[Тиарра Эверли]

[маленькая ти]

Тира открыла глаза. Знакомый до боли потолок. Стены с изображениями маленьких лилий - одну из них Джинарра пару лет назад обвела карандашом, пытаясь, видимо, добавить цветку объёма. Девочка задерживает на рисунке взгляд, а затем переводит его влево - на кровать сестры.

Пусто.

Как и последние несколько месяцев. И вновь это всё не сон.

Тиа снова смотрит вверх и натягивает на себя одеяло в совершенно детском жесте, будто пытаясь под ним спрятаться. Она морщит лицо и всхлипывает - как бы ни старалась Эверли держаться, рано или поздно жалость к себе и боль одиночества накрывают её.
Ничего, не страшно. Можно немного поплакать. Остановиться, сделать небольшой перерыв. Чтобы потом идти дальше, ведь по-другому никак.

Пресный скудный завтрак из одного поджаренного яйца и кусочка хлеба, которым поделилась соседка мисс Дарита. Ей было жалко Тиру, но у нее были свои дети, оставшиеся без отца. И женщине было немного легче на душе от того, что она иногда делилась тем, чем они могли себе позволить. 
Тире было делиться нечем, кроме съедающих её пустоты и отчаяния, но этого и у остальных было в достатке. Деревня слишком сильно пострадала от нападения. Эверли слышала, что не всех нашли, как и Джин. Но в отличие от многих других девочка верила, что младшая вернется.
Ведь надежда - это всё, что у нее осталось. Единственное, из-за чего она продолжала вставать и что-то делать. А не будь её - что тогда? 

Ти набирала воду несколько раз, чтобы пролить несколько своих грядок, напоить и накормить курочек. Птицы задорно квохтали, собирая раскинутые маленькой хозяйкой зерна - пернатым было всё равно, кто им дает поесть, и никаких происшествий они не заметили. Счастливое неведение... 

Потом она пошла в школу, но не чтобы учиться, а просто побыть с кем-то. Она была не одна такая - здесь было много грустных детей, хоть постепенно все и свыкались. Но Тира не выглядела белой вороной, никто на нее не косился. Кроме учителей - они относились снисходительно и явно жалели Эверли. Ей это не мешало и не раздражало. Пускай.

До конца учебного дня не досидела - ей просто захотелось уйти. Тиа дошла до дома, пиная по дороге мелкие камушки вначале со злостью, а потом уныло. 
Входная дверь была закрыта, а на ней всё также висела написанная Тиаррой записка. Никто не вернулся. И Ти тоже не захотела.
Развернувшись, зеленоглазая прошлёпала мимо, шмыгнув носов. Она послонялась по улицам, коротая свой пустой день, заглядывая за чужие заборы и стёкла в окнах. Слушала чужие разговоры, смотрела на чужую жизнь. Иногда встречала людей с таким же как у нее взглядом, и понимание укалывало сердце острой булавкой, заставляя опустить голову и идти мимо.

Дорога вывела её за пределы поселения и привела спустя половину часа к озеру - большому, с голубой прозрачной водой. Оно было всегда холодным, словно горная вода и таким же чистым. Миссис Керрен говорила, что это из-за подземной реки, но дети любили легенды поинтереснее - про владычицу озера Мирабель, что была когда-то ледяной королевой. 

Тиа приходила сюда частенько и любила набрать на берегу плоских камешков-лепешек и кидать об воду. У нее не получилось сделать так, как надо, но ей всё равно нравилось это занятие, потому девочка продолжала. Вот и в этот раз она пошла на поиски своих снарядов, когда вдруг увидела то, от чего у нее распахнулся в изумлении рот.

Это была женщина в огне, такая прекрасная, словно из сказки...

[Зефирис]

Образ для эпизода.

У самой кромки озера, где вода отражала свет так чисто, что казалась зеркалом, сидела Зефирис. Платье, расшитое огненными узорами, разливалось вокруг неё, словно языки пламени, а волосы, подсвеченные заходящим светом, отдавали ярким золотом и рубиновыми всполохами. Она едва ли замечала мир вокруг себя — всё её внимание было поглощено мелодией, которую она пыталась вытащить из глубины души.

Голос её лился негромко, но в нём было то, что захватывало слух и сердце сразу. Это была не строгая репетиция, а скорее — импровизация, в которой сплетались две природы: древняя мелодия эльфов, полная печальной чистоты, и её собственный огненный тембр, мягкий и обволакивающий, как тепло очага в зимнюю ночь.

Мелодия — древняя, словно сказанная когда-то в ветвях лесов, но наполненная её мягким, огненным колоритом. В её голосе не было ледяной чистоты эльфийских певцов — он был живым, тёплым, чуть хрипловатым на концах, как дыхание костра в ночи. Она знала: если бы рядом оказался настоящий мастер, он нашёл бы десятки шероховатостей. Но она продолжала — упорно, даже самозабвенно, потому что знала, для кого всё это.

