Лэндон точно знает: он в этой истории злодей. Он знает это, когда оказывается отброшен в пасть каменного провала, когда опускается тяжелая дверь, которую изнутри не открыть. Знает, зажимая ладонью бок, в который вонзили и провернули, перед тем как вытащить, нож.
Во всех историях, что он читал в детстве, хоть детство и было давным-давно, у злодеев участь незавидная: темница, расплата, смерть. И, конечно, Лэндон знает: он заслужил. Кашляя, отхаркивая кровь и смахивая слезы с ресниц, - знает: это логичный и оправданный финал. Из каменного мешка нет выхода.
Сейчас, пока кровь стремительно, хоть и недостаточно, вытекает из тела, он может вспомнить каждый неверный шаг, приведший его сюда. В темноту. В мучительный и такой знакомый страх. Там, далеко, под его фамильным домом, под роскошью цветущих магнолий в саду, таится каменный лабиринт — и он помнит, как впервые туда спустился. Помнит, как усвоил истину: кровь открывает двери. Касание к потайной кнопке, короткий укол боли — и зияющий мраком провал, в который отец толкает его. Первое, но не последнее, испытание для Саванта: найти выход.
Он знает, что делать. Встать, собрать волю в кулак, забыть о слезах и крови. Идти — прижав ладонь к стене, прислушиваясь к малейшему движению воздуха. Это движение значит, что где-то там, во мгле, есть другой выход. Есть возможность вдохнуть. Протянуть подольше.
Лэндон помнит: кровь открывает двери.
К сожалению, не всегда те, что ожидаешь.
Запах крови. Ее тепло. Ее вкус. Когда тишина катакомб нарушается грохотом, хрустом сминаемых стен, скрежетом царапающих камень ритмичных шагов... Лэндон знает: его кровь открыла эту дверь. Но то, что вошло в нее, не отпустит добычу просто.
Он гадает: что там, наверху, в километрах над головой и в развалинах мертвого города думает человек, бывший в другой жизни ему братом. Спрашивает, куда делся плохой попутчик? Стряхивает пыль со страниц старого дневника? Предлагает вернуться, цепляясь за чужие плечи, распахнув глаза, задыхаясь от ужаса и печали? Или просто радуется тому, что выбрался? Что получил свои многочисленные награды? Савант есть Савант. Даже если он об этом не помнит, верно? Или же... или же Лэндон просто мечтает в последний раз о том, чтобы не оказаться худшим из них двоих. Надеется, что не только в его сердце зияет провал обширнее, чем пасть каменной бездны.
А потом привыкший к темноте глаз различает: покатое тело, поблескивающее хитиновым панцирем. Восемь тоенких и острых, словно металлическое лезвие, ног, царапающих пол. Лэндон слышит тихий и полный предвкушения «цвак» хелицер.
Да, он трус. И пытается убежать. Его револьвер разряжен. Магии остался жалкий осадок на самом дне — хватило бы выбраться, на большее нельзя растратить. И сам он — бледная тень холеного аристократа, гордо спустившегося в этот проклятый склеп еще несколько часов назад. Просто напуганный мальчишка, жаждущий выжить.
Дикий дархат быстрее и сильнее, да и не истекает кровью. И, пожалуй, едва ли гадает, о чем думают люди за толщей земли вверху. Его паучья громада стремительна, смертоносна. Яд разносит по чужому телу оцепенение вместе с тягучей болью. Множество черных блестящих глаз изучает человека, растянувшегося на каменных плитах. Хрипящего. Вероятно — готовящегося, но не готового умереть.
И Лэндон, конечно, вспоминает о том, что он в этой истории злодей. Такой конец весьма очевиден. И, наверное, через пару дней сердце человека, бывшего ему братом, дрогнет, и тот спустится посмотреть, что случилось с оставленным в темноте злодеем. Наверное. Лэндон просто надеется из последнего всего, что в нем еще остается, что тот человек испытает то же, что испытал он сам, когда узнал, что остался совсем один. Последний утешительный жест. Заслуживает ли он хотя бы такую малость? За те разы, когда защищал брата перед отцом? Когда, вопреки правилам, помог выбраться из подземного лабиринта? За то, что не дал сорваться в провал в корнях старой смоковницы?
