[Хель]

Харот / Тульпа / 5022

Вильям, Хель

Эпизод является игрой в настоящем времени и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту стандартную систему боя.

[Вильям Блауз]

Вильям открывает в себе новую грань: оказывается, он жуткий собственник.

  «Пасть тигра» дарит ощущения хождения по мукам, по минному полю, которое подрывается на каждом шагу. В конце её все путники, измотанные, усталые, могут ощутить приятный воздух на влажной от подземелий коже, вдохнуть его полной грудью. Увидеть свет или темноту звёздной ночи — неважно. Свобода — это всегда приятно.

  Свобода — это то, что недоступно двоим из них.

— Буду скоро в гостях, — ласково улыбается Вильям, утыкаясь Хелю под челюсть дулом огнестрельного оружия. — Долг Коалиции рас зовёт допросить опасного преступника.

  Роан ответит с самым невозмутимым видом:

— Конечно, удачи тебе с этим. Ну, знаешь, от души допроси. С пристрастием! Чтобы выбить все нужные... слова признания! — в последних словах звучит едва слышимый смех.

  Мысленно она добавит: «И накажи его как следует!» — телепатическая связь сработает как часы.

  Вызовет ответную усмешку. Вильям чувствует: вновь видит его насквозь. Улыбка не может сдержаться на губах, как и тяга к прощальному поцелую: лёгкому, в висок, к самым тёплым объятиям напоследок. Нежная девичья рука в перчатке легко коснётся спины, тяжесть тонкого подбородка на плече почти невесома. От Роан пахнет затхлостью подземелий — от них от всех сейчас так пахнет. Но приятно всё равно.

  И Вильям чувствует умиротворение, когда закрывает глаза, утыкается носом в её волосы. Длинные, волнистые, мягкие. Проходят секунды, после опасного подземелья — секунды счастья. Но ненадолго: фигура князя Наньнина возникает следом как тряпка перед быком, мозолит светлым одеянием пространство из-под полуопущенных ресниц. Казалось бы: этот огонь заглушен, погашен, но нет.

  Нет.

  Вильям чувствует такую подступающую злость, что готов броситься. Совсем не элегантно: выцарапывать глаза как ревнивая девица — за уведённого парня. Князь красив — прекрасен как изваяние статуи, как принц, списанный со страниц старых сказок. Вильям не дотягивает даже до канонов эона: непослушные волосы, лицо — живое, но неправильное, с тонкими губами от привычки курить. С морщинами — их видно, если смотреть глаза в глаза.

  Зреют старые комплексы: похороненные, кажется, ещё в детском доме. Но вот они, вновь живые, ещё копошатся в подрберье. Вновь ставят на пьедестал второго и третьего места: первого — никогда. Приписка Роан "Сейчас засосутся" кажется пророческой. Несбывшейся. Просто...прерванной. Было бы нужное время, нужное место, не спустись он, Вильям, в подземелья...

  Разум отравляется этой мыслью. Гневом не к Роан — к князю. К Хелю — больше всего. Но всё равно Вильям тепло улыбается напоследок и жмёт тонкую девичью кисть.

— До встречи! — портал моргнёт чёрной пропастью, чтобы поглотить ростовщика, Вильяма — следом спустя секунду.

  И выкинет их на первый этаж уже знакомой тёмной лавки в Тульпе. Здесь, внизу, всегда мало света, в углу стоит столик реставратора, а на прилавке прекрасной фигурой возвышается знакомый череп с зелеными кристаллами в глазницах. Вильям вскинется приветственным жестом, махая руками как клешнями. Забудет, что в одной из них пистолет: болтается как игрушка.

— Корвус! Прекрасная птица!

  Вильям устремится к насесту, где увидит старого друга: боль тоже может объединять, и сейчас между ними нет ни одного неловкого жеста. Рука тянется к голове исполинской птицы уже без страха, что её отвергнут. Ласково касается синих перьев, чуть чешет там, где должно быть отверстие уха.

— Сколько лет я тебя не видел, дружище. Соскучился. Как ты? Поговорим потом. Правда, я ужасно занят, ужасно тороплюсь. Можно я дам тебе задание?

  Вильям вырывает из кармана спортивной куртки смартфон, снимает блокировку и кидает в гнездо. Очаровательная улыбка расчерчивает лицо — он умеет быть обаятельным даже на пределе злости, скрывать истинные эмоции за маской человека-клоуна. На Корвуса ему, во всяком случае, не за что сердиться. Можно убить двух зайцев одновременно. Следом за телефоном из кармана в гнездо летит золотистая кредитка:

— Закажи поесть из ресторана: на всех. Выбери всё, что хочется. Мне вина закажи! Розе на основе мерло. Пожалуйста. Мидии, устрицы, ты пробовал глубокоговодного кракена? Всё, что хочешь, Корвус! Всё, что нужно! Мы поговорим наверху и спустимся!

  Рука с пистолетом замирает внизу, правая — грубо хватает Хеля за запястье и волочет. Вильям никогда не спрашивает ни мнения, ни разрешения — он просто тянет ростовщика наверх, по дороге к знакомой кухне, где света всегда больше, чем обычно. Широкая и бешеная улыбка остаётся Корвусу напоследок — как доказательство дружелюбных мотивов и самых невинных намерений. Вильям тащит Хеля дальше, не выпускает из тисков. Туда, где стоит холодильник, который никто никогда не починит.

  Щёлкнет замок межкомнатной двери. Вильям повернётся и толкнёт Хеля к стулу.

— Ну что? Наконец-то, — зубы хищным жестом стянут перчатку с правой руки. Она упадёт. Потом с левой.

  Вильям помнит: Хель может быть сильным, когда это нужно. Но никогда не будет равен, когда Вильяму нужно быть сильными самому. На плечи ростовщика лягут руки: настойчиво, требовательно, заставляя впечататься в поверхность стула. Заставляя сесть.

  Вильям нависнет сверху как силуэт рассерженной супруги. Поставит ступню на край стула Хелю между ног. Тот сможет увидеть: горящий огнём взгляд — не подделка. Злость в чужих глазах — настоящая.

— Хочу с тобой поговорить, — играет желваками Вильям. — Хочу, чтобы ты объяснил мне.

  И память ударит дьявольским щелбаном прямо по лбу. Телефон остался внизу, у Корвуса. Так глупо, как...нелепо? Нет возможности даже показать фотографию, которая вызвала весь ворох чувств. Ситуация выглядит так, словно ты приводишь человека на казнь, не имея ни малейшего доказательства. И Вильям решает идти в ва-банк:

— Я всё видел. Я всё знаю.

  Следующие слова выпалят ростовщику в лицо:

— Всё!

  Томительное ожидание Вильям ждёт, что ему ответят. И срывается к первой пытке: одним рывком лицо одно достигает лица другого. Губы накрывают чужой рот: томительных семь лет Вильям мечтал прикоснуться. Он закрывает глаза от удовольствия: покручивай воспоминания о минувших днях по миллионному кругу, но они никогда не вернут сладости прикосновения.

  Прикосновения, срывающимся из поцелуя в злостный укус. Терзающим чужую нижнюю губу, прокусывающим её до крови. Один поцелуй выдаёт Хелю всю боль, всю ревность. Чтобы он ощутил её, саднящую, на собственной коже.

  Вильям вытрет кровавый рот рукавом. Отпрянет корпусом назад, но нога всё так же будет блокировать любое движение «пленника». Хелю не дадут встать.

— Князь Бэйюань хороший менталист. Просто прекрасный. Не изменяешь себе, да?

[Хель]

Ты живешь в моем сознании и приходишь в страшных снах,
Прячешься в моих ладонях и живешь в чужих чертах.

Хочется злиться, но не получается. Ростовщик помнит: его волокли, будто сломанную игрушку. Толкали, угрожали пистолетом столько раз, что с каждым страха оставалось все меньше. Даже сейчас: Корвуса, кажется, рады видеть больше, чем самого хтоника. Семь лет. Больно так, словно старая пуля застряла в сердце.

А он все равно счастлив, как последний из глупцов: Вильям здесь. В уюте родной лавки. Пальцы в перчатках льнут к отливающему синевой птичьему оперению, гладят — ласково. И Корвус в ответ клонится к чужим пальцам. У них одна боль на двоих, Хель чувствует укол не зависти, нет... почти грусти. И ему становится страшно: этажом выше, в спальне, забыт не один чужой портрет.

- Какая встреча! - в ответ разражается тирадой Корвус. - Давно ты не заглядывал. Сколько прошло? Год? Три? Вечно путаюсь в датах! Хель знает лучше, он все твой череп из рук не выпускает. Ну не твой, конечно, твой череп, я смотрю, все еще на плечах. А все почему? Потому что, небось, умеешь правильно падать. А это чудо костлявое скоро совсем убьется... Заказать? Из ресторана?! Конечно! Сейчас! Сейчас!

Экран чуть не бьется, когда птица тычет в него клювом, когтями ухватывает за поблескивающий бок. Само гнездо кажется свитым из гибких древесных прутьев, остов его — старая корзина, выстеленная давно потерявшими цвет тряпками, чтобы было мягко да уютно. Корвус затихает сразу, уткнувшись в смартфон. Блеск в птичьих глазах невозможно не заметить, пока клюв летает над экраном, то и дело изворачиваясь так, чтобы было удобно рассматривать изображение.

Хель не успевает сказать и слова — его снова волокут прочь. Теперь по старой скрипучей лестнице. Вильям, кажется, помнит каждую ступеньку, не наступая на самую скрипучую. Хтоник слышит затихающую болтовню Корвуса с самим собой: «Надо бы купить такую штучку, до чего удобно, как интересно...»

За изломом лестницы и хлопком двери прячется кухня. Тот же старый неработающий холодильник, аляпистая скатерть на столе и горы книг, сложенные по коробкам. Хель с трудом выдыхает, когда его с силой пригвождают к стулу. Так, словно это не его дом. Словно он и вправду под пристальным вниманием полицейского. Хтоник вспоминает другой допрос, другие стены — и прикусывает губы.

Вильям.

Сердце заходится бешено, будто только теперь осознавая полностью: этот человек здесь. Спустя долгих семь лет, каждый день в течение которых дверь лавки была для него открыта. Человек нависает, словно палач, приближает свое лицо к лицу Хеля, смотрит с бешеной яростью. Хель смотрит в ответ — пьяно, как безумец. Нужно бы испугаться, а ему хочется прикоснуться. Свет на кухне лучше, чем слабый полумрак затхлого подземелья: видно каждую черточку в чужом лице. Бледная кожа, тень усталости под глазами. Пятнышко родинки на щеке — словно мягкое касание чернил.

— Хочу с тобой поговорить. Хочу, чтобы ты объяснил мне.

Хель молчит. Ждет продолжения тирады. И... любуется. Как дурак. Нелепый, - шепчет воспоминание, очаровательный. Ему было мало видений, хотя Вильяму можно было радоваться даже среди ночных кошмаров. Руки тянутся — коснуться, провести по плечу. Все еще не верится: этот человек здесь. Хель знает: глупо, до чего глупо, как на страницах книг, что вслух читает Корвус.

- Я всё видел. Я всё знаю.

Хель чуть клонится назад, будто избегая невидимой пощечины. Смотрит... пытается угадать, о чем говорит Вильям. И снова тонет в чужих глазах. Темных, словно ночной ревущий океан. Хелю все равно, даже если волна вынесет на скалы.

- Всё!

- Что ты...

Поцелуй не такой, что ждешь после долгой разлуки. Хель задыхается, тянет в ответ — целует смазанно, неуклюже. Давно не было практики, а зеленоглазый череп не даст конструктивной критики. Губы жмутся к губам. Хель чувствует боль, чувствует, как рот наполняется кровью... ему все равно чуть больше, чем абсолютно. Руки взлетают к чужим плечам, успевают скользнуть по впитавшей запахи сырости коже. Мимолетно коснуться шеи.

Так больно. Так мучительно мало. Хель чувствует чужую ярость — в каждом жесте. Но не может понять, что сделал не так. Вильям так и не ответил на стихи. От этого ломит под ребрами. Хель задыхается, клонится головой вперед, желая продлить поцелуй. Не получается. Руки опускаются на чужое колено, мимолетно скользят по бедру по плотной ткани брюк.

— Князь Бэйюань хороший менталист. Просто прекрасный. Не изменяешь себе, да?

Хель моргает. Смотрит на Вильяма — и ему кажется, он перестал различать человеческую речь. И... губы растягиваются в улыбке. Кривой и некрасивой. По подбородку скатывается капля крови, и Хель торопится стереть ее пальцами. Ему смешно. Потому что он вдруг понимает, что даже не может вспомнить лица князя. Помнит только черные глаза — совсем не такие, как у Вильяма. Звездное небо и бушующий ночной океан. Он всегда тяготел к последнему.

- Не изменяю себе, - отзывается ростовщик, - только при чем здесь князь?

