[Вильям Блауз]

Харот / Астра, Крокс / 5015

Хель, Вильям Блауз

Эпизод является игрой в в  настоящем и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту стандартную систему боя.

[/b]

[Хель]

Немногим ранее
Харот / Тульпа

Среди узких улочек на окраине города, куда редко заглядывали туристы и что вроде бы должно мешать бизнесу, притаилась лавка редкостей. В двухэтажном домишке под светло-коричневой черепичной крышей под магазин был отведен первый этаж, за обширным стеклом витрины на мир, вернее, на доступный клочок Тульпы, взирала со скучающим видом статуя русалки. Рядом с ней на установленной прямо табличке почти затерлась надпись «услуги ростовщика», вывеска же над дверью содержала изображение птичьего пера, выписанное чьей-то осторожной рукой, и тривиальное обозначение «редкости со всего света».

Взгляду того, кто отворил бы скрипучую дверь и шагнул внутрь, предстало бы содержимое магазина. Мрачное помещение освещали старомодные масляные лампы, тяжелые портьеры не пропускали свет с улицы, хотя последнего в городе и без того было мало в последние дни. За стеклом многочисленных витрин покоились предметы, которые мало искушенный посетитель принял бы за сувениры и безделушки. Наметанный глаз же мог обнаружить те самые «редкости», о которых предупреждала вывеска: различные статуэтки из дорогих металлов и камней, старинные украшения, выставленные бережно подобранным комплектом, незатейливые артефакты, хранящие в себе пару-другую свойств, полезных случайному прохожему. Редкие и опасные образцы хранились в сейфе, как и все, что хозяин находил на заказ, послушный воле своих клиентов.

За рядом витрин, опоясывающих комнату, с многочисленных полок на посетителя взирали книги: здесь были раздувшиеся от собственной важности энциклопедия, преисполнившиеся глубинного смысла труды по религии и науке, а кроме них и скромные тонкие путеводители по различным уголкам света. И драгоценные экземпляры старинных сказок, и просто редкие - написанных кем-то давным-давно историй. Некоторые корешки пестрили написанными самым разным начертанием названиями, другие блестели инкрустированными камнями. Свитки с картами и картинами, астролябии, весы и даже котлы, предметы, которым трудно было сразу подобрать название. Из общей картины выбивался разве что выставленный в уголке под аляпистым ловцом снов кукольный домик, точная копия чьего-то, вероятно, давно уничтоженного особняка.

Сейчас руки хозяина были заняты костяной брошью, с которой он аккуратно кисточкой счищал налипшие загрязнения. Брошь была белой и старинной, движения ростовщика — уверенными и осторожными, как и сама его натура, наполнявшая лавку размеренной тишиной и спокойствием, почти физически ощутимым.

- Да сколько ты можешь возиться с этой ерундой! - мнимое очарование оказалось вмиг нарушено громогласностью птицы, устроившейся под потолком на вделанной в стену жерди. - Когда уже завтрак?

- Я тебе насыпал сух...

- Сухого корма. Я тебе, что, кот? Сказал уже: не буду есть эту дрянь, от нее пахнет плесенью. Давай лучше ты бросишь эту брошку и сделаешь нам по бутерброду. С курятинкой, ммм... Не смотри на меня так! Это не каннибализм. Что-то не устраивает, так купи рыбки, что ли, мидий. Вытащи дохлую мышь из холодильника.

Хель вздохнул, вернул брошь в подготовленный заранее футляр, отложил кисточки и специальный раствор. Потом, поколебавшись, потянулся за тряпкой, чтобы смахнуть замеченную на полке пыль. Корвус обреченно застонал под потолком, и парой секунд позже по плечу ростовщика ударило тяжеленным фолиантом «Флоры и фауны Харота, издание седьмое, дополненное, с иллюстрациями К. Дальвина». С грохотом, который роедко ожидаешь даже от такой махины, и в сопровождении поднятого облачка пыли, книга упала на пол. Хель потер ушибленное плечо, прикрыв глаза.

- Тебя не зашибло? - заботливо и немного злорадно поинтересовалась птица.

- В кастрюле оставалась каша, можешь доесть.

