[Вильям Блауз]

Климбах / окраины города Родий/ 5003 год

Участники эпизода: Лани Кохола, Мишэль Тревизо, Вильям Блауз

Если на год запереть психиатра в комнате с человеком, считающим себя Наполеоном, то кто выйдет оттуда — два нормальных человека или два Наполеона?

Эпизод является игрой в прошлом и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту стандартную систему боя и страдания посредством кубов.

[Лани Кохола]

– На кой хер, Дженкинс?

Примерно с этой фразы начались их летние каникулы на Климбахе. Вообще Лани не так чтобы рассчитывал провести отдых на море, тем более у его товарищей в минувшем семестре на слово «море» стабильно начинал дёргаться глаз. Всему виной были поселившиеся этажом выше студенты-медики, которых на период травли цирконских тараканов в целительском общежитии временно депортировали к технарям.

«Временно» – понятие растяжимое, как и стальные нервы (в случае киборга Дженкинса во вполне себе буквальном смысле) его приятелей, чем медики активно пользовались, регулярно затапливая соседей снизу. А на любые претензии с их стороны делали невинные глазки, ссылались на ржавые трубы и парировали фактом проживания под ними левиафана: «Ну как же он без моря? Рыбку жалко!»

И всё же такой экзотический выбор курорта со стороны Джей-Ви вызвал вопросы не только у покорно смирившегося с судьбой Лани, но и у Коннора, который не постеснялся задаваться ими вслух на протяжении всего пути. И лишь когда они уже сошли с флайта перед видавшим виды мотелем на окраине Родия, Дженкинс всё же снизошёл до того, чтобы их просветить.

– Чувак, но ты только зацени, – вещал тот, обхватив высокого архиста за плечи (чуть ли не вешаясь на них) и широким жестом обещая ему звёзды, небо и луну. Коннор  скептически взирал на покосившуюся вывеску гостиницы, недовольно ёжился в бесформенном свитере и предаваться безудержному восторгу пока не спешил, – перед тобой – лоно, откуда выходят новейшие техномагические разработки, ещё не допущенные в использование или уже запрещённые. И у нас есть натуральный шанс пощупать их вот этими вот самыми руками и протезами!

Лани с меланхоличным видом разглядывал упаднически-безжизненные пейзажи, которым в качестве изюминки не хватало разве что перекати-поля, Коннор пробубнил что-то насчёт того, что это «то ещё лоно», но Джей-Ви был неумолим:

– Инфа сотка, в двадцати шести кэмэ к юго-западу отсюда зарыта заброшенная биофабрика кибернетического оборудования. Мне координаты сам gaympad63 скинул! Ну, помнишь, тот чел с abandonlab.net?

«Того чела» с дурацким ником, как и форум по поиску неотмеченных на картах некогда секретных научно-исследовательских объектов, и Лани, и Коннор знали наизусть, ибо Дженкинс мог вещать о них сутками напролёт, предаваясь масонским теориям заговора и грёзам о том, какие сокровища они могли бы там отыскать. Его товарищи были настроены отнюдь не так радужно, и Дженкинс, обычно запускающий программу «мозг» лишь по понедельникам и осуществляющий в остальное время любую деятельность без её участия, каким-то потусторонним чудом умудрился до последнего не посвящать их в свои планы, обещая некое «эпическое приключение».

– Ебическое, – Коннор выразительно сплюнул, вывернулся из-под руки Джей-Ви и кивнул скромно стоящему в сторонке дархату. – Пошли, Лани, вызовем другой флайт.

– Да погодите ж вы! То, что координаты слили в сеть, ещё не значит, что тут уже толпами снуют экскурсии с Алькора! gaympad сказал, что в этом месте зафиксирована высокая хтоническая активность, а значит, народу здесь побывало не так уж и много, да и тех экстремалов наверняка сожрали.

Коннор остановился, и воодушевлённый Дженкинс продолжил:

– С хтоником в команде нам никакая шушера не будет страшна.

Лани поднял вопросительный взгляд на Коннора. Хотя тот очевидно был настроен ещё немного поломаться перед приятелем, по его лицу дархат уже мог однозначно сказать: они остаются.

В их так называемой «команде» Коннор всегда был мозгом и капитаном, направляющим остальных. Дженкинс – двигателем прогресса, двигателем в жопе и двигателем киберкулака в лица неугодных. Ну а Лани... По умному его называли штатным программистом, поскольку эти двое являлись по большей части инженерами-конструкторами и страх как не любили «сидеть тупить часами в буковки на экране», а по факту он был скорее их персональной зверушкой, ну, что-то вроде карманной собачки или рыбки в целлофановом пакетике, которую друзья попросту всюду таскали с собой.

Нет, поначалу они честно пытались интересоваться его мнением и пожеланиями касаемо какой бы то ни было совместной деятельности, однако быстро забили на это, раз за разом слыша в ответ: «как скажете», «как пожелаете», «как вам удобно». Превращать таким образом решение любого вопроса в сплошной фарс и расшаркивания было не в их характере, но и выгонять Лани из тусовки в виду технической значимости и его непревзойдённого умения внимательно слушать и трепетно соглашаться со всем они не посмели.

Так их трио в полном и непоколебимом составе заселилось в одну из свободных комнат мотеля, а буквально через пару часов в фанерную дверь постучала хозяйка гостиницы и сообщила, что «для некоего Лани Кохола письмо».

Коннор с Дженкинсом озадаченно переглянулись. Джей-Ви уверенно помотал головой, что даже академии не передавал данные об их предполагаемом месте пребывания на каникулах, а затем они вдвоём во все глаза уставились на дархата.

– Что? – тот слегка смущённо мял в руках конверт, как только за женщиной закрылась дверь. – Я должен был поставить в известность господина...

