[Хель]

Лирея / Торис / 5022

Вильям, Хель

Эпизод является игрой в настоящем времени и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту стандартную систему боя.

[Хель]

Дороги сплелись
В тугой клубок влюбленных змей
И от дыхания вулканов в туманах немеет крыло...

Вне уюта родной лавки мир кажется резким и ярким, каждое чувство обостряется до предела. Вдруг становится заметной разница двух миров. Реальность ростовщика — зыбкая, словно текущая вне времени, иллюзорная, как несбывшееся видение. Не плоть и кровь, но бумага и чернила, пятна краски на стенах, на коже, под короткими ногтями. И мир вне — мир реальный, в котором обитает живой человек. Не видение, не божество.

Зеленая махина многоэтажки — словно невиданное чудовище, под чьими ногами — оживленная улица. Ресторанчик со снующими туда-сюда официантами, проезжей частью, суетливыми пешеходами. Жизнь кипит. Хель наблюдает со стороны — словно вор, которому здесь не место. Он и чувствует себя чужаком, тревога скребет под кожей голодной крысой. Пальцы дрожат, сильнее держатся за картон коробки. В ней — забытые Вильямом вещи. Спортивная куртка, брошенная на полу кухни обувь. В идеальном порядке. Табельное оружие. Там же один из блокнотов — в потертой кожаной обложке, с желтоватой бумагой, исчерченной рисунками и короткими стихами. То, что едва ли назовешь подарком, но Хель чувствует необходимость отдать, поделиться. В блокноте — память о Циссе. И думается: Вильям имеет право на эту память куда больше, чем сам ростовщик.

Дом кажется изысканно старинным, убегают вверх кованые перила — ажурные, словно закорючки на обложке книги. Хель чувствует себя чужаком, пришельцем. Он и выглядит как пришелец без обычной своей брони. Спутанные волосы, не приведенные в порядок магией. Бледное лицо с прокушенными губами. Бесформенный болотно-зеленый свитер поверх узора чернил на коже. Шнурок удавки на тощей шее. Пальцы снова дрожат, цепляются за коробку. Без привычной опоры трости кажется: все не так. Собственное тело неповоротливое, неуклюжее, бессонная ночь напоминает о себе слабостью и покраснением глаз.

Хель знает: ему нужен самый верхний этаж. Громыхает лифт — словно древнее чудовище. Хтоник с опаской жмет кнопку нужного этажа, клонится к стенке кабины, выдыхает нервно. Все кажется неправильным, театрально-картинным. Он чувствует себя глупцом, примерившим не ту маску. Под коричневыми стенками коробки спрятан бумажный пакет с конфетами. Как будто он просто пришел в гости. Как будто он вообще знает, как это — навещать кого-то.

Через целую вечность лифт с грохотом останавливается, разевая пасть. Коридоры кажутся темноватыми, света ламп на стенах катастрофически мало — они словно для красоты, и так легко заблудиться среди кажущихся одинаковыми дверей.

Он помнит: вампирша стояла, оперевшись бедром о прилавок. Руки в черных перчатках беспокойно летали от одной вещицы к другой, и каждый раз мучительно замирало сердце: тяжело доверять той, кого едва знаешь. В Роан нет спокойствия, нет степенности. Она колко улыбается, клонит голову набок. «Прямо под ноги князю свалился, представляешь? Княже, конечно, сногсшибателен, с этим не поспоришь: красивый, как ваши статуэтки. А как он смотрел! Погоди, Корвус, у меня где-то была фотография...»

В заднем кармане брюк вибрирует телефон. Новенький смартфон в черном глянцевом корпусе. Хель спотыкается, прилаживает коробку на подоконник, тянется достать телефон. Пальцы дрожат, тяжело сладить с сенсорным экраном, все время кажется: не туда нажимаешь, не так ведешь рукой. Сообщение от Роан: «Квартира 483. А где у вас отвертка?» Спустя мгновение приходит вдогонку "Ладно, сама найду."

Пальцы чуть не роняют смартфон, Хель оглядывается, скользит взглядом по скрываемых в тени дверям. Ищет нужные цифры.

Искомая дверь — из темного дерева, новая и красивая. Три цифры на ней кажутся поблескивающими почти призывно. Хтоник ускоряет шаг, снова спотыкается. Кажется: по одной походке его можно легко узнать. Перехватывает коробку и тянет руку к двери. Замирает на несколько долгих мгновений.

Что, если он пришел зря? Что, если...

Лучше бы мы не встречались. Лучше бы я тебя вообще никогда не знал!

Слишком поздно. Сердце предательски бухает в груди, дыхание перехватывает так, как никакой удавке не под силу. Пыльцы срываются неровным дрожащим стуком. Три удара по закрытой двери. Хель выдыхает и перехватывает коробку двумя руками, клонится к стене плечом, нервно кривит губы в улыбку. Незваный гость.

Чужак.

Чудовище, которого и не ждут. Не ждут, - повторяет себе. И все равно странная мучительная надежда прорастает сквозь ребра терновником: он не может не попытаться. Даже если все кончится плохо... в действительности, разве может быть хуже? Сердце уже прострелено. Давно, и от боли до сих пор хочется выть.

Больше не жду. Прощаюсь. Навсегда!

Руки дрожат, нелепый зеленый свитер кусает лопатки. В голове с тысячу мыслей сменяет друг друга. Зря пришел. Опоздал — на семь лет опоздал. И все равно так обидно, таким несправедливым кажется брошенное в лицо обвинение... Хель знает: он кто угодно, но только не лжец. Трус, слабак, монстр. Но не лгал — ни единым жестом, ни словом. И сейчас... хочется объяснить. Объяснить без ссор, без срывающего голос кашля: он тоже ждал. Семь лет ждал — так, как умел.

Больше ждать не хватает сил.

Голова клонится к стене. Хель снова тянет ладонь к двери. Вдруг Вильяма нет дома? Он мог бы деться куда угодно... и ведь ему не позвонишь — забытый телефон тоже в коробке вместе с банковской картой.

Что сказать, если дверь все-таки откроется?

Я пришел извиниться.

Нет. Боль замирает в невыдохе. Он не сможет. Все еще больно. Что сказать? Прости, что не пришел раньше. Прости, что швырнул свою правду тебе в лицо... прости, что не знаю, как это — говорить с кем-то открыто и прямо. Прости, что пугаю. И что сам этого боюсь. И что не пугать не в силах — и что это меня гнетет. Прости, что не умею сплетать слова так, как нужно. Что не...

Дверь открывается, и Хель выдыхает совсем другое, без подготовки, неуместно, прикрыв глаза от страха.

- Ты свои вещи оставил. Табельное оружие. Не хотел, чтобы тебе снова за его утерю досталось. И твой телефон тоже в коробке. И еще конфеты. И... можно зайти?

Открывает глаза. Смотрит - почти затравленно, извиняясь за причиненную боль. В глазах - ничего, от голодного монстра, хотя думается: все равно чудовище вернется. И страшно, так страшно знать: тогда оттолкнут. Вот что тяжелее всего, больнее... Хель не отвел от своего лица чужого оружия. Но боятся все равно его - того, кто не пытался не то что убить, даже защититься... Протягивает картонный короб вперед и вспоминает запоздало:

- Доброе утро.

[Вильям Блауз]

И пока мы сжигаем дни, когда нужно сжигать другое,
нам - прекрасным и молодым – так легко обниматься с болью.
Как любимых ни карауль, сам ударишь еще словами.

Мы так сильно боимся пуль, что берём и стреляем сами.

Голос — шелест старинных книг. Тишина спрягавшегося в тучи сентября. Кривой рот, гортанный стон, губы, срывающиеся в удовольствии рыбой, выкинутой на берег. Шёпот среди толщи стекающей воды:

— Но я выдыхаю горчащий седой туман,
Дышу кислородом, рывками, ещё, ещё...

  Перевязь браслетов, скользящих по коже. По спине — общим касанием, общим наслаждением. Ресницы, закрывающие серые глаза: удовольствия стало слишком много. Отключается одно из чувств — обостряются другие. Руки тянутся к рукам, к шее, изгибу ключиц, очерчивают ости лопаток. Вжимаются пальцами до белых полос. Шумный выдох ласкает слух у самого уха. Как страсть, послужившая итогом чужих признаний, разбилась в крошево о жёсткую реальность?

  Вильям упирается взглядом в окно: непроглядная даль чёрных небес, веретеница созвездий за стеклом. Перед ним — стеклянная пепельница и две затушенные сигареты. Память — мучитель. Терзает разум лицезрением того лица, которое вовек не забудешь.

  Широкий рот, улыбка — всегда правым углом губ. Кривая, неприятная. Серый цвет глаз будто лишен жизни как выцветшая фотография. Массивная нижняя челюсть в неправильном прикусе, переломанный нос с горбинкой. Узоры чернил как бесконечная вязь агрессивных татуировок.

— Люблю тебя, — и выдох в поцелуй.
— Я так скучал по тебе, — шёпотом в висок.
и
Брошенное пощёчиной: «Уходи».

  Вильям шумно выдыхает. Клацает выключателем на стене, погружая комнату во мрак. Вина скребёт на душе когтистыми кошками: вина смотрит глазами художника, чью картину выбросили в мусорный бак. Вспоминаются рисунки: Вильям сорвал их со стенки молча, рьяно и беспощадно, как будто хотел уничтожить. Треснула оторванная от кнопки бумага: словно выместили злость. Но два эти рисунка, обрывок незаконченного стихотворения висят на стене у выключателя. Две строчки, нацарапанные торопливой рукой. Изображение черепа со звёздами в глазницах, руки в чернилах, рисующей руну на коже жрицы.

Всё это в прошлом.

Всё это воспоминания.

 Вильям тянется руками к волосам: в память ударяет блеск лукавой улыбки, острые клыки из-под линии нежных губ. Роан. «Сейчас засосутся!» — пишет она к фотографии, заговорщически мерцает на экране смартфона привычной любимой улыбкой. Вильям понимает: он дурак. И ему становится так легко, будто бы ничего не было.

  Ни «Пасти», ни встречи, ни допроса на кухне со сломанным холодильником, ни пика страсти внутри переломанной ванной. Ничего. Становится так легко, что можно себе сказать: «И пусть. Пусть засосутся».

  Отпускать намного проще, когда тебя прогоняют: когда в груди зияет свежая дыра, намного проще ненавидеть когтистую острую лапу. Тяжело отрывать благодетеля, но легко оторвать обидчика. Вильям счастлив, что последнее слово осталось за ним. Как финальный аккорд, как точка в тексте, как обрыв страницы на острой бумаге. Чувства можно похоронить. Похороны — лишь вопрос времени. Всё заканчивается принятием.

 

Голова падает на подушку как на плаху. Морфей стремится несущейся гильотиной.

 Утро кажется нежным: как всегда. Шум прибоя за окном, крики чаек, рассекающих небо. Свет проникает в деревянное окно, скользит бликами по матрасу. Вильям отворачивается к стене, закидывает руку на голову. В уютной однокомнатной квартире торжество света и аромат бриза из сквозняков. Всё оживает, лишь человек спит: не привык вставать рано.

  Семь часов — Архей восходит над востоком. Слух режет громкий стук: три удара. Вильям морщится, пробуждаясь ото сна. Жмурится с истомой мученика. Звонка на двери нет, да и зачем? И Энтропий, и Роан не нуждаются в подобной мелочи. Ступни касаются холодного пола, на табуретке в углу комнаты — домашняя одежда из тёмных штанов и безразмерной белой майки. Надевается впопыхах. Вильям толкает дверь и замирает на пороге.