- Сам ешь свою кашу, - проворчал Корвус, но поспешно ретировался на второй этаж.

Хель вернулся к работе: поднял с пола поврежденную книгу, недовольно цокнув языком, пробежал пальцами по разорвавшемуся корешку. Починка займет время. Пока отложил фолиант в сторону, под прилавок, и продолжил свой поход против пыли. Сейчас, когда каждый уголок небольшого помещения был ему знаком, ростовщик не нуждался ни в трости, ни даже в яркости освещения. Процесс был медитативен, движения полнились заботой и нежностью по отношению к каждой вещицу, нашедшей свой приют на многочисленных полках. Мысли, правда, витали далеко отсюда.

Найденная брошь нуждалась в реконструкции, по одному крылу костяной птахи протянулась коварная трещина, так похожая на те, что Хель неоднократно видел в зеркале. В фасеточных глазках не хватало одного крошечного зеленого камешка. Ростовщик прикидывал, за сколько ему обойдется работа ювелира, а потом, с постыдным сомнением вообразил, что из восстановленной броши мог бы выйти и неплохой подарок. На белесом брюшке ее узор складывался в довольно изящное изображение черепа. С другой стороны, вещица могла бы показаться вычурной из-за излишней яркости драгоценных глаз. Но изящество, с которым давно живший мастер вырезал хрупкие крылышки, могло бы уравновесить любую роскошь...

Сверху, со стороны второго этажа, послышался грохот и ругань Корвуса. Наверное, опрокинул кастрюлю. Губы против воли сложились в кривой усмешке: небось, и птицу придется отмывать от остатков пиши. Но это чуть позже, пока что ругань стихла, и установившуюся недолгую тишину нарушил скрип двери — и звон подвешенного над ней колокольчика.

[Вильям Блауз]

«Хель»

 Любовно выведенные буквы. Ажурный и аккуратный почерк. Вильям всегда по обложке толстой папки понимал, как относится мафиозная группировка «Сигма» к тому или иному человеку. Если это потенциальная жертва — человек на устранение — папка о ней обычно очень скудная, а имя не написано — накорябано торопливой рукой с размашистым резким шрифтом. Будто чтобы убить, не стоит тратить время на изучение предмета, даже имя его не стоит писать. Пара секунд: даже лишнее мгновение жалко тратить.

  Другое дело, когда человек оказывается мафии полезен: там минимум пятнадцать полных листов досье, отдельный лист занимает папка движущихся фотографий, и почерк — как только берёшь папку в руки, видишь, что имя написано аккуратно.

  Так Вильям впервые узнал, что Хель чем-то важен «Сигме».

  Но про себя он так сказать не мог: его положение стало шатко после того, как консильери стал догадываться о его слишком «тесной» дружбе с Коалицией рас. В такие моменты Блауз становился похож на послушную собаку: не спорил, не пререкался, был тихим и исполнительным. И это раздражало ещё больше: против агрессии Вильям был обходителен и внимателен. Не давал повода себя в чём-то упрекнуть. Консильери скалил зубы и общался с ним так, будто последний был на допросе. Но нельзя дать злой собаке повода залаять — будет только хуже. Лучше погладить недовольного человека ментальной магией: от ощущения счастья человек добреет.

  Вильям сидел напротив него, скрестив по-турецки ноги и водя ногтем по краю фотографии, на которой был изображён странный юноша с грубыми чертами лица. Он был бледен, рот казался непропорционально большим, а улыбка больше походила на оскал — личность была внушительная. Что тут говорить об вызывающих узорах татуировок — упомянутый Хель явно не представлял собой человека, который думал о том, что о нём скажут другие. И Вильям молчал: пытался предугадать, как именно ему общаться с человеком, когда налицо виден его сложный характер.

— И этот Хель поможет мне?

— Да, — короткий ответ прозвучал слишком быстро, будто это был вопрос решённый. — Он знает, как обращаться с редкостями и «особыми» предметами лучше остальных. Особенно когда они живые.

  Вильям хмыкнул, уловив в словах консильери не то угрозу, не то попытку уколоть побольнее. С «живыми» объектами он и сам справлялся не хуже остальных: благо, ментальное очарование работало почти без осечек и превратить тигра в послушного ягнёнка можно было и без стороннего вмешательства. Вильям не поднял головы, но недовольно посмотрел исподлобья на собеседника. Консильери довольно усмехнулся: он попал в точку. В самую мишень и ударил его самооценку прямиком под коленную чашечку.