С синхронным вздохом товарищей в считанные секунды сдуло с постелей. Выслушивать очередную волну восторгов о светиле его светлости и величии его величества, что доносилась со стороны Кохолы всякий раз, когда он получал весточку от князя, они сейчас были не в настроении и после кратких переговоров: «Айда, тут паб есть. – Айда» покинули комнату, оставив дархата наедине с письмом.

В мысли, что оно было от князя, Лани даже не усомнился: о том, чтобы написать помощнику e-mail, не взорвав при этом компьютер, в его случае и речи не шло. И хотя бумага была не наньнинская, этому быстро нашлось объяснение в самом письме: князь тоже прибыл на Климбах, в тот же город и ждал его сегодня в полночь у себя!

Счастью юноши не было предела. За проведённые вдали от господина месяцы он уже порядком успел по нём соскучиться и даже в глубине души сожалел, что в эти каникулы вожжа попала Дженкинсу под хвост, и тот помчался на Климбах, прихватив с собой своих друзей и увозя Лани как можно дальше от Лиреи. Однако как удачно сложились обстоятельства...

Пробив адрес по Архем.картам в планшете, дархат, недолго думая, решил выдвигаться немедля. Время близилось к вечеру, а ехать предстояло в противоположный конец Родия и дальше.

23:57. Лани ещё раз перепроверил адрес на карте и со вздохом убрал планшет в рюкзак за спиной, накидывая на голову капюшон чёрно-бежевой толстовки. Перед ним высился широченный трёхэтажный особняк неопределённого стиля, антуража и времени постройки. Вокруг лес, темнота и никого. Двери заперты. Быть не может, чтобы здесь была какая-то ошибка.

23:57. Упитые в хлам Коннор и Дженкинс в пабе пытаются закадрить табуретку своими познаниями в IT-сфере, не ведая, что их аквариумная рыбка Немо в очередной раз сбежала, не поставив их в известность.

23:57. Забытое в комнате письмо сдуло ворвавшимся в приоткрытое окно ветром в самый пыльный подкроватный угол. На конверте не подписан ни адрес, ни адресат, ни отправитель. А в самом письме – лишь пара строк, выведенных совсем не рукой князя:

«СЕГОДНЯ В ПОЛНОЧЬ.
3-я АВЕНЮ, ДОМ 14»

[Вильям Блауз]

 У воспоминаний привкус горечи. Дикой полыни, скошенной травы и знобящей памяти. Которая отравляет жизнь изнутри, мучительно режет тонкими лезвиями неизбежностью происходящего. Любая жизнь подобна полёту мотылька: её легко оборвать неосторожной рукой по завету Вильяма Блейка.

  Однако верить в смерть не хочется. Не хочется — всем существом. Особенно когда умирает твой близкий друг, особенно когда ты остаёшься при этом живым.

  Вильяму кажется: прошла целая вечность. Джейк и Майк, два близнеца, совершенно на него не похожие, — когда-то он мог отличить их издалека, ведь каждый, кто когда-либо был близок с ними, знал: они на одно лицо лишь в самом начале. Чем больше узнаёшь, чем ближе становишься, тем отчётливее становится грань, отделяющая одного от друга. Понимаешь: они совершенно разные. Джейка Вильям любил. Майка — терпел.

  Они познакомились, кажется, столетие назад, и едва ли повод так просто вспыхнет в памяти как нечто значимое. Было давно и как-то до банального невитиевато. Вильям почти сразу поладил с «одним из»: младший близнец и тогда казался лишь скудным отблеском старшего. А он тогда любил людей совершенно других: готовых дать миру больше, чем мир от них пожелает, являющихся лидерами там, где их не просят. Джейк невидимо глазу всегда брал в руки палочку дирижёра. Майк был первой, но всё же скрипкой — подыгрывал, но не руководил. Был похож на исполнителя в руках умелого заказчика-манипулятора.

  Это было забавно.

  Иная дружба зарождается на сходстве. Вильяма и Джейка — на чистом различии. Поначалу казалось: у них не было даже тем для разговора. Они были хуже, чем разных рас. Они будто были совсем из разных миров.

— Когда у тебя день рождения?

  Вильям помнит, как тогда, столетие назад, его губы перекосило от простого вопроса. Как он почти по-ребячески растерялся, упёрся взглядом в прорези плитки безразличной куклой. Подобное было совершенно не в его характере. Прошла минута, а он только сформулировал единственный ответ на обыкновенный вопрос. Простой для обычного человека, сложный — для детдомовского.

— Я не знаю. Мне не сказали.

  Говорить, казалось, было не о чем. Но позже выяснилось, что напротив: окунуться в другого человека было как окунуться в другой мир. Где вместо равнодушных стен детского дома — есть семья. Четыре брата, один из которых непутёвый близнец. Родители. Где ты — с кем-то. А с тобой всегда — кто-то. Безграничные возможности, увеселения, протянутые на блюдечке с золотой каёмочкой. Когда-то Вильям даже завидовал. Ему ничего в жизни не доставалось просто так. У его же друга было всё только по праву рождения.

  Несправедливость скрывалась мерзкой крысой на подкорке сознания. Разница между двумя людьми легко резала слух, выходила на передний план, как на пейзаже. Вскоре и сдохла: зависть легко топится, если её не подкармливать. Подкармливать можно совершенно другое: дружба рождается там, где друг с другом людям интересно.

  Простое «интересно» — связывает так, как не могут связать верёвки. И учишься спустя года: отличать близнецов даже со спины. Угадывать настроение по тому, как другой хмурится, узнаёшь вкус, любимую музыку, страсть к рисковым авантюрам. Подзуживаешь младшего брата напоказ: вечно обнимающийся с цветочным горшком, он злится до очаровательно забавно, стоит исковеркать его имя до издевательского «Миша». И видеть: тот поворачивает голову, играет желваками и злобно сверкает глазами, как вытащенная из болота жаба.

