[Реббека]

[Эйнар Фокс]

По тускло освещенной улочке забытых Создателем окраин крупного цирконского города шёл куда-то невысокий мужчина. Его черные берцы месили превратившиеся в грязную кашу остатки еще не растаявшего снега, а от слякоти он прятался в длинном плаще. Его длинные каштановые волосы были собраны сзади в хвост, а весь вид наводил на мысль на целеустремленном человеке, который куда-то спешит, не обращая особого внимания ни на что, кроме точки своего назначения. Свернув в еще более мрачную подворотню, он изучил открывшийся ему вид, сверился с бумажкой из своего кармана и направился к бетонной лестнице, спускающейся в темноту. Вокруг было совершенно безлюдно, если не считать сидящих на перилах ворон, но он прошелся внимательным взглядом по всему вокруг, включая птиц, и, помедлив, стал спускаться вниз.

Металлическая дверь, покрытая обшарпанной зеленой краской, была не заперта. Уведомив о его визите пронзительным скрипом, она открыла парню дорогу в остро нуждающийся в ремонте коридор со множеством дверей. Подвальный жилой комплекс никто не убирал - весь пол был устлан старым мусором - у ближайшей ко входу двери лежала, бросаясь в глаза, игрушечная резиновая собачка. Смотря под ноги, он начал пробираться вперед, заглядывая по ходу своего движения в открытые проемы покинутых квартир, где царила еще большая разруха. Спустя пару минут его взору предстала дверь под номером 121, перед которой был, наверное, единственный пятачок чистоты во всем этом бедламе. Звонка не было. Глубоко вздохнув, парень постучал кулаком в дверь.

- Кто там?! - раздался спустя десяток секунд приглушенный дверью, но четкий и командный голос - Я клянусь, Рейган, если это снова ты со своими дружками...

- Я Эйнар Фокс. Сын Алдера Фокса. Я хотел задать пару вопросов... - не успел он закончить, как дверь распахнулась, и его виду предстал высокий седой человек лет пятидесяти на вид с квадратным подбородком и четкой военной выправкой. В его взгляде читалась странная смесь эмоций, где преобладали изумление и недоверие. Одет он был в майку и домашние штаны, а скромная квартира за его спиной была практически клинически чистой. Деталью, сильно выбивающейся из остального интерьера, было дорогое голо-окно с видом на космические просторы, - ...товарищу и сослуживцу моего отца, Курту Ридли, о котором он всегда отзывался с большим уважением.

- Вот как. Ну проходи. Я не любитель ворошить прошлое, но я могу уважить сына Ала по старой памяти. Чай? Кофе? - подождав, пока гость снимет верхнюю одежду, и посторонившись, он кивнул на стул рядом с простецким деревянным столом. Получив отказ он, пожал плечами, и двое уселись за стол, изучая друг друга. Один сопоставляя детали внешности сидящего напротив со старыми рассказами отца, другой с ноткой ностальгии по навсегда ушедшем друге. Курт первым нарушил молчание: - Что ты хотел узнать? Ты сказал про пару вопросов. Использовать слова с осторожностью и слушать внимательно - это то, чему научил меня когда-то Ал. У тебя есть два вопроса.

- Тогда я задам их сразу. Что вам известно о последней операции, в которой был задействован мой отец?
- Не очень много. Хтон-разрушитель и несколько чудовищ поменьше. Был необычно сильный - тыловые его недооценили. У Алдера была поддержка, но недостаточная для такого задания. По-хорошему, надо было послать отряд элитных легионеров. В общем-то, всё. Смерть, достойная воина Легиона.
- Спустя годы, я нашел несколько странностей в личных записях отца и обстоятельствах его смерти. Я пытался получить доступ к архивам, которые могли бы прояснить вещи, но они засекречены. Чем больше я думал, тем больше у меня возникало вопросов. Спрошу иначе: была ли его смерть случайной?

Курт вздохнул, его пальцы крепко сжали край стола, а в глазах его внезапно прорезалась сталь.
- Нет. Она была прямым следствием его опасной профессии. Послушай моего совета: брось это. Прошло пятнадцать лет. Просто уважь своего старика доброй памятью...
- Мне пришлось потратить много сил, чтобы найти этот забытый Демиургами угол. Легат Легиона с идеальным послужным списком исчезает словно в никуда спустя месяц после смерти моего отца. Ни пенсии по выслуге лет, ни прощания со своими многочисленными друзьями. Но, похоже, он всё еще не готов открыть правду тому, кто заслуживает ее знать. Если же он вдруг передумает, то тут есть мои контакты, - Эйнар положил на стол свою визитку и поднялся из-за стола, не пытаясь скрыть сквозящие в его голосе горечь и разочарование.