Она представляла детей, что сидят на утреннике, уставившиеся глазами-тарелками на сцену, и им не важно, насколько чисты ноты, им важно то, что в этих звуках есть тепло. Что они слышат не «идеал», а чью-то душу, раскрытую перед ними. И потому Зефирис позволяла себе быть несовершенной, не гонясь за безупречностью — ведь иногда именно в трещинках и сбоях живёт настоящее.

Пальцы её подрагивали в такт, будто дирижируя самой себе, в груди поднималась и опускалась волна дыхания, а губы выдыхали слова на не родном языке. Она сама слышала, как мелодия в какие-то моменты едва срывалась, но каждый раз возвращалась, как будто огонь в сердце упрямо не давал ей остановиться.

Вокруг озера всё стихло. Вода, казалось, слушала её. Лёгкий ветер осторожно играл прядями, словно боялся нарушить ритм. В её собственных ушах звук казался недостаточным — она морщила лоб, слегка качала головой, словно спорила с самой собой. «Не идеально. Слишком просто. Недостаточно звонко». Но всё равно продолжала — и в этой упорной, до боли честной попытке рождалось то, что для израненных душ могло стать чудом.

Она не заметила, как неподалёку замер ребёнок. Как зелёные глаза, полные одиночества и тоски, впервые за долгое время округлились не от боли, а от изумления. Для Тиры это было видение — женщина в огне, что поёт так, будто каждый звук может согреть, будто сама песня готова стать домом для того, кто его потерял.

Если бы она знала, что за её спиной стоит девочка, сжимая в ладонях найденные на берегу плоские камешки, то, возможно, Зефирис увидела бы в распахнутых глазах ребёнка не укор за неверный звук, а благоговейное восхищение. Для измученной, осиротевшей души это звучало как чудо, как доказательство, что в мире ещё есть красота, готовая согреть и удержать от падения в пустоту.

Зефирис же оставалась в своём уединении. Она репетировала не для публики и даже не для сцены — она пела для тишины озера, для холодной воды, для собственных сомнений. И, смиряясь с тем, что её голос несовершенен, она всё же позволяла себе верить: именно так — с теплом и трещинками, с силой и мягкостью — её песня и найдёт путь к тем, кто нуждается в чуде.

[маленькая ти]

... Женщина не видела девочку, а Тира замерла, словно маленький испуганный воробушек. Но вместо страха в ее глазах плескалось восхищение. Никогда ещё она не видела столь прекрасного создания!
Взгляд Эверли скакал от сияющей в свете солнца копны волос к яркому пламени ее одеяний. От умиротворенного, не отягощенного печалями, лица - к подернутому рябью отражению в воде. А ещё вокруг разливалась нежным мурчанием мелодия. Такая чистая, возвышенная... Они обе - музыка и её хозяйка. Тиа не поняла, на каком языке поет эта невероятная незнакомка, но ей захотелось его узнать - так красиво он звучал.

В их поселок раньше приезжали труппы с музыкантами, а по небольшому квадратному телевизору семья Эверли иногда смотрела какие-нибудь музыкальные шоу. Но ничего из этого не шло в сравнение с тем, что видела и слышала сейчас девочка. Все ее внимание оказалось приковано к этой картине, и Ти забыла обо всех своих бедах и грустях, впервые хоть ненадолго оторвавшись от тяжелых дум.

И, может, ей бы даже захотелось взлететь и кружится до тех пор, пока не закончится песня! А потом.. Началась бы другая?!
Ох, вот бы познакомиться с этой женщиной-пламенем! Сесть рядом и слушать-слушать без конца, исцеляясь от душевных ран! Она бы что угодно отдала. Хотя у нее осталось не так уж много, но вот.. Да даже бы курицу свою, вот!
Эверли в порыве внутреннего трепета сделала небольшой шаг вперёд, почти нетосознанно, но.. Под туфелькой её предательски треснула веточка. Маленькая, тоненькая - как сама Тиарра. Но этого хватило, чтобы разрушить момент...

Девочка выдала себя и, когда женщина обернулась на звук, испуганный олененок с зелеными глазами бросился наутек, совершенно позабыв о желанном знакомстве.
Ти неслась, словно пуля: быстрее, быстрее!

Хотя за ней никто не гнался. Но сердце колотилось так, словно ей по ногам стреляли. Эверли и не заметила, как добежала до дома. Лишь за закрытой дверью и отдышавшись, она подскочила к окну и выглянула - нет ли снаружи женщины из огня?! Тиарра и сама не могла сказать, чего она испугалась. Того, что нарушила покой или прервала музыку? За такое не убивают. Наверное...

Остаток вечера девочка корила себя за всякое - и что струсила, и что была не аккуратна, и что убежала, и что не подошла, и что бежала недостаточно быстро. В общем, за всё, причем противоречиво. Зато уснула она в ту ночь крепко и без кошмаров.