  Но Джейк смеётся. И ты смеёшься тоже.

  Хочется попытаться забыть, хочется не вспоминать, хочется не видеть старых картинок в памяти спустя столько времени. Засунуть когда-то подаренный футбольный мяч подальше в шкаф. Подводит характер: ты неисправимый оптимист. Достаточно убеждать себя короткое время в самом начале: «Нет тела — значит может быть жив» — а потом десятки лет пытаться убедить себя в том, что это неправда. Не получится. Память становится красивой бесполезной игрушкой на задворках старого платяного шкафа. Она забыта, запылена, но не исчезла.

  Просто ждёт своего часа, когда её найдут.

  И просыпается ровно тогда, когда это оказывается нужно. Ажурный конверт кажется отблеском старины в старом проржавелом почтовом ящике. Красивые печати с марками, дорогой бумагой остались позади, в почтовом ящике не обнаружишь ничего интереснее квитанций и рекламы. Тем интереснее становится находка. Тем сильнее тянет взять её в руки, распечатать скудные две строчки, которые в одночасье становятся важными.

  Вильям проводит выходные с откупоренной бутылкой розе, дорогими сигарами из Циркона, его разум помутнён достаточно, чтобы воспринять магический посыл как должное. Магия таинственного письма бьёт по самому больному: Джейк жив. Это письмо от него. Разум отголосками мастера ментальной магии пытаются достучаться до бедовой головы: в этом письме что-то не так, пришедшая в голову мысль является чьим-то предательским внушением. Что-то не так с собственной головой.

  Но Вильям поступает так, как поступал всегда: он не борется с наваждением, засевшим ему в голову. Он ему поддаётся.

  Ветер приятно охлаждает разгорячённое лицо, играет с прядями волос, выветривает запах алкоголя, смешанный с парфюмом. Вильям спотыкается на кочке, едва удерживая в руках осушённую напополам бутылку. Его кренит направо, и он опирается рукой на старый дуб, с которого ещё свисают старые потемневшие гирлянды с прошлого праздника. Старый особняк кажется большим, внушительным, больше похожим не на дом, а не больницу: массивно раскинутая твердь посреди заболоченных кочек. Четыре крыла, старая черепица в пробоинах с разросшимся плющом. Ни намёка, что кто-то здесь обитает: ни в одном из многочисленных окон не горит свет. Часть стёкол и выбиты вовсе. Вильям шагает вперёд. Шаткость походки предаёт, гравитация тянет обняться с ближайшим камнем, поросшим мхом, зачаток души ещё искренне верит, что Джейк дебил.

  И извращенец, раз решил устроить вечеринку посреди таких мрачных развалин.

— Эй! — басит Вильям и машет рукой с бутылкой единственному существу, который кажется живым посреди этого почти кладбищенского пейзажа.

  На энтузиазме расстояние преодолевается легко. Дорожки остаются нетронутыми, клумбе с засохшими цветами уже ничего не страшно. С осуждением лишь смотрит небольшой куст роз: вопреки полумёртвой атмосфере, он единственный цветёт и благоухает. И остаётся незамеченным, самым своим существом порицает любую пьянь.

  Вильям улыбается счастливо. Выдыхает в лицо Лани перегаром и заваливается на него в пьяных медвежьих объятиях. Лопоухий дархат всегда вызывал в нём чувство, нечто схожее с тем, что испытываешь к младшим братьям или с хорошими, но совсем юными знакомыми. Прошло достаточно лет, чтобы забыть, но разве это возможно?

  Синие глаза смотрят так, что на неправильном лице невольно хочешь задержать взгляд. И весь вид — далеко не левиафана. А скорее испуганной лани, попавшейся на дороге под свет фар. Так смотрят жертвы, но не хищники. Кажется, природа над Лани тоже издевательски посмеялась.

— Коло...Кохола! — с невозмутимым лицом Вильям поднимает вверх указательный палец, будто пытается сказать, что прекрасно его помнит.

  И позже расплывается в искренней блаженной улыбке, выдающей хорошую степень опьянения. Вручает в руки Лани недопитую бутылку, будто так и надо, и заваливается на него — как совсем недавно на дуб.

— Знаешь, как тебя можно узнать безошибочно?

  Вильям закидывает руку Лани за плечо, развязной походной направляется с новой компанией в сторону входа в особняк, чтобы убедиться, что дверь закрыта. Кажется, это не вызывает грусти. Напротив: отчего-то чёткое осознание того, что виновник торжества ещё не пришёл. Что вечеринка только начинается — а вместе с ней и веселье.

— Так ты знаешь, Лани? Знаешь, как тебя узнать даже с закрытыми глазами?

Эта шутка рвалась наружу уже несколько лет. Вильям счастлив. Как может быть счастлив тот, кто наконец может её рассказать. Кого она пытала, и вот появился шанс...

— От тебя рыбой пахнет.

  Вильям смеётся первый. Ему всегда — для беседы не нужен был собеседник. Он бодает Колоху лбом в щёку, почти ласково щипает за кожу около скулы. Он заражает Лани нужным настроением как тогда, в самый первый день знакомства. Кажется, радость от встречи может быть взаимной: стоит только приложить немного магии. И искренней улыбки: даже если ты отъявленный злодей — твои методы могут нести исключительно положительные впечатления.