 Он не оставил ни адреса, ни намёка.

Но человек пришёл.

— Ты свои вещи оставил. Табельное оружие. Не хотел, чтобы тебе снова за его утерю досталось. И твой телефон тоже в коробке. И еще конфеты. И... можно зайти? Доброе утро.

  Вильям отступает, делает шаг назад. Ведёт рукой в пригласительном жесте. Даже банальное «Привет» не успевает сорваться с губ. Неумытое лицо, дневная щетина, спутанные на макушке волосы — семь лет ждёшь нужного человека, а он приходит, когда ты не готов ко встрече. Вильям смотрит неверяще: хрупкий осколок стекла от последнего разговора вдруг вновь начинает зудеть.

— Странно выглядишь, — усмехается сонный голос, срываемый зевотой.

  Взлохмаченные ветром волосы, нелепый зелёный свитер с высокой горловиной — Хель выглядит обычным человеком. Не того, кого Вильям знал недолгие четыре дня приключения. Пять — вместе с «Пастью». Тяжёлый взгляд ростовщика выдаёт бессонность ночи, глубокие мешки под глазами зияют синевой. Бледность — всё та же, характерная. Небольшая ссадина на губах — прощальный подарок, поцелуй как ожог лезвием.

  Вильям захлопывает дверь, проходит внутрь. С вернувшейся в движения весёлостью следует на кухню:

— Ты забыл правило? Почему ты у меня и почему в одежде?

  Короткая усмешка, подзуживающий голос — почти невинный. Вильям приглашает на кухню, за стол. Достаётся из шкафа новая молочная чашка — на самом деле, ей семь лет, но она ещё хранит возможность прикоснуться к чужим рукам. К нужным рукам — с перевязью кожаных браслетов, с чернилами, забитыми под ногти. Вильям ставит чашку любовно: она манко позвякивает на блюдце перед дорогим гостем. Перед тем, кому была куплена.

— Травяного чая нет, есть только чёрный. Я сварю тебе кофе, если ты не против.

  Вильям склоняется над конфоркой, ставит турку. Пальцы тянутся включить радио. Оно небольшое, почти ретро: шумит, когда касаешься приёмника, ищешь волну. Со звонкой помехи в комнату врывается любимая песня. Вильям улыбается, прибавляя громкость. Билли Айлиш завывает: «Не время умирать».

— Забавный фильм, — улыбается Вильям, оборачивается на Хеля. — Смотрел?

В воду погружается ложка с горкой молотого кофе, йодированная соль на лезвии ножа, после тонет палочка ароматной корицы. Вильям улыбается мечтательно, ведёт головой вбок, мурлычет в такт любимой мелодии. Билли Айлиш плачет: «Обманул меня раз — обмани второй», «ты никогда не был на моей стороне». Срывается голосом в страдание музыки.

  Хочется кусать губы. Хочется найти в этой музыке отголоски собственной истории.

— Картина, новая.  «Не время умирать». А знаешь, он ведь в конце умер. Умер. И встречал летящую к нему ракету с объятиями, будто она его освободительница. А она летела, приближалась, истекали секунды, которыми он был мог спастись. Бывает так: побеждаешь злодея, но сам проигрываешь больше, чем целый мир. «Не время умирать» заканчивается смертью. Такая странная, глупая игра слов.

  Пузыри вскипают в турке, заливают варочную панель. Вильям хватает холодную ручку металла и близится к Хелю. Молочная чашка впервые принимает в себя напиток: он пахнет кофе с гвоздичным ароматом. Его разбавляют сливками из холодильника.

— Ещё ребёнком всегда любил фильмы про тайных суперагентов. Я ждал, а потом они пришли в детдом: легионеры! Такие красивые, в форме! Забрали старших. Я ещё год ждал, когда они вернутся. Хотел быть...таким же, как они.

  Детское воспоминание вызывает счастье, прорывается на лице улыбкой. Бывает приятно поделиться хоть мельчайшей частицей себя. Рассказать человеку напротив хотя бы что-т. Кажется, впервые за...семь лет. Вильям закрывает глаза, садится на стул и откидывается на спинку.

Один единственный вопрос.

Один.

Важный.

— Ты надолго?

[Хель]

В голове туман. Заставляет неуклюже склониться в сторону, плечом вписаться в дверной косяк. Чужой дом — как чужое сердце. Иногда попадаешь, даже не зная как, и Хель вдруг понимает, что никогда не представлял себе чужое утро. Думая о Вильяме, он неизбежно уносился мыслями к тем четырем дням семилетней давности, смаковал каждое событие, каждый взгляд, каждую улыбку... а сейчас запоздало осознает: все это время человек просто жил. Просыпался по утрам, пил чай или вино, смеялся или страдал. Был, может, не здесь, но всегда в своем мире.

Утренний Вильям — это сонно расслабленное лицо и морщинки в уголках глаз, едва заметные. Безразмерная белая майка, обнажающая излет ключиц. Непослушные черные волосы. И глаза — омуты, полные неверия и сдержанного удивления.

- Странно выглядишь.

Хель улыбается и переступает порог. Он знает — нелепый свитер заставила надеть незваная гостья. Ворвалась в его лавку среди ночи, наводя свой порядок... и возразить ей почему-то не получилось, все закрутилось как-то само... но в итоге хтоник оказался здесь — после долгой мучительной ночи. С человеком, который, похоже, меньше всего сейчас ожидал его увидеть.

- Ты забыл правило? Почему ты у меня и почему в одежде?

Улыбка становится шире, теплее, Хель неуклюже сбрасывает сандалии на пороге, тянется к вороту свитера... но, поколебавшись, оставляет, смотрит вслед Вильяму.

- Хочешь сделать хорошо — сделай сам, знаешь? - в голосе звучит не смех, но теплая утренняя радость.

Чужой дом — целая вселенная. Не похоже на знакомый мрак лавки. Здесь светло, немного мебели — но каждая деталь складывается кусочком мозаики, рассказывая о том, кто здесь живет. В небольшом коридоре занят каждый крючок одеждой. Висят на гвозде коньки — разношенные, потрепанные, как любимая вещь. С исцарапанным лезвием.

Кажется: здесь уютно. Не мешает даже пятно огромных часов, похожих на застывший на сковороде желток. Шума стрелок не слышно — это единственное, что кажется неправильным. Хель понимает вдруг, что во многих видениях его преследовал шум старомодных часов. Словно идеальное сопровождение для голоса, читающего стихи.

- Я купил конфеты, - вспоминает ростовщик, водружая принесенную коробку на подоконник. С хрустом раскрывает, достает бумажный пакет. Взгляд цепляется за кожаную обложку блокнота, пальцы тянутся к ней... и вовремя замирают. Не сейчас. Не хочется начинать разговор с воспоминаний о смерти. Может, Вильям вовсе не захочет долго терпеть его присутствия. И тогда блокнот останется случайным подарком. Может быть, неоцененным. Может, выброшенным прочь... но хочется верить: нет. Внутри, на первой странице, над первым рисунком, изображающим хрупкую Циссу, летящая надпись каллиграфическим почерком: пусть у тебя что-то о ней останется. Редкие другие наброски — всего лишь детали. Ловец снов под потолком лавки, площадь в Астре. Красные перчатки.

И спрятанный на последней странице автопортрет. Неуклюжий, рисованный с заметной нелюбовью к собственному лицу. И с надеждой в каждом штрихе: не забывай меня. Пожалуйста, не забывай.

Однако, кажется: его не хотят выгнать. Хель садится за стол, ставит бумажный пакет, смотрит... и его завораживает каждое чужое движение. Чайная пара кажется совершенно новой, нетронутой. Пальцы сами тянутся к чашке — простой, почти хрупкой. Чем-то удивительно знакомой. И хочется улыбаться. Хель клонится над столом, кладет голову на руки — и теряется в моменте, в том, каким настоящим кажется чужой хрупкий мир.

Вильям у плиты, музыка доносится из радиоприемника. Хель не узнает мелодию. Ему вовсе кажется: это какая-то сказка. История, которая ему снится. Сказывается, наверное, выпитый ночью виски. Хель лишь на третьей чашке понял, что пьет не чай. Хочется поделиться — этой своей глупостью. И смущением слушателя нелепых почти мучительных разговоров Роан и Корвуса.

Женский голос поет надрывно, мягкость его завораживает, Хель прикрывает глаза и утопает щекой в рукаве зеленого свитера. Слушает о фильме, который тоже не смотрел. Он вообще вдруг понимает: многое ему не знакомо. Он словно наблюдатель из-за стекла. И чувство одиночества впервые за много лет становится остро невыносимым.

- Не смотрел, - отзывается хтоник, - у меня нет телевизора. И в кино я не хожу. Жаль, наверное. Нужно будет купить, Корвус порадуется...

Льется напиток в чашку, Хель смотрит завороженно. И вдруг понимает: один этот момент дороже любых воспоминаний. Реальность пахнет ароматным кофе, гвоздикой — и в отдалении корицей. Льются в чашку сливки.

— Ещё ребёнком всегда любил фильмы про тайных суперагентов. Я ждал, а потом они пришли в детдом: легионеры! Такие красивые, в форме! Забрали старших. Я ещё год ждал, когда они вернутся. Хотел быть...таким же, как они.

Вильям улыбается, садится на стул. Чужое воспоминание — как доверенное сокровище, протянутое в распахнутой ладони. Хель кивает: ему легко представить мечтающего о геройстве мальчишку. Он отгоняет шальную мысль о том, как тайный супергерой стал палачом в красных перчатках. И сердце замирает предательски, когда Вильям закрывает глаза, откидывается на спинку стула и спрашивает:

- Ты надолго?

И ответ слетает прежде, чем сердце совершит еще хоть один удар.

- Хочешь, останусь насовсем?

Глупо. Неуместно. Хель тут же опускает глаза, роняет взгляд в заполненную напитком чашку. Отстраняется от стола, аккуратно тянется пальцами — они ложатся поверх молочно-белой керамики. Бережно. Осторожно. Не хочется разбить. Но... удивительно нежное чувство не покидает: кажется, это его чашка. Специально ждущая долго времени. Невозможно не улыбнуться.

На вкус кофе тоже потрясающий. Хель не знает, дело в напитке или в том, что пьешь его на этой кухоньке напротив самого важного человека. На языке разливается горьковато-сладкий вкус, невольно прикрываешь глаза и вдыхаешь аромат, исходящий из чашки...

- Очень вкусно, спасибо, - выдыхает Хель и делает еще глоток. Только после поднимает глаза и вновь смотрит на Вильяма. Пальцы мелко дрожат, заставляя опустить чашку. Поставить, прижать ладонь к поверхности стола. Невысказанные мысли в голове кажутся стаей напуганных птиц, ни одну не удается поймать. Слишком хорошо. Кажется: правильно. И жаль, что идти сюда пришлось целых семь лет.

- Прости меня за... вчера. Пожалуйста. Я не хотел тебя прогонять. Я... - голос срывается, но Хель заставляет себя замереть, не отводить глаза, - я хотел, чтобы ты остался. На ночь, на несколько дней. На месяцы. Насколько ты сам захочешь. Я... мне просто было больно.

Выдох тоже дрожит, Хель часто моргает и клонится к спинке стула, пальцы нервно тянутся к шее — отыскать корку подживающей ссадины. Но встречаются с шероховатой поверхностью наклеенного пластыря. Комичного в сочетании с угрюмостью ростовщика. Ногти тянутся содрать наклейку — она по-детски забавная, с изображениями динозавриков. Выловленная из чужой аптечки, наклеенная неумолимой женской рукой.