Взгляд скользит по чужому лицу, искаженному гневом. Ревностью, - подсказывает разум нужное слово. Хель не знал, что его можно... ревновать? Он пытается понять, в какой момент что-то... и не понимает. И чувствует, как вспыхивает под кожей колкость обиды. Почти злости. Хмурятся брови, сходясь над переносицей.

- Почему ты спрашиваешь про князя? Семь лет... Прошло семь лет, а ты спрашиваешь про князя. Объявляешься, как гром, швыряешь в лицо слова про Астру, про Женеву. Знаешь, как часто она снилась мне все эти годы? Или как часто мне снились культисты, проваливающиеся в пропасть? Знаешь?

Теперь Хель удерживает Вильяма, держит за так неосмотрительно выставленное колено. Смотрит — с болью незаслуженной раны. Дыхание вырывается из горла рвано, слова Хель выплевывает так, как мог бы сплюнуть каплю крови.

- Семь лет, Вильям! Корвус не считал, но считал я! Семь лет ловил твой призрак у двери лавки, гонялся за всполохами красных перчаток в толпе — как дурак. Как последний безумец! Ты снился мне. Я думал, что схожу с ума. А в итоге плюнул: подумал, и ладно. Если это безумие — пусть. Я все еще мог тебя видеть. А теперь ты говоришь о каком-то князе, чьего я даже имени не запомнил?

Голос дрожит, пальцы впиваются в чужую конечность с цепкостью кандалов. И с дрожью. Хель тянется вперед — смотрит в темные омуты, словно пытаясь отыскать в них ответы. Не находит ни одного, только собственную гибель. Рука срывается, тянется к собственной груди, слепо касается места фантомной раны. Все еще больно.

- Это я должен спросить. Ты поцеловал ту девушку. Роан, верно? Красивая. Ты тоже не изменяешь себе. Брюнетки тебе всегда нравились больше. Я помню.

Он кусает губы — до крови, как будто физическая боль может хоть на миг заглушить ту, что в подреберье. Хтоник знает: он глупец. И трус, потому что сейчас боится, что этот человек вновь исчезнет. Не так страшно подставиться под любую боль, чем снова ловить призрак во мраке. Он устал. Но не может позволить себе даже закрыть глаза — сердце шарахает: Вильям!

- Я тебя ждал. Семь лет. Как дурак. Стихи писал.

Больно. Хель смеется. Призывает магию, слепо, почти неосознанно — переместить проще, чем тащить самому. Не получается. Не срабатывает. Портал искрит в воздухе, мелькает очертаниями мрачной комнаты, как сломанный телевизор.

Перенести удается не себя, не Вильяма — проклятый стул. Портал гаснет, хтоник валится на пол... так глупо, рука слепо тянется в сторону — остановить падение, а в итоге сбивает со стола вазу. Нелепую стеклянную громадину, в которой и цветов-то не бывает. Стояла, словно памятник лучшим дням, - а теперь летит на пол и в осколки. Ростовщик падает с тем же успехом, задевая головой скос одной из коробок, плечом — на крошь стекла.

Шипит от боли, смотрит на Вильяма снизу вверх... и смеется. Слышится грохот упавшего стула за стенкой — предмет мебели переместился аккурат в спальню. Хель даже не пытается подняться — плечо саднит, самый красивый осколок вонзился в кожу. Тонкий, почти изящно изогнутый.

- И моя удача при мне, - выдыхает Хель и валится головой назад — на пол, рядом с боком коробки, подгрызенным грызунами. Осколки впиваются в шею. Смешно. Хель выдыхает и... вспоминает. Кажется, с чего все началось.

- Я поскользнулся на лестнице. Когда мы полезли в подземелье. Засмотрелся на огни, думал: как работают? Магия? Механизм? Нелепо рухнул под ноги этому князю. Чуть ли не носом ему в халат. Позорище, сказал бы Корвус. Не рассказывай ему! Губу разбил. А он мне с чего-то помочь решил... полез с этим платком... - вздох, смешок сквозь зубы, - я ему в глаза посмотрел — и чуть не умер. Черные глаза. Но не как твои. А я только о тебе и подумал. Как полный дурак. И не помню ничего больше. А ты говоришь... князь.

Смеяться больно, но удержаться не получается. Хель неуклюже ведет плечом, стремясь уйти от осколков, но загоняя их еще глубже под кожу. Кажется: удача изменила впервые за... много лет. Но кажется: оно того стоит. Хель открывает глаза и глупо улыбается.

Как же я счастлив.

Вильям.

"Кубы"

Портал в спальню - неудачно, падение - травматично.

[Вильям Блауз]

Чужие губы на вкус как очарование ментальной магии.

 Вильям не может забыть ни на миг: выпуклую мягкость нижней губы, суховатую корку, сдираемую поцелуем. Запах чужого тела — смешанный с трясиной подземелий, но узнаваемый. После путешествия — не книги и пыль лавки, а жизнь. Пот и кровь. Человек, которого хочется терзать и мучить, стереть прикосновение шёлкового платка своими губами. Чтобы не осталось даже воспоминания: без грамма ментальной магии, просто...телом. Собственным ртом. Языком. Пальцами.

  Вильям отдаёт себе отчёт: он не хочет отстраняться. Не желает остановиться. Нос упирается в поверхность мягкой щеки, когда Вильям склоняет голову вправо. Ничтожно мало каждого фрагмента встречи. Ничтожно мало — касаться всего лишь губами. Хочется совершенно другого. Хочется большего.

  Человек напротив смотрит волком: ему не льстит чужая ревность, он обороняется от неё как от смертоносной атаки. Ладонь невесомо касается бедра через поверхность штанов: прикосновение обжигает разрядом невидимых мурашек. Хочется попросить: «Продолжай». Подставить колено под прикосновение пальцев: даже если они сожмутся, упираясь когтями в кожу.

— Почему ты спрашиваешь про князя? Семь лет... Прошло семь лет, а ты спрашиваешь про князя, — распаляется Хель, — объявляешься, как гром, швыряешь в лицо слова про Астру, про Женеву. Знаешь, как часто она снилась мне все эти годы? Или как часто мне снились культисты, проваливающиеся в пропасть? Знаешь?

  Вильям молчит, понимает: вопрос не требует ответа. А ему почти совестно знать: его не волновали ни Женева, ни кульститы, ни пропасть разрушенного вулкана. Ему снилось другое: человек, который смеётся над скатертью в жёлтых подсолнухах. Трясутся плечи, содрогается спина. Смех хриплый, некрасивый — но лицо преображается. Это лицо минутами ранее ласкало старый варёный череп. Целовало самозабвенно, страстно — даже смотреть на подобное было тяжело. Тянуло где-то внизу живота: лишь от лицезрения картины. Хотелось опрокинуть человека на эту самую скатерть: чтобы он свёз своей головой последней забытый на краю стола фолиант, рассмеялся от внезапной нежности...

— Семь лет, Вильям! — срывается Хель. — Корвус не считал, но считал я! Семь лет ловил твой призрак у двери лавки, гонялся за всполохами красных перчаток в толпе — как дурак. Как последний безумец! Ты снился мне. Я думал, что схожу с ума. А в итоге плюнул: подумал, и ладно. Если это безумие — пусть. Я все еще мог тебя видеть. А теперь ты говоришь о каком-то князе, чьего я даже имени не запомнил?

— Да, действительно, — язвительно парирует Вильям. — Как тяжело меня найти. Это же надо напрячься, у Сзарин спросить, которая к тебе всё время бегала. Как у вас, кстати, не встречались? Не встреча-е-тесь? Она говорила, что ты жив-здоров. Да я и сам вижу.

  Ударом на удар, провокацией на провокацию. Вильям помнит очень хорошо: сдержанную робость человека, которого он встретил впервые. Того, кто боялся рукопожатий. Того, кто морщился даже от намёка прикосновения ко лбу. Надлом произошёл где-то у пропасти в пещерах Крокса. Тогда Вильяму впервые ответили достойно. Тогда ему показали: Хель не игрушка, которая боится вставить слова поперёк.

  Даже сейчас: ведь Хелю совсем не страшно? Он тянется вперёд: оскалом на оскал. Серые глаза, обычно грустные, задумчивые, горят смертельными клинками:

— Это я должен спросить. Ты поцеловал ту девушку. Роан, верно? Красивая. Ты тоже не изменяешь себе. Брюнетки тебе всегда нравились больше. Я помню.

  Укол ответной ревности не такой, как первый. Не острый, не пугающий, а...до невинного смешной?

— Её имя, я вижу, ты запомнил.

  Вильям прикусывает губу в ответ. Чужая ревность подобно сладкой вате, очарованием вырвавшегося признания. Как пьянящее вино, которое пьянит одним лишь запахом. Хочется подтянуться ближе: коснутся пальцами острых граней подбородка. Удержаться практически невозможно: Хель в подобии злости прекрасен. Вильям тянется к его лицу:

— Она изумительна. Да, брюнетка, а ещё не превращается в хтоническое чудовище поздними вечерами. Роан лучшая. Я бы за неё отдал жизнь: свою, чужую... Ревнуешь, да?

  Поцелуй срывается вдоль шеи: лёгкий, издевательский. К пульсирующей венке над ключицей, ладонь касается волос, немного влажных после подземелий. За боль, принесённую фотографией, хочется расплатиться болью собственной. Вильям видит, как Хель раскусывает губы в кровь. Тянется рукой к груди, к месту зажившего пулевого ранения. «Больно», — догадывается Вильям. — «Мне тоже было больно».

  Укус мочки уха безболезненный. Хель выдыхает почти обречённо:

— Я тебя ждал. Семь лет. Как дурак. Стихи писал.

  Слова впиваются в сердце отчаянием завершающей ноты. Вильям останавливается, улыбка стирается с губ, когда он понимает: он не творец. Не талантлив в прозе, стихосложении, ручка и карандаши с листком бумаги могут нарисовать лишь обычный рисунок обычного человека: резкие линии, непонятные кривые круги. Ладонь тянется к изгибу локтя будто в оправдание: на теле Вильяма, в самом деле, осталось нечто, что хочется показать. Пальцы на сантиметр оголяют запястье из-под спортивной куртки... И опускаются вниз.

  Это не то.

  Это не то, чем можно гордиться.

  Вильям выдыхает обречённо, опуская кромку одежды назад. Нога теряет привычную опору стула, и Вильям шарахается назад. Гремит разбитая ваза, гремит костлявое тело Хеля. Всё случилось так быстро: что это вообще было? Стул падает где-то на задворках коридора. Бровь вопросительно ползёт вверх:

— Ты сбежать от меня решил?

  Откровения событий как мягкий бальзам на сердце. Вильям счастлив, получая искреннее оправдание: князя и Хеля не связывает ничего. И всё равно из уст вырывается строгое: «Не подходи к нему». Не терпящее возражений, отрицающее спор. Руки устремляются к аптечке. В подвесном ящике около двери лишь всё самое необходимое. Вильям загребает не глядя, тянет ладонь, чтобы помочь Хелю встать. Сажает вновь на стул, спиной к себе. Ослабляет путы жилетки, чтобы крошево осколков могла спокойно вылететь через ткань. Потом снимает и жилет.

— Не целитель, извини, — жмёт плечами Вильям. — И зря ты так со мной. Помнишь... два месяца прошло, я нашёл твою почту в интернете. Создал фейк. Не помню даже, как назывался. «Убитый Билл» или «Мальчик-зайчик». Я хотел поговорить с тобой. А ты всё спрашивал, что мне нужно и какой артефакт я ищу. Я спросил, какой ты любишь чай, а ты так и не ответил: чёрный или зелёный.

  Вильям грустно улыбается. Красивый острый осколок извлекается из спины Хеля нежным движением руки. У позвоночника зияет рана, кровит – едва заметно. Вильям промывает её антисептиком, а потом, не думая...

  Прижимается к ней губами.

— Так чёрный или зелёный?

[Хель]

Домашняя аптечка - коробка, чью крышку давно потеряли. Будто из-под рождественского подарка, белая, с нелепым узором снеговиков. Как все в этом доме - не к месту. Но все равно кажется: по-странному сочетается даже с аляпистой скатертью в крупных подсолнухах. В этом доме нет ничего обычного. За дверцей холодильника отыщется коллекция мертвых мышей.

Хель горбится, опускает голову. Смех смазывается, как акварель под неумелым движением кисти. Крошь осколков — ничто по сравнению с чужими пальцами. Касания обжигают так, что хтоник теряется не в боли, в удовольствии. Хочется продлить каждое чужое прикосновение. Он соскучился по этим рукам.

Но... больно. Не от случайной раны — от чужих слов. Больно все равно.

- Она ведь мне нравилась, - выдыхает хтоник, горбится еще сильнее, тянется стереть с подбородка кровь. И добавляет, - Сзарин. Нравилось, когда она приходила. Приносила Корвусу печенье или морепродукты. Сидела с книгой. Иногда мы разговаривали... она перестала приходить, когда я перестал спускаться. Не мог даже смотреть... она напоминала о тебе. Я боялся сорваться. Выспросить, где тебя найти. Броситься очертя голову... нашел бы? Что бы узнал? Ты так и не ответил тогда... я помню. Захлопнул дверь.