Одев плащ и натянув на ноги берцы, он кинул последний взгляд на хранящего молчание солдата и, с трудом сдержав желание грохнуть на прощание дверью, он пошел прочь по коридору, чувствуя, как у него кружится голова и подступает к горлу желчь. Выйдя на улицу, он поднялся по лестнице и тяжело осел на пол у стены, прислонившись к ней спиной. От его былой собранности не осталось и следа. Моргая глазами, в которых потемнело и начали танцевать мириады крапинок, он внезапно заметил, что к вечным воронам в этом адском мире прибавилась наблюдающая за ним черная как ночь кошка с необычными ярко-голубыми глазами.
- Моя удача, да?.. Он слабо усмехнулся и наклонил голову, наблюдая за кошкой в ответ.

Сгенерил, пока над постом думал ))

[Реббека]

Солнце било сквозь широкие окна лавки, словно кто-то проливал на землю расплавленное золото. Лучи ложились на деревянные прилавки, придавая им мягкий янтарный оттенок, играли бликами на стеклянных колпаках, под которыми лежала рыба — серебристая, еще блестящая, будто только что всплывшая из глубины моря. В воздухе стоял терпкий запах соли и свежести, и он дурманил, манил, словно обещал вечную сытость и покой.
Реббека лежала на прилавке, как черное пятно среди этого золотого моря. Короткая шерсть и растянувшееся тело казались натянутой струной — гладкой, сияющей, вбирающей в себя свет так жадно, что сам он будто стекал по ее телу, оставляя внутри мягкое, сладкое тепло. Она мурчала едва слышно, и это мурчание напоминало сердцебиение самой лавки — ровное, спокойное, счастливое. Для нее счастье всегда было мгновенным, ускользающим, и потому — особенно ярким. Она знала цену этим минутам, когда мир не требовал от нее бежать, прятаться, оглядываться. Счастье пахло свежей рыбой под стеклянным колпаком, оно было в прикосновении мужской ладони, иногда скользящей по ее голове, было в ритмичном гуле голосов за окном, в тихих шорохах покупателей. И в этот миг ей казалось: вот он, редкий покой, который она никогда не удержит, но все равно будет помнить, как помнят о тепле костра те, кто всю жизнь идет сквозь зиму.
Она закрыла глаза, подставив морду солнцу, и казалась самой собой — не оптима, не изгнанница, а просто кошка, дремлющая среди запахов и света. Но счастье всегда ломается резко.
Сначала раздался грохот, словно само солнце раскололось и осыпалось осколками. Шаги, грубые, торопливые, прорезали воздух. Чужие голоса взорвали тишину, которую она так бережно впитывала. Она не открыла глаз, не хотела — слишком сладкой была эта иллюзия покоя. Лишь перевернулась на другой бок, будто могла отвернуться от хаоса, как от назойливой мухи. Но реальность прорвалась сквозь ее упрямство.
— Стой, погоди! — голос, резкий, полный паники раздался слишком близко.
И — хлопок. Гулкий, резонирующий, как удар молота по металлу. Воздух содрогнулся, стеклянные колпаки с рыбой звякнули, словно хрупкие колокольчики. Тело Реббеки взвилось дугой, шерсть встала дыбом, когти вонзились в дерево. Внутри, вместо прежнего тепла, словно расплескали холодную воду.
Покой кончился.
Какой-то мужчина в черной одежде, ворвавшись внутрь, метался по лавке, судорожно обыскивал шкафы, рывком открывал створки, переворачивал ящики, сбрасывал все на пол, будто охваченный лихорадкой. Дерево стонало от ударов, мелкие предметы глухо гремели и катились по доскам, стеклянные банки падали, разбиваясь на осколки. Все вокруг превратилось в хаотичный вихрь звуков — звон, скрежет, тяжелые шаги, панические возгласы. Люди, что секунду назад еще оживленно переговаривались у прилавка, теперь с криками бросались к дверям. Женщины хватали детей за руки, тащили их наружу, мужчины опрокидывали корзины, забывали покупки, толкали друг друга, лишь бы быстрее выбраться на улицу. Шум множился, казалось, что стены дрожат от наполнившей их паники.
В этот хаос ворвался новый запах — острый, сухой, обжигающий, словно горькая гарь, от которой першило в горле. Порох. И следом — густой, липкий, сладковатый аромат крови. Он заполнял лавку, стелился по воздуху, прилипал к шерсти, и Реббека чувствовала, как каждая клетка ее тела отвечает на него хищной дрожью. Голубые, холодные глаза, они блеснули в солнечном луче, пробившемся сквозь стекло. Кошка медленно, будто нехотя, прошла по деревянному прилавку вперед. Лапы касались полированного дерева мягко, бесшумно, и с каждым шагом тело становилось напряженнее.