Еще одна фраза — тоже важная. Едва обдуманная.

- Прости, что не пришел раньше. Я тебя ждал и даже не подумал, что можно прийти самому. Боялся, что прогонишь. Ты тогда ушел, словно поставив точку. Я верил: нам всем нужно время. И едва заметил, как прошло слишком много. Я... еще кое-что сказать должен. Ты не прав: я тебе не лгал. Ни мгновения, Вильям.

Выдох дается с трудом. Еще труднее не отвести взгляд. Смотреть, ковыряя ногтями кромку пластыря на шее, почти сдирая, отыскивая сухую корку коросты. Нервно. Тревожно. Слова спотыкаются, как сам ростовщик, преодолевая любую лестницу.

Пальцы срываются, тянутся к задней поверхности шеи, приподнимая волосы — там магическая печать, свидетельство, что хтоник безопасен. Относительно безопасен. Узор кажется почти частью рисунка чернил на коже, но не узнать его невозможно. Рот открывается, выдох гаснет на губах... нужно сказать что-то, хочется...

- Я...

И голос все равно замирает, плечи вздрагивают. Хтоник нервно клонится вперед, вновь роняя локти на стол: собственное тело подводит. Неуклюжее. Неправильное. Хочется спрятать лицо в высоком вороте свитера. Взгляд скользит к поверхности молочной чашки и...

Хтоник вдруг вспоминает: как бьется тонкий фарфор. Видение, похожее на сон. Старше, чем вся его память. Чашка в лиловых розочках с кромкой позолоты. Несдержанное «простите», смущенное «мы вместе разбили». А потом — сцепленные в замок мизинцы двух разных рук. Два ребенка...

Хель вздрагивает, резко клонится назад, моргает. Дыхание застревает в горле. Взгляд взлетает к чужому лицу, и в странном неуклюжем порыве ладонь тянется к Вильяму, пальцы складываются, выставляя мизинец. Кривая улыбка поднимает угол рта. Смущение мешается со страхом и глупой наивной надеждой.

- Можем мы помириться? - почти по-детски спрашивает ростовщик.

[Вильям Блауз]

— Хочешь, останусь насовсем?

  Сорванные с уст слова: необдуманные, быстрые. Острые, как угол бумаги, о который царапаешь пальцы. Вильям открывает глаза, впивается взглядом в человека напротив: брови удивлённо изгибаются вверх, лицо отражает смятение. Тиски рук на груди вздрагивают едва заметно, словно пробитые током. Вильям наклоняет голову вбок: не верит. Изучает. Как потупляются вниз глаза Хеля, как стремительно предложение срывается с губ. Опущенные ресницы ростовщика выдают нервозность и стыд порыва. Сбитая речь в последующем звучит привычной полосой препятствий: как бег по кочкам с рваными паузами, осенним шелестом страниц из лавки, спехом перебегаемых по фортепиано пальцев. Вильям усмехается грустно:

— «Не хотел»... Своей ментальной магии я верю больше, чем чужим словам.

  Вопреки всему: жалеть Хеля не хочется. Быть бережным и опекающим тоже: «всегда на равных» — это в их странных взаимоотношениях помогает держать тот баланс, чтобы не скатиться в лужу. Даже не в лужу — в болото. Привычная ядовитая токсичность выдаёт сущность: Вильям задира. Он отворачивается, вспоминая события прошедшего дня, пытается смирить острые грани характера. Настроение играет злую шутку: хорошее вспоминается почему-то больше, чем плохое. Озвученные признания котят больше замерших в груди.

  И становится почти легко...простить.

  Улыбнуться в ответ, распаковать упаковку подаренных конфет, взять одну и протянуть остальные для угощения. Быть не заботливым, нет — гостеприимным. Поймать ощущение хрупкого счастья: вот нужные пальцы сжимают нужную чашку. И чашка почти светится от счастья.

  Вильяму кажется: он тоже.

— Мы можем помириться, — улыбается он и смотрит на протянутый мизинец. Усмехается. — Дурак.

  Рука с оттопыренным пальцем кажется манкой, привлекательной. Откровение лица напротив есть чистота и добродушие. Вильям сдаётся: ставит локоть на поверхность стола, подцепляет своим мизинцем другой палец.

— Мирись-мирись, больше не дерись...так, да? Или ты хотел молча?

  Вильям улыбается, знает: он сам не извинился перед Хелем ни в чём. Хотя был виноват: совесть скребёт кошками. Висит чужими рисунками на стене в единственной комнате.

  Взгляд цепляется за печать после аннигиляции на шее, спускается к руке и находит на ребре ладони небольшую ссадину: от удержанного в лицо абажура. И...Вильям не жалеет даже об этом. Абажур не кулак. Хотя если бы были кулаки, возможно, ссора закончилась бы иначе.

  В горизонтальной позе для обоих. По второму кругу.

— Да, оставайся, — простодушно выдыхает Вильям. — «Насовсем»? Отлично. Посмотрим, на сколько тебя хватит. Я даже не сомневаюсь в том, что Корвус уследит за лавкой лучше. Да и в ссудах и залогах он разбирается наверняка лучше, чем ты. Я всё удивляюсь той вывеске над вашей лавкой: «Услуги ростовщика». Кто ростовщик? Ты, Хель? Мне кажется, если у тебя возьмут в долг, ты забудешь через неделю. Так, может, ростовщик — это твоя прекрасная птица?

  Вильям смеётся, чувствуя: от прежней грусти не осталось и следа. Кривая улыбка напротив стирает всё. Так приятно вернуться вновь к родным привычным берегам. С того, с чего всё начиналось. Стать вновь тем человеком, который чуть не сносит двери с петель, врываясь в чужую жизнь.

  Вильям суетится, срывается со стула, вскидывая руки:

— Может, ты и в орден Энтропия со мной вступишь? О, поверь, это будет самым правильным решением в твоем жизни!

  Вильям настигает Хеля в один шаг, схватывает его за плечи, заставляя едва ли не подпрыгнуть. Тиски крепкие — так ловят жертву. Вильям склоняется к уху ростовщика, шепчет самым вкрадчивым и ласковым голосом:

— Я могу тебе ночью рассказать. Объяснить, разжевать всё доступным и понятным языком. Показать все прелести вступления в орден демиурга Хаоса. Убеждать-убеждать-убеждать...Не получится убедить с первого раза — есть второй и третий.

  Язык, «доступный и понятный» касается кромки уха. Губы цепляют мочку, срываясь страстным поцелуем Хелю в шею. Пальцы отгибают ворот зелёного свитера, оголяют обрезок кожи. Целовать слишком мало, целовать — слишком быстро. Хочется дразнить. Щекотать хищной улыбкой чужую кожу, задирать с рвением злой собаки.

  Вильям улыбается, чувствует растекающееся по груди удовольствие. Счастье близко: мысль о том, что ростовщик передумает и уже сам хлопнет дверью, гложет сознание подобно дёгтю в мёде. Уйдёт, и станет неважно: тесно ему или нет, оправдались или не оправдались ожидания. Не оправдались — если покинул.

  Вильям знает. Чувствует на самом старте: это «насовсем» ненадолго. Но хочется надеется: на сегодня. Хотя бы.

— Мой дом — мои правила. Итак, — Вильям выпрямляется с бесстыдством ранее совершенного поступка, растопыривает пальцы пятернёй и начинает загибать. — Первое: утром меня не будить. Второе: утро — это до двенадцати дня. Третье: не трогать мой ноутбук. Он рабочий, из Коалиции. Взломаешь своими теомагическими штуками и фокусами — мне придётся тебя убрать как человека, который слишком много знает. Четвёртое: кровь в пакетиках в холодильнике — для Роан. Не трогать, не выбрасывать, она там лежит, она там «надо». И пятое. Ты. Не пройдёшь. В одежде.

  Вильям заражается собственным бесстыдством. Припоминает старые слова:

— «Хочешь сделать хорошо — сделай сам», да? Да не вопрос.

 Вильям наклоняется, загибает полы зелёного цвета и тянет их наверх, снять через голову. Ему хорошо, спокойно: чужой свитер колется в пальцах, отбрасывается на край стола массой вязаных водорослей. Вильям направляется к гардеробу.

— Я бегаю по утрам. Пойдём со мной? Хотя бы пару километров. Это бодрит необыкновенно.

  В Хеля устремляется выброшенная из шкафов простая белая футболка, чуть позже — чистые спортивные штаны. Вильям ковыряется в шкафу, что-то с грохот обрушивается вниз:

— Ничего, поживёшь со мной — я приведу тебя в хорошую форму! Может, и ветром не будет сдувать, —усмешка звучит совсем не обидно. — Мои вещи будут тебе велики, но вроде бы ненамного. Наколдуй только кроссовки бытовой магией. А после — знаешь, что? Приглашаю тебя в кино. Сегодня какая-то премьера, я возьму два билета на последний ряд. Да, там просто чудесный обзор на большой экран!

[Хель]

Лей кипяток, лей кипяток в кружку,
Не попади в смертельную ловушку.
Делай хоть что – то, но не сдавайся.
Лей кипяток лей кипяток, майся.

- Мы можем помириться. Дурак.

Хель улыбается шире. Сказанное с усмешкой слово не царапает — почти ласкает. Звучит эхом давно прозвучавших слов, но хтоник отгоняет их, чтобы не спугнуть настоящее. И становится неважно: что все еще больно, что в чужих глазах видится готовый на глубину утянуть монстр. Даже то, что оттолкнут, когда в волосы прольется седина. Испугаются. Но сейчас так легко поверить, что оба они — просто люди. Цепляются пальцы. Чужая улыбка — как драгоценнейший дар.

— Мирись-мирись, больше не дерись...так, да? Или ты хотел молча?

- А что там дальше? - щурится ростовщик. Не лукавит: не помнит. Воспоминание гаснет, растворяется, как сливочная пенка в кофейном напитке. Не хочется прерывать касание даже на миг.

И Хель думает: ну и хорошо, что слова вырвались так необдуманно. Он хочет остаться. Сколько раз он уезжал, оставляя лавку на Корвуса? Чужой смешок звучит отвлекающим маневром, Хель любуется улыбкой, любуется каждым жестом знакомых рук. Он знает страшное: даже мысленно можно лгать. Себе — это проще простого. Но каждое слово срывается исповедью. Хтоник верит, что сможет задержаться в этом доме, в мире этого человека — насколько получится.

Навсегда — звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Кофе в чашке кажется вкуснее самого ароматного из чаев.

Ростовщик едва успевает заметить, как стремительно Вильям подлетает ближе, дергает к себе, то ли обнимает, то ли захватывает в ловушку — и сердце шарахает куда-то в сторону желудка. Хочется замереть и ждать, что последует — ласка или удар? И одно кажется продолжением другого.

- Может, ты и в орден Энтропия со мной вступишь? О, поверь, это будет самым правильным решением в твоем жизни! Я могу тебе ночью рассказать. Объяснить, разжевать всё доступным и понятным языком. Показать все прелести вступления в орден демиурга Хаоса. Убеждать-убеждать-убеждать...Не получится убедить с первого раза — есть второй и третий.