Пусть терпит. Вильям знал, что это нарочно. А его злой взгляд лишь недруга позабавил.

— Ещё что-то?

— Да. Му-шу нужно доставить живым и невредимым. А этого Хеля... убрать.

— Убрать? — вздёрнул брови Вильям.

— Да, — кивнул Зостер. — Само существование этого животного должно оставаться тайной. Они выведены секретно и искусственным путём. Если кто-то об этом узнает...

— Можешь не продолжать, — перебил Вильям, — я тебя понял.

— Предложи этому Хелю миллион на двоих. Скажи, что дело срочное, секретное и уезжайте. Пусть делает свою работу. Убьёшь его потом, когда му-шу будет в твоих руках.

  Всё это пахло нечистым. Казалось, что двое в одной комнате чувствовали себя одновременно и обманутыми, и лжецами. Но дело принимало серьёзный оборот: отказаться от него значило подвести Дона и подставить себя под удар. Ведь чужое доверие теряется за долю секунды — как и жизнь по лёгкому щелчку пальцев.

  Вильям покинул штаб-квартиру «Сигмы» следующим утром, чтобы увидеть своего помощника и жертву воочию. Ему не нравилось задание: казалось, что нечто в этом хитросплетении событий он упустил. Мельчайшую деталь, чтобы всё встало на свои места. С обещанием подумать об этом завтра, он толкнул входную дверь лавки редкостей, и звонкий колокольчик на двери тревожно заголосил от сильного толчка. Дверь чуть не слетела с петель.

— Привет! — шумно заголосил Вильям, ураганом ворвавшись в помещение.

  Любого столь-нибудь психически здорового человека это, как минимум, вывело бы из состояния задумчивости, как максимум, заставило бы подпрыгнуть. Вильям не знал личных границ, не принимал традиционных правил общения в знакомстве. Он был себе на уме: и в этом с Хелем они были похожи.

  Хотя внешне совершенно разные.

— Вилл, — предупреждая самый первый вопрос выпалил Блауз Хелю в лицо и встал напротив, облокотившись локтем о стойку. — Моему заказчику нужно найти нечто редкое. Особенный артефакт, а мне сказали, что в этом ты лучший. И Сзарин подтвердила. Мы с ней крепко знакомы.

  Вильям радушно улыбнулся. Как улыбаются пауки, когда видят насекомое, приближающееся к их паутине. Он по-другому не умел. Хель ему был нужен, а значит, он не имел права на ошибку. Ведь его магия в чём-то совершенно слаба, а в чём-то безупречна. И натягивая пальцами магический эфир, он мог вызвать то лёгкое, но нужное впечатление.

  Симпатию от первой встречи.

  Она проникала в голову подобно чему-то совершенно родному и незаметному: приводила сердцебиение в нормальный ритм, успокаивала дыхание и замутняла разум в состояние лёгкой радости. Ты стоишь перед незнакомым человеком, он улыбается тебе и жмёт тебе руку. Ты не чувствуешь внушения, не чувствуешь влияния извне. На тебя никто не давит и не принуждает: ты волен в своих действиях, словах, но разум может думать лишь о том, что новый человек тебе приятен.

  Если нечто иное не встаёт защитой от искусной мороки на настроение.

— На двоих один миллион. Мне нужна твоя помощь.

"Ментальное внушение на Хеля"

Симпатия от первой встречи — Хорошо

[Хель]

Посетитель ворвался в лавку, словно порыв ветра — с грохотом зашумевшей в ушах крови, в ореоле проникшего с улицы света, слепящего привыкшие к полумраку глаза. Хель замер, обернувшись с излишней резкостью, против собственной воли чувствуя тронувшую вдоль позвоночника дрожь. Предчувствия никогда не обманывали хтоника: гость казался опасным. Как бродячая собака, которая, ползая на брюхе, выпрашивает еду, но стоит тебе протянуть ей ломоть колбасы на ладони, клыки вгрызутся в твою же плоть.