— А ты всё такой же, — не унимается Вильям и хлопает Лани по груди. — Так тебя тоже Джейк пригласил? Не знал, что вы знакомы. Что ж, признаюсь, я не удивлён. Мир так тесен, особенно когда вечеринку решают устроить вчерашние мертвецы. Мне так многое нужно тебе рассказать! Во всех проблемах мира виноваты три силы, Лани: феминистки, общество плоских планет и проклятые хтоники!

  Кажется, беседа может длиться вечно, даже если она монолог. Но наступает нужная минута, и третья фигура объявляется на горизонте — приковывая внимание как нужная, желанная и необходимая персона.

— Джейк! — энергично трясёт рукой Вильям. — Паскуда пропащая! Я уж подумал, ты и впрямь копыта откинул!

  Мишэль знает: Вильям всегда их отличал. Кажется, спустя месяц знакомства его уже было сложно обмануть. Но сейчас, когда разница между двумя братьями столь очевидна, Вильям не хочет разбираться. Зато в темноте пуляет из огнестрела по чужим ногам так лихо, что выражает своеобразную форму приветствия в привычной манере. Трясущиеся от алкоголя руки стреляют неумело, а вот ментальная магия попадает куда лучше: она не несёт в себе угрозы, не пытается затуманить разум, не мешает собственные чувства.

  Она передаёт как радио: искреннее счастье, что Мишэль кажется кем-то другим. Долгие годы, когда кто-то тосковал без близкого друга. Радость встречи — стремящуюся вскоре разбиться на осколки.

  Непомерную радость. В ярчайшем её проявлении.

"Кубы"

Стреляем Мише по ногам, имеет мозги обоим

[Лани Кохола]

– Доброго вечера, мастер Блауз...

Наидобрейшего просто. Стоило крайне аккуратно и ненавязчиво убрать с плеч одну его руку, как на её месте незамедлительно вырисовывалась другая. Да сколько у него рук-то?!

Радость от встречи хоть кого-то живого, знакомого и даже вызывавшего желание не сбежать, а с искренней улыбкой пойти навстречу, быстро сдуло запахом перегара в лицо. Впрочем, радоваться ему как будто и не нужно: Вильям справлялся с этой задачей за двоих. Нет, за троих, если считать недопитую бутылку, которая несколько раз пролетела в опасной близости от торчащего уха и в целом, кажется, жила своей полной и насыщенной жизнью.

Лани осторожно поправил съехавшие от пылких объятий очки и тихонько вздохнул, признавая свою капитуляцию. Чуть улыбнулся даже – на его шутку. Вильям был человеком противоречий, если не сказать одним сплошным абсурдом. И лично Лани всегда поражало, почему этот мужчина, казалось, не имевший ни малейшего представления о существовании такой безусловно фундаментальной штуки, как чужая зона комфорта, ни капли не пугал его.

Юноша всё ещё помнил те однотонные стены, бесконечные, словно вытащенные прямиком из кошмаров, прорезанные лентами тусклых ламп коридоры, пустые комнаты без окон, людей в форме и без лиц... То есть, конечно, у них были лица, но без единой эмоции они больше напоминали маски или армию мертвецов. Даже в плену ему не было так страшно, что руки не тряслись – они немели и застывали. Так холодно, как не бывало в ледовитом океане Проциона. Так одиноко, что бегство в собственные мысли не спасало, ему нужен был хоть кто-нибудь живой.

Тогда-то и появился Вильям, человек с лицом, который заставлял стены – расцветать, ноги – оттаивать и идти, а сердце – вспоминать, как биться. Который одним своим присутствием помогал поверить в слова: «Тебе не причинят здесь вреда», даже не произнося их. И хотя это всё была лишь магия, и хотя это всё – не для Лани, а для поиска тех, кто когда-то его похитил, человек с лицом уходил, забирая с собой цветы со стен, но он был не в силах отобрать восхищённый мальчишеский взгляд, который Лани берёг как драгоценность и прятал как контрабанду в стенах самой Коалиции.

Он тоже мог узнать Вильяма с закрытыми глазами. По запаху несуществующих цветов.

Тонкая рука будто сама собой поднялась и зависла над расшвырянными ветром тёмными прядями с синеватыми переливами от его собственных глаз, пока Вильям то ли бодал Лани, то ли ластился как котёнок, но так и не коснулась – хтонов менталист опередил его.

Ладонь повисла вдоль тела безвольной плетью. Опять. Опять его мозги препарировали с особым изяществом и бесцеремонностью. Опять безжизненное окружение разукрашивалось всеми цветами радуги, Вильям чудился последним человеком в мире, а в небесах крошечные этнархи пели их встрече дифирамбы.

Лани засмотрелся на этих этнархов, не обращая внимания на хлопки по груди и льющиеся нескончаемой рекой речи. Что-то там про мертвецов, феминисток и хтоников. Хтоники – это те милые пушистые существа с улыбкой до ушей и шире? Тогда Лани их уже любил. В эту секунду он любил мертвецов, он любил Вильяма, он любил это окутанное мистической тайной место и вон тот высохший куст.

Звук салюта. Как нельзя лучше отражает восторг, переполняющий дархата. Встрепенувшись, он обнаружил себя подле клумбы, вкушающим запах засохших георгинов, и поспешно вернулся к Вильяму. К ним кто-то приближался. И Вильям радовался этому точно также, как и Лани. Ну конечно, а как ещё?

После Коалиции дархат не единожды получал «целительные» ментальные уколы от одногруппников, уверенных, что так можно побороть его социофобию и аморфность, не единожды его пытались познакомить с девушкой, накачав искусственной уверенностью в себе. И всякий раз результаты оказывались всё более потрясающими и непредсказуемыми. В конце концов опыты было решено прекратить, утвердив однозначную аксиому: «Не лезь в мозги тому, у кого они и так немножко набекрень».

