, — медленно тянет буквы, следом снова движением головы выражает согласие, — люблю, — отдаёт бутылку, выдыхая в сторону дым. Приподнимается играючи на носочки, чтобы получше разглядеть музыкальную группу, певца, что исполняет такие красивые строки. Май украдкой, впрочем, через мгновение он даже не скрывается, смотрит на Теодора, на то, как тот мастерски открывает бутылку, как отпивает прямо из горла. И тогда граф как-то даже по-собственнически тянет руку, чтобы с ним поделились напитком. А как иначе?

  — Потому что сегодня я выбрал тебя, — моргая, словно это совершенно очевидный вопрос и достаточно странный вопрос, отзывается Май, он даже нехотя чешет затылок, растерявшись. Но собирается, посмеивается, отводит взгляд, вспоминая, через сколько стен недоверия ему уже приходилось проходить. Но это было его желание. Выбор. — Тогда я первый и в этом, — улыбается довольно. У Люмоса и правда нет особой тут задней мысли, подтекста глубокого.

  Теодор шагает в сторону дороги спиной вперёд, смотрит на Мая. Светловолосый на ходу жадно отпивает жгучий напиток и, облизывая губы, усмехается, заинтересованно шагая следом, словно приманенный добычей. Люмос ловит взором машины далёкие, но все они мимо них, и никакая не нарушит покоя. А если хоть что-то иначе – телепортация спасёт. Песня всё ближе и ближе.

  — О чём тебе рассказать? — пьяно, игриво спрашивает, клонит голову набок, сам тоже чуть пошатывается, наклоняется в сторону, широко шагает, чтобы найти баланс. Посмеивается с себя. — О том, как я таким стал? Май – это ведь и о становлении личности ведь! — назидательно поднимает палец, хохочет беззаботно, — или о том, какую историю я мог бы тебе преподнести? Тогда я к твоим услугам, — клонится в пояс, выпрямляется резко и отпивает из бутылки, наваливается на Теодора, чтобы не упасть и скорее пересечь дорогу. Смеётся с того, что голова несколько кружится.

  — Но так и быть, расскажу: мне, на самом деле, нечего целенаправленно рассказывать. И в этом и есть моя история – я могу поделиться без проблем любым приключением или ситуацией, выбирай каталог, — создаёт магией из золотого вдруг дыма силуэт альбома с кучей пунктов и тем историй, но буквы неизменно расплываются, и вскоре этот образ теряется в воздухе. — Но мало когда я намеренно хочу рассказать о чём-то, потому что мне, тут уж поверь, интереснее слушать и погружаться в чужие миры, чем показывать свой. Тут уж я прост как всякая мелочёвка, – с пальцев вдруг вихрем падают золотые монеты, исчезают со звоном, когда касаются земли. Май в последний раз затягивается, когда чуть не теряет сигарету, увлёкшись магией. Растворяет в воздухе окурок. Выдыхает вверх.

  Протягивает бутылку Теодору как свою: — Будешь? Вкусное!