Гость был шумным, как грохот будильника по утру, а в каждом его движении таилось нечто, на самом базовом уровне чуждое Хелю, - энергия. И жизнь во всем ее хаосе.

Но что было хуже всего — против всего, что говорили глаза и разум, ростовщик чувствовал упорно расцветающую симпатию. Отшатнувшись, невежливо вырвав пальцы из чужой шустрой руки, Хель замер над одной из витрин, отвел глаза от чужака и позволил себе сделать короткий и рваный вдох, осознать происходящее как можно скорее. Прикосновение еще горело на коже, вызывая мешающие дышать спазмы где-то под ребрами.

Вилл. Ростовщик повторил это имя беззвучно, будто пробуя на вкус и силясь в сочетании букв распознать самую суть их владельца. Потом поднял взгляд. Да, этот мужчина с лицом мальчишки был ему симпатичен, против воли и здравого смысла хотелось ему довериться. Прозвучавшее же имя Сзарин и вовсе заставило забыть о сомнениях. Стоило имени прозвучать, Хель едва ощутимо вздрогнул и поспешно отвернулся.

- Вот как... Сзарин... говорила обо мне? - выдохнул он, не оборачиваясь. Шагнул в сторону, стряхивая пыль с тряпки, что держал в руках, потом спрятал тряпицу под прилавок, но все еще не стал оборачиваться. Вот так, не видя незваного гостя, думать было легче.

- Миллион на двоих?! - вдруг прогрохотало со стороны лестницы, и спустя долю секунды Корвус явился во всем своем синем великолепии, на ходу стряхивая с перьев налипшие вязкие комочки остывшей манной каши. Ярким всполохом подлетев к гостю, птица уселась на прилавок прямо перед ним, склонив голову набок и разглядывая с явным интересом. - Хель, а кто это у нас такой? Я правильно расслышал, он знаком с Криошей? Какой-то он слишком живой для этого...

- Подо...

- Нет, это ты подожди! - птица взвилась в воздух, облетев пришельца, внимательно оглядывая со всех сторон, краем крыла едва не задев щеку. - У нас здесь такое предложение! Миллион! Хель, мы починим холодильник! Если ты не согласен, я забираю деньги себе. Кстати! Друг мой дорогой, я бы даже сказал драгоценный, вижу явную несправедливость твоего предложения: как это миллион на двоих, если нас тут трое? Или ты решил обделить заработком моего старого товарища? Оно и понятно, я свою долю заберу, а Хеля мы, что же, по миру пустим? Нет-нет-нет, я решительно не согласен. Это грабеж!

Корвус метнулся в сторону, ловко уходя от протянутой к нему руки ростовщика, сделал триумфальный круг под потолком и всей своей тяжестью обрушился на плечи товарищу. Хель только поморщился, почувствовав, как смыкаются острые когти.

- Не торопись, друг мой, - выдохнул ростовщик. После громыхания, явно не свойственного обычным птицам, голос хтоника звучал даже слишком тихо и размеренно. - Я предпочел бы выслушать, в чем состоит ваше предложение. Прежде чем принимать решение...

Он кривил душой, несмотря на все возникающие сомнения, какой-то части его натуры упорно хотелось согласиться — уже сейчас. Другая же, более разумная часть, пока побеждала, и движения ростовщика не выдавали бушующей в его голове бури. Может, будь он лучше знаком с проявлениями ментальной магии, сомневался бы сильнее... но Хелю не слишком часто приходилось взаимодействовать с, так сказать, людьми. И бьющая через край энергия последних порой сбивала с толку. Пожалуй, сейчас Хель рад был присутствию Корвуса, умело перетянувшего внимание на себя.

- Да, это ты верно подметил, выслушать надо. А то вдруг что незаконное, - согласился Корвус. - Но смотрю я на этого паренька... Хель, ну разве этот юноша может оказаться преступником? Взгляни, он же просто одуванчик-таки! И деньги! Деньги нам предлагает! А может он еще и умеет холодильники чинить? И нам бы еще плиту, кстати, я, кажется, сейчас сверху что-то не то клюнул... нет! Придумал! Я хочу свою половину и ужин в ресторане. Только представьте, как это будет чудесно: мы втроем, а официанты подносят нам тарелки с омарами, с мидиями, с... что там еще готовят в этих ресторанах? Мечты-мечты! Как близко счастье! Думаю, мы договорились! Пятьсот тысяч мне, пятьсот тысяч Хелю, и ты оплачиваешь нам ужин моей мечты!

