Слова Аэлиты повисли в воздухе, тяжелые и сладкие, как испорченный мед. Этот дымчатый след от ее пальцев на чашке, эта склянка с мерцающей, неназванной сущностью внутри, этот холодок от ее дыхания – все это сплелось в изощренную ловушку. Искушение было огромным. Увидеть самые сокровенные эмоции гостей, снять все покровы, докопаться до самой сути отклика... Для алхимика вкусов и чувств это было все равно что узреть саму ткань мироздания.
Шин замер. Его взгляд скользнул по темной склянке, по этим двум солнцам-глазам, пылающим в дымке напротив, и... он медленно, очень медленно отодвинул от себя чашку с только что налитым чаем. Жест был не грубым, но невероятно твердым.
— Нет, — произнес он тихо, и это слово прозвучало громче любого крика в натянутой тишине лавки. — Нет, Аэлита. Я не приму этого.
Эльф поднял на девушку взгляд, и в его аквамариновой глубине не было ни страха, ни жадности, лишь спокойная, выстраданная уверенность.
— Ты предлагаешь мне украсть их чувства, — сказал Эрион, и голос его зазвучал грубовато, с непривычной для эльфа суровостью. — Подсмотреть за самой интимной минутой их души, когда они беззащитны перед моим искусством? — Он откинулся назад, и его поза выражала не расслабленность, а отстраненность, создание дистанции между собой и этим соблазном.
— Ты говоришь, что не веришь в магию чувств? Я же не верю в необходимость такого... надругательства. Я доверяю своим глазам, Аэлита... — Шин глубоко вздохнул и погрузился в мысли: — Я вижу, как дрогнут веки у старика, пробующего «Воспоминание об Эльфийском Лесе», как он замирает, и взгляд его становится остекленевшим, устремленным в какую-то свою, давно забытую даль. Я вижу, как молодая пара, попробовав «Поцелуй Феникса», невольно тянется друг к другу, их пальцы сплетаются на столе крепче, а ссора, что была у них на входе, тает без следа. Я слышу искренний смех, вижу наворачивающиеся на глаза слезы... Разве этого недостаточно? Разве это не та самая, чистейшая правда?
Его голос набрал силу, в нем зазвучала страсть, горячая убежденность.
— Мой «Резонанс»... Он стоит в этом городе будущего, в этом хаосе из стали и стекла, не как музейный экспонат. Он – как костер в ледяную ночь. Люди идут на его свет, на его тепло. Они идут туда не только за напитком. Они идут за ощущением подлинности. За тем, чтобы на мгновение сбросить с себя эту утопическую броню из эффективности и безразличия и прикоснуться к чему-то настоящему. К чему-то, что помнят их души, даже если разум давно забыл. И самое сердце этой подлинности... это доверие. Их доверие ко мне, что я подарю им не просто жидкость, а переживание. И мое доверие к ним – что они примут этот дар и будут честны в своем отклике. Твоя склянка... она разбивает это вдребезги. Она превращает священный обмен в кражу. А меня – из художника в... карманника.
Шин замолчал, переводя дух. В лавке было тихо. Даже кот перестал делать вид, что спит, и внимательно смотрел на эльфа своими глазами-щелочками. Эрион осознавал, что его слова могли прозвучать как обвинение, как удар по щедрому, хоть и пугающему, предложению. Он мягчел, и суровость в его глазах сменилась на искреннее, почти извиняющееся понимание.
— Прости, если мои слова прозвучали резко. Я не стремлюсь отвергнуть твой дар из высокомерия или неблагодарности, — его голос вновь обрел бархатную теплоту, но в нем не было и тени сомнения. — И уж тем более не желаю обидеть тебя. Поверь, я вижу ценность в том, что ты предлагаешь. Но я вижу и цену. Цену, которую заплачу не я один. Я не могу купить свое вдохновение монетой, отчеканенной из доверия тех, кто приходит ко мне, поверив в искренность моего огня. И не могу позволить усомниться в чистоте их ответного дара. Доверие — это не контракт, его нельзя подкрепить магическим протоколом. Это хрупкий мост, который строится взгляд за взглядом, глоток за глотком. И я не могу — не имею права — ставить на этом мосту подслушивающие устройства, даже из самого чистого любопытства.