Голос дрожит. Хель закрывает глаза, Проводит руками по волосам — неуклюже, задевая ссадину на затылке. Кажется: он весь открытая рана. От пулевого ранения даже шрама не осталось. Только на шее — там, где когда-то зиял след чужих зубов, подживающая корка уродливой царапины. Хель автоматически находит ее пальцами, сдирает ногтями — и впивается в подживающую ранку с силой. Ему так жаль, что не осталось шрама. Он так и не смог подарить ту брошь. Поднял, поднес к глазам... разбил о стену - неизящно, нелепо. Как будто вещица была виновата в том, что самый нужный человек ушел.

Чужое откровение — не бальзам на рану, а словно скользящее по коже лезвие. Хель невольно клонится в сторону, смотрит на Вильяма. На то, как тот сосредоточен. Грустная улыбка кажется красивой — прекраснее всего, что он видел за многие годы. Хтоник любуется каждым жестом. Каждой черточкой лица. Ищет: изменилось ли что-то? Находит новую морщинку у уголка глаза. Он ее не помнит.

Не помнит и ту переписку. Короткую, смазанную. Спустя два месяца... Хель выдыхает и невольно дергает плечом, когда свежую рану промывают. И тут...

Поцелуй — нежный. Лучше любых целительных мазей. Собственный выдох больше похож на стон. Тихий. Почти болезненный. Голова кружится.

- Травяной чай, - вспоминает хтоник, - с медом. Помнишь тот, что мы пили в Астре? Самый вкусный чай в моей жизни.

Хтоник оборачивается, садится лицом к Вильяму, смотрит... почти затравленно. Собственная вспышка ярости кажется неуместной и глупой. Но слова этого человека все равно процарапали до костей. Каждое из них.

Роан. Да, ее имя он запомнил. Как и насмешливый изгиб губ. И то, как изящным театральным движением она вскинула сложенные пистолетом пальцы. Прижала к губам, подмигнула. Ревность смывается, как кровь из раны. Усталость просит склониться к чужому плечу. Без злости. Просто с желанием прикоснуться.

- Ты меня ненавидишь? - спрашивает хтоник, - за то, что я есть. Хтонический монстр.

Руки приходится сжать в кулаки, чтобы пальцы не дрожали. Опущенный взгляд скользит по собственным рукам — бледным, с переменчивым узором чернил. Под ногтями кромка черноты — не грязь, всего лишь краска. Теперь вовсе не смывается. То уголь, то чернила. Плетеные браслеты кажутся нелепой пародией на настоящие путы. Хель почти тоскует по стальной хватке наручников.

Он помнит. Ненавижу хтоников. Эта фраза повторялась в каждом из его снов. Страшно признаться, сколько раз ему снилось: подставляет тело под удар собственной трости, пока напротив яростью горят темные глаза. Повторяют, словно проклятье. Ненавижу. Хель не может рассказать. Только не это. Даже показать, во что превратилась спальня, не так стыдно. Во всю стену над кроватью — омуты любимых глаз. Последнее, что видишь, засыпая. Первое, что видишь, открыв глаза.

Хель клонится вперед, носом утыкается в воротник чужой спортивной куртки. Память услужливо подкидывает картинку.

От зеркала осталась лишь рама со следами брызнувшей крови. Вой рвется из груди, и Хель зажимает рот ладонью. Сильнее, еще сильнее... и зубы впиваются в кость, в костяшки пальцев — пока пальцы пробивает дрожью. Пока другая рука истекает кровью. Крошь осколков — ничто. Хель сползает по стене, по ржавчиной тронутому кафелю, с силой ударяется затылком. И еще раз. Воет, как зверь. Как будто вообще имеет право на эту боль, когда знает: Вильяму больнее. Корвусу — тоже. Всем. Но он воет, словно безумец. Слепо загребает рукой, царапаясь об осколки зеркала. Этого мало. Так мало. Не останется ни следа — ни шрама. Пальцы рвутся к шее, находят ссадину заживающего укуса, впиваются ногтями — с силой, раздирая кожу.

Пальцы находят осколок на кафельном полу — тонкий, почти изящный. Цепляются и тянутся им к шее, чтобы процарапать заживающий след. Сильнее. До болезненного стона, до темноты в глазах. Всего этого так мало. Хель знает: он дурак. Глупец. Ночь оказывается долгой.

А утром, когда хватает сил открыть дверь... глаза находят череп, оставленный у порога. Зеленым горят вставки глаз. И сердце снова прошивает болью. Ярче, чем от любого удара. Руки тянутся к вареной кости, сгребают, тянут ближе. Обнимают.

Вильям, - срывается сердце. Шарахает навылет.

Хель моргает. Вдыхает запах чужой кожи, тянется губами к бьющейся жилке на шее — целует. Мягко, ласково. Пальцы находят чужую ладонь, скользят по коже. Плевать, что больно. Плевать, что ему даже не ответили. Он помнит дорожку шрамов на чужой руке, пальцы тянутся под рукав, сдвигают манжет. Скользят по белесым линиям.

- Ты так и не ответил. Ни тогда, ни теперь. На стихи, - выдыхает ростовщик, прижимается губами, скользит к контуру нижней челюсти. И повторяет, шепчет в поцелуях.

— Я умер, впервые коснувшись твоей ладони.
Мне омута твоих глаз всегда будет мало:
Цепляясь за плечи, шепчу, умоляю: помни.
Пусть каждая боль останется между нами.

Ты — колкость стихов на в прах обожженной коже,
Ты — шёпот во тьме и нож, что взрезает сердце.
Боюсь и желаю, что я тебя ранил тоже,
И нужно быть дураком, на костре чтоб греться.

Ты — ломкость прикосновения, боль удара
И острота зубов, что вскрывают шею.
Так страшно понять, что мне этой боли мало,
С тобой я хочу наслаждаться ею.

Вот только: сплетаю слова как плетут верёвки,
Мне жаль, что совсем не силен в признаньях...
Я умер, впервые коснувшись твоей ладони.
И ты похоронил меня, не оставшись.

Пальцы сдвигают чужой рукав, гладят каждый старый шрам, их рельеф — словно тиснение на обложке книги. В каждом боль, о которой ростовщик никогда не спросит. Он помнит их, помнит, что самая глубокая линия — у сгиба локтя. Пальцы скользят к ней... но вплетаются в новый шрам. Чувствуют две линии вместо одной, пересекающие друг друга. Взгляд срывается ниже. Он не помнит этого шрама. Пальцы задерживаются на нем.

- Юношеский максимализм? - выдыхает хтоник. Слова кажутся неуместными. Он не может... понять. Осознать. И снова клонится ближе. Не может отстраниться.

Не ждет ласки в ответ. Он знает: Вильям ненавидит хтоников. А Хель даже с узором чернил далеко не красавец. Он не лжет себе — собственное лицо не кажется ни красивым, ни хотя бы приятным. Себя он не рисовал никогда — только Вильяма. Снова и снова. Как будто это могло спасти от боли, от невозможности прикоснуться.

- Хочу тебе показать. В спальне... пойдем?

[Вильям Блауз]

— Ты ненормальный, — улыбается Вильям и бодает Хеля в щёку.

  Серые глаза — кинжалы. Серые глаза — прежние омуты, в которых узнаёшь спокойную безмятежность с оттенком грусти. Сердце заходится набатом: образ человека-хтоника пленяет. Невозможно отвести взгляд.

  И хочется рассмеяться. Спустя столько лет, после встречи, которой предшествовали годы разлуки, Хель спрашивает о ненависти. Будто между ними ничего не было. Будто не они делили страсть на двоих: в серой комнате, на полу лавки. Будто не оба когда-то сказали то, что исцарапало сердце обоим. Сердечные раны наносятся даже лёгкой красивой улыбкой. От подобных ран нежно и долго не хочется избавляться.

  Хель чудак — Вильям узнаёт в этом отголосок собственного очарования. Той самой роковой фразы в ресторане отеля в Астре. Но увы: Хель сейчас там, где должен. И в одежде.

— Ставишь мне в упрёк моё молчание? А сам-то!

  Добродушный смех разрывает пространство кухни. Кажется: от допроса с пристрастием не осталось и следа. Только наручники на краю стола и оставленный там же пистолет. Разбитая ваза со стеклом на полу будто в напоминание о недавней драме. Ладонь Вильяма мягко касается спины ростовщика с вязью чернильных линий, ласково ведёт вдоль позвоночника. Вильям не может разделить светлой грусти Хеля. Может быть, потому что сам он — веселье во плоти.

  — Первый раз я читал тебе стихи, когда был пьяный и ввалился тебе в номер. Ты промолчал, — вспоминает Вильям. — Следующей ночью ворвался ко мне уже ты. Ты сказал, что не пил, конечно, но я до сих пор тебе не верю, — я читал, лёжа на полу, лёжа на тебе, ты промолчал опять. После я попросил тебя найти продолжение стихотворения — ты нашёл? Нашёл его? Снова — таинственная неизвестность! Ты играешь нечестно.

  Сложно удержаться от улыбки. Сложно — не толкнуть шутливо Хеля плечом. Вильям внезапно ощущает такую лёгкую весёлость, что печаль в чужих словах доносится до него как через сито. Он вжимается в чужое тело своим, чувствует касание смазанных поцелуев по шее: подставляется, открываясь чужим губам. Приятно. Так ласково, что даже приторно.

— Не могу я тебя ненавидеть, — обречённо выдыхает Вильям с блаженной улыбкой. — Даже если ты, хтоническое чудовище, решишь съесть меня.

  Строки вновь озвученных стихов заставляют прильнуть ближе, закрыть глаза. Будто невзначай коснуться пальцами чужой ладони. Вильям помнит, что хотел сказать ещё в затхлом подземелье, и сейчас молчать уже будет преступлением:

— Писал любитель. Ритм хромает в самом конце, потому что...потому что это неправда? Что значит «не оставшись»? Смотри, я тут. Я здесь. Спустя семь лет — но разве это важно? Здесь же!

  Попытка обаять выглядит почти невинной лестью. Желание касаться сильнее обладателя.

  Вильям ведёт руками: вдоль линий тёмных чернил, щекоча тонкую кожу на рёбрах подушечками пальцев. Хель выглядит усталым, обессиленным — в контрасте с ним Вильям чувствует прилив энергии. Желание разговаривать. Ладонь утопает в чужих чёрных непослушных волосах, избавляет от грязи подземельных ловушек. Вильям вжимается в висок Хеля носом. Шальная мысль украсть чужую память за семь лет колет назойливой иголкой. Если сделать это сейчас, Хель даже не заметит. Он спокоен, податлив: как тесто, которое только возьми в руки.

  Прикосновение его пальцев — самая нужная и приятная ласка. Не хочется, чтобы она прекращалась. Вильям улыбается, но чувствует внутреннее напряжение, когда под сгибом локтя находят свежий шрам. Когда Хель колет его лживостью старой фразы: Вильям не отвечает ничего. Он не обязан оправдываться, достаточно старой легенды. Она рассыпалась, как ваза, ну и что с того?
 
— Хочу тебе показать. В спальне... пойдем?

  Вильям вскидывается:

— Так сразу?

  Невозможно удержаться от озорства. Нереально. Вильям косит взгляд к пистолету, который бесполезной грудой лежит около магических наручников. И вспоминает неприличный жест: меньше всего спустя семь ожидаешь столкнуться...с пошлостью.

  Только не от Хеля.

 Только не от этого девственника с комплексом отрицания прикосновений.

— Показать, — с издевательским тоном тянет Вильям, — это?

  Он откидывается назад, ждёт, когда Хель встретится с ним взглядом. И салютует ответной провокацией: язык Вильяма толкает щёку изнутри в весьма однозначном и откровенном жесте. Что бы там не имел в виду Хель под своими словами — поняли его неправильно. Но раззадорились.

— Я тоже тебя хочу. Ужасно, ты не представляешь как. Обещаю: утром ты даже ходить будешь еле-еле. Но мы из подземелья. Давай хотя бы...ванну примем?

  С задором Вильям скидывает с ног белые кроссовки, испачканные лужами подземелий. Внутри остаются носки с девчачьими розовыми сердечками, на спинку стула отправляется спортивная куртка. Чёрная безрукавка плотно прилегает к влажному от пота телу. Вильям хочет помыться, просто ужасно — но прежде: его тянет на безумство за безумством. Хеля опять волокут под локоть: этого жеста стало так много, что ростовщик, кажется, уже должен привыкнуть. Санузел всегда находится рядом с кухней: Вильям плечом толкает первую дверь наугад и едва не стонет от разочарования.

  Не ванна. Душевая кабина. Даже разбитое зеркало не вызывает таких эмоций, как факт отсутствия простого предмета комфорта.

— Ванны нет? — разочаровано спрашивает Вильям, будто от его вопроса она может найтись. — Теперь понятно, почему ты такой угрюмый. Ничего. Сейчас поправим.