- Может, вступлю, - улыбается хтоник. Кажется: ему все равно, куда зовут. Хоть в орден демиурга, хоть на виселицу — шагнет с улыбкой, распишется под любым документом, подсунутым чужой рукой. Рукой этого человека. И хочется склониться ближе, уронить голову на чужой плечо — на миг! Хотя бы на миг. Почувствовать: вот так выглядит настоящее. Реальность, в который ты тоже живой дышащий человек.

Руки тянутся ухватиться за чужое плечо, прикусить губы, сдерживая вздох. Поцелуй на шее кажется поставленной печатью. Хочется потянуться следом, коснуться чужих губ... Вильям отстраняется так же быстро, суетится вокруг, смеется. И невозможно не улыбаться в ответ, чувствовать: это словно игра. И неважно, что в конце проиграешь. И больно будет как от выстрела в сердце.

Чужие правила — часть игры. Хель слушает, зная, что половина сказанного не пригодится вовсе. Цепляет легко произнесенное имя вампирши — ее в этом доме ждут. Ее здесь любят. Сам он всего лишь пришелец, гость незваный, чудом еще не выгнанный за порог. Ладонь тянется поймать чужие пальцы. Эхо болезненного касания.

Ростовщик позволяет стащить с себя свитер, замирает на целое сладкое мгновение, когда чужие руки касаются кожи. Свитер валится на край стола — нелепо зеленый, неподходящий. Но кажущийся удивительно на своем месте. Ростовщик следует за хозяином уютной квартиры, тянется поймать брошенную футболку.

— Я бегаю по утрам. Пойдём со мной? Хотя бы пару километров. Это бодрит необыкновенно.

- Конечно.

Согласиться легко, даже когда знаешь: непременно расшибешь нос. Споткнешься о собственные ноги. Но отказать невозможно. И Хтоник натягивает чужую футболку, тянется переодеть штаны. С грохотом выпадает новый телефон из кармана спущенных джинсов. Хель не успевает поймать, зато успешно растягивается на полу огромной неуклюжей лягушкой. Глянцевый металл смартфона тронут царапиной в самом уголке, трещиной зацеплен экран — маленькой, как самое начало подступающей слабости на коже самого Хеля. Ростовщик включает телефон, убеждается, что устройство работает, и вспоминает:

- Можешь записать мой номер? Позвони, если что. Или напиши. Или... я пока не очень понял, как работает эта штука. И твоего номера у меня тоже нет. Куда тут надо нажимать?

Руки подрагивают, мажут по сенсорному экрану... чуть не роняют телефон снова. Хель улыбается Вильяму, протягивает разблокированный телефон. Хтоник садится на пол, подогнув ноги под себя, смотрит снизу вверх. Знает свою удачу: наверняка телефон вскоре потеряется. Где угодно, свалится в канаву, когда неудачно подвернешь ногу в одном из переулков Тульпы. Утонет в лесном ручье. Останется неожиданным трофеем в гнезде хищного зверя. Но сперва Хель перепишет чужой номер — в блокнот. Чтобы не забыть, чтобы вбивать в память каждого последующего купленного гаджета.

Легко согласиться со всем: с чужими правилами. С предложением пробежки. Вечер в кино — звучит как хорошая идея! Как нормальная идея. Будто они просто люди. И Хель улыбается счастливо и довольно. Тянется поймать чужую ладонь и притянуть человека ближе. Переплести пальцы, притянуть к губам — поцеловать чужую руку. Мягко мазнуть губами. Невинный ласковый жест. Хочется куда большего.

- Я плохо бегаю, - вспоминает хтоник. Выдыхает так, словно делится сокровенной тайной. И... срывается губами по чужому запястью. По дорожке белесых шрамов, целуя каждый. Задерживаясь на том, что выше всех, на двух перечеркивающих друг друга белых полосках.

- Что ты говорил про орден? Может, расскажешь сейчас? Вдруг я не пойму.

Хитрость видна невооруженным глазом, по-детски наивная. Хтоник удерживает чужую руку, тянет Вильяма ближе. То ли тот клонится к полу, то ли сам ростовщик поднимается — он не замечает. Но когда лица оказываются на одном уровне, нетерпеливо тянется поцеловать. Накрыть чужие губы своими — пьяно, рвано. Мучительно невесомо.

- Вильям, - выдохнуть в поцелуй. Не молитвой. Не заклинанием.

Просто именем любимого человека.

[Вильям Блауз]

 Вильям берёт в руки чужой телефон. Новый девайс, а уже отмечен трагедией падения.  Царапина на глянцевом корпусе, паутина трещины в углу экрана. Вильям крутит телефон в руках, смотрит на Хеля, понимает: не его вещь. Оттенок современности не идёт ростовщику так же, как может не идти одежда к цвету волос, как фасон к фигуре. Хель всегда был словно выдернут из другого века.

– Будешь звонить мне ночью, дышать в трубку? – усмешка невинная, даже любовная.

  Вильям знает: он бы точно позвонил. Подышал бы. С тем томным придыханием, с каким дышат в трубку маньяки и извращенцы. И всё же пальцы набирают знакомый номер из памяти, делают дозвон. Мобильник Вильяма среди привезённых вещей в коробке зазывно вибрирует. «Готово!» – протягивает голос, и новый девайс отправляется в руки неопытного владельца. Надолго ли? Вильям приваливается плечом к стенке, скрещивает замок на груди.

  Обычная белая футболка – привычная вещь шкафа – выглядит на чужом теле уютной и нереальной. Вильям смотрит: у Хеля тонкие руки, как плети, сам он худой на грани с истощением. И в уюте съёмной квартиры, в его, Вильяма, одежде ростовщик выглядит родным человеком. Родным – в самом душевном смысле этого слова. Хочется задержать мгновение, запомнить приваленное к стене тело как снимок фотографии. Запомнить: как футболка закрывает тощую фигуру, как изящно выделяются тонкие длинные пальцы, склонённые крестом. Спутанные чёрные волосы кажутся обычными, не частью гротескного образа продавца лавки редкостей.

  Хель будто обычный человек. Самый обычный – и это приятно.

  Он плохо бегает. И этим вызовет смешок:

– Просто переставляй ноги, сначала правую, потом левую, потом опять правую, потом опять левую. И дыши через нос!

  Чужая улыбка тёплая. Согревающая. Вильям не может не улыбнуться в ответ, не подставить руку под ласку губ. Аккуратных, мягких. Не «почти», а даже нежных. Губ, которые касаются каждого шрама. Касаются так, будто хотели бы вылечить боль прошлого, если бы это было возможно. Грудь сжимается в шумном полувыдохе.

— Что ты говорил про орден? Может, расскажешь сейчас? Вдруг я не пойму.

  Чужое кокетство невинное и мягкое, намёк читается между строк. Какие майки, какие кроссовки, какие километры? Идея пробежки отбрасывается как несущественная. Другая мысль колет в бок: какое именно «примирение» имелось в виду? Невинный жест мизинцами?

  Вильям склоняет ближе, ласкает тёплым дыханием чужое ухо:

– «Если будешь драться, я буду кусаться».

  И дёргает Хеля с пола в объятия. Можно целовать жадно, можно целовать страстно, горячо – в контраст с чужой целомудренной нежностью, кинуться, будто хищник за куском мяса. Почти сорвать футболку с худого тела, наступить на полы тёмных джинсов – и загреметь в проходе вдвоём. Рассмеяться, свалившись друг на друга. Вильям знает: идти недалеко. Короткий пролёт узкого коридора: матрас лежит на полу, большой, с двумя подушками. Выдаёт привычку человека спать как «звезда», раскинувшись по всей площади. Вильям тянет Хеля поцелуем и за руки – в нужную комнату. Сам идёт спиной вперёд: наизусть грает каждый шаг и поворот. Не хочет отрываться от чужой кожи.

  Хеля припечатывают в стенку с глухим стуком. Над выключателем, прицепленные кнопками, висят три сорванных из «кельи безумца» листа. Вильям косит на них взглядом во время поцелуя: они выдают. Слабость – перед другим человеком, у которого даже имени нет. Только буквы, собранные в склепе, которым он сам себя назвал.

  «Да пофиг» – мысль срывается с разума, давая утонуть в чувствах. Хель не увидит ничего нового: чужое безумие тоже можно любить. В напоминании о человеке, который может никогда не прийти.

  Хотя он пришёл.

– Конечно, я тебе всё расскажу, – сбивчиво губы касаются губ других.

  Одежда мешает. Вильям стягивает её с себя, стягивает с другого. Тело к телу, кожа к коже – говорить намного приятней и слаще. Вильям нависает сверху, целует Хелю губы, щёки, скользит лаской по груди вниз к животу и замирает. Кладёт голову, наклоняет лицо с улыбкой очарователя.

– Есть добро, и есть зло. А есть Хаос.

  Кожа на животе, исчерненная чернилами символов, тонкая, и кусать её приятно. Ласка похожа на разогрев: укус-поцелуй, поцелуй-укус. Мягкое касание носом: вертикальной дорожкой по коже – как нехарактерная остальному нежность.

– Хаос выше этого всего. В нём правда и ответы на все вопросы, – Вильям срывается на шёпот, но знает, что его слышат. – Любой порядок есть статичность, отрицающая развитие. Любые правила есть оковы, рамки. Огра-ни-чи-те-ли. Зачем?

  Прижатая к стене «жертва» кажется готовой к нападению. Готова к искусанному в кровь рту, к новым отметинам на шее и плечах. Вильям хочет говорить, хочет рассказывать и делиться: и даже привычная поза миссионера обретает сакральный смысл. Оттянутое удовольствие похоже на пытку: хочется, чтобы тебя просили, хочется, чтобы умоляли, срывались стоном с твоим именем.

– Присяга Хаосу всё равно что становление его частью. Ведь истина есть только в том, что изменчиво, непонятно и пугающе. Что заставляет двигаться вперёд, что выталкивает из зоны комфорта. Орден Хаоса понимает это лучше остальных. Там всегда можно найти...

  Вильям срывается смачным поцелуем в шею:

– ...других последователей. Поддержку. Меня.

[Хель]

В каждом прикосновении можно умереть и вернуться к жизни. Мучительный страх пробивается к сердцу, как терзающий шип терновника: ты на самом деле не нужен. Тебя оттолкнут, как только седина смоет привычный цвет волос. Прогонят, как только поддашься слабости. Испугаются — даже если чудовище придет платой за спасение чужой жизни. Но этот страх незначителен, он стирается с каждым касанием губ к чужой коже. К лестнице старых шрамов — о них никогда не спросишь, их будешь мечтать исцелить, даже зная, что это невозможно.

Хель знает: с ним все не так. Каждый миг в чужой уютной квартире кажется украденным у кого-то другого. Хтоник тянется в поцелуй, как за последним глотком воздуха. Больно. Прекрасно.

– «Если будешь драться, я буду кусаться».

Невинные слова срываются в поцелуй. И ростовщик беззвучно стонет, принимая каждое касание чужих губ. Страстное, пьяное, необходимое до каждой пробивающей тело боли. Оказывается, для счастья нужно так мало! И так много: целый другой человек.

Мир сливается в череду мгновений: касание губ, тихий смех, когда два человека валятся на пол, когда снова сливаются в поцелуе. Тяжело оторваться друг от друга. Тяжело сдерживать рвущийся из горла то ли выдох, то ли стон. Следовать за Вильямом — проще. Легко отдаться чужой воле, позволить человеку все, что тот пожелает сам. Найти в этом наслаждение, счастье даже: в том, как прижимают к стене, как властно ведут ладонью по коже, сдирая одежду, как ненужный барьер защитных чар.

