[Симбер Ресинджер]

Глаза горят из темноты
Может быть я, может быть ты
Может и яд, спрятанный нож
Всё хорошо - глупая ложь... (- с -)

[Каэлен Вейлор]

Каэлен не находил себе места.
Ноги, против его воли, вышагивали по холодному камню пола короткий, яростный маршрут, от стены к противоположной стене. Три шага. Поворот. Три шага. Снова. Плечо горело огнем, каждый мускул кричал о необходимости остановиться, присесть, прислониться к прохладной стене. Но он не мог.
Потому что, если он остановится, его настигнет не боль. Его настигнут воспоминания.
Память. Последний миг перед тем, как магические оковы сомкнулись. Не сила, не ярость врага, не превосходство в мастерстве. Нет. Ухмылка. Та самая, самодовольная, почти ленивая ухмылка на лице Инфирмукса, которую он представлял в своей голове, когда попался. Инфирмукс смотрел на него, как на разыгравшегося щенка. В его взгляде не было бы ни гнева, ни ненависти. Была лишь скука. Ведь Каэлен оказался слишком слаб, чтобы победить его.
И этот представляемый им взгляд жег Каэлена изнутри куда сильнее, чем рана на плече.
Дважды. Дважды он пытался вонзить клинок в сердце чудовища. В первый раз ему удалось уйти, оставив едва лишь царапину на броне владыки. Он лелеял эту царапину как обещание. А теперь... Теперь он здесь. В «клетке». Игрушка.
Ярость кипела в нем, не находя выхода. Он сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, и чувствовал, как дрожь проходит по всему телу. Не от страха. От унижения. От бессилия. Он был готов к тому, что его разорвут в клочья, что его плоть станет прахом под ногами Владыки Некроделлы. Он был готов принять свою смерть в яростном бою, как воин.
Но он не был готов к этой... к этой милости. К этой камере, которая была не столько тюрьмой, сколько демонстрацией его ничтожества. Его не убили, потому что он не представлял достаточной угрозы, чтобы утруждаться.
«Лучше бы она рухнула на меня, эта проклятая скала, — проносилось в его воспаленном сознании с каждым шагом. — Лучше бы погребла заживо. Только бы не увидеть этой ухмылки. Только бы не знать, что последнее, что я увижу перед смертью — это его довольная морда».
Он шел и шел по своему крошечному кругу, подпитываемый одной лишь ненавистью, единственным, что у него осталось. Остановиться — значит признать поражение. Значит дать той ухмылке завладеть собой. А он скорее истек бы кровью здесь, на этом холодном полу, чем позволил бы этому случиться.

[Инфирмукс]

Всегда находились те, кто желал ему смерти. Сколько бы вражеских наёмников и ассасинов ни ловили на Некроделле, сколько бы он их ни убивал — случайно в бою, или под пытками на допросах — их не становилось меньше. Каэлен Вейлор пытался убить его уже дважды, но Инфирмукс не относил его к обычным убийцам. У типичных убийц не бывает столько боли и невысказанного страдания в глазах. Не то чтобы его попытки совсем уж бесплодны, просто нужно нечто большее, чем слепая уверенность и острый меч. Всё, что было у Инфирмукса — его сила, всё, что было у Каэлена — его месть. Горячечная и наполненная болью. При прочих равных сила всегда побеждает раскалённую месть.

— Владыка, он в седьмой камере, — стражник низко поклонился, когда хтоник прошёл по освещённому магическими факелами коридору к хорошо укреплённой камере, усиленной энергопечатями и антимагическим металлом.

Каэлен Вейлор — силён, и в этом заключалась главная проблема. Инфирмукс привык знать, за что именно его хотят убить и кто к этому причастен. Как правило, устранение непосредственного исполнителя не приносит пользы — за ним всегда стоит целая система ренегатов и... часто культистов. Стражник открыл дверь и пропустил хтоника вперёд. С ним никакого сопровождения — Инфирмукс являлся самым сильным существом в этих подземельях.

Всё, что помнил о последних встречах с Каэленом, — та же боль в глазах и страдание. Сейчас, оказавшись в камере, он мог рассмотреть его внимательнее. Каэлен уже не юн, но его сила позволяла сохранять тело молодым и тренированным — главный рабочий инструмент убийцы. В нём безошибочно угадывался аристократ: только им свойственны такие правильные и «породистые» черты.

Инфирмукс действительно порой испытывал скуку — всё это он уже видел не раз. Его тяготило владычество ровно настолько, насколько он в нём нуждался. Сколь часто он вот так заходил в камеру, а наутро этих людей уже не было в живых? Неожиданно захотелось пошутить, сказать что-нибудь пафосное вроде: «Вот мы и встретились!», одарив пленника хищническим оскалом, но, внимательно посмотрев на молодого мужчину, он просто закрыл дверь изнутри и замер.

— Здравствуй, Каэлен, — голос звучал ровно, отдаваясь лёгким металлическим эхом по стенам камеры. — Я — Инфирмукс.

Конечно, человек в камере знал, кто к нему пришёл, но хтоник соблюдал негласные правила этикета и священных переговоров. Неважно, где и кто сказал убийце имя Владыки — оно должно прозвучать из уст самого владельца.

— Твоё второе покушение на меня провалилось, как и первое. Сейчас ты находишься в подземельях Пандемониума в статусе заключённого. Я в своём праве держать тебя здесь, и ты это знаешь. По закону Климбаха я также имею право убить тебя прямо сейчас. И это ты тоже знаешь.