[Вильям Блауз]

 Каждый жест. Каждое движение.

[/i]

  Вильям всегда был шумным, но умел отмечать необходимое. Он наблюдал: ведь для того, чтобы показывать свои чувства, не обязательно о них говорить и махать руками. То, как быстро Хель отдёрнул руку от рукопожатия, как изменился его взгляд, когда он услышал имя Сзарин, как он осторожничал, чувствуя подвох в слишком манком предложении. Из мелочей складывается картинка. Из фрагментов рождается образ. Чёрные глаза Вильяма сузились в две небольшие прорези: словно у художника, который внимательно изучал чужое творение. Хель, имея в своём имени два мягких согласных звука, едва ли оправдывал их наличие. Мягким он не был точно. Скорее гармоничным в своей резкости и спокойствии — даже не знаешь, с каким животным его можно было сравнить.

  Струны начали натягиваться — обладая эмпатией, Вильям прекрасно чувствовал все грани, которые казались его собеседнику шероховатыми. И будто впадая с ним в резонанс, он успокоился: выпрямил спину, тряхнул головой, откидывая волосы назад, и сбавил голос на два тона. Это простая уловка: либо ты заражаешь своим настроением, либо копируешь чужое. Движения стали спокойно-плавные: Вильям восстановил приятную для общения дистанцию и отошёл к прилавку, где его внимание привлёк варёный череп с инкрустированными зелёными камнями в глазницах. Он встал позади него, прильнул пальцами к подглазничным отверстиям на оголённых скуловых костях и сделал массажное движение. Эта вещь показалась Вильяму изысканной: и Хель прекрасно знал, когда на артефакт ТАК смотрят — верный признак того, что человек за ним вернётся. Едва ли во взгляде Вильяма читалось что-то меньшее, чем обожание и любовь с первого взгляда — к черепу, обходя всё другое, более сильное и могущественное, чем просто дорогая безделушка.

— Да, о тебе Сзарин говорила. Как о лучшем артефакторике, которого она знала: И о тебе, — взгляд Вильяма поднялся к голове огромной птицы, и на губах выступила улыбка — на этот раз добрая. — Я и сам убедился, что твоя харизма сравнима с божественной. Корвус.

Вся эта мишура — такая же, как и его, — не более чем хорошо отрепетированный образ. Было намного важнее то, что Корвус всегда старался быть к Хелю ближе — что говорило о глубокой связи. И от этого даже стало грустно: дома у Вильяма лишь голые стены и телевизор, который иногда шумить для фона. Нет даже золотой рыбки. Эта эмоция — белой зависти — промелькнула на его лице лишь на мгновение, но тут же спряталась за непробиваемой маской вежливости. Внезапной мыслью в голове возникла картина Хеля с прострелянной головой и его птицы, которая в тот момент наверняка уже не будет такой говорливой. Почему эта картина возникла перед глазами, в чём причина, что её так назойливо хотелось выкинуть из головы, Вильям понимал, но не хотел себе в этом признаваться.

  К Хелю он не ощущал никакого интереса убивать. И более того — ему не хотелось пачкать руки кровью человека, который должен был ему помочь.

— Я не могу рассказать тебе всю информацию сейчас, — загадочно начал Вилл, прижимаясь подбородком к гладкому темени черепа, вновь обращая взгляд к Хелю. — Но если кратко и на поверхности, то мой заказчик чрезмерно обеспокоен вопросами своего бессмертия. Он бессмертен по своей сути, но его просто изводит мысль, что, как и любого, его возможно убить. И он получил некую вещь...некий артефакт, который даёт возможность после насильственной смерти возродиться. Один раз. Выстоять против пули в сердце, пережить дозу смертельного яда и прочее. Он очень берёг этот артефакт. Но его украли.