  Вильям мельтешит вокруг: ласково привлекает Хеля к себе за плечи, тянет внутрь и прикрывает дверь. Мерцающая лампочка раздражает взгляд, зеркало кажется предвестником ужасов. Как Вильяму всё равно. Он прыгает к душевой кабине, отворяя дверцу, берёт длинный шланг в руки. Прорезается шум воды. Пальцы чувствуют: жуткие перепады температур. То холодная, то горячая. Ситуация угрюмая прямо как лицо ростовщика на пороге.

  Идея приходит спонтанно.

  Вильям коварно улыбается и направляет сноп воды аккурат Хелю в лицо. У Вильяма есть мгновение: увидеть удивление в серых глазах — до того, как в чужую голову ударит поток прохладной воды и сотрёт с лица беззащитность. Вильяму смешно: он смеётся. Ему хочется, чтобы и Хель засмеялся. В мокрых штанах и прилипшими к лицу волосами ростовщик выглядит нелепым. Нелепым и очаровательным.

— Ну вот! Уже чище! Не находишь? Сейчас — ещё!

  Рука кидает фланг лёгким и беззаботным жестом на пол. На полочки у ванной шампунь, который и гель для душа, который и средство для мытья лица. Но пахнет приятно: ромашкой. Вильям выдавливает себе на ладонь и перепрыгивает лужу, которая наполняется от брызгающего фонтана.

— Как я соскучился по тебе, — щебетание звучит почти нос к носу. Улыбка самая ласковая, самая искренняя. — Ты не представляешь.

  Пальцы вплетаются в волосы, взмыливают на них пену. Вильям смотрит на Хеля влюблено. Руки дарят удовольствие массажа для головы, вспенивают шампунь на до лёгкой "снежной" шапки. Пальцы едва заметно касаются ушей: намыливают и их. Вильям смотрит: впалые щёки, мрачный вид, агрессивный узор татуировок на теле, и длинный нос как клюв. Как пика, которой можно протыкать грешников. И из груди почти стоном рвётся:

— Моё солнышко.

[Хель]

Есть вещи, которые хочется помнить. Для Хеля — это миг, когда в глазах человека напротив загорается веселье. Оно шальное, пьяное, как выпитое залпом вино. Как рассвет, который встречаешь случайно, вовремя распахнув окно. Хочется улыбаться в ответ. Хочется губами вести по чужой коже, ласкать подставленную почти с бесстыдством шею. Хтоник знает: его счастье на вкус как губы этого человека.

Сердце сбивается — снова, шарахает под ведущей вдоль позвоночника рукой. От ласки не хочется отстраняться. Хочется вжаться ближе, улыбнуться. Закрыть глаза, почувствовать всем телом чужое тепло.

Не могу я тебя ненавидеть. Льется на раны живительным бальзамом. Хель улыбается. Невозможно иначе. И целует — снова. Оторваться от этого человека невозможно. Семь прошедших лет кажутся всего лишь растянувшимся на целую ночь кошмаром, который стерло прикосновение родных рук. Кажется: все дурное просто приснилось. Не было ни боли, ни призраков на пороге лавки. Только Вильям, чье имя легко превратить в молитву.

Хель знает: его стихам до идеала далеко. Он пишет в блокнотах, срываясь вязью чернил по контуру чужого портрета. Но все это и вправду неважно: Вильям здесь. В лавке, прижимается ближе под тихое гудение ржавого холодильника. Хель тихо и почти мучительно выдыхает, когда чужие цепкие пальцы вплетаются в его волосы — от этого касания дыхание перехватывает, он тянется ближе, чувствует ласку у виска.

И предложение, желание вырывается само — так пьяно, почти нелепо. И Хель тут же понимает: его поняли неправильно. Но... неправильно ли? Вильям отстраняется, вспыхивают весельем темные глаза. Ростовщик тонет в них с обреченностью выбросившегося с обрыва. И по-настоящему задыхается от чужого откровенного жеста. Сердце срывается куда-то в желудок, к лицу приливает краска.

- Я не... Я...

Чужая откровенность заставляет смутиться, но не отвести взгляд. Хель задается пугающим вопросом: понимает ли Вильям, как красив? Что в тонком несовершенстве его черт красоты больше, чем в безупречности фарфоровых лиц? В каждом жесте так много жизни, что невозможно не любоваться: человек скидывает ботинки, оставляет куртку на спинке стула. Тянет ростовщика за собой в узкий коридор, в котором так легко оказывается не споткнуться, когда следуешь за дорогим человеком. Хель и сам заряжается весельем, пьяным, шальным.

И чужой разочарованный выдох выбивает опору из-под ног. Хель видит, как гаснет чужая радость — пусть и не надолго... и вдруг мысленно клянется купить ванну. Выкорчевать из своего дома проклятую душевую кабину, как иные избавляются от сорняков в саду. Без нее хватит места на среднего размера ванну — с покатыми стенками. Хватит смелости предложить этому человеку остаться здесь. В лавке. В его доме.

Не на ночь или день.

Навсегда.

Вильям тянет к себе, почти втаскивает в ванную, закрывает дверь — и кажется, вместе с ним преображается каждый уголок ржавчиной тронутого помещения. Не кажется раздражающим мигающий свет лампочки, собственное отражение в сети осколков на зеркале кажется спокойным. Хель улыбается, наблюдая каждое движение этого человека. Вильяма.

Вильям.

Любимое имя хочется повторять, перекатывать на языке, пробовать на вкус. Веселье в темных омутах глаз — как морское чудовище, затягивающее на дно. И Хель улыбается, смеется в ответ, чуть не поскальзывается на влажном кафеле. Поток воды ударяет в лицо — внезапно и... почти весело. Хель смеется, пытается заслониться рукой, чувствует себя... просто чувствует вдруг: все. Каждую хрупкую деталь, составляющую реальность.

В смехе ростовщика не найти красоты — ни перезвона колокольчиков, ни изящества прикрытых ресниц. Запрокинутая голова, нелепо разинутый рот, рваный жест, которым прикрываешь лицо от воды. Не помогает. И Хель смеется снова, глядя в любимые глаза. Вильям прекрасен в каждом своем жесте. Такого не нарисуешь, не опишешь словами — Хель тянется в ответ, подставляется под ласку чужих рук. Улыбается искренне, радостно и тепло.

- Как я соскучился по тебе. Ты не представляешь.

- И я соскучился, - выдыхает хтоник, клонится ближе. Каждое прикосновение чужих рук дарит ни с чем не сравнимое блаженство. Удовольствие, от которого хочется со стоном податься ближе. Становится тепло и радостно на душе.

- Мое солнышко.

Хель моргает. Смотрит — и не верит. И чувствует, что снова краснеет. Обычная бледность отступает, краска заливает лицо, горят щеки... и губы кривятся в счастливой улыбке. Хель понимает вдруг: он счастлив по-настоящему. Без тени боли и страха. И тянется вперед, ладонями обхватывает бледное лицо Вильяма, накрывает губы поцелуем. Пьяно, смазанно. Он все еще не умеет целоваться.

- Люблю тебя, - выдыхает в поцелуй. Срывается губами по щеке и... вдруг понимает, что говорить не так сложно, как представлялось. Легко говорить, когда говоришь с этим человеком.

- Я так скучал по тебе, - выдыхает хтоник в чужой висок, клонится все ближе. Пальцы скользят по плечам Вильяма, ищут кромку водолазки, чтобы нетерпеливо потянуть вверх. Скользнуть под ткань, прижаться ладонями к чужой обнаженной коже. Обжигающе теплой. Приятной.

- Рисовал тебя. Тысячу раз, наверное. Ты мне снился. Чаще, чем все остальное. Ты самый красивый на свете, знаешь? Никогда не видел никого прекраснее. Ничего. Вильям, - имя срывается с губ почти стоном, и хтоник снова тянется к чужим губам. В человеке, к которому прижимаешься все ближе, целый хрупкий мир, космос воспоминаний, разделенных на двоих. Хель помнит все, каждую болезненную деталь.

- Мое сокровище, - выдох гаснет на чужих губах, хтоник цепляет край черной водолазки, тянет вверх, стягивая с человека напротив. Вода шумит, мокрая ткань темных джинс неприятно липнет к ногам. Хель улыбается в поцелуй, отбрасывает куда-то предмет чужой одежды. Пальцы на ощупь находят лестницу шрамов на руке Блауза. Хтоник срывается поцелуем к чужой шее, к излету ключиц. Ведет языком по чужой коже.

И... вспоминает. Отстраняется на миг, смотрит в омуты океанически темных глаз, улыбается... и почти выдыхает, тихо, едва перебивая шум льющей из шланга воды. Стук сердца может быть громче, чем срывающиеся с губ строки. Тихий хриплый голос срывается, Хель ни на миг не отрывается от чужого взгляда.

- Меня застрелили в сердце.
Меня застрелили в сердце.
Меня застрелили в сердце.
Меня
Застрелили
В сердце.

И мне теперь не согреться,
На небе погасло солнце.
И каждая моя лопасть
Покрыта, как кожей, швами.
Меня застрелили в сердце,
И кровь до сих пор льется,
Собой наполняя пропасть,
Что ширится
Между нами.

О, Боже, куда мне деться?
Как выскоблить эту пулю,
Что мне не дает покоя,
Ночами, как бес, терзая.
Меня застрелили в сердце
И выбросили в улей,
Где шершни огромным роем
Все жалят меня.
И жалят.

Хотелось бы разреветься,
Но кожа уже порвется,
Я просто марионетка:
Одна из твоих побед.
Меня застрелили в сердце,
И больше оно не бьется,
Но чувствует каждой клеткой
Твой
Уходящий след.

Меня застрелили в сердце,
И крови была прорва.
Меня застрелили в сердце
Во имя пустой любви.
Меня
Застрелили
В сердце
И сердцем заткнули горло.
Меня застрелили.

Боже,
Спаси меня,
Сохрани.

[/b]

Сердце колотится так, словно вот-вот собирается пробить клетку ребер. Руки тянутся к чужому лицу, ласкают контур губ, ведут по щекам, невесомо гладят контур родинки. Хель знает: он ужасно читает стихи. А еще он влюблен в каждое слово, что произносит этот человек. В каждую строчку. Он влюблен. Эта мысль пробивает голову так, как пуля когда-то — сердце.

- Все стихи нашел, - признается Хель, - все, что ты читал тогда. Каждое. Я дурак... нужно было сказать еще тогда: все они прекрасны. Я плохо читаю. Голос дрожит и... а твой голос... ты снился мне. Стихи. Почти каждую ночь. Вильям. Вильям!

Улыбка озаряет лицо, становится легко так, что кружится голова. Хель отступает всего на шаг, смеясь, тут же поскальзывается на кафеле, заваливается назад. Нелепо, неуклюже, бестолково сползает на пол. И смеется. Смотрит на Вильяма снизу вверх, запрокинув голову, затылком прижавшись к ржавому кафелю. Невозможно не улыбаться. Хель тянет руку человеку напротив, прося не помощи, чтобы подняться. Хочется коснуться. Обнять. Поцеловать каждый шрам на чужом запястье. Поцеловать каждый дюйм обнаженной кожи.

- Иди сюда, - пальцы вплетаются в чужую ладонь и тянут к себе. Признания срываются с губ одно за другим, - иди ко мне. Мое сокровище. Мое счастье.

Вильям.

[Вильям Блауз]

Искренность завораживает.

 Пленяет: в кашляющем смехе, в бессмысленном жесте, закрывающем лицо от столпа прохладной воды, в нелепом шаге назад — по инерции.

  Искренность в каждом движении дарит удовольствие наблюдателя. Вильям запомнил ростовщика мрачным и нелюдимым, чувственно-печальным даже в момент обжигающих объятий. С истомой сладострастия на губах. Но на кончиках пальцев со сдержанностью узника, запертого в клетку столетия назад. Приятно видеть спустя семь лет, как ты ошибался. Короткое воспоминание о ростовщике за скатертью из больших подсолнухов находит в памяти своего собрата. Вот Хель смеётся на кухне от реплики Корвуса, пряча лицо в локтях. Вот в ростовщика летит поток холодной воды, он смеётся тоже. Живой, настоящий, не угрюмый.

  Смущение украшает. Расцветает пурпуром на привычно бледных щеках: можно видеть, как человек напротив забыл вдохнуть, как во взгляде зажглись огни нежности. Хель с краснотой на лице выглядит нелепо. Вильям смотрит, наблюдает с жадностью экспериментатора. Пальцы, массирующие виски, задерживаются у ушей, выдают сосредоточенность.

  Действительно ведь: солнышко. Красное, закатное. Хочется податься, едва увидев в чужом взгляде намёк на поцелуй. Только намёк – уже повод прильнуть, поцеловать первым. Сжать пальцы, заключённые в волосах, в тиски: не больно – ласково.

  Губы коснутся губ. В этом движении можно утонуть, как в глубоком синем море. Закрыть глаза, ощущая пучину: из захлестнувших чувств, из бешено бьющегося сердца, из теплого тела, прижатого вплотную к твоему. Вильям тянется ближе, встаёт на носки, компенсируя разницу в росте. Ни намёка на укус и на страсть: так целуется под дождём. После смешливой погони друг за другом.