Внизу лежал он. Мужчина, который за последние несколько дней стал для нее символом тепла и дома. Тот, кто не прогнал ее, мокрую и дрожащую, в дождливую ночь, а пустил внутрь. Кто делился рыбой, кто не прогонял ее с коврика, кто иногда гладил по голове. Теперь он распластался на полу, глаза его, широко раскрытые, застыли в неподвижном ужасе. Кровь вытекала из раны, темная, густая, и растекалась по деревянным доскам, прокладывая дорожки, впитываясь в трещины. Его грудь едва приподнималась, дыхание срывалось хрипом, и смерть уже дышала рядом.
Мир вокруг Реббеки будто исчез. Она смотрела только на него — и в этом взгляде было всё: неподдельное удивление, холодная пустота и тень той редкой привязанности, что она позволила себе испытать. В груди у нее стыло, будто солнце, еще минуту назад согревавшее ее шерсть, угасло, и на его место пришел ледяной мрак. Медленно, очень медленно, ее взгляд поднялся вверх — к мужчине в черном. Он, выхватив что-то ценное из шкафа, резко развернулся, готовясь бежать. Его лицо уже терялось в размытом вихре событий, но запах... запах останется. Резкий, пропитанный потом, порохом и страхом. Она впитала его в себя, как клеймо.
За ее спиной раздался последний, рваный выдох. Лавочник уходил вместе с жизнью, и Реббека услышала это так ясно, словно каждая клетка его тела звенела прощанием. Но она не повернула головы. Она не могла — в ее мире смерть была не концом, а очередным напоминанием о хрупкости счастья. Она плавно, с той самой грацией, что бывает лишь у кошек, спустилась вниз. Ее лапы ступили на пол мягко, бесшумно, несмотря на хаос вокруг. Она не торопилась, не суетилась. В ее движениях не было спешки — только холодная уверенность. Торопиться не нужно. Человеческие лица исчезают, но запахи — нет. И этот запах она не потеряет, даже если пройдут дни или месяцы.
Реббека шагнула к двери и, не оборачиваясь, вышла вслед за бегущим мужчиной в черном. Черная кошка скользила по улицам почти не касаясь земли, ее движения были легкими, текучими, как у тени, что сама выбирает, где появиться. Она то держалась на грани видимости, то растворяясь в толпе, то выныривая на свет, следя за черной фигурой, что спешила вперед. Мужчина менял районы, петлял, словно надеялся затеряться, но для нее его попытки выглядели нелепыми. Реббека то пристраивалась сбоку, мягко ступая по каменной мостовой, то ловко взбиралась на невысокие крыши, скользила по перилам балконов, легко балансируя на узких перекладинах. В ее грациозности была издевка: она двигалась там, где человек не мог бы пройти, и каждый ее шаг словно напоминал — они разные, они живут в разных измерениях. Человеческое тело всегда было слишком медленным, тяжелым, предсказуемым. Для нее следить за ним было не просто легко — это было почти игрой.
Она холодно улыбалась — по-кошачьи, мягко и зло одновременно. Кончик хвоста ритмично подергивался, выдавая ее нетерпение и предвкушение. Когда мужчина свернул в узкий, темный переулок, пахнущий сыростью и мусором, ее глаза холодно блеснули. «То, что надо» — пронеслось в голове. Там тени были гуще, было легче раствориться и настигнуть добычу. Она спрыгнула с перил вниз, готовая двинуться следом, все ее внимание было сосредоточено на этом проходе. Она не заметила, как рядом мелькнули маленькие ручки. И уже в следующий миг мир перевернулся.
Какая-то девочка схватила ее, прижала к себе и, радостно хохоча, закружила на месте. Маленькое тело сжимало ее слишком крепко, слишком неуклюже. У Реббеки закружилась голова, она зашипела, дернулась, попыталась мягко вывернуться — но тщетно. Детские пальцы вцепились в ее шерсть, маленький нос зарывался в черную гладь, теплое дыхание щекотало кожу. Девочка хихикала, тискала ее, прижимала к себе так крепко, словно держала в руках самое дорогое сокровище. Она целовала ее прямо в лоб, как мягкую игрушку, и ее смех звенел слишком чисто, слишком беззаботно. Реббека еще пыталась аккуратно вырваться — лапы осторожно цеплялись за воздух, изредка подрагивали, хвост дергался. Но детские объятия были крепки и простодушны. В какой-то момент она поняла, что это бессмысленно, и замерла. Ее тело повисло безвольной тряпочкой, только голубые глаза смотрели в пространство спокойно и отстраненно. Она приняла участь, позволив себе болтаться в чужих руках, словно смирилась с ролью игрушки. В ее взгляде не было ни злости, ни страха — только тихое, спокойное принятие, как будто она на секунду позволила миру показать свою нелепую сторону.