Вот только Вильяму об этом не сказали. Не сказали и Мишэлю, которого Лани наконец-то разглядел. Ну ничего, он скажет ему всё, что нужно и не нужно, сам. Качнувшись навстречу, как совсем недавно Вильям, юноша в ответ на приветствие пошёл к доктору по большой дуге. По очень большой дуге, по пути сорвав благоухающую розу и чуть не распластавшись прямо там – уж больно дивный был аромат.

Обнять дока с первой попытки не вышло. Сперва Лани приник к потухшему фонарному столбу, преисполненный великой любви к нему за этот мягкий полумрак. Следующим на очереди был Мишэль и, сграбастав его в объятия, дархат уставился на него снизу вверх огромными от восторга глазами, которые сейчас больше всего напоминали два синих фонаря.

– Наставник! Я так счастлив, я так рад! Вы пришли, чтобы продолжить моё обучение? Пожалуйста-пожалуйста, побудьте моим учителем ещё немного!

Для убедительности своих слов Лани отстранился и в безупречно выверенном реверансе вручил доктору розу. Безупречность немного портилась разве что бутылкой во второй руке, о которой он вспомнил только сейчас и сперва попытался спрятать за спину, бормоча под нос и косясь на Вильяма:

– Это не моё, мне подкинули...  – но затем ему в голову пришла куда лучшая мысль: – Не хотите? Тут ещё осталось немного. К слову, как поживают Луис и Мимси? Больше не огрызаются друг на друга? О-о-о, а что это у вас в руках, платье? Ваше?! Прошу вас, будьте так любезны! Уверен, эти оборочки прекрасно сочетаются с вашими длинными ресницами, мертвенной бледностью и идеально очерченными скулами!

"В тихом омуте"

Лицензия на "что ты твориш" от Вильяма Блауза получена.
Для красочности просто вспоминаем конец десятой серии Yuri on Ice. С:

[Вильям Блауз]

 Вильяму кажется: розовый куст их осуждает. Взирает с высоты единственного невысохшего растения, гневно оттопырив ветки, — если бы у куста было лицо, Вильям уверен, у него было бы выражение негодования на границе с зарождающейся ненавистью. Два ярких бутона, растущих на одном уровне, выглядят ярче остальных. Выглядят почти как глаза: Вильям пытается отвести от них взгляд, но ему кажется, что куст продолжает злобно смотреть. Аккурат как старый охранник с ружьём, который увидел соседских мальчишек, желающих покуситься на хозяйскую яблоню. Розовые цветы мнятся большими глазницами. Закрытые лепестками завязи — чуть тёмными зрачками. Прижатые ветви похожи на крохотные ручки, которые надули колесом, в выражении праведного гнева.

  С этим кустом явно что-то не так. Он слишком выразительный для растения.

  Рука тянется к глазам, смахнуть с них остатки пьяных сновидений. Как в пелене наркотического бреда Вильям видит счастливое лицо Кохолы, которые не идёт — танцует — вдоль мрачных дорожек не менее мрачного особняка. Кажется, у Лани в голове играет музыка. Торжественный вальс или приятный блюз — эту музыку не слышит никто, кроме него, но двигается он ей в такт. И за этими движениями приятно смотреть: лёгкая, чуть пьяная походка выдаёт хорошее настроение, полублаженное лицо непривычно расслаблено и приятно.

  Розовый куст осуждает его. Его, Лани, — в первую очередь. Кажется, куст даже подбирается, когда Кохола отчётливо выбирает свой маршрут, и куст роз понимает куда.

  Мудрецы учили: сорвать цветок, который бесславно погибнет, если его не сорвут. И рука Лани тянется к розовому кусту как в замедленной съёмке. Его тонкая, по-настоящему изящная кисть проникает к тёмно-зелёной листве, срывает розу подобно эстетичному ролику из интернета. Длинные пальцы удерживают бутон и ствол с шипами, тянут к себе цветок как нечто сокровенное и важное. Вильям смотрит: куст остался без одного глаза. И едва Кохола поворачивается к нему спиной, куст бросает напоследок с пищащим гневом:

— Грубиян! Сквернодей!

  Вильям готов поверить во что угодно, лишь бы это не было правдой. Он моргает ещё раз, трёт глаза: вальсирующей походкой Лани направляется к их общему «другу» и, кажется, совершенно ничего не слышит. Куст остаётся кустом. Единственным цветущим растением посреди засохшей клумбы и уже не кажется живым.

— Нельзя столько пить, — ворчит Вильям себе под нос и поднимается, опираясь ладонью о витой забор около бывшей зелёной изгороди.

  Но характер сильнее алкоголя: Вильям пропускает мимо ушей все замечания Мишэля, потому что тот говорит он лишком сложно. Слишком сложно, вежливо, витиевато — так говорят на светских мероприятиях, которые Вильям терпеть не может. Длинная речь, «выканье» смешиваются в единый фоновый шум, в котором невозможно разобрать ни смысла, ни уловить конца и начало. Но Вильям помнит: ни воспитания, ни семью невозможно пропустить мимо себя, особенно если среди аристократии ты родился. Джейк вырос, возмужал, погрустнел — это нормально. Вильям просто стал дебилом чуть меньше, чем раньше. Сохранив в себе куда больше «прекрасного прежнего», что безупречно запомнил в нём Мишель.

  Но проблема не в том, что Вильям Мишэля забыл. Он не хотел верить, что он это он.

  Просто сгрёб в тиски объятий так, как делал всегда с «нужным» близнецом Трэвизо: крепко, с темпераментом и нескрываемой радостью, под раздачу левой руки попался и Кохола. Собрать в кучу дархата проще простого: как «нечаянно» украсть красивый подсвечник с приёма и привадить в широкий карман. Подсвечнику сопротивляется бесполезно. Иное дело лицо второе, которое отказывается сознаваться в правде: кажется, далеко не в восторге, но когда это Вильяма останавливало?