Взгляд слепо мечется, выхватывая детали, не задерживаясь ни на чем. Вместо кровати — большой матрас на полу. Телевизор в углу комнаты. Светлые стены. Пятна украденных рисунков у выключателя. Взгляд скользит по ним... Хель вдруг чувствует мучительную тяжесть в сердце: их забрали на память. Не для того, чтобы смять и выбросить в порыве гнева.

Это кажется очень важным.

Упасть на матрас, принять тяжесть этого человека, подставиться под каждое прикосновение — всего мучительно мало. И Хель вслушивается в каждое слово, что срывается с чужим губ. Вильям — сам хаос во плоти. Неукротимая энергия, завораживающая, как надвигающийся гнев стихии. Как океан, что волной смоет прибрежные города. Либо ласково коснется полосы пляжа в приливе. Стихия, катастрофа, сама жизнь.

- Вильям.

Имя срывается с губ со стоном, с болезненной тягой коснуться чужих губ. Запрокинуть голову, подставляя шею под поцелуи и укусы. Коснуться чужих плеч руками, гладить, ласкать — каждый дюйм обнаженной кожи. Все происходящее кажется правильным, нужным, необходимым — каждый ожог чужого жеста по коже. Каждый поцелуй, шепот в ямке между ключиц.

Хель чувствует себя пьяным, утопающим, гибнущим: весь мир — в ласке чужого тела, в словах, несущих свою правду с неукротимостью гильотины. И верится: хаос сгущается вокруг, оседает на выкрашенных в молочно-белый стенах, на полу, на сплетенных телах. Каждое движение — хаотичное, рваное, болезненно дикое. И стоны становится невозможно сдержать, невозможно не сорваться в ответном движении, огладить ладонью чужие лопатки, вспомнить о беспокойном драконе, запечатанном в чужой коже. Ласкать его пальцами так же, как его хозяина. Срываться в поцелуи, мешающие говорить.

– Присяга Хаосу всё равно что становление его частью. Ведь истина есть только в том, что изменчиво, непонятно и пугающе. Что заставляет двигаться вперёд, что выталкивает из зоны комфорта. Орден Хаоса понимает это лучше остальных. Там всегда можно найти других последователей. Поддержку.

Меня.

Хель знает: он согласится. Он позволит сделать с собой что угодно. Пойдет за этим человеком куда тот позовет. Сорвется в любую пропасть. Сказанные давным давно слова кажутся пророческими: упадем вместе.

Они падают. Хель задыхается, тонет в обступающем удовольствии, жмурит веки, тянется еще ближе. Чувствует себя живым, настоящим — сильнее, чем когда-либо. Острее. Больнее. И все становится незначительным. Каждая деталь занимает свое место, и все становится правильным.

- Вильям.

Ну и что, что этот человек боится. Пусть! Но он все равно сплетал свои пальцы с ладонью чудовища, все равно тянулся обнять. Бояться — это естественно. Сердце колотится словно в предсмертной судороге, шарахает в ритме чужого.

- Люблю тебя.

Ни одним словом Хель не лжет: и признание клятвой впивается в чужую кожу. Смазанным поцелуем у виска. В нем звучит все: я люблю тебя. Убью за тебя. Умру. И каждая из клятв истинна, мучительно опасна и по-своему чудовищна.

Со стихающей страстью приходит наслаждение не меньшее — обнимать, ласкать, срываться в ленивые поцелуи. Баюкать в своих объятиях, гладить по спине и шее. В этом нежности больше, чем в любых срывающихся с губ откровениях. Дыхание восстанавливается, но сердце все равно шарахает навылет.

- Я согласен, - выдыхает Хель в чужой висок. Касается поцелуем, словно дулом приставленного пистолета. Можно бы схитрить, прося повторения лекции, но кажется правильным просто согласиться. Прикрыть глаза, всем телом чувствуя близость чужого тепла.

- Что нужно, чтобы вступить в этот... хаос? Подписаться кровью? Где? - улыбка кривая, почти лукавая, дрожь в голосе выдает испытанное наслаждение. Согласиться легко. Легко дать новую клятву — не демиургу. Вильяму. В действительности... для хтоника нет разницы.

- Расскажи мне еще. О хаосе... о тебе, - просит ростовщик, утягивая Вильяма набок, замирая рядом, прижимаясь плечами, бедрами, сплетаясь ногами. В покое есть свое наслаждение. В том, чтобы склониться к чужому плечу, потерять поцелуй в изгибе шеи. Ласково погладить бледные щеки, коснуться пятнышка родинки под глазом — заманчивого, прекрасного в своем хрупком несовершенстве. Словно сорвавшиеся с пера чернила. Прекрасно.

И слова срываются прежде, чем успеваешь обдумать. Еще одно признание — слепое, больное. Глаза в глаза, словно прижавшись горлом к лезвию клинка.

- Может, я и вправду сошел с ума. Хотел запомнить каждый миг. Тебя запомнить... и рисовал снова и снова. Только это помогло не заметить, как прошли годы. Я глупец. Нужно было прийти раньше. Нужно было тебя найти. Я не уйду. Даже если ты меня испугаешься.

Губы срываются в улыбку, полную радости и озорства. Руки срываются к чужим плечам, скользят по коже, мягко касаются излета ключиц. Прикасаться приятно, и радости в этом больше, чем боли невидимых ожогов. Хель смотрит - в чужие глаза, в завораживающие омуты, словно в самую бездну смерти. И улыбается, каждым движением словно умоляя: не бойся. Прими. Останься со мной.

- Ведь истина есть только в том, что изменчиво, непонятно и пугающе, так?

[Вильям Блауз]

Пальцы переплетаются с пальцами. На глаза опускается сонная нега. Архей ещё не взошёл в зенит, а случайный гость уже разбудил человека в семь утра.

  Не просто случайный. Долгожданный. Ровно на семь лет и несколько месяцев.

– Обо мне? О хаосе? – улыбается Вильям.

  Становится тепло. Чужая рука горячая, привычно нежная. Длинные пальцы выдают творца: скульптора, художника, музыканта. Кромка чернил под ногтями практически незаметна. Вильям касается ладони в невесомой ласке. Переплетает кисти, ведёт большим пальцем по ребру. Кажется: время замирает. И всё в этом мире становится неважно: оставленные невымытые чашки, брошенные в прихожей кроссовки и спортивная форма. Кажется, в коридоре они что-то уронили, когда падали. Но всё это лишь вызывает улыбку. Счастливую, довольную. Сонную.

– Мне было пять, – начинает Вильям. – И я тогда с Энтро познакомился. Меня наказали, заперли на складе под крышей. До сих пор помню: деревянная обшивка стен, груда сваленных стульев и столов. Белая дверь, я ещё попытался её открыть, будто верил, что всё-таки не заперли. Заперли. А мне так обидно стало: наказали незаслуженно, за драку с одним мальчишкой. Он был старше меня на два года и постоянно задирал младших. Я дал ему сдачи. Клок волос выдрал, он мне поставил синяк под глазом. Нас так и развели. Его – в угол в гостиной, меня на склад. И...Энтро пришёл.

  Вильям задерживает дыхание, его спирает. Рассказывать о собственном счастье гораздо проще, чем о горе. Перед глазами мелькают призраки прошлого: как череда мелькающих картинок. На губах расцветает улыбка: с такой вспоминают отца. С тем сакральным, вложенным в это слова смыслом.

– На полу шахматы лежали. Дешёвая выцветшая доска, фигуры...потеряны. Что-то есть, чего-то нет. И я помню, как сначала появились они: пешка и ладья. А потом передо мной уже сидел тот, кто даже выглядел...не так, как человек. Волосы с бусинами и перьями, глаза – два фиолетовых космоса. Какой у меня был восторг! Чужак не был похож на привидение, в нём было что-то...совершенно за гранью человеческого. Люди так не смотрят. Не ходят. Не двигаются. Он тогда спросил меня, кем я хочу стать, когда вырасту. А у меня, кажется, ещё с детства проснулась тяга к подражанию.

  Вильям смеётся, приподнимается к матрасу и тянется к ящикам крохотного письменного стола. Рыщет в нижнем, с шумом разрывая предметы: на пол рядом падают блокноты и наборы ручек, старые компакт-диски в потрёпанных временем упаковках. Затем находится клад.

– Лови! – Вильям кидает белую ладью на одеяло перед Хелем.

Падает следом и берет её в руки, показывает ростовщику прямо перед самым носом:

– Смотри какая.

  Руки крутят фигуру с нежностью. Белая ладья из дерева, шероховатая при касании, с зазубриной по хребту спины. Пальцы переворачивают её вверх ногами: подножие выполнено бархатом. Потёртым от времени, с проплешиной на углу. Ладья пахнет деревом: подносишь к носу, можно вдохнуть этот приятный запах.

– Это магия, представляешь? Магия. Её Энтро сделал, чтобы поиграть со мной в шахматы. Я забрал ладью и пешку с собой, а потом долго рассматривал. Посмотри: она настоящая. Не-и-де-альная. Такая, какая должна быть на этой доске. Это просто...просто космос.

  Вильям счастлив. Счастлив в этот момент поделиться личным и приятным. Он не помнит, о чём говорил семь лет назад после двух бокалов розе в ресторане отеля. Кажется вновь: распылялся в неиссякаемой любви к демиургу. Но теперь Хель знает хотя бы причину.

  То личное, что объединяет бога и человека. То тайное, что заставляет слепо любить и следовать. Нести хаос как совершенство.

– «Подписаться кровью»? Шутишь, что ли? – вскидывается Вильям. – Орден – серьёзная организация. У нас блат, связи, постель.

  Вильям подмигивает. Намекает: Хель относится к последнему. И метка последователя рисуется у ростовщика на плече. Мерцает зелёным, потом фиолетовым цветом и гаснет. Вильям доволен: каждая приближённая к хаосу душа, приближённая его силами, – это большая победа. Большая: будто отвратить человека от религии неистинной в истинную, будто столкнуть с пути к аду и показать рай. Вильям чувствует: в сегодняшнем дне есть что-то от жертвоприношения.

  Он подарил Энтро Хеля. Подарил.

  Они оба теперь принадлежат Хаосу.

– Сегодня метка будет не видна, проявится на вторые сутки. Там, где задумаешь.

  И руки прячут деревянную ладонью под подушку. Хель делится сокровенным:

— Может, я и вправду сошел с ума.

  Вильям смеётся:

– Да я с самого начала знал, что ты того. Поразили лишь масштабы бедствия. Но...мне хочется вернуться. Хочется рассмотреть. Чтобы ты своими чернилами нарисовал что-то на мне. На спине, на щеке. Знаешь, дети рисуют друг по другу йодом? Я хочу, чтобы ты нарисовал мне, – рука тянется к собственному лицу, – трещину в углу рта. Которая иногда появляется у тебя. Я замечаю, но не знаю её природы. Хочу, чтобы ты нарисовал мне такую же. Своей рукой. На моей коже как на листе бумаги.

  Вильям закрывает глаза, заваливается на спину. Тянется закрыть ладонью лицо:

– Как же развезло меня. Не слушай, что я говорю. Ты разбудил меня в семь утра. Ты должен мне сон. Изменчивый, пугающий и непонятный.

  Вильям приваливается спиной к стене, сгребает Хеля в охапку из  объятий и тянет к телу. Прижать чужой нос к собственной шее, укрыть обоих одеялом. Вильям точно знает: проснётся – он всё-таки потащит Хеля на пробежку. Потом купит билеты в кино и покажет, для чего придуман последний ряд. Вильям не запомнит фильм: только урывками. Зато запомнит вспыхнувшее смущение во взгляде: тут же люди.