  Слова касаются сердца, заставляя разум топиться. В ушах гремит вода из шланга, смешанная с шелестом тихого голоса. Хель говорит почти неслышно, но слушать его хочется больше всего. В слова, твердящие о любви, в стихи, льющиеся песней посреди шумного воздуха. Верить губам, жадным до прикосновения. Помочь снять эту чёртову водолазку, которая мешает чувствовать кожей кожу. Разорвать поцелуй на мгновение, пока предмет одежды стягивается через верх. Прильнуть потом – словно в эту секунду ты упустил что-то важное.

– Я никому тебя не отдам, – выдыхает Вильям вместо признания. – Моё.

  Чужие губы срываются к шее, плечо ощущает щекотку влажных взмыленных волос. Вильям обнимает Хеля ладонью за шею: прикасайся ближе, целуй жарче, ещё, ещё...

  В этом человеке хочешь тонуть как в омуте. Он и сам омут: с кучей хтонических чудовищ.

 – Втираешь мне про красоту как какой-нибудь девчонке. Ты что, романов начитался, – усмехается Вильям, – романтик?

  Хель отстраняется, выстреливает взглядом, который ранит сильнее слов. Взглядом пьяницы после рокового стакана. Вильям шагает к нему ближе, желая вновь прикоснуться. Чужое тело подворачивается на полу в тот момент, когда ладонь тянется освободить от тисков мокрых джинсов, находит замок ширинки.

  В воздух поднимается столп брызг, приходится закрыть глаза. Шланг с водой уже, верно,  подтёком зияет на потолке первого этажа. Вильям смеётся, пытается ухватить Хеля за руки во время падения: не выходит. Тело ростовщика гремит мешком костей на пол.

  Грация и обаяние во плоти.

  Хель улыбается, смеётся. Его тело нелепо скользит по кафелю, влажные волосы прилипают к мокрому полу. Вильям не может рассмеяться в ответ. Невозможно удержаться от порыва:

– Ты правильно упал. Корвус бы тобой гордился.

  Ладонь с перевязью браслетов тянется для объятия. И отказать ей невозможно.  Вильям переплетается пальцами с тёплой рукой, мягко скользит к полу: сверху вниз лежащий Хель выглядит дружелюбным щенком. Хочется аккуратно опуститься, сесть ему на одно колено и...

– Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы.

  Шагнуть пальцами по животу, щекотнуть ловким движением по рёбрам. Видеть, как изворачивается чужое тело от прикосновений, как лицо исходит дрожью улыбки. До чего приятно: вернуться в уют чужой лавки. До чего важно: вновь ощущать это тело.

  Склониться к изгибу шеи, оставить поцелуй на найденном свежем шраме. Вильям помнит: когда-то давно он оставил след зубов на этой коже. И сейчас он будто бы ещё там: на том же месте, царапина не от зубов – а от рук, но разве это важно?

– Кто тебя так? – спрашивает Вильям, склоняясь к Хелю вплотную.

  Можно чувствовать запах ещё не смывшегося шампуня для волос, упереться носом в мягкость щеки со впалыми скулами. Вильям наслаждается каждым моментом, закрывает глаза от удовольствия. Он здесь. Там, где и должен быть. И никакое удовольствие гулять вольным ветром по Лирее не сравнится с ощущением дома. Места, где тебя ждут. Места, где тебя любят. Где стоит холодильник, который никто и никогда не починит. Где на столе – нелепая скатерть с аляпистым подсолнухом, зеркало разбито, а трубы покрыты ржавчиной. Вильям вдруг чувствует, что счастлив. Счастлив – и утопает мягким поцелуем Хелю в щёку.

  Момент нежности перед возгоранием страсти. Шум воды из шланга уже не чувствуется чем-то посторонним и ненужным. Воды в ванной так много, что разливы уже до двери. Вильям выпрямляется обратно, оседая на чужой коленке, и тянет руку Хеля к лицу.

– Интересно, ты правша или левша, – невинно звучит обычный вопрос. Вторую ладонь Хеля тянут тоже. – Расскажешь мне?

  Вильям утопает в чужих ладонях. Кисти мягкие, изящные, с длинными пальцами музыканта, испачканные под ногтями кромкой чернил. Первое желание – прижать их к собственным щекам. Чтобы они заключили лицо в объятиях, чтобы невесомо коснулись скул и очертания родинки под глазом. Вильям не помнит, когда ему снесло крышу. Кажется, что ещё в «Пасти тигра», но по-настоящему сносит только сейчас. Он касается губами – подушечек мизинцев, ведёт носом по очертанию линий на ладонях. Лицо теряет привычную беспечность. Указательный палец Хеля сначала небольно прикусывают зубами. После – погружают в рот целиком.

  Эта игра завораживает, страсть ощущается где-то внизу живота. Пальцы – одно из самых чувствительных мест человека. Их можно ласкать так же, как губы. С тем же успехом доставить удовольствие, с каким не боятся доставить и тебе. И после руки, обласканные, зацелованные, возвращают владельцу на грудь. Чувствуют «нечаянным» прикосновением чужое участившееся сердцебиение.

– Ты прекрасно читаешь стихи, – срывается Вильям на шёпот. – Почитай мне ещё.

  Тело к телу: ощутить снова удовольствие трения кожей. У Хеля острые ключицы, рёбра можно пересчитать, не касаясь. Но хочется – пересчитать каждое губами. Скользнуть поцелуем от плеча вниз. Щекотнуть языком выступ розового соска. Ощутить собственную кровь, бьющую где-то в висках от напряжения. Вильям понимает: они могут не дойти до спальни. Просто не дойти.

  Он уже...сдался.

  Кожа на груди Хеля тонкая: прикусываешь – она лишь упрямо остаётся на мышце. Другое тело – шея. Очертание боли. Карта удовольствия. Простор для фантазии: под подбородком, под ушами, в изгибе кивательной мышцы. Вильям чувствует: ничего неправильного между ними нет. Он целует жадно, самозабвенно, проникает пальцами под очертания чужих тёмных джинс: касается крайней плоти, ведёт ниже.
 

– Читай мне стихи. Вслух.

[Хель]

В своем несчастье одному я рад,
Что ты — мой грех и ты — мой вечный ад.

Мое.

Сбивается сердце, подкашиваются колени. Весь мир — в человеке напротив. Невозможно отстраниться даже на миг, хочется продлить каждую мучительную ласку, тянущуюся по коже. Тихо выдохнуть, когда чужие пальцы вплетаются в волосы. Губы саднит то ли от стихов, то ли от поцелуев, но всего этого мучительно мало.

Переплетаются пальцы, Вильям тянется ближе, клонится к хтонику. Хель улыбается: он знает, что никогда не был счастливее. И соглашается с каждой высказанной претензией — он и вправду начитался романов. И классики, и бульварной прозы. Он глотал книги с той жадностью, с какой хотел бы ласкать эти руки, что теперь ведут по коже. Невинно и по-детски, но дыхание перехватывает, взгляд утопает в чужих глазах.

Сотни стихов, прочитанных за последние годы сплетаются в голове, но гаснут, когда Вильям улыбается. Когда губами касается шеи ростовщика. Хель задыхается, беззвучно стонет и запрокидывает голову. Жарко так, что ни выдохнуть. Больно — до мучительного желания. Хтоническое чудовище поверженно жмется ближе к чужой руке.

- Кто тебя так? - ласкает поцелуй в близости от свежей ссадины. Хтоник улыбается, боль давным давно оставленной раны горит под чужими губами. Страшное чудовищное желание поцелуем впиться в манящие губы, попросить, умолять оставить новый шрам.

- Ты, - выдыхает Хель слепое признание, - всегда ты.

Пальцы тянутся к чужому лицу, ведут по щеке, гладят невесомо. Хель чувствует себя глупцом, безумцем — у него нет ни прошлого, ни настоящего имени, но сейчас кажется: все вокруг настоящее. Реальное. Сам он живой, из плоти и крови. А казалось — чернила и книжная пыль. Под ребрами бьется сердце, воет голодный безумный зверь — не воинственно, почти ласково, тянется распахнуть свою клетку. Ключ падает в подставленную ладонь. Хель тихо мучительно стонет, склоняясь к чужому плечу.

- Закрой глаза, - просит хтоник, накрывает чужие губы поцелуем. Магия отзывается теперь послушно, покорно. Управлять ею так легко, когда сотворяешь чудо. Вода уже переливается через бортик душевой кабины, заливает кафельный пол. Хель обнимает Вильяма и истекающую чернилами ладонь прижимает к полу. Рисует незамысловатый символ — и едва чувствует, как магия льется в него, чтобы воплотиться: серебристая рябь бежит от сигила по полу, срывается на стены, ограничивает мир вокруг защитным куполом по размеру маленького помещения. Превращая ванную комнату в подобие огромной ванны. Срываются с потолка потоки воды, приятно теплой. Дождь бьет по плечам, но не затапливает хрупкое пространство волшебного куба - по кромке стен вода срывается вверх, презирая законы физики.

Хель тихо смеется и теряет поцелуй на чужой бледной щеке, губами ласкает пятнышко родинки, целует снова. Невесомо. Пьяно.

- Я счастлив, - делится он сокровенной тайной и улыбается, глядя в любимые глаза. Магия искрится вокруг серебром, водяные пузыри виснут в воздухе. Хель чувствует, как подступает мучительная слабость, но она еще так далеко, что легко отмахнуться, легко потеряться в новом объятии.

Вильям ловит ладони ростовщика, прижимает к своим щекам. Какое наслаждение прикоснуться! Какая мучительная сладкая радость! Хель гладит бледные щеки, ласкает кончиками пальцев... касается кромки носа, контура припухших от поцелуев губ. И срывается в мучительный стон от откровенной ласки чужого рта. От жара становится трудно дышать, живот пробивает напряжением. Невозможно вдохнуть. Выдохнуть.

Невозможно отвести взгляд от чужого лица.

- Вильям.

Со стоном срывается с губ чужое имя. Молитвой. Заклинанием. Стираются все ночи, когда это имя гасло в темноте, когда пальцы к груди прижимали вареную кость черепа, находили вырезанный рельеф чужого подарка. Впитывали каждое оставленное воспоминание. Но реальность острее любой иллюзии, больнее, слаще.

– Ты прекрасно читаешь стихи. Почитай мне ещё.

Вильям приникает ближе, и слова сомнений гаснут в невыдохе. Пробивает дрожью от ласки чужой руки. Сердце сбивается, голова кружится. Невозможно удержать стон, когда чужие губы скользят по коже, по изгибу шеи, по выступам ребер. Собственное тело отзывается ярко, боль сливается с наслаждением в пытку, когда ласка любимых рук срывается под кромку джинс. Гладит бесстыдно. Мучительно. Прекрасно. Между ними не может быть ничего неправильного.

- Читай мне стихи. Вслух.

Голос срывается, дрожит. Хель стонет, изгибаясь под лаской чужих пальцев. Болезненной, откровенной. Сползает еще ниже к полу, запрокидывает голову. Невольно подается бедрами, пытаясь продлить чужое прикосновение. И задыхается, как утопающий.

- И мне вспоминаются слезы за рукавом,
холодные пальцы, липнущие в металл,
Горячие люди, не очень горячий дом,
Слова, зараставшие нежной коростой рта
Да там и опухшие. Изморозь на окне,
Скрижальные шрамы на чьем-то куске того,
Что спит где-то в бездне, на самом тенистом дне,
Не помня ни неба, ни самых высоких гор.

Невозможно ни выдохнуть, ни вздохнуть. Стон срывает слова стихов, голова кружится, руки тянутся к человеку напротив — скользнуть по напряженным мышцам. По обнаженной коже, почти царапая короткими ногтями. Хтоник тянется ближе, тянется — к чужим губам, к омуту желанных глаз. Верится: не бывает такого счастья, такого чувства, что больно даже дышать. Тело подводит.

- Но я выдыхаю горчащий седой туман,
Дышу кислородом, рывками, еще, еще.
Дышу, будто это последний мой в жизни взмах,
Дышу, будто это последний мой в жизни счет.
Дышу, будто это последний мой в жизни ты.

Стираются грани у северной мерзлоты.
Сменяется желтым пожаром сырой кошмар,
Гори оно все с диким треском во мгле чащоб.

И мне вспоминается рыжая полутьма
И губы твои, убежавшие мне в плечо.

От удовольствия ведет. Хель не замечает, когда выпутывается из мокрых джинс, как следует каждым рваным движением бедер за чужой рукой. Клонится ближе, стонет, срываясь из стихов в рваный шепот. Закрывает глаза, чувствуя шорох дождя на щеке. И тепло чужого тела — в каждом движении. Срывается в каждый из стонов чужое имя.

В судороге наслаждения ломит тело, ростовщик тянет Вильяма на себя, тянется руками к кромке чужих брюк, слепо расправляясь с ремнем, с ширинкой. Так мучительно мало чужих прикосновений, так до безумия хочется еще. Отдать всего себя во власть этого тела, подставить шею ласке терзающих губ.