Такая малость.
Конечно, он не заслуживает и ее. Быстрая смерть или сладкое умирание от яда — нет, они ему недоступны. Дархат клонит ниже свою паучью голову, щелкает жвалами, блестит взглядом. Жестокая насмешка над эоном, чья антрацифия — пугливо застывший над сердцем паук.
И расплата — зерно дархата. Участь куда менее приятная, смерть куда более мучительная. Словно шар расплавленного металла, сгусток сверкающей магической энергии. Когда он погружается в тело, Лэндон кричит. Он знаком с болью, но эта сводит с ума. Словно настигающий ураган, словно волна, потопившая циклопический корабль. Словно взрыв, из которого рождается вселенная. Эта боль — все.
Тело выгибается дугой. Пальцы скребут по камню, сдирая ногти. Мир схлопывается, словно консервная банка, и впивается вспоротым брюхом в мечтающее о смерти тело. Боль не стихает, когда сознания сливаются, когда чудовищность чужой натуры врастает в благодатную почву.
Я — это ты? Ты — я? Прочь! Уйди! Останься во мне навеки.
Если бы сознание Лэндона прояснилось, он мог бы сказать, что знает, почему существо выбрало его. Он знает этот голод, резонирующий меж ними. Эту ненависть. Этот ужас перед надвигающимся забвением. Он знаком с каждым грехом дикого существа. Понимание, звенящее между ними, почти что благословенно. В нем конец и начало мира. В нем провал бесконечной боли и восторг зарождения новой жизни. И отвращение противоестественных метаморфоз.
Так что причиняет боль? Сгусток энергии, который тело жаждет отвергнуть? Или ворог колючей проволоки знакомых чувств? Это мог бы быть поэтичный, прекрасный финал для истории скверного человека.
Но скверный человек желает иначе. Холод магического лезвия врезается в мягкое паучье брюхо. Под писк-треск-и-вой эон мечется в сторону. Тело, сперва оцепеневшее от яда, а после сдобренное чужой энергией, движется быстрее. Но слепо, рвано, на одних лишь инстинктах. Стремится туда, откуда явился дархат, в распоротый в камне, земле и глине тоннель. В брешь магических чар, запечатавших это место.
И, добравшись, в последнем выплеске магии Лэндон срывается на свободу. Сознание его, избегая боли, цепляется за единственные воспоминания, где этой боли нет. Не здесь. Только не здесь.
Над головой шумит листвой смоковница? Цвела ли она когда-то? Или всегда-всегда на его памяти лишь вонзала в землю узловатые корни? Квакает лягушка, плеск выдает ее прыжок в затянутый ряской пруд. Шорох страниц, переворачиваемых чужой рукой, ласкает слух. Скрип карандаша, ведомого по бумаге. Остаться здесь-здесь-здесь. Не возвращаться туда, где больно.Пожалуйста.
Со стоном он валится на землю из объятий колючего куста. Мир вокруг пахнет сладостью вянущих цветов и кровью не умирающего тела. В тумане зрения различимы лишь пятна красок, мшистая зелень сада, серость незнакомых стен. Все это, пожалуй, совсем не имеет значения, знает Лэндон, пока корчится на земле, выплевывая кровь. Пока слепо впивается и без того ободранными ногтями себе под ребра — и рвет-рвет-рвет, и ищет под слоем кожи источник пьянящей боли.
Элегантный костюм превращается в тряпье, кожа — в свисающие кусками лохмотья. Из горла рвется хрип за хрипом, пока кожа на лице морщится, а по левой его стороне над и под глазом, где залитый кровью белок уже сливается с от природы багряной радужкой, расцветают бусины черных паучьих глаз. С хрустом рвущейся кожи из спины вырывается хелицера — и жалко молотит по земле.