 Ничего не становится по-настоящему важным, кроме того: что вы оба влюблены, одержимы и прекрасны.

 

Хаос есть в каждом их них. Просто дороги разные.

– Спи, хтоническое чудовище. Второе правило: не будить до двенадцати дня.

[Хель]

Жизнь за жизнью проживая, Ошибаясь и страдая, То к тебе, то от тебя бегу.

Дерево листву роняет, Наши жизни облетают, Листья на осеннем берегу.

Оказывается приятно: просто быть рядом, любоваться чужими жестами, слушать звучащий голос. Настоящее ярче любых воспоминаний, больнее и прекраснее. Слаще — подставиться под чужую ладонь, выдохнуть беззвучное признание в изгиб шеи. Хелю вдруг кажется: он дома. Не просто в убежище, каким для него стала любимая старая лавка, но в месте, где любят и ждут. Дом — уют и забытые чашки на кухонном столе. Свитер, брошенный вязью зеленых водорослей.

И удивительное откровение: дом — не стены, а люди в нем. Ты мой дом, - думает ростовщик, глядя в омуты темных глаз. Кажется, он утонул в них годы назад, как унесенный на дно русалками моряк с гибнущего корабля. Невозможно не погладить по бледной щеке, не очертить контур чужих губ. Сонная нега растекается по коже эхом пережитого удовольствия.

- Да, расскажи, - просит ростовщик.

И слушает: чужое откровение — как бесценный дар. Невозможно не улыбнуться в ответ на восхищение в любимом взгляде. В том, как говорит Вильям об Энтропиусе, поклонение смешивается с любовью. И Хель может себе представить, как эти глаза смотрели на кумира — с обожанием, с восторгом. Ему вдруг становится интересно, каким был Вильям в детстве. Каким — когда становился старше? Рождается смутная боль под ребрами — оттого, что не довелось встретить этого человека раньше.

И сомнение расцветает сорняком: что, если они встречались? В той, другой жизни, которую Хель не помнит? Но нет. Он улыбается и тянется прикоснуться к бледной щеке губами. Он бы запомнил эти глаза. Этого человека — его забыть невозможно. Если есть вещи, в которых Хель может поклясться, то... он не забыл бы Вильяма.

Но он представляет себе: одиночество запертого на чердаке ребенка. Забытого, как ненужная вещь, с глаз долой. И божество, клонящееся над шахматной доской — напротив мальчишки. Легко представить... космос фиолетовых глаз, бусины, вплетенные в олосы, перья. Хель прикрывает глаза и кажется — почти видит... он мог бы попросить большего — попросить поделиться с ним этим воспоминанием, но... не хочет. Хтоник понимает вдруг, что ему нравится — слушать, как этот человек рассказывает о своем детстве. О своем кумире и божестве.

Внезапная мысль: Хель чувствует схожее восхищение. Тому, кому предан Вильям, может поверить и он сам. Согласие совершенно искренне. Он готов стать добровольным даром. Жертвой. Наградой. Кем пожелает увидеть его этот человек.

Пальцы тянутся подхватить шахматную фигуру — она кажется старой, пережившей годы и собственную историю. Скол дерева, трещина по хребту... в несовершенстве рождается красота. Хель улыбается. Он понимает: одна эта фигура дороже любых чудес, собранных в его лавке. Ценность многих вещей — в том, что их любят.

- Я помню, как ты рассказывал о нем тогда, в отеле, - выдыхает Хель, пальцы тянутся погладить шероховатое дерево, мазнуть по ладони Вильяма мягким касанием. - Словно время остановилось. И я гадал: каково любить кого-то столь... искренне? И в то же время — любить как бога? Наверное, до сих пор гадаю.

И когда Вильям тянется поставить метку, ростовщик замирает, клонится ближе к чужому плечу, пока по его собственному рисуют узор. Он чувствует себя подарком, ценным даром, передаваемым в чужие руки. И вместе с тем — странная нежность расцветает под ребрами: за тем, кому предан Вильям, и сам хтоник пойдет, не колеблясь. Он чувствует... свою причастность.

И не обманывается: едва ли ему доступно большее. Он знает, где расцветет печать на следующий день — в центре грудной клетки, над сердцем, укрытым обманчивой клеткой ребер. Там, где когда-то тело пробила пуля. Кажется: так и застряла в сердце. Оно до сих пор болит.

Но чужая откровенность ласкает так, как могли бы руки. И приятно прижаться ближе, вслушаться в любимый голос, улыбнуться.

– Да я с самого начала знал, что ты того. Поразили лишь масштабы бедствия. Но...мне хочется вернуться. Хочется рассмотреть. Чтобы ты своими чернилами нарисовал что-то на мне. На спине, на щеке. Знаешь, дети рисуют друг по другу йодом? Я хочу, чтобы ты нарисовал мне трещину в углу рта. Которая иногда появляется у тебя. Я замечаю, но не знаю её природы. Хочу, чтобы ты нарисовал мне такую же. Своей рукой. На моей коже как на листе бумаги.

Хелю кажется: ничего он не хочет так сильно, как увидеть этого человека в своей комнате. Разделить таинство вдохновения, вести чернилами по коже... от одной мысли у ростовщика перехватывает дыхание. Он знает: сейчас ему приснится обнаженное тело и разлитая акварель на нем.

- Когда я волнуюсь, - выдыхает хтоник в изгиб шеи любимого человека. Послушно льнет ближе, теряясь в удовольствии чужого тепла. - Когда мне страшно или тревожно. Когда... чувства выходят из-под контроля, - делится ростовщик.

- Спи, хтоническое чудовище.

Хель улыбается. Сказанное ласкает, в нем звучит такая нежность, что закрываешь глаза и роняешь голову на чужое плечо, обнимаешь — почти по-детски. С обожанием, с теплотой. Со всем земным и нездешним. Глаза закрываются, но сон приходит не сразу.

Так жаль: что не можешь поделиться собственным воспоминанием взамен. Хель не знает, каким было детство человека, что умер в том проклятом холодном склепе. Каким был сам человек. Ему остается гадать: в нем самом чего больше? Человечности? Или монстра? Вновь перед глазами мелькает картинка сцепленных мизинцами рук. Детство...

- Тогда, в отеле... я хотел тебя поцеловать. Когда ты читал стихи. Они били в самое сердце. Так, как никогда не могла чужая рука. Даже... даже пуля ранила не так больно. Стихи словно резали в кровь, словно... и я хотел обернуться. И не мог. А потом ты сказал, что все испортил. Я помню... мне хотелось ответить. Сказать, что да. Потому что ты сломал во мне что-то тогда... И в то же время, хотелось сказать: ты ничего не испортил. Я просто не знал, что делать с тем чувством, с желанием — пьяным, больным...

Он уверен: Вильям уже заснул, а потому признаться оказывается до странности просто. Пальцы тянутся к бледному умиротворенному лицу. Хель гадает: такое признание порадовало бы? Или огорчило? Он знает, что говорит всегда неуместные вещи. Но помнит: Вильям не любит тишину. И ему хочется говорить. Делиться воспоминаниями — те, что у него есть, хотя сокровищ среди них очень мало.

- Трещина. От волнения. Потому что мне хотелось тебя поцеловать, но я... не мог. Не знаю, почему это происходит. Когда кончаются силы, когда я... на самой грани — приходит боль. Я снова в темноте, в склепе... Я рассказывал? Мое первое воспоминание. И кошмар. Жаль, что я не могу поделиться с тобой чем-то светлым. Добрым.

Грустная улыбка теряется у кромки одеяла, Хель закрывает глаза и замирает ладонью над ударами чужого сердца. Он помнит, какую боль причиняли прикосновения этого человека — давным давно. С тех пор, кажется, боль стерлась, как надпись с обласканного временем гранита. Осталась нежность. И желание обнимать.

- Я бы хотел поделиться с тобой чем-то хорошим, - шепчет ростовщик в подступающий сон. Он знает: кошмаров не будет. Не в этот раз. Чужое тепло их прогонит.

[Вильям Блауз]

 Сон приходит спокойно. Вильям ведёт шеей, клонится к изгибам худых ключиц: слышит через негу дремоты знакомую мягкую речь. Смысл её понять невозможно, но урывки слов доносятся до сознания как эхо в горах.

«Мне хотелось тебя поцеловать».

«Я снова в темноте, в склепе».

«Жаль, что я не могу поделиться с тобой чем-то светлым. Добрым».

  Вильям улыбается сквозь сон, ведёт пальцами по острым сколам лопаток в объятии. Знает, что Хель может. Он делит с ним драгоценные минуты настоящего, делит пространство маленькой квартиры, которая рассчитана, на самом деле, на одного. Когда-нибудь секунды хрупкой реальности тоже будут воспоминаниями. Возможно, самыми тёплыми за всю жизнь. Возникнут отголоском жизни перед падением в вечность, откроются ментальному магу – врагу, который проникнет в разум.

  Пройдёт сто лет: их увлечение друг другом погасит тяжёлая рука времён, возникнет ссора, препятствие, конфликт, навалится ком накопившихся недопониманий. Хель и Вильям будут относится друг к другу иначе, это станет неизбежно. Вероятно, в тяжёлое время возникнет фигура третьего лишнего – человека, который всегда разламывает чувства в крошево и оставляет нестираемый налёт грязи на любых отношениях. Хель и Вильям расстанутся. Не поздороваются, когда пройдут мимо.

  Но чужая нежность будет греть. Слова останутся на сердце высеченными буквами на камне. В напоминание: здесь был человек. Он ранил тебя.

  И во сне ты прижмёшь этого человека ближе к своему телу. Обнимешь руками, ногами, уткнёшься носом в гнездо спутанных волос, которые пахнут книжной пылью. Есть вероятность, что «будущее» закончится завтра. Страшно, когда чувство прерываются жизнью. Ещё страшнее – топить их подобными мыслями в настоящем.

  Вильям хочет верить: их любовь не закончится никогда. Даже изменчивость хаоса – в некотором роде постоянное свойство. Постоянно и другое.

  Архей встаёт над горизонтом каждый день. Никакие превратности судьбы не могут остановить его точный ежедневный ход. Солнце встанет, будет стремится к зениту. Комнату зальёт светом, послышатся крики чаек из приоткрытого окна, послышится запах моря. Вильям проснётся первый, повернёт голову: человек рядом безропотно принял правила «игры». Он спит: в сонной неге приоткрыт рот, дыхание ровное, размеренное, непослушные волосы растрепались по подушке. Одеяло свезено до талии.

– Хель, – Вильям невесомо касается пальцем кончика знакомого носа, видит, как ростовщик хмурится и рефлекторно уходит от прикосновения.

  Просыпается следом, лениво: но сон ещё есть, поверхностный, лёгкий. Желание разбудить проникает в кровь коварным ядом. Вильям усмехается, ускользает под одеяло.

  Он помнит это тело наизусть: хрупкость обтянутого кожей скелета, выпуклость рёбер, слабость едва выступающих мышц. То, как горячо реагирует этот человек на прикосновения. Уши помнят срывающиеся из кривого рта стоны как лучшую музыку.

– Доброе утро.

  Вильям знает эту мелодию наизусть. Угадает каждый жест: как человек проснётся, разбуженный касанием, как шумно выдохнет из груди, прогнётся в пояснице. Ласка развязная, откровенная, начнётся по телу Хеля внизу живота и скользнёт дальше. Сомкнётся на чужом теле губами, поцелуями. Вильям протянет правую руку наверх: отыщет в складках одеяла знакомую ладонь с пальцами музыканта, сожмёт её в тисках.