Он отвечает запоздало на провокацию, в которой чувствует обвинение.

— Это не моё, мне подкинули, — тихо оправдывается Лани, и Вильям его перебивает.

  Цокает по бутылке пальцем.

— Ложь и клевета.

  Он смотрит на Кохолу так, будто в невинном лице с синими глазами сосредоточены все бесы мира. Будто не он, Вильям, дышит на всех перегаром таким, что сносит с ног, будто во всём виноват действительно тот, в чьей руке бутылка — как пойманный вор с поличным. Вильям отстраняется из цепких объятий, не отпуская рук, и смотрит в лицо Мишэля с лицом непоколебимого судьи и выдаёт совершенно серьёзным голосом:

— Не верь ему, — и с осуждением впивается чёрными глазами в лицо Лани. — Это он пронёс.

  И грохот возникает быстрее, чем возможно что-то осознать. Вильям наступает на чью-то ногу, лицо Трэвизо болезненно морщится, его подкашивает, и Вильям не успевает разъединить руки. Падение выходит нелепым. Громким, смешным и до удивительного неэлегантным. Звук разбитой бутылки ранит сердце, тело их общего чудощавого товарища болезненно копошится сверху. Мишэль принимает на себя весь удар.

  Весь вес их обоих.

— Слезли с меня оба. Живо, — с нотами раздражения звучит угрожающий голос.

  Вильям и не думает повиноваться. С неколебимым лицом он опирается руками на землю, подтягивается вверх и садится на живот Мишэля, как на лавочку, деликатно потеснив Кохолу рядом, за спиной. Брови хмурятся к переносице, лицо приобретает печальный оттенок.

  «Слезли с меня оба. Живо», — эхом недавних слов звучит в голове знакомый голос. И Вильям грустнеет: так невежливо, грубо. Некрасиво. Не об этом он думал, когда отправился встречать пропавшего сердечного друга. Вот попросил бы по-хорошему — Вильям бы встал. А таким тоном — из принципа останешься сидеть. Даже если упадёшь другому на лицо.

— Слово волшебное где? — сверкает глазами Вильям в ответ на недовольное лицо Мишэля. — Слова волшебного нет. А «нет» — пидора ответ.

  Голова высокомерным движением откидывается назад, носом вверх, Вильям принимает демонстративно расслабленную позу, сидя на «лавочке» Мишэле сверху. Спина ощущает тело другого. Он не знает, вскачет ли Лани: но хочется его остановить заранее. Тело Трэвизо костлявое, худое, будто иссушенный труп в анатомичке медицинского университета. Но сидеть на нём теплее, чем на голой земле. Может, поваляется снизу минут пять — и сразу вспомнит нужное волшебное слово.

  Воздух пахнет печалью: Вильям потягивает носом алкоголь от разбитой при падении бутылки и давит в себе чувство схватить Лани за ухо и потянуть в назидание. Градуса в крови становится всё меньше и меньше: полупрозрачное розе могло бы решить эту проблему, если бы кто-то его не разбил. Но взгляду попадаются совсем другие уроненные вещи, и Вильям тянется, подбирая отлетевшие испачканные ткани.

  Всё это кажется насмешкой. Глупой шуткой. Пальцы вытягивают одежду перед собой, бережливо поднимают костюм за плечики перед глазами. Перекинутая ранее через плечо одежда казалась просто обычной блузкой или полотенцем. Но сейчас глаза цепляют всё до мельчайшей детали: бледное кружево, идущее вниз от горловины, тонкий бантик из чёрной ленты под воротником, аккуратные жуки-пуговицы, юбка...

Юбка.

— Не понял, — подводит итог Вильям и оглядывается на Мишэля. — Это твоё? Или на вечеринке...у всех дресс-код? Блин...БЛИН! Я не знал!

  Вильям болезненно морщится, чувствуя, что оплошал. Разумеется, юбка — это не «его», Джейка, одежда. Так надо. И осознание, что ты пришёл на нужную вечеринку без правильного костюма, заставляет лицо устыдится. Болезненно скинуть руки к лицу с темпераментом погорелого актёра, вцепиться пальцами в собственную кожу.

— Сейчас! Сейчас всё исправим!

  Суета заставляет вскочить на ноги. Вильям поднимается, болезненно приминая тело Мишэля в землю и тащит Лани за собой к двери особняка за рукав. Идея не идёт сразу, Вильям всматривается в лицо Кохолы долго, пристально думая, что бы сообразить из того, что может чисто в теории... «пойти». «Пойти», как говорят девчонки в магазинах шмоток.

  Бытовая магия проста и безупречна, она не даёт ни осечек, ни ошибок. Не успевает Мишэль подняться — нужная одежда, которая была на нём, опять на нём. Колени под юбкой обдувает прохладным осенним воздухом. Таксист бы не одобрил. Не понял, но явно запомнил Трэвизо именно таким, каким Трэвизо видят сейчас. Вильяму «Джейк» кажется нелепым.

  Чуть менее нелепый после бытовой магии перед ним Лани: в голубом костюме бортпроводницы на каблуках, аккуратном берете и глянцевом значке кита на груди справа. Воспалённый от алкоголя разум в принципе доволен: голубой костюм сочетается с синими глазами, Трэвизо костюм себе выбрал сам, а Вильям...

  Первое, что пришло ему в голову, был костюм медсестры из секс-шопа. Даже перекинутый через шею стетофонендоскоп до безобразия пластиковый и нелепый. Но Вильяму хорошо. Вильям себя не видит.

  Зато всех троих видит некто другой.