Дети слишком редко несли в себе тот яд, что обычно источают взрослые. В их прикосновениях обычно не было злости, не было пренебрежения — лишь искренний восторг, наивное счастье, потребность делиться теплом. И потому она принимала это, терпела крепкие объятия, позволяла себя таскать, прижимать, кружить, как если бы весь мир на миг перестал быть враждебным.
Девочка смеялась и никак не могла нарадоваться своей находке. Сначала кружила ее на руках, потом, устав, села прямо на каменный пол и поволокла кошку к себе на колени, крепко радостно сжимая. Маленькие ладошки перебирали ее уши, детский нос зарывался в черную шерсть, губы снова и снова касались ее лба.
Минуты тянулись, и Реббека позволяла им течь. У оптимы времени всегда было больше, чем у человека и она была достаточно терпелива. Она не сопротивлялась — лишь тихо наблюдала сквозь полуприкрытые веки, как девочка то прижимает ее к себе, то укладывает на колени, то тащит чуть ли не по полу, не заботясь о том, что шерсть коснется пыли. Ей было все равно: в этих движениях не чувствовалось ненависти. Это была игра, и на короткое время кошка стала ее частью.
И только когда время успело разлиться вязкой, тёплой тишиной вокруг, в этот мир ворвался взрослый голос, нарушивший детскую идиллию.
— Боже мой! Лина, пусти эту крысу, — раздался сверху резкий, холодный голос, полный брезгливости.
— Это киса! — искренне возразила девочка, прижимая Реббеку к себе еще крепче.
— Фу, брось, брось бяку! — голос женщины стал еще грубее, отрезал эту наивную радость, словно ножом.
— Ну маааам! — протянул ребенок с отчаянием, которое могло принадлежать только детству, где все еще кажется возможным удержать.
Рука взрослой женщины опустилась на нее внезапно, холодно, безжалостно. Пальцы сомкнулись на загривке грубо, словно хватали не живое существо, а ненужный клочок тряпья, который можно вышвырнуть под ноги. В одно мгновение Реббека ощутила себя мусором — предметом, который человек посчитал возможным держать вот так, без капли уважения, без тени заботы. И тогда из ее груди вырвался низкий, протяжный звук, будто сама ночь зашипела сквозь ее зубы. Шипение было не просто угрозой — оно было протестом, воплощенным в звуке, криком о том, что она жива, что она — не вещь, не игрушка. Ее тело, еще миг назад обмякшее в руках ребенка, вновь обрело силу. Из тряпичной куклы она превратилась в хищную молнию. Челюсти сомкнулись резко, как удар капкана. Зубы прорезали кожу, и во рту взорвался вкус крови — теплый, солоновато-железный, пульсирующий жизнью чужого тела. Реббека ощутила его с таким острым, болезненным удовольствием, что мир словно на миг обесцветился. Лишь красный вкус на языке и холодная ярость в сердце были настоящими.
Женщина закричала — резко, пронзительно, и в этом крике слышалось все: страх, боль, отвращение. Рука дернулась, хватка ослабла. И Реббека воспользовалась этим мигом. Ее тело выгнулось дугой, мышцы рванулись вперед, и она вылетела из чужих пальцев, словно освобожденная стрела.
Черная тень взмыла в воздух, изогнулась красиво, упруго, и мягко ударила лапами о каменные плиты. В тот же миг ее мир снова обрел форму в котором она привыкла жить — вечный бег. Мышцы работали, как натянутые струны, хвост хлестал воздух, удерживая равновесие. За спиной тянулся разорванный хор человеческих голосов: плач девочки, полный непонимания и обиды; грубые окрики матери, переполненные злостью и брезгливостью; запах крови, еще свежий на ее зубах. Все это было как эхо чужого мира, мира, который никогда не хотел ее принять.
А впереди всегда ждали тени — ее тени, ее мир. Там не было ни осуждения, ни презрительных рук, ни пустых, отравленных слов. В этих тенях скрывалась ее свобода, ее власть, ее тайна. Более того — где-то там, в самой глубине этих теней, растворился силуэт мужчины в черной одежде. И Реббека знала: именно там, в глухой тишине, она сможет настигнуть его и разорвать в клочья, не позволяя миру увидеть правду её голубых глаз.