  Вильям хочет каждый болезненный жест: как руки найдут его волосы ответ, как сожмутся на собственной затылке ладони с перевязью браслетов. Не больно – чувственно. Ощутимо. Воздух разрядится стоном из напряжённого лица. Чужие бёдра будут слабо толкать вперёд, навстречу ласке. Имитацией рваных движений.

  Между ними ничего неправильного быть не может. Око за око: разбудивший день назад разбужен насильственно в ответ. Теряется ход времени. Секунды, минуты...вечность.

  Вильям оседает на кровати, пятернёй убирает растрёпанные волосы назад. Взгляд находит глаза Хеля: льдистые серые камни. Издевательская улыбка расцветает им в ответ:

– Иди, уступлю тебе ванну первому. Хоть посмотришь, как живут нормальные люди. Пена в первом шкафчике тумбы. Я принесу кофе в ванную.

  Становится легко подмигнуть с задором, в шутку ущипнуть за нос и скрыться в недрах кухни.  Всполоснуть лицо под краном и поставить турку. Приятно готовить... для кого-то. Не просто бездушно разлить кофе по чашкам, а создать напиток с изыском. Насладиться временем, когда будет шуметь вода из ванной. Знать: Вильям потащит Хеля на пробежку. Возможно, вечером. Нежность рождает другие планы.

  Проходит два часа, и Хеля вытаскивают на прогулку. Вильям знает, куда они пойдут. В самом углу шкафа висит на вешалке красивая парадная форма. Вильям бережно берёт её руки: легионер Коалиции рас, опознавательный символ нашит на груди чёрными нитками. Строгий приталенный силуэт, идеальная посадка: Вильям помнит, как когда-то его покорила эта форма на других людях.

  Теперь он может носить её с гордостью сам.

  Путь к нужному месту идёт через детский магазин. Вильям знает: нужен целый мешок. В него летят игрушки, мыльные пузыри, азбука, кубики и раскраски. Игрушечный пистолет, который Вильям выбирает с особым рвением, коньки, одежда. Плюшевые коты, мишки, несколько пар детской обуви.

  Двухэтажное строение детского дома на границе Ториса имеет покинутый вид старого кирпичного здания. Крыша покатая, территория ограждена забором. Неподалёку раскинулся смешанный лес с холмом, увядшая клумба на входе. Калитка закрыта простейшим замком. Но Вильям ожидаемо и совсем невзросло лезет с мешком через забор: острые восходящие шпили чуть не рвут брюки. Он приземляет с шумом, открывает ворота, впускает внутрь Хеля.

– Посмотри! Это когда-то был мой дом.

  Большая белая дверь до сих скрипит, когда её толкаешь. Вильям узнаёт родные стены: ничего не изменилось. Цветные кляксы и несуразные рисунки на обоях, шкаф с ветхими корешками книг. Шум, снующие дети: всех возрастов – в изношенных поколениями вещах. Он входит первым, пропускает Хеля. Маленькая пятилетняя девочка с хвостиками светлых волос обнимает ростовщика за колени. Вильям грустно улыбается: он и сам когда-то был таким. Все средства хороши, если дадут хотя бы шанс на то, что тебя заберут из этого места.

  Вильям шепчет Хелю простейшей телепатией: «Не будь слишком ласков. Не дари надежду».

  У ребёнка открытое и доброе лицо. Смешные ямочки на щеках, розовое платье с порванным бантиком на краю подола. Резинки в волосах разного цвета. Она глядит на Хеля зелёно-грязными глазами. Не говорит ничего, но показывает жестом: мрачный ростовщик ей понравился. Других он пугает – её нет.

  Вильям заворачивает в недра коридоров. Встречает в закутке около подсобки знакомую горбатую фигуру няни. Голубой передник выцвел от времени, голова украшена крахмаленным чепцом. Она вытирает бумажным полотенцем щербатую старую тарелку.

– Роза!

  Плечи старой женщины вздрагивают. Выскальзывает из рук тарелка, разбивает в осколки. Фигура тучная, горбатая, медлительно поворачивает к проходу, словно к привидению. Вильям уже несётся на всех ногах: с ловкостью перескакивает через разбросанные по полу коробки и игрушки. Бросается объятием на шею: смуглое лицо, исчерченное морщинами, счастливо улыбается, в углах глаз выступают слёзы.

– Вилл, – с кряхтеньем звучит старый голос. – Столько лет. Я уж думала, ты...думала, ты...

– Не дождётесь!

  Смех разрывает воздух: он у легионера всегда мрачный, ка к у гробовщика. Вильям ослабляет объятия и машет Хелю, чтобы подошёл ближе:

– Это Роза, моя няня, я её знал, когда я был ещё ребёнком. Хель, добро пожаловать в мой старый дом! Пошли. Я тебе всё покажу.

[Хель]

Тот, кто погас, будет ярче светить, чем кометы,
Пролетающие над планетой...

Хтонику снится дивный сон — в нем тепло и спокойно, нет ни могильного холода склепа, ни колкого страха мурашек вдоль позвоночника. Только чужое тепло, что без малейшей боли прижимается ближе, чужие ласковые пальцы, губы, взгляд завораживающих темных глаз. Хочется обнять, скользнуть ладонью по чужой шее, по спине, прижимая теснее. Шепнуть сквозь сон: мое. И улыбаться пьяной счастливой улыбкой.

Хочется скользнуть ладонью по бледной щеке, потерять поцелуй в уголке улыбающихся губ. Шепнуть: ты мне снишься. Блаженство.

В каждом касании не отыщется даже грамма боли, и просто приятно наслаждаться настоящим. Чувствовать себя живым каждой клеточкой тела. В маленькой квартире, кажется, места всего на одного — но хватает завернуться в одеяло, переплестись ногами, руками, уткнуться носом в излет чужих ключиц. Приятно.

- Хель, - зовут сквозь сон. Открывать глаза не хочется. Спится впервые так крепко и сладостно.

- Ты мне снишься, - выдыхает Хель едва слышно, улыбается. И чувствует движение рядом, как чужое тело скользит под одеялом, как продолжением сна замирает на животе поцелуй. И хочется выдохнуть, изогнуться под лаской чужих губ, запрокинуть голову. С губ срывается стон — несдержанный, почти болезненный.

Прикосновение чужих губ и пальцев на грани бесстыдства, откровенное, почти мучительное. Хель задыхается, запрокинув голову, рвано ведя бедрами в продолжение чужих жестов. Пальцы отыскивают кромку чужих напряженных плеч, вплетаются в непослушные мягкие волосы. Не сжимают, но гладят, умоляют: продолжай. Так хорошо. И стоны срываются с губ.

Сон растворяется, как сахар в горячем напитке. Остается сладость на языке, пьяные видения перед глазами, тепло чужого тела. Стоны срываются чужим именем, сердце сбивается с ритма. Тело дрожит от напряжения, в агонии удовольствия хочется скользнуть ниже, отыскать чужие руки, чужое тепло. Притянуть к себе.

- Вильям, - обхватить ладонями бледное лицо, целовать — в губы, щеки, языков мазнуть по пятнышку родинки. Все кажется неважным, кроме одного: этот человек. Эти губы, тепло, этот взгляд. Не хочется отрываться от него даже на миг.

Вильям отстраняется сам, садится на кровати, улыбается почти издевательски... но красиво до боли в сердце. Хель смотрит снизу вверх, улыбается в ответ. В чужих глазах видится отражение собственных чувств. Ладонь тянется поймать чужие пальцы, погладить по костяшкам.

- Ты мне приснился, - повторяет Хель и улыбается шире, блаженно откидывается на матрасе, прикрывает глаза, выдыхает с пьяным полустоном. Хочется притянуть человека ближе, обнять, утянуть обратно в сладкие сны.

Человек поднимается, подмигивает, щипает за нос — с невинным озорством, с нежностью.

– Иди, уступлю тебе ванну первому. Хоть посмотришь, как живут нормальные люди. Пена в первом шкафчике тумбы. Я принесу кофе в ванную.

Хель беззвучно стонет в ответ. Ему не хочется подниматься. Чужая постель — всего лишь матрас на полу, всего лишь гнездо спутанных одеял, а выпутываться не хочется. Хочется свернуться в уютном тепле, притянуть нужного человека к себе...

Вильям исчезает в коридоре, а Хель неохотно поднимается. Удивительно вдруг прислушиваться к желаниям собственного тела, к усталости мышц. Взгляд цепляется за приколотые у выключателя рисунки — драгоценность. Хель подходит ближе, касается кончиками пальцев. Не выбросил. И кажется: вместе с этим не выбросил и что-то еще, более ценное. Приятно знать, что в чужом доме есть частичка твоей души. Твое творение.

С кухни доносится шорох шагов и звон посуды — словно музыка. Хель позволяет себе задержаться перед дверью ванной, прислушаться. Улыбнуться: чужая забота чувствуется чем-то непривычным, но приятным. Как мягкое одеяло вместе обычного касания кожаного плаща. И кажется правильным: остаться в этом доме, с этим человеком. Насколько получится. Просто остаться. Засыпать и просыпаться вместе, сплетаясь ногами и руками, кутаться в чужую одежду, греть руки о чашку ароматного кофе.

Чужая ванная не похожа на ту, что в лавке. Светлая, чистая — и с ванной. Такой, что поместиться вдвоем можно, хоть и придется потесниться. Хель ведет пальцами по гладкому бортику, улыбается. Представляет: поставить такую в собственном доме. Пусть бы Вильям не захотел уходить. Не сейчас. Когда-нибудь потом. Когда они вернутся в лавку вместе. Воевать с краном приходится недолго — вода теплая, рядом с ванной находится ароматная соль.

- Больше никакой душевой кабины, - клянется Хель, когда Вильям открывает дверь. Улыбка не сходит с лица — просто блаженством оказывается развалиться во весь рост в теплой воде. Клубы пены — словно пушистые облака. Все кажется прекрасным, как в сладком сне. - Я сплю, да?

Тянется за чашкой. Кофе божественно вкусный. Чужая ладонь, по которой ненавязчиво мажешь прикосновением — теплая, мягкая. Не обжигающая вовсе.

- Спасибо.

Хель знает: этот момент лучше любого сна, даже самого прекрасного. Привалиться головой к бортику ванны, смотреть снизу вверх в чужое лицо — красивое до самой малейшей черточки. Несовершенное — в тонких морщинках у глаз, в улыбке, в пятнышке родинки. Но неидеальность делает прекрасным этого человека — каждый его жест отпечатывается в памяти. И любуясь им, ростовщик не знает, что сам улыбается — почти красиво. Нежно. Делает глоток кофе из безупречно подходящей пальцам чашки. Кажется: эта чашка принадлежала ему всегда. Его и ждала в этом доме.

Ладонь тянется к чужой руке, перехватывает за запястье, тянет ближе. Хель приподнимается, ненавязчиво тянется поцеловать — без сжигающей страсти. Ласково касается лестницы шрамов губами, а после тянет Вильяма ближе к себе, безмолвно прося наклониться — впечатывается поцелуем в чужие губы. Поцелуй на вкус как ароматный утренний коже. Как признание в любви и переплетенные мизинцами ладони.