Потеряться в рваных движениях бедер, в ласке, пьянящей голову. Болезненно сладкие стоны предвещают истину: завтра будет тяжело даже подняться с постели. Хель уверен, что ему и не захочется подниматься. Всплывают в голове другие строки — и срываются с губ вперемешку с дыханием.

- Возьми меня. Но только в поединке,
Где меч с мечом столкнется - стуком, звоном -
Где стоит раны каждая заминка,
Где места нет словам. С коротким стоном
Покинет ножны лезвие, играя
Лучом луны на льдисто-синей стали.
Секунды в напряжении сгорают,
Ссыпаясь пеплом к темным пьедесталам
Богов кровавой жатвы и сражений.
Ты слишком слаб и замерло запястье
В изгибе ломком. Головокруженье
Затмило разум, подчиняясь страсти.
Слова гордыни умирают долго,
Текут из горла - алые под пеной...
Трофеем не бывать, и ты умолкнешь,
Бледнея, замирая постепенно.
На лезвии узор змеится темный,
Слова - лишь ветер, буря на картинке.
Строка письма меж отсветов оконных:
"Возьми меня. Но в честном поединке".

От жара телом становится нелегко управлять, руки сами тянутся прижать ближе, скользят по чужой обнаженной коже, вплетаются в короткие непослушные волосы. Обычно молчаливый, Хель не может сдержать ни стона, ни признания. И слова льются с губ безумным потоком, теряются в поцелуях. Едва различимые. Я должен был поцеловать тебя еще тогда. Я хотел.

Вильям.

Жарко, пьяно. Хель теряется в каждом движении, задыхается, стонет, запрокинув голову и подставив шею чужим укусам. Больно. Приятно. Хорошо.

Вильям.

Тот, кто обычно избегает любых прикосновений, прижимается теснее — до хруста в ребрах, до усталости напряженных мышц. Пульсирует на коже узор чернил в такт ударам сердца, в такт хаотичным движениям тел. И стихи сплетаются в голове в заклинание, которое нет сил даже выдохнуть. Губы жмутся к губам. Хочется каждую ломкую боль чужого жеста. Каждый выдох, теряющийся в изгибе шеи. Прикус зубов на тонкой коже под ключицей, наливающиеся багрянцем следы поцелуев. Пальцы впиваются в чужие плечи почти до боли.

- Вильям.

Со стоном, срывающимся с губ, слетающим в мучительной пытке напряженного тела, в затихающей агонии. Чужое имя — проклятье, печать на коже. Выцарапанное чернилами на светлой бумаге стен. Хочется показать. Хочется...

Магия льется с пальцев, гаснет — неправильная, ломкая, как стекло. Смазанная агонией наслаждения. И хтоник нетерпеливо тянет Вильяма набок, заслоняя от последствий свершенного колдовства. С грохотом рушится кровать, ломая душевую кабину, смешивая древесные щепки, куски пластика и стекло. Рябь бежит по кромке защитного барьера — но хрупкий щит держится. Хель тихо смеется, склоняясь к чужому плечу. Глупо. Он знает.

- Хотел перенести нас на кровать, - признается ростовщик. Усталость делает голос хриплым. Наслаждение заставляет прижаться с еще одним поцелуем. Всех касаний мало. Этого тела — мучительно мало. Семь лет ужасно долгий срок, когда мечтаешь обнять, поцеловать. Мечтаешь смеяться вместе на маленькой тесной кухне над аляпистой скатертью. И мечты хрупки, как осколки.

- Давно нужно было сделать ремонт, - неуместно выдыхает хтоник и сосредоточенно жмется лбом к чужому лбу, рисует в голове нужную картинку...

...Их выбрасывает на полотно смятых одеял, матрас едва смягчает падение. Хель шипит сквозь зубы, но безропотно принимает тяжесть чужого тела, обвивает руками, одной ладонью тянется прикрыть нос. Не было ломающего удара, но кажется: вот-вот пойдет кровь. Сил совсем не осталось. Хель боится, что чудовище уже искажает его черты — вымывается узор чернил с кожей. Тонкие трещины искажают неуклюже замершее обнаженное тело.

- Не смотри на меня, - умоляет Хель. Ладонь с удлинившимися когтями замирает поверх дракона на чужой спине. Страшно даже пошевелиться. Ростовщик закрывает глаза, скрывая уродливо измененный взгляд. Дыхание срывается мольбой.

- Я хотел тебе показать...

Что показать — вполне понятно. На стене над головой — омуты любимых глаз. Чернила, уголь, очертания впитавшейся в стену магии. Келья монаха, ставшая кельей безумца: стены изрезаны строками стихов, словно разросшимся кустом терновника. Стихов чужих и собственных. В коробках в углу, рядом с хромоногим комодом — клад из потертых блокнотов, пергаментов. Посреди комнаты очертания так неуклюже упавшего ранее стула. Свет проникает сквозь щель меж тяжелых штор. Рисунки — всюду. В пятнах акварели и графичной строгости чернил, кажущейся неуместный рядом с небрежно брошенным свитером, который, кажется, никогда не носили.

Вильям.

Каждое воспоминание, запечатленное на бумаге: улыбка над бокалом розе, яростный взгляд покрасневших от недосыпа глаз. Поцелуй с черепом — бесстыдный, мучительно прекрасный. Завораживающий. Трость в чужих жестоких пальцах. Взгляд — снова и снова.

Признание в любви - на поверхности стен, в слоях краски, в кажой трещине забытых на письменном столе кистей. Строки стихов на смятых бумажных салфетках, пятна разлившихся чернил. Холсты и пергаменты. Вильям может понять, каково быть любовью художника. Творца. Пусть даже неумелого, чьи стихи колят пальцы как ветвь терновника. Куда ни обрати свой взгляд - все здесь хранит воспоминания о нем. О приключении в Астре. О шрамах, оставленных не на коже - в сердце.

И можно понять: тебя ждали здесь. Ждали с покорностью оставленного на вокзале щенка. С болью выброшенного бумажного самолетика. Нелепо. Глупо. Отчаянно. Творец поверженно замирает, боясь шевельнуться, боясь спугнуть своим видом драгоценного пленника. В волосах еще найдутся черные пряди, узор на коже угас не совсем. Сколы костей стали лишь самую малость ярче под тонкой кожей. Но Хель знает: он все равно уродлив. Страшен.

И больше всего боязно: вновь остаться одному. Все, чего я хотел, - чтобы ты остался. Боль оседает влагой на кончиках ресниц, каплей крови, стекающей с прокушенных губ.

- Не уходи, - эхом давно сказанных слов молит чудовище.

[Вильям Блауз]

Гляди, я дую на свою ладонь

И след любви с себя, как пух, сдуваю.

Развеяна. Готово. Нет ее.

("Отелло", Отелло, пер. Б. Пастернака)

  Слова стихов срываются сквозь стон. Сквозь дождь, барабанящий по коже. Через пелену удовольствия сбитым грудным голосом. Хель открытая рана, ссадины на кончиках пальцев. Голос, сбиваемый импульсом страсти. Голос, читающий поэзию – вопреки. Вопреки движениям, вопреки навязчивой ласке. Вопреки собственному сбитому голосу, надрывающемуся где-то в груди.

  Магия чудесна. Завораживает, едва оторвёшь взгляд. Купол волшебства, окутывающий ванную комнату, вбирает в себя воду, изливает её дождём. Приятным, тёплым, с оттенком чужой ауры – серебристым цветом с вкраплениями чёрного. Вильям отрывается поцелуем от чужой шеи и смотрит завороженно: похоже на сказку. Собственные руки не способны на такое волшебство.

– Поражаюсь тому, что ты умеешь, – комплимент впечатывается поцелуем в мочку уха. – Верёвки, наручники, потом это.

  Любой человек – ящик Пандоры. Чем дольше всматриваешься в бездну глаз, тем больше бездна всматривается в тебя. Страсть на вкус как жадность, как сладость, как прерванная тоска. Как жажда путника, что увидел в пустыне оазис. И ему хочется верить: это не мираж. Прильнуть к живительному источнику губами. Ощутить чужую кожу, мокрые волосы, скользить руками к остям костлявых лопаток, сжимать на них пальцы по побеления. Не мучить в ответ – распыляться. Стать крошевом осколков зеркала, заменой выброшенной одежды. Второй кожей, ночным кошмаром, перетекающим в постыдный сон.

  Тело ростовщика теряет привычную неуклюжесть. Оно податливое, смиренное. Вольное – в пределах допустимых норм, которые даже не обговаривались. Они будто всегда были между ними. Можно любить каждое движение, сорванное с любовью. Можно ценить каждый миг в желании не брать, а отдавать. Наблюдать за взглядом с поволокой тумана, ловить поцелуй раньше, чем чужие губы коснутся твоих. Чужое тело – карта. Вновь новая, потому что память за семь лет отчётливо стёрла то постыдно важное, что так сейчас необходимо.

  Пропа́сть в ванной комнате на минуты, на часы. Наверстать то, что было упущено за долгие семь лет. Вильям знает: новый шрам на левой руке, шестнадцать сорванных миссий в Коалиции рас, опустошенный мини-бар у Роан, к которому прикладывались, чтобы сбить подступающие кошмары. Тоска третьей чашки: Вильям буквально спустя пару недель поселил с своём сервизе белую соседку. Большая толстая кружка в виде черепа всегда стояла у раковины. Старый подарок Сзарин на день рождения: ручка в форме позвоночника, открытая черепная коробка для напитка. Ведь неаккуратная. Не изящная ни капли, но пить из неё удобно. Литр чая. Литр – никогда не приходится бегать за добавкой.

  Тонкостенная фарфоровая чашка с блюдцем в сервизе подвесных полок: для Роан. Тончайшая керамика, пурпурный цвет, рисунок золотых пионов на мотив китайской живописи. Для рук, которые не любят снимать перчатки.

  И рядом с ними селится тртеья. Чайная пара: молочный свет, простая ручка, блюдце с каймой выдолбленной резьбы. Не тонкая, не толстая: обычная. Такие чашки подают в ресторане на Хароте. Такие чашки человек с перевязью кожаных браслетов подносил к своим губам: изящно, с ловкостью аристократа, так несвойственной внешнему виду.

  Вильям ждёт: долгожданный гость придёт. Постучится в дверь, найдёт его даже на Лирее. Он слышит, как будто слышал всегда: Хель постучится три раза. Последний – смазано и неуверенно. Замрёт у двери в нерешимости, будет теребить набалдашник ажурной трости пальцами. Ссутулится, прильнёт к стене. Возможно, выдаст звук Корвуса, который сорвётся диким воплем:

– Открывай! Ты мне ужин в ресторане обещал, обманщик! Разво-ди-ла!

  Но гостя нет. Неделю, месяц. Тревожное ощущение селится в груди: вдруг Хель приходил, когда он был у Роан? Вдруг ждал, а ему не открыли? Птица облетела дом, заглянула в окно: а там пусто?

Вопрос, на который нет ответа.

Чашка, которая так и осталась нетронутой.

  Всё это сейчас неважно. Тело исходит мелкой судорогой, предвестником финала. Имеет значение лишь лицо со взмыленными волосами, счастливые серые глаза напротив, отёкшие от поцелуев губы. Пальцы, сдирающие полосы по спине: не больно, но ощутимо. Чужое сбитое дыхание в конце и улыбка.

  Стук кровати заставляет вздрогнуть и обернуться. Ломается стенка душевой кабины, слетает с петель дверь, задевая шланг воды. Мерцает купол защитной магии: сдерживает щипом, не давая хаосу пробраться наружу. Кровать опрокидывает подушку: она почти моментально становится тяжёлой. И Вильям смеётся. Улыбается в глаза Хелю и язвит:

– Пространственная магия – точно не твоё.

  И всё же: выходит. Со второго раза. Глаза находят отдых вне мерцающей мерзкой лампочки. В спальне окно, свет проникает лучше. Но открывать глаза всё равно не хочется. Падение смягчается «матом» из чужого костлявого тела. Вильям усмехается от удовольствия. Зарывается лицом во впалость чужой груди.

— Не смотри на меня, — умоляет Хель.

  Вильям морщится, но глаза не открывает. Они ещё не привыкли к смене света, а тело ноет в ожидании сна. Что может быть лучше после опасного путешествия, после самой лучшей разрядки  и встречи, чем крепкие объятия Морфея? Вильям тянется носом к чужой шее, вдыхает аромат шампуня с ромашкой.

— Я хотел тебе показать...

— Спать давай, — рявкает Вильям, наощупь натягивая на обоих одеяло.

  Хель молчит, Вильям слышит, как его сердце в груди исходит тревогой. Открывает глаза...

  И чувствует: его будто окатило ледяной водой. Любой намёк на сонную негу стирается. Рука сама тянется дать опору и встать. Глаза находят лицо Хеля: разве можно иначе? Улыбка стирается с губ, остаётся единственная эмоция.