Она остановилась у границы двух миров — белого и шумного, полного голосов, и черного, где правит тишина. Обернулась. Смотрела молча. За спиной бушевала сцена в которой гул толпы еще не стих. Но для нее всё это звучало как глухой фон, как далекая ярмарка. И от этого еще сильнее ныло внутри — потому что в памяти тут же вставал образ редкого человека, кто смог стать исключением. Того лавочника, что однажды, в дождливый день, впустил ее внутрь. Того, кто не побрезговал, не оттолкнул, а дал кусок рыбы и позволил свернуться клубком на старом коврике у печки. Ее память, как мягкий комок шерсти, хранила тепло этих недолгих, но настоящих дней. И именно потому сейчас боль от утраты резала особенно глубоко.
Голубые глаза кошки сверкнули недобро — в их холодном блеске отражалась вся та обида, что мир снова отнял у нее редкое счастье.
Она шагнула в переулок. Камни под лапами были скользкие, местами покрытые тонкой грязной водой от талого снега, но Реббека аккуратно перепрыгивала с одного на другой, словно выбирала путь по звездам, не желая марать лапы. Вскоре перед ней оказался ящик, темный, влажный, чужой. Она прыгнула на него легко, как будто сама ночь перелилась с земли на дерево. Ее голубые глаза поднялись, и в их глубине дрогнул отблеск чужой фигуры. Мужчина стоял чуть в стороне, в темном переулке, словно часть самой стены, как будто серый камень решил принять человеческий облик. Невысокий, с длинными пепельно-каштановыми волосами, собранными в хвост, он был закутан в плащ, тяжелый и грубый, будто сшитый специально для этой вечно сырой, безликой погоды. На ногах — берцы, потертые, надежные, такие, что не страшились ни грязи, ни снега. Весь его облик был темен и приглушен, словно создан, чтобы растворяться в мраке, и все же именно эта сдержанная неприметность резала ей глаз.
Реббека смотрела на него с мрачной сосредоточенностью. Ее сердце поднималось и падало медленными толчками, будто отмеряя время — секунды, в которых она решала: тот ли это, кого она ищет? В памяти еще пульсировал запах пороха и крови, еще стоял в ушах грохот и крик, и теперь каждая черта чужака обретала пугающее сходство с убийцей. Но она была слишком опытна, чтобы бросаться на первое совпадение. Ее инстинкты, наточенные годами выживания, подсказывали: не спеши. И тогда ее ноздри уловили запах. Он был другим. Не тем жгучим, металлическим, от которого шерсть встает дыбом. Здесь было что-то мягкое, чистое, будто утренний воздух в доме, где привыкли ухаживать за собой. В нем не было крови, не было горечи, не было страха. И эта неожиданная домашность сбивала с толку сильнее, чем все остальное.
Но, возможно, он был как-то связан с тем человеком? Она умела проверять. Умела вызывать людей на чистоту, прикрывшись маской. Ее оружие было тоньше когтей — хитрость, игра, способность показаться безобидной, чтобы другой сам раскрылся. В памяти тут же всплывал голос матери — спокойный, полный той горечи, что всегда жила в их роде: «Хорошего человека можно узнать по тому, как он обращается с животным». Эта фраза звенела в голове, как приговор.
Только после этого решения Реббека двинулась. Она плавно соскользнула вниз, и ее черное тело мелькнуло на фоне стены, как сгусток ночи, оторвавшийся от теней. Лапы мягко коснулись камня, но брызги грязи все равно разлетелись в стороны. Она подошла вплотную, и в ее простоте этого движения была даже некая издевка, которую она всегда испытывала к людям: как легко кошка может вторгнуться в их пространство, стать слишком близкой, навязчиво домашней. Она подняла голову и издала тихое, тянущееся «мяу». Звук вышел мягким, доверчивым, словно он мог принадлежать не хищнице, а домашней кошке, привыкшей к человеческим рукам. Голубые глаза смотрели вверх без холодной стужи — открыто, наивно, будто там действительно жила невинность. И все же под этой маской таилась хищная внимательность: каждый жест мужчины, каждый вдох будет ею подмечен. Тонкая лапка поднялась и мягко легла на его ботинок. Этот жест был простым, почти смешным — но в нем заключалось испытание. В этот миг Реббека замерла. Сердце ее билось быстрее, но снаружи она оставалась неподвижной, как статуя, только кончик хвоста медленно подрагивал.о