  В особняке по-прежнему не горит ни одно из окон. Но распорядителю игры это и не требуется. Он передвигается со стенам с той же лёгкостью, что его недалёкие родственники — пауки. Он и сам паук. Туловище — истинно паучье. Брюхо большое, размером с тело спаниеля, восемь лап, заканчивающимися крохотными ладошками и пёстрых перчатках разных цветов. Длинная паутина прочная и липкая. Вместо головы — младенческий череп, поросший мхом, вместо глаз — два серых круглых камушка с начертанными рунами. Улыбка как у Чеширского кота на половину лица — не слезает с тела, приколоченная намертво.

  Его тело спускается с крыши на тонком канате паутины, зависает в половине метра от компании тех, кто кажется...не совсем адекватным. У распорядителя игр есть речь. Есть приветствие, договор, условия, он готовился два часа!

  Но жизнь его не готовила к тому, что игроки — бортпроводница, горничная и медсестра с провокационно мужскими лицами и не совсем женскими ногами. Заученный текст забывается быстро. Сбивается настроение, и всё, что гигантский паук может произнести, глядя всех троих...

— Ребята, — голос паука сочувствующий и печальный, — вам помочь?

[Лани Кохола]

Хорошо. Одним этим ёмким словом можно было описать всё то, что Лани испытывал сейчас.

Ему было весело от того, что Вильям пытался свалить всю вину за пронесённое тайком на вечеринку спиртное на мальчишку: даже друзья так не подкалывали дархата. Он тихо смеялся и невзначай пихал самого жуткого и самого потрясающего на своей памяти коалиционера в бок.

Ему было приятно, что Мишэль не выкинул розу сразу, а даже попытался приспособить к пиджаку. В отличие от пышущего – ака огнедышащий дракон паром – высокоградусными ароматами Вильяма, вибрирующего где-то совсем рядом своим нетерпением и неуёмным счастьем, Лани был ещё вполне в сознании и отдавал себе отчёт в происходящем. Просто ничего не мог поделать со своей радостью, со всей признательностью и привязанностью к этим людям. С него словно спали все цепи и замки, прежде сковывающие любой его шаг, любое движение, любое слово прочными узами комплексов и страхов. Да у него даже походка стала уверенней и свободней, будто он и впрямь мог взлететь, как всегда мечтал!

И Лани в самом деле полетел, только не вверх, а вниз, ловко схваченный силовым приёмом, коим полагалось ловить нарушителей всеобщего порядка и спокойствия. Впрочем, а кем он ещё может быть в этом балагане? Юноша не сопротивлялся, наоборот даже как-то покорно сложился, чтобы было удобнее тянуть и подминать его под себя, будто плюшевую акулу. Он довольно жмурился и тыкался в грудь Блауза лицом, бодал Мишэля макушкой, задевал всех торчащими вихрами и ушами. Словно китёнок, который приветствует мать, жался к ним. Или как совсем уже (почти) взрослый кит – так они всегда выражали восторг от встречи после полугодовой разлуки, когда собирались вместе в небольшие – по две-три особи – стаи и отправлялись в длительное путешествие.

Ему было невероятно тепло.

Дрожащий, чуть хриплый голос стал громом среди ясного неба безмятежной эйфории. Гораздо громче, чем тот грохот, с которым они все повалились, намного пронзительнее, чем звон разбитой бутылки, почти оглушительно – так, что хочется заткнуть уши и ничего не слышать. Что-то больно царапнуло грудную клетку изнутри, скользя коготочками по рёбрам.

Быть того не может. Ему же хорошо. И всем хорошо. И Лани чувствует себя как никогда свободно, словно того Лани, что всегда был заключён за железными замками и лириумными решётками с блокираторами-наручниками от излишних эмоций – таких ярких и радужных, наконец-то выпустили на волю. Тогда откуда это ощущение?

Вильям отпихнул его, но не прогнал, целиком и единолично захватывая внимание Мишэля. Оставшись позади, на обочине всего веселья, юноша скатился на землю, слушаясь в большей мере внутреннего скрежета, который неприятно кровил на прокушенном в пылу возни языке. Заполняющий рот привкус соли, такой чужеродный установившейся между ними волшебной атмосфере (вон и Вильям поясняет доктору что-то там про волшебство), на время отвлёк Лани, осиротело сгорбившегося в сторонке. В голову против воли лезли связанные с этим вкусом воспоминания о многократно сломанном носе и разбитом лице. О том, кто вытащил его из этого ужаса и помог подняться. О том, с кем он сегодня мечтал увидеться, но так и не нашёл его. О человеке, которого он мог в единственном числе считать своей семьёй, но... Господин и помощник – это ведь совсем не то же самое, что, к примеру, родитель и ребёнок.

У Лани никогда не было мамы и папы ни в животном мире, ни в человеческом. Неважно, что они могли быть лишь приёмными, это ведь так здорово – когда тебя любят и обнимают просто так, за то, что ты есть. Когда за тебя волнуются и тебя с нетерпением ждут. Когда ты нужен просто потому что.

Уперев ладони в землю между согнутых колен, юноша поднял голову и оглянулся через плечо на Вильяма и Мишэля. Мысль, внезапно озарившая его, была подобна искрящимся радугой капелькам утренней росы на траве и прекрасна, как восход солнца, обнимающего своими тёплыми лучами всё живое на земле, в небесах и глубоко в пучине его бессознательных глубин. Как измученный жаждой путник в пустыне, Лани потянулся к этим благодатным лучам, потянулся всем телом, рукой, но – внезапный как шторм на море Вильям ухватил его за эту самую руку, вернее рукав с утонувшей в нём рукой, и куда-то потащил.