Чудовище мечтает позвать на помощь.
Чудовище мечтает умереть.
Но больше всего на свете, как и в каждый миг своей, пожалуй, злодейской жизни... чудовище по имени Лэндон Савант жаждет выжить.
Во всех историях, что он читал в детстве, хоть детство и было давным-давно, у злодеев участь незавидная: темница, расплата, смерть. И, конечно, Лэндон знает: он заслужил. Кашляя, отхаркивая кровь и смахивая слезы с ресниц, - знает: это логичный и оправданный финал. Из каменного мешка нет выхода.
Сейчас, пока кровь стремительно, хоть и недостаточно, вытекает из тела, он может вспомнить каждый неверный шаг, приведший его сюда. В темноту. В мучительный и такой знакомый страх. Там, далеко, под его фамильным домом, под роскошью цветущих магнолий в саду, таится каменный лабиринт — и он помнит, как впервые туда спустился. Помнит, как усвоил истину: кровь открывает двери. Касание к потайной кнопке, короткий укол боли — и зияющий мраком провал, в который отец толкает его. Первое, но не последнее, испытание для Саванта: найти выход.
Он знает, что делать. Встать, собрать волю в кулак, забыть о слезах и крови. Идти — прижав ладонь к стене, прислушиваясь к малейшему движению воздуха. Это движение значит, что где-то там, во мгле, есть другой выход. Есть возможность вдохнуть. Протянуть подольше.
Лэндон помнит: кровь открывает двери.
К сожалению, не всегда те, что ожидаешь.
Запах крови. Ее тепло. Ее вкус. Когда тишина катакомб нарушается грохотом, хрустом сминаемых стен, скрежетом царапающих камень ритмичных шагов... Лэндон знает: его кровь открыла эту дверь. Но то, что вошло в нее, не отпустит добычу просто.
Он гадает: что там, наверху, в километрах над головой и в развалинах мертвого города думает человек, бывший в другой жизни ему братом. Спрашивает, куда делся плохой попутчик? Стряхивает пыль со страниц старого дневника? Предлагает вернуться, цепляясь за чужие плечи, распахнув глаза, задыхаясь от ужаса и печали? Или просто радуется тому, что выбрался? Что получил свои многочисленные награды? Савант есть Савант. Даже если он об этом не помнит, верно? Или же... или же Лэндон просто мечтает в последний раз о том, чтобы не оказаться худшим из них двоих. Надеется, что не только в его сердце зияет провал обширнее, чем пасть каменной бездны.
А потом привыкший к темноте глаз различает: покатое тело, поблескивающее хитиновым панцирем. Восемь тоенких и острых, словно металлическое лезвие, ног, царапающих пол. Лэндон слышит тихий и полный предвкушения «цвак» хелицер.
Да, он трус. И пытается убежать. Его револьвер разряжен. Магии остался жалкий осадок на самом дне — хватило бы выбраться, на большее нельзя растратить. И сам он — бледная тень холеного аристократа, гордо спустившегося в этот проклятый склеп еще несколько часов назад. Просто напуганный мальчишка, жаждущий выжить.
Дикий дархат быстрее и сильнее, да и не истекает кровью. И, пожалуй, едва ли гадает, о чем думают люди за толщей земли вверху. Его паучья громада стремительна, смертоносна. Яд разносит по чужому телу оцепенение вместе с тягучей болью. Множество черных блестящих глаз изучает человека, растянувшегося на каменных плитах. Хрипящего. Вероятно — готовящегося, но не готового умереть.