Инфирмукс переступил с ноги на ногу, а затем приблизился, внимательно заглянув в глаза. Холодные. А взгляд всё такой же надломленный.

— Позволь узнать, чем так провинился этот Владыка, что представитель одной из влиятельных этнарских диаспор совершил уже второе покушение? Ты не похож на новорождённого хтоника, не безумец, не культист и вряд ли делаешь это за деньги. Но если я ошибаюсь, и всё дело в них, я хочу знать, кто тебя нанял. Кто дал наводку? Как давно? И сколько тебе заплатили?

[Каэлен Вейлор]

Каэлен замер на месте, будто в него вбили железный кол. Шаги оборвались, тело напряглось до дрожи, но он не обернулся. Не сразу. Он слышал, как открылась дверь, чувствовал пронзительную, подавляющую ауру, возникшую в камере. Он знал, кто это. «Значит, решил прийти сам», – пронеслось в голове обжигающей мыслью. Как же хорошо, он стоял спиной. У него было несколько драгоценных мгновений, чтобы вновь натянуть на лицо маску холодного безразличия, чтобы проглотить ком ярости, подступивший к горлу.
Голос прозвучал ровно, почти вежливо. И это было хуже любого крика. Это было обесценивание. Игра. «Здравствуй, Каэлен. Я — Инфирмукс». Слова ударили по нему, как пощечина. Та самая чудовищная вежливость палача, который моет руки перед казнью. Каэлен медленно, будто против воли, повернулся. Он заставил себя поднять взгляд и встретиться глазами с тем, кого ненавидел больше жизни.
Перед ним стоял не монстр из кошмаров, не искаженное безумием чудовище. Стоял молодой мужчина с темно-красными волосами и спокойным, почти задумчивым выражением лица. В этом и была самая страшная ложь. Он выглядел... нормально. Человечно. И от этого ненависть в груди Каэлена закипала с новой силой, становясь едкой, ядовитой.
Он слушал ровную, методичную речь: «Право держать. Право убить». Закон Климбаха. Как будто этот безумный мир, выстроенный на костях, мог иметь какие-то законы, кроме права сильного! Каждая фраза была кинжалом, вонзаемой в его гордость. Инфирмукс приблизился. Каэлен не отступил ни на шаг, сжав челюсти так, что заныли виски. Он позволил тому заглянуть в свои глаза. Пусть видит. Пусть видит всю ту холодную, черную ярость, всю боль, которую не могло смыть ни время, ни жажда мести.
И когда прозвучали вопросы о деньгах, о найме, о наводке, что-то в Каэлене окончательно надломилось. Это был не страх. Не отчаяние. Глумливое, ледяное понимание абсурда.
Молчание повисло тяжелым, плотным занавесом. Инфирмукс ждал. Каэлен дышал ровно, через нос, чувствуя, как ледяные осколки в его груди отзываются на его ярость мучительной, знакомой болью. Он наконец разжал губы. Голос, который прозвучал, был низким, хриплым от долгого молчания и сдержанных эмоций, но в нем не было ни трепета, ни мольбы. В нем была лишь горькая, беспощадная правда.
– Деньги, – произнес он, и это слово прозвучало как проклятие. – Ты думаешь, жизнь можно измерить деньгами? Золотом? Артефактами? –  Кэл коротко, беззвучно рассмеялся, звук больше походил на хрип. Его стальные глаза сверлили Инфирмукса, пытаясь прожечь эту маску спокойствия, докопаться до того безумца, которого видел над руинами своего дома.
– Ты говоришь о «праве». О «законе». Ты, который смотрел. Который просто смотрел!» – голос дал первую трещину, но Каэлен тут же взял его под контроль, сделав еще более жестким, еще более обвиняющим. – Город Эльдраск. Разлом Тартара. В четыре тысячи восемьсот восемьдесят восьмого года. Магические барьеры пали в течение десяти минут. Не от мощи прорыва. От целенаправленного, точечного сбоя. Их взломали.
Он сделал шаг вперед, невзирая на боль в плече, на подавляющую ауру владыки. Это был вызов.
– Я был там. Я видел, как моего отца разорвало на части. Я видел, как моя сестра...– Кэл резко оборвал себя, глотнув воздух. Говорить дальше об этом было все равно что сдирать с живого сердца кожу. – Я видел тебя. На скалах. С багряными крыльями. Ты не сражался с прорывом. Ты не пытался его остановить. Ты наблюдал. Как будто смотрел на интересное извержение вулкана. На научный эксперимент.
Каэлен выпрямился во весь рост, его изможденное лицо стало похоже на маску из белого мрамора, изваянную из ненависти и горя.
– Так что не смей спрашивать меня о деньгах, Инфирмукс. Никто меня не нанимал. Мой заказчик – это тень моего отца на стене нашего дома. Это крик моей сестры, который до сих пор звучит у меня в голове каждую ночь. Они заплатили мне вперед. Ценой своих жизней. А ты... ты – тот, кто позволил этому случиться.
Он откинул голову, бросая взгляд на мрачный потолок камеры, прощаясь со всем, что когда-то было ему дорого, а затем снова вернул его к Владыке.
– Так что исполняй свое «право», владыка. Убей меня. Стань палачом, кем и был всегда. Но не оскверняй мою месть, приписывая ее чьему-то кошельку. Она принадлежит только мне. И умрет вместе со мной.