[Эйнар Фокс]

У кошки были голубые глаза. Насыщенного цвета - не того, который можно было бы перепутать с серым. Без стальной искры. Не такие, но всё же... Усмешка превратилась с ухмылку, и он закашлялся. Грудь кольнуло болью. На задворках сознания клубилось что-то темное, обещающее легкий путь. Праведный и прямой. По которому стоит сделать шаг, и с него уже не свернуть. Парень кинул взгляд на лестницу, откуда он пришел. Не Курт, нет. Старый вояка скорее умрет, чем скажет что-то, чего он говорить не хочет. Его кусок паутины уже готов, осталось только ждать. Но что касается остальных... Какое все-таки несчастное существо паук. Связан по всем лапам, целиком во власти мошек, вольных выбирать, куда им лететь. И ведь он действительно надеялся на то, что ему, наконец, удастся сегодня приоткрыть завесу старых секретов.

- Мяяу - Эйнар вздрогнул и вернул своё внимание к подобравшемуся совсем близко зверьку. Нервы ни к черту. Эффект стимуляторов, на которых он функционировал последние 20 часов, потихоньку подходил к концу, и сейчас он это хорошо чувствовал. Кошка, конечно, была ни в чем не виновата. Хорошо, что он был недостаточно выбит из колеи, чтобы случайно среагировать псионикой. Наблюдая за тем, как животное поставило лапу ему на ботинок, он вздохнул.

- Бедняга, бродишь тут по слякоти. Мне тебя даже покормить нечем, - посетовал он, осторожно погладив кошку по пушистой макушке. - Живешь тут? Ошейника нет, цифрового айди мой имплант тоже не ловит.

В диспуте между котами и собаками Эйнар всегда был на стороне котов. Его собственный образ жизни плохо сочетался с питомцами, но если бы он завел себе кого-то пушистого, то это был бы, наверняка, кот. Его мама любила экзотических зверей, но он не унаследовал ее предпочтения. Утилитаризм котов был неоспорим: маленькие, функциональные и нетребовательные - идеальные питомцы. В привязанности собак тоже был свой шарм, конечно, но Эйнару больше нравились коты-индивидуалисты. К тому же, тот, кто сказал, что коты не привязываются к людям, совсем не понял котов.

- Что дальше... - пробормотал парень, поднимаясь на ноги и с отвращением разглядывая свой запачканный в грязи плащ. Плана, что делать дальше, не было. Требовался другой подход, но какой - хтон его знает. Одно ясно: просто ждать он не собирался. Он ненавидел беспомощно ждать. Всегда есть ниточки, за которые можно еще потянуть, паутины, которые можно сплести. Плоть, в которую можно вонзить свои зубы, на худой конец. Не то, чем он часто занимался, но опций оставалось всё меньше. Ради этого он был готов рискнуть всем, но рисковать бездумно ему тоже претило. Что бы сделал ты, старик?..

- Пойдешь со мной? Тут недалеко, хоть поешь чего, - спросил он у кошки, не особо ожидая от нее ответа или понимания. Впрочем, хоть пушистые и не понимали слова, но интонации они считывали неплохо, так что разговаривал он не совсем сам с собой. Шутливо сделав рукой приглашающий жест мохнатой, он зашагал в сторону своих временных апартаментов, не особо надеясь на то, что та пойдет следом. Усталость навалилась на него с удвоенной силой, и он просто хотел добраться до постели, на всякий случай посылая запрос в доставку кошачьей еды на свой адрес. Мелочь для него - достаточно было просто подумать.