- Спасибо, - повторяет Хель, и благодарит за большее, нежели заботливо сваренный кофе или нега пробуждения. Спасибо, что ты здесь. Что здесь я. Что этот момент вообще существует. Хель чувствует себя не хтоником, не чудовищем — просто влюбленным человеком. И это, оказывается, самое прекрасное чувство на свете.

После Вильям зовет на прогулку — и Хель соглашается, путается в чужой белой футболке, повязывает на плечи зеленый свитер. Ему все равно, куда заведет дорога, но чувствуется: впереди что-то важное. Личное. Вильям в парадной форме похож на человека с картинки в книге. Хель замирает на миг, смотрит: строгий силуэт, идеальная осанка, символ Коалиции рас. А потом человек в парадной форме тепло улыбается, насмешливо прыгает родинка на его щеке... и ростовщик улыбается в ответ. Кажется: они на самих себя не похожи. И при этом: никогда Хель не чувствовал себя настолько собой. Не давит на шею шнурок удавки, к телу не липнет жилет. Даже перед тем как покинуть чужую квартиру, шагнуть на освещенные улицы — хтоник тянется обнять.

Они вместе находят детский магазин — игрушки, одежда. Хтоник видит: то, с каким вниманием, как тщательно Вильям выбирает вещи, чтобы сложить в мешок. Все осматривается, подбирается... И Хель понимает: действительно что-то важное. Но не улыбаться невозможно: легионер Коалиции рас, выбирающий игрушки, ведущий пальцами по плюшевым животам и спинам, по сколам пластиковых пистолетов... Хель знает: это не нарисуешь. Можно сохранить картинку на бумаге, но не передать чувство, что охватывает, когда находишься рядом, когда и сам тянешься добавить в мешок еще пару-тройку игрушек, еще несколько детских книг.

Он догадывается еще до того, как они приходят к дому — двухэтажному, потрепанному временем. За ржавчиной забора рыжеет подсохшая лужайка, само здание сложено из старого кирпича, лес манит прохладой. Хель замирает, щурит глаза, тянется к замку... Но его спутник перелезает через ограду, через кованые фигурные шпили, улыбается — широко, распахивает калитку изнутри.

- Посмотри! Это когда-то был мой дом.

Хелю кажется: он может понять это желание показать место, где ты вырос. Поделиться своим домом, детством. И чувствует, что ему за подобное не расплатиться и целой жизнью. Тянется шагнуть следом, хоть мимолетно переплестись пальцами с чужой рукой — невинно, сцепив безымянные и мизинцы.

Ростовщик хотел бы привести Вильяма в свой дом — жаль, что он подобного не помнит. Но чужой восторг заразителен. Скрипит большая дверь, кляксы и рисунки на обоях свидетельствуют: здесь живут дети. И в самом деле... Хель рвано вздыхает, когда его обнимает девочка. Ему дети кажутся инопланетянами — большие глазища, неуклюжие движения... как у него самого. Он не успевает отстраниться первым, а потом улыбается. Кривит губы, надеясь, что не слишком страшен. И следует за своим спутником в тесные коридоры. Кажется: это целый мир. Далекий, неопознанный. Хель оглядывается на девочку, которая его не испугалась... и что-то будто оттаивает под ребрами. Что-то, о чьем существовании даже не догадывался.

Руки взлетают сами, магия отзывается послушно, лишь самую малость дрожа. Коридор за спинами двух пришельцев заполняется плюшевым массивом игрушек. Разных — нежность не помещается в одном сердце. Хель выдыхает, видя разноцветных котов и собак, медведей, пингвинов, самых разных птиц. Не идеальные — многие игрушки кажутся такими, словно уже провели здесь немало времени. Потрепанные, смотрящие блеском пластиковых глаз — кажется, с любовью к каждому, кто возьмет в руки. Хель находит глазами вдруг у самых своих ног — игрушечного дракона. Кривого и кособокого. Несовершенного настолько, насколько только возможно. Губы кривятся в улыбке, Хель поднимает игрушку и оборачивается. Порыв — несдержанный, по-детски невинный. Он протягивает дракона Вильяму так, как мог бы протянуть собственное сердце в ладони.

- Этот — тебе. Так можно? Глупо, да?

Ему кажется: вдруг он совершил ошибку? Вдруг так нельзя? Весь коридор полнится неожиданным подарком. В нем нет пользы принесенных кубиков или книг, только нежность объятий, которые не можешь подарить каждому. Вильям обнимает незнакомку — старую женщину, что обнимает гостя в ответ.

– Это Роза, моя няня, я её знал, когда я был ещё ребёнком. Хель, добро пожаловать в мой старый дом! Пошли. Я тебе всё покажу.

Кому угодно смех Вильяма может показаться мрачным, но Хель в ответ сияет улыбкой, подходит ближе, всматриваясь в лицо незнакомки.

- Здравствуйте. Я... извините, если так нельзя. Не удержался, - смущенно опускает глаза ростовщик, оборачиваясь на заполненный игрушками коридор. А потом все-таки тянет выбранного дракона Вильяму - плюшевого, зеленого, как свитер на плечах ростовщика. С блестящими глазами-пуговицами. Один угол пасти прошит выше, чем другой. И к лицу приливает румянец - красными пятнами на щеках, выдающими смущение и неловкость.

- Возьми. Твой.

"Кубы"

Материализовать игрушки - средне

[Вильям Блауз]

 Родные прохладные стены. Светлые обои, разрисованные в бледный цветок, исчерченные снизу карандашами. У входной двери лесенка самодельной линейки с засечками роста: Ханны, Пола, Джека и Амелии. Вильям чувствует: вернулся на родину. Впервые острые шпили ограждающих ворот не кажутся клеткой. Можно посмотреть в окно на выпирающие ограды с ощущением нежности. Почувствовать себя в них котом в уюте маленькой коробки. Свобода теперь доступна! Ты добровольный гость.

  Хель видится в прежнем доме чужим, посторонним, не похожим на остальных детей. Пришельцем с другой вселенной. Чужаком, который и не походит на роль родителя так же, как и на роль ребёнка: слишком несерьёзный, несуразный, странный. Но, кажется, одной маленькой девочке Хель нравится. Она бежит с восторгом к горе созданных им игрушек, благодарит его тёплыми объятиями, зажимает под мышкой оранжевого динозавра. Вильям впервые замечает: ростовщик элегантен. Привычка спотыкаться сочетается с почти изящным шагом. Походкой, в которой заметно нечто гордое и высокопарное. Вильям улыбается, знает: Хель не такой.

  Он простой человек, ростовщик из лавки редкостей: с простым, а не возвышенным счастьем в жизни. Он тот, кто поселился в чужой ванной, у кого из удовольствий — пить кофе из одной и той же чашки. Кто влезет в ловушку из клятого любопытства, обопрётся о трость в момент слабости. Хель создаёт игрушки детям, и его до безумия хочется обнять. Зарыться носом в спутанные тёмные волосы, поблагодарить. Вильям помнит: каждый незнакомец, кто пришёл к детям с подарками, — счастье. Вильям счастлив за всех других. Он не может отказать, не принять в руки игрушечного дракона.

  Няня Роза смотрит с непониманием, Вильям готов провалиться под землю из-за стыда. Плюшевый дракон прячется быстрым мановением магии в хранилище, Хеля подцепляют под локоть. Кажется, никто не заметил покрасневших ушей.

— Мы ненадолго, — улыбается Вильям престарелой няне. — Хель мой друг. Захотелось ему показать малую родину.

  Две фигуры скрываются в полуосвещённом коридоре. Ростовщика щипают за бедро, около ягодицы:

— Что ты делаешь? — смеётся Вильям.

  Он знает, почему дракон. И помнит: игрушка выглядит, будто уже отжила свой век, плюш потёрт временем, глаза разные — даже цветом пуговиц. И всё равно — тепло до невозможной степени. Короткий поцелуй теряется у Хеля под шеей. Вильям выбирает момент, пока никто не видит. Ласково мажет пальцами по бедру: в однозначно откровенно ласке.

  Правда жизни такова: невозможно оторваться. Ни о тела, ни от лица, ни от кривой улыбки. Широкого рта, как у лягушонка. Характера, который этот человек носит глубоко в себе, под слоем пёстрой кожи. Вильяма пленяет каждая деталь. Голос, похожий на шелест книг из лавки. Запах от волос — старого пыльного пергамента. Нелепая одежда будто из книги сказок. Образ замкнутого чудака.

  Пленяет больше остального: душа. То хрупкое, что заточено в теле. То, как человек прячет чувства за ресницами, как в задумчивости склоняет голову, когда читает книгу. Как смеётся над скатертью в жёлтых подсолнухах. Как говорит — всегда спокойно и монотонно, как поругаться с Хелем практически нереально.

  Кажется: лесное глубокое озеро. Волны не разобьют, а тонешь медленно. Утягиваешься в пучину зарослями цепких водорослей.

— Вот! — всплёскивает руками Вильям. — Тут всё и началось.

  Чердак не изменился не капли. Греет душу: вернуться туда, где так же стоят сваленные столы и стулья. Вильям прикрывает дверь: она такая же, как предшественница. Большая, белая, из дерева. Возраст прибавил царапин и следов карандаша, поцарапал порожек — но детский дом будто замер в веках. Щелкает выключатель, загорается свет единственной лампочки, свисающей под потолком. Тонкая мерцающая ниточка.

  Старый склад с грудой вещей: сломанных предметов мебели — словно гора, на которую можно взобраться. Обшивка стен из дерева с разводами под потолком. Маленькое круглое окошко под крышей: слышно, как воркуют голуби.

— Мне было пять или четыре, — повторяет Вильям. — Меня заперли тут из-за драки. А пришёл Он.

  Вильям садится на место, где когда-то сидел Энтропий — в самую их первую встречу. Пальцы ковыряются в подножии сваленной горы, выуживая старую шахматную доску. Она треснула по углу, покрылась слоем пыли. Вильям гладит её любовно:

— Как думаешь, никто не будет против, если мы украдём доску домой? Кажется, она тут совсем забыта...а мы могли бы играть. Ты знаешь, что в одной древней традиции шахматы дарили новобрачным, чтобы это было единственным местом, где они бы сражались?

    Вильям тепло улыбается, показывает Хелю место напротив. Немое приглашение сесть.

— Сыграем сейчас?

  Доска старая, с трещиной на углу, пахнет затхлой лиственницей. Вильям извлекает несколько фигур, ставит из на пятнистую поверхность. Кажется: потерянных среди них стало ещё больше. Материальной магией Вильям не владеет, но в глазах загораются огни озорства:

— В классические шахматы не получится. Будем играть в хаотические. Умеешь?

  На губах расцветает улыбка: не добрая, коварная. Вильям чувствует: его настроение скакнуло вверх. Напротив него — худая фигура ростовщика. Ещё не понимающего ничего.

— Как и в любых шахматах: надо победить короля. Правила? В хаотичных шахматах правил нет. Белые не ходят первыми! Первым ходит тот, кто расторопнее!

  Вильям срывается к доске соперника и рывком хватает белого короля Хеля. С издевательским смехом фигура замирает в руке, обнятой красной перчаткой. Вильям в хулиганском жесте прикусывает корону короля зубами, смотрит Хелю в лицо.

— Ты проиграл. Раздевайся.

  До чужих губ — один рывок, одно ловкое движение перекинуться через доску. Опереться на пол ладонями. Вильям одержим: каждой клеткой тела, каждым мягким касанием губ.

  Он подтягивает ближе, кладёт красные в перчатках ладони ростовщику на плечи.

— Люблю тебя, — срывается в поцелуй. — Никогда. Никогда от меня не уходи.