И Лэндон, конечно, вспоминает о том, что он в этой истории злодей. Такой конец весьма очевиден. И, наверное, через пару дней сердце человека, бывшего ему братом, дрогнет, и тот спустится посмотреть, что случилось с оставленным в темноте злодеем. Наверное. Лэндон просто надеется из последнего всего, что в нем еще остается, что тот человек испытает то же, что испытал он сам, когда узнал, что остался совсем один. Последний утешительный жест. Заслуживает ли он хотя бы такую малость? За те разы, когда защищал брата перед отцом? Когда, вопреки правилам, помог выбраться из подземного лабиринта? За то, что не дал сорваться в провал в корнях старой смоковницы?
Такая малость.
Конечно, он не заслуживает и ее. Быстрая смерть или сладкое умирание от яда — нет, они ему недоступны. Дархат клонит ниже свою паучью голову, щелкает жвалами, блестит взглядом. Жестокая насмешка над эоном, чья антрацифия — пугливо застывший над сердцем паук.
И расплата — зерно дархата. Участь куда менее приятная, смерть куда более мучительная. Словно шар расплавленного металла, сгусток сверкающей магической энергии. Когда он погружается в тело, Лэндон кричит. Он знаком с болью, но эта сводит с ума. Словно настигающий ураган, словно волна, потопившая циклопический корабль. Словно взрыв, из которого рождается вселенная. Эта боль — все.
Тело выгибается дугой. Пальцы скребут по камню, сдирая ногти. Мир схлопывается, словно консервная банка, и впивается вспоротым брюхом в мечтающее о смерти тело. Боль не стихает, когда сознания сливаются, когда чудовищность чужой натуры врастает в благодатную почву.
Я — это ты? Ты — я? Прочь! Уйди! Останься во мне навеки.
Если бы сознание Лэндона прояснилось, он мог бы сказать, что знает, почему существо выбрало его. Он знает этот голод, резонирующий меж ними. Эту ненависть. Этот ужас перед надвигающимся забвением. Он знаком с каждым грехом дикого существа. Понимание, звенящее между ними, почти что благословенно. В нем конец и начало мира. В нем провал бесконечной боли и восторг зарождения новой жизни. И отвращение противоестественных метаморфоз.
Так что причиняет боль? Сгусток энергии, который тело жаждет отвергнуть? Или ворог колючей проволоки знакомых чувств? Это мог бы быть поэтичный, прекрасный финал для истории скверного человека.
Но скверный человек желает иначе. Холод магического лезвия врезается в мягкое паучье брюхо. Под писк-треск-и-вой эон мечется в сторону. Тело, сперва оцепеневшее от яда, а после сдобренное чужой энергией, движется быстрее. Но слепо, рвано, на одних лишь инстинктах. Стремится туда, откуда явился дархат, в распоротый в камне, земле и глине тоннель. В брешь магических чар, запечатавших это место.
И, добравшись, в последнем выплеске магии Лэндон срывается на свободу. Сознание его, избегая боли, цепляется за единственные воспоминания, где этой боли нет. Не здесь. Только не здесь.
Над головой шумит листвой смоковница? Цвела ли она когда-то? Или всегда-всегда на его памяти лишь вонзала в землю узловатые корни? Квакает лягушка, плеск выдает ее прыжок в затянутый ряской пруд. Шорох страниц, переворачиваемых чужой рукой, ласкает слух. Скрип карандаша, ведомого по бумаге. Остаться здесь-здесь-здесь. Не возвращаться туда, где больно.
Со стоном он валится на землю из объятий колючего куста. Мир вокруг пахнет сладостью вянущих цветов и кровью
Элегантный костюм превращается в тряпье, кожа — в свисающие кусками лохмотья. Из горла рвется хрип за хрипом, пока кожа на лице морщится, а по левой его стороне над и под глазом, где залитый кровью белок уже сливается с от природы багряной радужкой, расцветают бусины черных паучьих глаз. С хрустом рвущейся кожи из спины вырывается хелицера — и жалко молотит по земле.
Чудовище мечтает позвать на помощь.
Чудовище мечтает умереть.
Но больше всего на свете, как и в каждый миг своей, пожалуй, злодейской жизни... чудовище по имени Лэндон Савант жаждет выжить.