Утром же ей непривычно захотелось в школу не от безысходности, а от желания поделиться тем, что она видела. А может даже, стоит позвать пару смелых девочек сегодня с собой туда же? Вдруг эта женщина придет к озеру снова этим вечером?
Впрочем, пока она шла до класса, Тиа триста раз передумала. Ей ведь могли не поверить. А если певуньи там не будет, она прослывет болтуньей! Или выдумщицей.
А ещё ей вдруг стало немного жадно! Не захотелось делиться такой красивой находкой. Зачем кому-то про нее говорить?
В общем, хоть Эверли буквально подпрыгивала от необходимости рассказать всем-всем-всем, она решила держаться. Лучше сходить сегодня ещё раз и проверить. А если женщина будет там - то в этот раз точно не струсить!

Но в тот момент она и не подозревала, что ждёт ее сегодня...

[Зефирис]

Зефирис стояла у доски. На ней — не огненное платье и не дерзкая кожанка, какая на ней появилась в будущем, а простое, но со вкусом подобранное одеяние: мягкая блуза с длинным рукавом цвета топлёного молока и длинная тёмная юбка, которую она выбрала больше ради практичности, чем ради впечатления. Лишь золотисто-рыжие волосы выдавали в ней нечто большее, чем «просто учительницу» — они сияли в солнечных лучах, пробивавшихся через окна класса.

Дети сидели неровными рядами. У кого-то глаза горели живым интересом, кто-то лениво уткнулся в стол, а кто-то — наоборот, пытался казаться выше остальных, демонстративно откинувшись на спинку стула. Разный возраст, разные привычки, разные судьбы.

Она провела взглядом по лицам — и позволила себе мягко улыбнуться.

— Здравствуйте, — сказала она негромко, но так, что голос сразу наполнил собой весь класс. Не громкостью, а теплом, — Сегодня для нас с вами особенный день. Для вас — потому что вы встречаете нового учителя. Для меня — потому что я встречаю вас.

В её словах не было натянутой строгости. Она говорила так, словно обращалась не к «классу» в целом, а к каждому ребёнку по отдельности.

— Я не прошу вас сразу поверить мне, — продолжила Зефирис, чуть склонив голову, — я знаю, что доверие не появляется мгновенно. Но прошу лишь одного: попробуйте услышать меня. Не как учителя, не как взрослого, а как человека, который хочет, чтобы вам стало чуть легче идти по этой дороге.

В её руках лежал кусочек мела. Белая пыль на кончиках пальцев показалась неожиданно символичной: она, существо, привыкшее оставлять за собой искры и пепел, теперь будет выводить линии и буквы, словно сама становилась частью привычного школьного мира.

Она сделала вдох и мягко коснулась доски. Почерк её был удивительно красивым — не вычурным, а лёгким, текучим, с плавными изгибами, которые делали буквы почти рисунком. На чёрной поверхности проступило слово: «Зефирис».

Она обернулась к классу и позволила себе лёгкую, обнадёживающую улыбку.

— Это моё имя, — сказала она, проводя пальцем под строкой, — только имя. Фамилии у меня нет.

Тон её был не жалобным и не горьким, а честным и спокойным. Но за этой простотой чувствовалась глубина. В классе воцарилась пауза: даже те, кто хотел пошептаться или усмехнуться, вдруг замолчали.

— У каждого своя история, — продолжила Зефирис, — иногда в ней бывают утраты, пустые страницы или тяжёлые главы. Моё отсутствие фамилии — как раз из таких страниц. Но знаете... именно это научило меня главному. Я никогда не спешу судить человека, если он не так улыбается, как все, или не может сосредоточиться на уроке. Возможно, за этим стоит что-то, о чём он не готов рассказывать.

Она посмотрела в глаза детям — не поверх их голов, не рассеянно, а будто задерживалась на каждом лице, на каждой паре глаз. В янтарном свете её взгляда было не требование, а обещание: её присутствие в классе не будет приговором.

Зефирис ещё раз провела взглядом по всему классу и мягко взяла журнал, лежавший на краю стола. Страницы шуршали под пальцами, когда она раскрыла его, и в этот звук сразу вплелось напряжённое ожидание — дети понимали, что сейчас начнётся самое привычное и формальное для любого урока.

— Начнём с простого, — сказала она, позволяя голосу прозвучать чуть теплее, чем обычно бывает у учителей в этот момент, — с переклички.

Она провела пальцем по списку. Имена и фамилии выстроились в аккуратные строки, но каждый из них был для неё пока только словом на бумаге. Сегодня ей предстояло наполнить эти строки лицами, голосами, характерами.

— Астер... — сказала она первым.
— Здесь! — раздался бодрый ответ из середины класса.
— Белия...
— Тут... — ленивый голос с задней парты, и кто-то усмехнулся.

Зефирис кивала, отмечая галочки идя все дальше и дальше по алфавиту.

— Тиарра, — произнесла она и, оторвав взгляд от журнала, посмотрела в часть класса, где сидела девочка, которой такое имя могло бы подходить. Янтарные глаза сверкнули теплом, а затем Зефирис с лёгкой, почти заговорщической улыбкой добавила, — веточка.

Подмигивание было быстрым, лёгким, почти незаметным для других, но достаточно выразительным для той, кто вчера выдал себя треском тонкой ветки у озера. Перекличка продолжалась: новые имена, новые голоса. Но в душе Зефирис это маленькое «веточка» уже стало важнее всех галочек в журнале.