Шин замер. Его взгляд скользнул по темной склянке, по этим двум солнцам-глазам, пылающим в дымке напротив, и... он медленно, очень медленно отодвинул от себя чашку с только что налитым чаем. Жест был не грубым, но невероятно твердым.
— Нет, — произнес он тихо, и это слово прозвучало громче любого крика в натянутой тишине лавки. — Нет, Аэлита. Я не приму этого.
Эльф поднял на девушку взгляд, и в его аквамариновой глубине не было ни страха, ни жадности, лишь спокойная, выстраданная уверенность.
— Ты предлагаешь мне украсть их чувства, — сказал Эрион, и голос его зазвучал грубовато, с непривычной для эльфа суровостью. — Подсмотреть за самой интимной минутой их души, когда они беззащитны перед моим искусством? — Он откинулся назад, и его поза выражала не расслабленность, а отстраненность, создание дистанции между собой и этим соблазном.
— Ты говоришь, что не веришь в магию чувств? Я же не верю в необходимость такого... надругательства. Я доверяю своим глазам, Аэлита... — Шин глубоко вздохнул и погрузился в мысли: — Я вижу, как дрогнут веки у старика, пробующего «Воспоминание об Эльфийском Лесе», как он замирает, и взгляд его становится остекленевшим, устремленным в какую-то свою, давно забытую даль. Я вижу, как молодая пара, попробовав «Поцелуй Феникса», невольно тянется друг к другу, их пальцы сплетаются на столе крепче, а ссора, что была у них на входе, тает без следа. Я слышу искренний смех, вижу наворачивающиеся на глаза слезы... Разве этого недостаточно? Разве это не та самая, чистейшая правда?
Его голос набрал силу, в нем зазвучала страсть, горячая убежденность.
— Мой «Резонанс»... Он стоит в этом городе будущего, в этом хаосе из стали и стекла, не как музейный экспонат. Он – как костер в ледяную ночь. Люди идут на его свет, на его тепло. Они идут туда не только за напитком. Они идут за ощущением подлинности. За тем, чтобы на мгновение сбросить с себя эту утопическую броню из эффективности и безразличия и прикоснуться к чему-то настоящему. К чему-то, что помнят их души, даже если разум давно забыл. И самое сердце этой подлинности... это доверие. Их доверие ко мне, что я подарю им не просто жидкость, а переживание. И мое доверие к ним – что они примут этот дар и будут честны в своем отклике. Твоя склянка... она разбивает это вдребезги. Она превращает священный обмен в кражу. А меня – из художника в... карманника.
Шин замолчал, переводя дух. В лавке было тихо. Даже кот перестал делать вид, что спит, и внимательно смотрел на эльфа своими глазами-щелочками. Эрион осознавал, что его слова могли прозвучать как обвинение, как удар по щедрому, хоть и пугающему, предложению. Он мягчел, и суровость в его глазах сменилась на искреннее, почти извиняющееся понимание.
— Прости, если мои слова прозвучали резко. Я не стремлюсь отвергнуть твой дар из высокомерия или неблагодарности, — его голос вновь обрел бархатную теплоту, но в нем не было и тени сомнения. — И уж тем более не желаю обидеть тебя. Поверь, я вижу ценность в том, что ты предлагаешь. Но я вижу и цену. Цену, которую заплачу не я один. Я не могу купить свое вдохновение монетой, отчеканенной из доверия тех, кто приходит ко мне, поверив в искренность моего огня. И не могу позволить усомниться в чистоте их ответного дара. Доверие — это не контракт, его нельзя подкрепить магическим протоколом. Это хрупкий мост, который строится взгляд за взглядом, глоток за глотком. И я не могу — не имею права — ставить на этом мосту подслушивающие устройства, даже из самого чистого любопытства.