Дархат покорно и даже заинтриговано плёлся следом, только что оглядывался через каждые пару шагов назад: они с Мишэлем что, поссорились? В ушах резонировало звучание чужих невысказанных претензий, внутри всё ещё что-то отчаянно скреблось. Те самые «кошки»? Вильям остановился и теперь так пристально вглядывался в его лицо, что Лани невольно запунцевел. В голове шальным солнечным бликом на воде мелькнула мысль, уж не прикидывает ли этот человек, какой цвет теней подойдёт к отчётливо синеющим глазам. С него станется и...

А, ну почти.

Моргнув два раза, Лани сосредоточенно поправил средним пальцем очки на носу и двумя пальчиками берет на голове, отряхнул строгую юбку-карандаш выше колен от невидимых пылинок, ослепительно улыбнулся Вильяму за такой подарок и изящной походкой раненного в колено бегемота, хромая одновременно на обе ноги, торопливо продефилировал к Мишелю.

Мечта юноши исполнилась: эти чудные оборочки теперь действительно очаровательнейшим образом подчёркивали острые скулы, бантик прекрасно дополнял длинные ресницы, а маленькие пуговички хорошо сочетались с позвякивающими на ухе серёжками и ключиком. Лишь одна крохотная деталь не вязалась с общим праздничным, прямо как его настроение, обликом: наставник сидел на земле, наставнику тяжело было самому подняться. А ведь так нельзя оценить всю красоту замечательно подобранного наряда – доктор всегда знал толк в грамотном составлении своего гардероба. Но ничего, Лани ему поможет! Лани поставит его твёрдо на ноги, как когда-то его самого поставил господин!

Ведь так и поступают со своей семьёй, верно? Они ещё не знают: Лани обрадует их чуточку позже. Это будет восхитительный сюрприз, а сейчас...

Наклонившись и крепко обняв доктора со спины – это тоже часть «семейного обряда» – юноша просунул руки ему подмышки и лёгким движением привёл Мишэля в вертикальное положение, словно тот был тряпичной куклой. Даром, что этнарх выше, дархаты от природы те ещё богатыри. Даже в таком тщедушном на вид тельце.

«Кошки» в груди улеглись. Лани преисполнился чувством выполненного долга. Величественному гордому образу и убийственному профилю доктора Тревизо не доставало лишь подаренной розы. Парень поискал её взглядом на земле, уже наклонился, чтобы поднять, и в этот момент правый каблук, не выдержавший такого насилия над своей личностью, с тихим надрывным «хрусть» надломился, применив на дархате силу притяжения. Юноша со всего своего приподнятого на несколько сантиметров роста резво и весело рухнул вниз, следом – кудри и, чуть отставая, – голубой берет.

Огорчению Лани не было предела. Такой красивый наряд, такие чудесные туфли! Вильям же так старался ради него, а он! Шмыгнув носом, юноша стащил с ноги безбожно испорченный каблук и огляделся в поисках разлучницы-злодейки – розы. Точно! Это из-за неё все беды! Из-за неё князь не пришёл на встречу – в его душе цветут лишь персики и вишни. Из-за неё рассорились Мишэль и Вильям. Из-за неё Лани остался без туфли!

Сорванный цветок так и не отыскался, зато на глаза попался тот самый куст.

Вот. Вот она причина всех их распрей и лишений. Вот где зарыт топор войны!

Вооружившись сломанной обувкой, дархат как-то разом подобрался, набросил на себя суровый вид, сверкнул глазами, сдвинул берет набок, единым махом поднялся на ноги и грозно двинулся к кусту. В одной туфле.

– Ты! – нашедший свою цель палец ткнул куда-то промеж двух полноцветных бутонов. –  За что ты с нами так?! За то ли, что сорвал я твой цветок, пусть он не украшал, отнюдь, уродовал твой облик? Как смеешь осуждать меня? Да, ты!

Слова как-то неожиданно закончились. Злость росчерком упавшей звезды оставила свой след на небе и исчезла. Для пущей убедительности и дабы расставить все точки над «ё» Лани запустил в куст туфлю, удовлетворённо хмыкнул его злобному шипению и бросил напоследок презрительно:

– Растение.

Конечно, рыбы, тьфу, двуногие выше этого. Выше того, чтоб преклоняться перед каким-то там кустом и спорить с ним. У него, в конце концов, есть дела и поважнее.

Гордо приосанившись, Лани развернулся к наставнику, прокашлялся в кулак и положил ладонь на грудь. Всё его существо вновь переполнили мечты и чаяния, надежды и тепло, которыми он сейчас огорошит их, всенепременно поделится всем, что имеет. С робкой надеждой, что они примут его. С чуть более убеждённой – что это их помирит. С почти абсолютной – что вот теперь всем точно станет хорошо.

– Мишэль! Вильям! Я хочу, чтобы вы... меня усыновили! Будете моими папой и... – секундная заминка при взгляде на преобразившегося Вила. Взгляд сосредоточенно скользит от едва прикрытых скромным кусочком белой ткани голых волосатых ног к стетофонендоскопу и обратно. Разум подыскивает наиболее подходящее слово. Голос неуверенно выдаёт: – ...папой?

Возникший где-то на периферии зрения внушительных размеров паук очень органично вписывался в представшую перед глазами розовую картинку в семейной рамочке. Лани ведь любит животных! И Мишэль, по клятвенным уверениям Каэсси, их любит тоже. Ну и Вильям, само собой, как можно быть таким лапочкой, хотеть всех обнимать и при этом не заходиться воплями восторга при виде милейших мохноногих восьмилапых тварюшек, которые так и улыбаются тебе своим черепом?

Ну конечно, они будут все вместе!

– И давайте заведём себе питомца! – выдохнул Лани, счастливо улыбаясь пауку тоже.