Ужас.

  Ментальная магия прорезается сорванной с поводка собакой: защитить своего владельца, влезть в чужую голову. Хель не смотрит глаза в глаза: потуплено старается не встречаться. В белых волосах угадывается тень «ещё человека, не монстра». Но Вильям всё равно не может не отшатнуться: порывом, быстрым, невежливым. Беспощадным. Отпрянуть от ещё живого тела как от могильника с оспой.

  Стираются краски счастья, реальность влепляет пощёчину не хуже обиженной дамы. Вильям чувствует обиду: вот всё его хрупкое счастье перечёркивается одним единственным лицом. Лицом чудовища. Вильям отводит голову, встаёт.

  Стены «кельи безумца» любовно сотканы из воспоминаний. Вильям подходит, невесомо касается пальцами стен. На ней рисунки: бесстыдный поцелуй с черепом, рука, тянущаяся ко лбу с разводами чернил. Стихи, разбитые на сточки. Откровения, записи, признания. Яркий всполох красного карандаша в напоминание о перчатках у ножек дивана в отеле. Вильям смотрит: глаза, глаза, глаза...

  Поворачивается: его глаза во всю стену перед матрасом. Душа лихо уходит в пятки. Кажется, чужая картина распарывает брюхо глазницами как ножницами.

— Ты сумасшедший, — улыбается Вильям, но его слова не звучат как комплимент.

  Он видит своё эхо в каждом углу этой комнаты. Перед глазами встают живые образы: вот Хель пишет в блокноте пришедшие в голову строки. Задумавшись, прижимает ручку к губам. Вот ведёт кисточкой по стене, размашисто, быстро: глаза больше их исходников в десяток, в сотню раз? Он рисует их рьяно, в конце ставит точку под нижним веком. Слепо касается её пальцем, будто может коснуться человека. Убирает ладонь. Рисунок завершён.

  Вильям идёт к письменному столу: забывает, кажется, даже о собственной наготе. Без спроса берёт блокнот, стараясь унять в шагах грохот собственного сердца. Открывает на странице в середине: в нём строчки.

  Строчки, которые он уже слышал в подземелье. А после — ещё один рисунок. Предсмертное объятие с Женевой. Роковой итог их первого дня знакомства.

— Это ненормально.

  Вильям заставляет. Заставляет себя поднять взгляд — чернила побледнели на привычно исчерченной коже ростовщика. Выступы острых стул отдалённо напоминают птичьи. Хель со светлыми волосами кажется монстром из снежных глубин. Лишь отдалённо напоминает человека. Того человека, который нужен. Даже если внешне — почти одно и то же.

— Ты болен, — срывается Вильям к матрасу.

  Он мешкается, когда хочет взять за плечи. Руки замирают в десяти сантиметрах от чужого тела, будто даже прикасаться страшно. Или противно — в любом случае, жест в глазах смотрящего. И всё же пересилить себя удаётся: Хеля берут в тиски, Вильям садится напротив и тихо встряхивает, будто приводя в чувства.

— У меня есть хороший специалист, — убедительно звучит голос, который творца «не понял». — Он поможет тебе. Правда.

"Прослушивание чужих мыслей"

Успех

[Хель]

однако, мой удел – катиться вниз
и чувствовать вину до жути остро;

/приснись ещё хоть раз, молю, приснись –
я правда не хочу
          проснуться монстром./

Несбыточность тайной мечты сыпется крошевом осколков в подставленную ладонь. Хель чувствует, как размыкается объятие, как человек отстраняется, избегая прикосновения. Ожидаемо. Но все равно больно. Ранит так, что сам одергиваешь ладонь, подбираешься, нелепо набрасывая на плечи покрывало, клонишься к стене спиной, смотришь.

Боишься.

Он понимает. И сам до сих пор напуган каждый раз, когда зеркало отражает чернилами залитые белки глаз. Он и сейчас смотрит из-под ресниц, скрывая космос изменившегося взгляда. Недавняя нега стирается бегущей по спине дрожью. Вильям поднимается, оглядывается — с плещущимся в глазах ужасом.

Хель замирает, как ожидающий рокового удара. Смотрит... и понимает: он действительно безумец. Когда можно было сорваться, отыскать, вырвать любимого человека у беспокойной вечности, он... заперся в лавке, пачкая руки углем и чернилами. Собственная трусость колет сердце. Страшно было, что оттолкнут. Как сейчас — в глазах напротив плещется отвращение.

Чудовище.

Хель закрывает глаза, беззвучно смеется.

- Ты сумасшедший, - выдыхает гость. Ступает по мягкой поверхности серого ковра. Как видение - одно из тех, что развеется, стоит потянуться за ним. Хель знает, что видит Вильям: тюрьму, где стены покрыты засечками, отсчитывающими время. Каждый мазок кисти, движение руки, каждый штрих — как след потерянного времени. Тот, кто привык возводить себе клетки, свою спальню превратил в нечто подобное.

Чужие руки подхватывают один из блокнотов, распахивают навскидку...

Свет, льющийся сквозь щель между шторами — охристый, падающий яркой полосой на пол, перечеркивающий комнату пополам. И так легко оказывается представить, что в этой полосе света целая пропасть. Совсем как та, в которую когда-то провалились культисты. Кажется, сердце ухает следом. Хель закрывает лицо руками. Страшно.

- Ты болен.

Хель смотрит, разомкнув пальцы. Видит сомнение во взгляде напротив. Боится. После всего, что было. Даже взрезав чужой разум, как консервную банку — все равно боится. Хтоник с болезненным стоном запрокидывает голову, ударяется о стену затылком. Пальцы тянутся отыскать на шее корку подсохшей крови. Содрать когтями, прибавившими в остроте.

Чужое объятие — невесомое. Так гладят хищника, успокаивая перед ударом. Хель отстраняется сам, вжимается в стену. Тишина мучительна, чужой голос — того хуже. Оседает на коже, проникает в кровь. Не человек — яд. Отрава. Хочется волком выть. Растаявшее удовольствие кажется сном, реальность — колкость осколков, режущих плоть. Пуля, пробивающая сердце.

Хлопок входной двери. Не обернулся, надев шляпу. Примеривая вместе с ней и чужую личину. Напоследок швырнув нож болезненной фразы. Хель помнит — хрупкость старинной броши, лежащей в ладони почти нежно. И то, как сжались пальцы, ломая тонко вырезанное крыло.

- Ты меня боишься.

Не вопрос. Хелю не нужно слышать ответ — он видит. Он понимает. Он мысленно шепчет себе, что понимает. Но легче не становится. Взгляд опускается, скользит по собственному побледневшему запястью. Выпирающие косточки, рыхлая от тонких трещин ладонь. Узор чернил еще заметен, пульсируя, как сердцебиение умирающего. Собственные ногти — ножи. Погружаются в ссадину на шее, царапают, но боли словно нет.

Чудовище.

Хель жмурится, бьется затылком о стену. Верит, целоу мучительное мгновение верит: он и вправду сумасшедший. Больной. Как объяснить иначе то, во что он превратил свою жизнь? Дом?

Чудовище в клетке ребер рычит затравленно, почти согласное, почти утешающее владельца. Внезапная рана от чужих рук — ожидаемая, знакомая... но больно. Страшно. Ладонь тянется к груди, отыскать несуществующий шрам. Хель смотрит на Вильяма и почти готов заслониться руками.

- Это ведь ты меня убил, - выдыхает хтоник, щурится, - почему ты боишься? Это я должен бояться. Ты ведь выстрелил. Без заминки. Легко. Так, как я и представлял себе. Я сразу знал... взмах руки, блеск стали — шорох выстрела. Я знал. Почему ты боишься?

Кажется неправильным, несправедливым. Будто ловишь в ладони фею, а она вдруг кусает за пальцы, вгрызается в плоть остротой зубов. Хель кутается в покрывало, хочет отвернуться. Боится напугать и вжимается в стену. Мечтает, чтобы ладонь не избегала, искала его прикосновения. Не оставляй, - молилось сердце, отбивая последние мгновения. Не отводи взгляд.

Но Хель знает: его взгляд чудовищен. Сам он монстр. Хтоническая тварь, к которой не прикоснуться. Больной. Сумасшедший. Чудовище.

- Я боялся, что ты так и посмотришь. Если я смогу найти... какое право я имел врываться в твою жизнь? Никакого. Ты знал, где меня найти. Я знал, что ты вечно занят. Очередное задание. Ветер, который не удержать. Зачем ветру клетка?

Первая боль, зарождающаяся под ребрами — невесомая, почти долгожданная. Хель отворачивается, плечом жмется к стене — к шероховатым тронутым краской обоям. Ладонь скользит вверх, находя край рисунка. Самую кромку чужих глаз. Больно. Когти росчерком оставляют новый след. Горькая правда: там, где ростовщик не оставит и следа ладони, монстр способен сломать. Разрушить. Под ногти забивается жесткая крошка стен. Голова клонится к кромке рисунка. Не объяснить.

- Ты так и не ответил. В тот раз. Последний... Последнее признание в любви — пуля в сердце? Так? Лучше бы ты убил меня в ту ночь в Астре. Ты ведь хотел. Мы оба тогда хотели... - выдох срывается кашлем. Хель тянется зажать рот ладонью. И хрипло смеется, подавляя дрожь подступающей судороги. Страшно.

- Мне это снилось. Столько раз... говоришь, что не можешь меня ненавидеть... но ненавидишь ведь. Даже сейчас. Как будто я могу тебе навредить. Как будто... Как будто мне не легче себя убить, чем тебя ранить! - голос срывается, ладони вплетаются в волосы, ставшие совсем белыми. Как снег, как пух волос эльфийских королей.

Хель закрывает глаза, бьется головой о стену, скрипит зубами. Чудовище воет в клетке ребер обреченно. Можно в дюймах от нужного человека чувствовать одиночество — каждой клеткой тела. Пустоту. Леденящий ужас. Лицо, что когда-то смеялось беззаботно над яркой скатертью, искажается гримасой отчаяния. Ладонь, способная творить чудеса, дрожит.

- Я за тебя умер.

Последний выдох — не упрек, но нож, вонзающийся в сердце. В собственное. По шее течет кровь, пальцы срываются к горлу, царапают, будто так можно удержать подступающую судорогу. Уходи, - хочется выдохнуть, но сил нет. Хель чувствует, как подступает темнота и холод. Когти скребут по коже, но боли, желанной, необходимой, нет. Только холодно — как на кладбище. И одиноко.

[Вильям Блауз]

 Глаза видели неоднократно: одержимость больных, рисующих на стенах палаты слово. Повторяющееся одно за другим, одно за другим, от высоты потолка до худой кромки плинтусов. Уши помнят: эйфорию от многогранного повторения, раскатистый звонкий смех. Чудаков, коих санитары волокли под локти, чтобы сделать живительный укол. Дабы успокоились. Дабы замолчали. Всё это – украденные воспоминания.

  Есть и свои.

  Миссии с полицией, так близко стоящей к Коалиции рас, что вместе – даже привычно. Поиски пропавших жертв, скрывающихся убийц и находки: запечатанные подвалы, в которых лица застыли на стенах в фотографиях. В рисунках, в газетных вырезках. В таком же многократном повторении, что и в спальне художника. Безумие начинается с концентрации.

  Вильям чувствует себя одновременно и божеством, и жертвой.

— Ты меня боишься.

  Глаза вспыхивают от ярости. Кровь приливает к лицу: не с истомой смущения, а проводником гнева. Вильям становится злым: стираются мягкие черты лица, заостряется подбородок. Он смотрит на Хеля исподлобья и рвано дышит. Часто, глубоко – сдерживается. Глаза сужаются в две хищные щёлки, напрягаются веки. В щеках демонстрируются напряжённые желваки.

  Вильям знает про себя: боится. И даже знает, что бояться – это, в сущности, нормально. Инстинкт самосохранения – базовая вещь. Страх лишь сигнал об опасности. И в страхе нет ничего постыдного.

И всё равно: признаться в этом невозможно.

Невыносимо: когда подобные обличающие слова кидают в лицо осколками стекла.

 Вильям цедит:

– Нет, не боюсь, – и знает, что лжёт.

— Я боялся, что ты так и посмотришь, — продолжает Хель.  — Если я смогу найти... какое право я имел врываться в твою жизнь? Никакого. Ты знал, где меня найти. Я знал, что ты вечно занят. Очередное задание. Ветер, который не удержать. Зачем ветру клетка?

  Вильям отвечает откровенностью на откровенность. Бросает свою правду в лицо подобно тряпке:

— А я просто ждал тебя в гости! Представляешь: в гости! Чтобы ты хотя бы на час пришёл ко мне попить чай, говорить, молчать — мне всё равно! Отдал мне пистолет — куда ты его выкинул?! Знаешь, как в Коалиции рас ругают за утерю табельного оружия?!