Вильям тяжело выдохнул, понимая, что первая ступень, на которой можно было споткнуться, явилась миру. Дело тут даже не столько в поиске, сколько в изъятии. А это уже попахивало насилием, притом, обоюдосторонним. И прочим криминалом.

— И дело в том, что этот предмет нужно не только найти, но правильно транспортировать ввиду некоторых особенностей. Он не совсем...статичный!

Вильям очаровательно улыбнулся, погладив указательным пальцем поверхность полированного черепа.

— Увы, но я не могу тебе рассказать всё на берегу. Задание это секретное, как само существование этого артефакта. Именно поэтому ты либо рискуешь, доверившись и согласившись на эту авантюру, узнаёшь всё, а впоследствии получаешь свою награду, либо я ухожу, а ты остаёшься. Мой заказчик платит за риски и молчание. И за молчание даже больше. Слышишь, птица? — задиристо подмигивает он Корвусу. — Если тебе нужно время подумать, пойму.

[Хель]

Хель хорошо помнил, какова на вкус бывает опасность — он слизывал ее с лезвий ножей, обдирал пальцы о ее костяную прочность, задыхался от наброшенной на шею удавки. И сейчас, когда он наблюдал за движениями гостя, вкус расцветал на языке и горечью пробирался в горло. Ростовщик перехватил брошенный тайком взгляд птицы: гляди-ка, как мимикрирует! Хтоник отвернулся, скрывая горечь усмешки. Сам он никогда не умел приспособиться, а потому, вероятно, всегда так ярко замечал попытки других: вот Вилл словно похолодел, стих, змеей скользнул в сторону, выискивая, куда пристроить пытливый взгляд.

Так желал понравиться? Вызвать симпатию достаточную, чтобы Хель согласился взяться за работу... но то, как мгновенно он среагировал, с какой готовностью... это и покоряло, и настораживало. Поспешно вспыхнувшая симпатия, правда, никуда не делась — лишь сгладилась, померкла, как меркнет под чужой ладонью свежая позолота.

- Да, я таков, божественно хорош, - продолжал активно беседовать Корвус, мельтеша у витрин, - а еще ужасно голоден, потому что этот вот, - взмах крыла в сторону ростовщика, - вздумал кормить меня сухим кормом! Представляешь?! Как какого-нибудь попугая! Позор!

Ростовщик, отвернувшись, неспеша перебирал книги на полке. Стоя спиной к посетителю, он мог успешно скрыть возникшее волнение, движения не выдавали ни грамма одолевшего хтоника беспокойства. Дело ему не нравилось... даже не так: дело пахло откровенной скверной. Если искомый артефакт украден, а не, допустим, утерян, риск насилия становится практически неизбежным... Хель не льстил себе: его навыков может быть недостаточно для скрытного проникновения, более того, в моменты, когда он стремился проявить большую осторожность и отмерить каждое движение, собственное тело неизбежно подводило его, предательством отзываясь на волнение. А открытого насилия ростовщик не любил, он в целом старался избегать людей и любых с ними взаимодействий. Бойцом он не был — скорее, историком, исследователем, тем типом дурака, что лезет в ловушки из клятого любопытства.

Но... Да, все же имелись «но»: ему действительно было интересно. Взглянуть на артефакт, наделавший столько шума. Может, даже задуматься над принципом его действия... И еще было «но», призывающее обычно тихую гордость поднять голову и оправдать эпитеты, которыми одарила его Сзарин. Еще одна причина, по которой ростовщик отвернулся.

- Секретное задание! Ты пришел, куда нужно, - согласился Корвус, - Хель очень хорошо обращается с артефактами, нас всего-то пару раз чуть не пришибло, когда он что-то там неправильно активировал. Можно даже сказать, он крайне удачлив и ошибается редко. Чего это вы на меня так смотрите? Разве я похож на того, кто станет много болтать? Я всегда краток и говорю строго по существу! Итак, подведем итоги: ты предлагаешь крайне сомнительную авантюру, требующую скрытности и применения умений моего замечательного товарища. Не представляю, как что-то, что угодно, может пойти не так. А ты что думаешь, Хель?

Ростовщик наконец обернулся, сгорбился над прилавком, опершись о столешницу руками, скривил губы в подобии улыбки, вероятно, не слишком приятной.