  Больно. Правда, больно. Не от пропавшего пистолета. Белая чайная пара кочует из квартиры в квартиру, из съёмного дома до временной базы на стажировках. Всё ждёт: когда её возьмут нужные руки? Когда представится момент: прошло семь лет, а она как новая. Молочный нежный цвет, не тронутый разводами чая. Не щербатая.

  И Хель скрывается на крик. И Хель срывается на рокот. Вильям чувствует: возмущение приливает к щекам с каждым словом. С каждым брошенным справедливым обвинением.

— Я за тебя умер.

— Лжец! — Вильям чувствует, как закипает.

  Что это слово было последней каплей. Кулак сжимается на матрасе преддверием несвершившегося удара. И всё же абажур слетает с ночника: ударяет Хелю в лицо. Он лёгкий, недостаточно, чтобы поранить. Но достаточно, чтобы обидеть.

— Сказать, за кого ты умер, на самом деле?

  Вильям встаёт, подаётся назад, делает пару шагов прочь от сваленного на полу матраса. Чувствует: дракон на спине вторит его гневу. Раскатываются пасти, злостью сверкают глаза. Скрещенные на груди руки как защита. Как щит: ведь откровенности между двумя стало слишком много.

— Ты безумен. Ты был одержим смертью, ходил за мной по пятам, умоляя выстрелить тебе в голову. Ворвался мне в номер, когда я спал! И что же: неужели я — ходил за тобой всё время?! Неужели я — держал всё время пистолет у твоего лба, умолял подставить висок под пулю?! Скажи мне! Ты не представляешь, как это меня раздражало. Как бесило! Ты, бессмертное чудовище, наигравшееся в жизнь! Я — обычный человек, который умрёт, когда придёт мой срок. И ты до сих пор считаешь, что умер «за меня»?! За себя ты умер, за свою идею, эгоист несчастный!

  Глаза устремляют прочь, с стене. Находят рисунки с чудесным животным в охоте за тонкой удочкой с фантиком. И боль пробирается в сердце: осколком давно минувших дней. Дней, когда четыре жителя лавки были счастливы.

— А я поддался! — побеждённо выдыхает Вильям.

  В голосе слышатся слёзы, но глаза сухие. Только нос красный — ни капли не украшает.

— Выстрелил в тебя. Думал: это чему-нибудь тебя научит. Ты, наконец, получишься это ощущение смерти. Поймёшь: там, за выстрелом, следует лишь отчётливое, безоговорочное желание жить. Сожаление о глупостях, которые совершил, о глупостях, о которых желал. Я думал: упадёшь в бездну. Увидишь желаемое — успокоишься, наконец! Ты виноват. Во всём ты виноват! Если бы не ты, — тычок пальцем устремляется в знобящий глаз рисунок, — она была бы жива.

  Вильям не срывается на крик: крик его недостоин. Но голос ходит по самой грани, гуляет громкостью эхо под потолком. Вильям замирает, смотря в лицо. Ждёт, кусает губы: пальцы, скрещенные в замок на груди, нервно играют касаниями над локтями. Он готов ответить выпадом на выпад. Острым словом на острое, пока ловушка ментальной магии не ловит то самое, что меняет всё.

«Уходи».

  Расширяют глаза. Плечи поднимаются, как капюшон у кобры. Вильям чувствует: он не ослышался. Губы Хеля не озвучивают это вслух, но слово отчётливо скользит в его мыслях. Формируется в нужный приказ, но не даётся огласке. И Вильям чувствует обиду. Такую, как у собаки: словно ты подставил под ласку розовый живот, а тебя пнули вместо ласки сапогом.

— Уйти, да?! Хорошо, я уйду, — распыляется Вильям.

  Даже не стыдно раскрыть все карты: что блефовал с самого начала. Самое больное слово. Самое терзающее — из мыслей того, от кого надеешься никогда не услышать подобного. Не узнать.

— Сорвался к тебе с другой планеты, полез в эту «пасть», а ты... «уходи».

  Вильям настигает ростовщика обратно. Тянет его рывком под руки, впивается в губы болезненным поцелуем. Плевать, что хтоник. Плевать, что уродское чудовище. Поцелуй расцветает на губах эссенцией чужой боли, скребущими кошками в груди. В нём ни нежности — желание терзать. Оставить смачный кровоподтёк напоследок.

— Как знал. Лучше бы мы не встречались. Лучше бы я тебя вообще никогда не знал!

  Сожаление гложет душу: Вильям отталкивает от себя хтоническое чудовище, устремляется прочь к другой стенке. Последним импульсом срывает со неё пару-тройку рисунков, обрывок недописанных стихов.

— Больше не жду. Прощаюсь. Навсегда!

  Зажигается огонь пространственного портала. Вильям шагает в него без промедления, зная: он больше ни говорить, ни слушать не хочет. Не может.

  Остаются в чужой лавке его кроссовки: белые, испачканные в грязи подземелий. Висит на плечиках стула простая чёрная спортивная куртка, в кармане – несколько завёрнутых конфет. Вещи, мокрые от царящего в ванной комнате хаоса, бессмысленно плавают в потоках циркулирующей воды.

Замирает на столе пистолет. Вновь утерянное табельное оружие.

"Кубы"

Телепорт — удача, бросок абажуром — тоже

[Хель]

Воля в кулаке, мысли в разные стороны,
По моей комнате гуляют чёрные вороны.

Хель знает: бояться таких, как он, естественно. Он и сам боится. Но почему-то обжигает именно чужой страх. Именно страх одного этого человека. И память услужливо подсовывает картинку: склонившееся ближе гибкое тело, жар Крокса, застревающий в горле. Трость, которую изящно сжимают чужие пальцы, направляя безукоризненно точно — чтобы всего за миг до удара остановиться.

Хель срывается. Так глупо. И жалеет о несдержанности спустя мгновение. Спустя еще одно он снова кипит от боли и обиды. Чужие слова — колкие обвинения, в которых находится истина. Чужая ложь на вкус как металл прижавшегося к губам пистолета. Губы кривятся не в улыбке — в оскале.

Боишься меня.

Когти погружаются в толщину стен — бояться нормально. Правильно. Но больно так... нет, думает Хель, все это неправильно. Неправильно сплетаться объятием на полу, залитом влагой, чтобы потом смотреть вот так — исподлобья, волком. Как будто на месте ростовщика вдруг кто-то совсем иной. Есть нечто несправедливое в том, чтобы принять палача в любимом человеке, но в ответ... видеть, как не принимают тебя.

Боль срывается с губ почти неуместным обвинением. Не упреком — ножом. Бесполезным. Истинным в той же степени, что и ложным.

- Лжец! Сказать, за кого ты умер, на самом деле?

Сердце бьется, как прилетевший откуда-то со стороны абажур. Хель отмахивается от удара, почти не чувствуя боли. Ноги путаются в покрывале, сам он не может подняться — и замирает не человеком и не чудовищем, призраком хеллоуина в рвущейся простыне. И... слушает.

Неправда.

Хочется выдохнуть. Ладони ложатся на серую поверхность ковра, сжимаются... узор на них выцветает вовсе. Хочется прошептать: ложь. Но себя не обманешь. В чужих словах есть горькая истина. В том, как Хель рвался за смертью с тех пор, как почуял ее близость. Он бежал от нее сотню лет, чтобы после — сорваться с цепи, как пес. Утонуть в чужих глазах. Истина и ложь как две стороны монеты, закрутившейся на ребре. Сменяют друг друга. Нет ничего — вдруг понимает Хель. Осознает самое страшное: все это давно не важно.

Он умер за себя. За свою глупость давнего приключения. За страх непрожитой жизни. За каждое утро, проведенное в одиночестве над пылью старинных книг. Бегство от смерти, от капканов и от охотников. Умер за эту трусость, заставлявшую избегать любого удара.

- Я умер за тебя, - повторяет почти беззвучно. В этом правды все еще много.

Ярость гаснет, словно растаявшая свеча. С нею гаснет и зародившаяся под ребрами боль. Усталость. Хель знает: он не лжет ни единым словом. Может, его и привела тогда к смерти дорога собственных ошибок... но он умирал за этого человека. Потому что из его рук примет и смерть, и яд. Любую боль хрупкого прикосновения. Примет все.

Даже обвинение, последнее, самое мучительное.

- Ты виноват. Во всём ты виноват! Если бы не ты, она была бы жива.

Боль заставляет клониться ниже. Разум, стремясь защититься от боли, срывается в самую неправедную из молитв: уйди. Оставь. Хотя умолять хочется об обратном. Хель задыхается. Ему хочется верить, что этого не заслужил, но упрек ожидаемо режет до костей. Так страшно, так пусто... перед глазами вспыхивает истлевшее видение — хрупкое тело в чужих руках. Гирлянда бумажных цветов. Корвус.

Если бы ты застрелил меня в Кроксе, она была бы жива, - срывается мысль вслед. Взгляд режет ответно — больно, по кровоточащему сердцу. Весь тот последний проклятый день — в любой момент вовремя выпущенная пуля могла бы исправить все. Вовремя высказанная идея.

- Ты все решил без меня! - Хель не знает, слушает ли его этот человек, - ты решил все! А я решил единственное: решил, что умру от твоей руки. Единственное решение, Вильям! Ты лгал мне все время, лгал, пожимая мне руку, лгал, глядя в глаза. Я не солгал тебе ни разу! Я обещал тебе, что умру. Я умер. Я кто угодно, но только не лжец.

Больно. Гнев срывается с рук трещинами когтей.

— Как знал. Лучше бы мы не встречались. Лучше бы я тебя вообще никогда не знал! Больше не жду. Прощаюсь. Навсегда!

Исчезает. Уходит. Вновь — с хлопком пусть не входной двери, но огонька портала. Хель задыхается, клонясь к полу. Бьет ладонью по серому полотну ковра. Счастье бьется, словно нелепо оброненная чашка. Преподнесенное заботливой рукой сокровище швыряют тебе в лицо, называя безумцем.

- Вильям, - слепо зовет хтоник. Голос дрожит, руки слабеют. Он валится на пол без сил, с отчаянием приговоренного.

- Вильям.

И понимает вдруг: это имя живого человека. Не молитва. Не оберег. Не заклинание, чтобы шептать его в темноте, спасаясь от подступающей боли. Имя. Живой человек. Несовершенный, запутавшийся. Тот, кто давным-давно упал рядом и сжал в ладонях руку чудовища. Выдохнул хрупкое, как стеклянный шар, «прости».

Гаснет ярость.

На смену ей приходит не страх, не боль - могильная пустота.

Хель валится набок, а после — на спину. Выдыхает. Больно. Терпимо. Глаза слепо блуждают по стенам... не спальни. Клетки. В которую хтоник посадил себя сам. Болезненный стон вырывается из груди, когда взгляд встречается с рисунком на стене. Чужие глаза вдруг кажутся не спасением, а проклятьем.

Все могло быть совсем иначе... в любой из моментов. Хель дарит грустную обреченную улыбку изображению на стене. Все могло быть совсем иным. Если бы он подобрал правильные слова. Если бы укрылся одеялом и забылся сном в чужих руках. Если бы он семь проклятых лет назад...

Грохочут крылья за тонкой картонной стенкой.

- Хель! Вильям! Какого проклятого хтона вы устроили?! У нас лавка течет! Весь первый этаж уже поплыл! Хель! Твои книги! Твои же чертовы книги, ты же себя убьешь за них! Ты меня убьешь! Вильям, Вильям, нужно звонить спасателям! Аквалангистам! Нужно...

Срывается дверь, птица чуть не валится на пол, слишком резко перестав двигать крыльями. Звякает выроненный из мощных лап чужой смартфон. Корвус смотрит, клоня голову набок, осматривая не только Хеля, нелепо кутающегося в рваное одеяло, но каждую из изуродованных стен.

- Совсем того, да? - ласково тянет птица, - ты меня поэтому сюда не пускал? Думал, я не знаю, что вы... того? Не знаю, как вы тогда полки прибивали? Дурачье. Плакал мой ужин, да? Придется звонить, какой уж тут банкет на Титанике. А я столько всего нашел... Хель, ну... пора говорить с тобой откровенно, мой дорогой. Рано или поздно... в общем... когда папа-орел и мама-орлица любят друг друга...

Нелепую лекцию обрывает трель телефонного звонка. Корвус подскакивает, дергает крылом, потом ныряет клювом к загоревшемуся экрану.

- Роан. О! Кстати! Я такую историю узнал, Хель! Ты просто умрешь! Про подземелье, прекрасного князя и одного бестолкового ростовщика, который за сто лет так и не выучил, что падать нужно на задницу.

Хель выпутывает руку из одеяла -когтистую, уродливо измененную... тянется за смартфоном. Он понимает вдруг самое простое и самое важное: никто из них не узнает, что было бы, пойди все иначе семь лет назад.

Но он знает, что больше не позволит этому человеку исчезнуть, хлопнув дверью. Чужой телефон лежит в руке непривычно, неправильно. Собственные пальцы кажутся неуклюжими. Вампирша на экране улыбается с озорством.

- Надеюсь, вы сломали кровать, потому что я присмотрела вам такую...

- Стой! Это... Хель. Я должен спросить.