- Понравился череп? - тихо заметил хтоник, - хороший выбор, вы заметили руны у основания нижней челюсти? Они делают вещицу чем-то вроде талисмана для наемников и убийц... - Беззлобно усмехнувшись, Хель выпрямился, прямо поймав взгляд Вильяма, и добавил все так же тихо и без малейших признаков опасения или угрозы, - правда, как продавец, должен признаться, что это всего лишь сказка. Череп не представляет иной ценности, помимо эстетической... возьмите его себе, в знак нашего будущего сотрудничества. Я согласен помочь вам, но должен кое-что уточнить: в том, что касается поиска артефакта, его перемещения, распутывания любых ловушек и прочего... можете всецело рассчитывать на меня. Но я склонен избегать открытых столкновений, боец из меня весьма посредственный. Думаю, вам следует понимать это, если мы станем работать вместе.

- Хель, ты...

- Да, я так решил, - ростовщик быстро взглянул на птицу, и Корвус, встрепенувшись, взлетел под потолок, - а ты останешься здесь, приглядишь за лавкой, пока я буду отсутствовать.

За сказанным таилось гораздо больше, чем могло показаться, и птица встревоженно нахохлилась, взглянула на гостя уже немного другим, более серьезным взглядом. Хель редко оставлял птицу здесь, в основном, только когда дело представало действительно опасным и работать нужно было в команде с кем-то. Несмотря на явное неудобство для себя, он не рисковал повергать друга опасности. Впрочем, Вилл мог заметить, что о деньгах Хель не говорил, будто и вовсе забыл об обещанной награде — в самом деле, гонорар был интересен ростовщику в последнюю очередь. Он склонен был быстро забывать о наличии у себя денег, а потом удивляться, обнаруживая их в кошельке.

- Вы также можете рассчитывать на мое молчание, вот уж с чем не возникнет трудностей, - снова смешок, но в глазах Хеля веселости не было, - и разумеется, даю слово, что приложу все усилия к тому, чтобы мы оба остались в живых.

Он почти пожалел о том, что позволил последнему обещанию сорваться с губ: в нем таилось куда больше, чем можно было представить. Как открытое предложение помощи в опасный момент, так и затаенная угроза, вернее, предупреждение. Если сомнения хтоника оправданы, он действительно приложит все возможные усилия, чтобы остаться в живых. И еще одно мог понять Вилл по брошенному в него взгляду — какую бы симпатию Хель ни питал к человеку, она не становилась для него поводом проявить безоговорочное доверие.

[Вильям Блауз]

 Удар. Ещё удар. Сердце заходится галопом по грудной клетке, дыхание спирает. Тело откликается на зов чувств: оно всё обращено к собеседнику. Хель сказал что-то не так, сделал что-то не то — чем ещё можно объяснить столь необычную реакцию, вновь переменившую настроение его гостя?

  Глаза Вильяма широко распахнулись. Сначала в них читалось искреннее счастье и восторг — так обычно смотрят только дети. Когда им даёшь подарок или обещаешь сводить на качели — их взгляд полон восхищения и радости. А потом наваждение угасает: остаётся не то стыд, не то смущение. Зрачок, чуть расширенный от полутьмы, царившей в лавке, захватывает собой почти всю радужную оболочку. Вильям замирает: и в этом нет ни игры, ни актёрства. У него вытягивается лицо, брови ползут наверх, сначала он часто моргает, а потом останавливается на лице Хеля, будто тот говорит что-то совершенно поразительное. Его пальцы на мгновение сжимаются на нижних сводах глазниц у черепа, а собеседника он буравит взглядом настолько долго, что это уже кажется неприличным.

  Ментальная магия ослабляет свои путы. Будто лошадь, которая вырывается у наездника, порвав уздечку и скинув с седла. И мчится вдаль: от неё на горизонте остаётся едва заметное пятнышко и только. Магия рассеивается так же незаметно, как и пролезает Хелю в голову. Он этого не заметит, если не прислушается к себе.

  Вильям сам её отпускает. Добровольно.

— Ты серьёзно? — вырывается у него, и взгляд вновь падает на украшенный варёный череп. — Бесплатно? Я не могу, я так не привык.

  Вильям спешивается: ему стыдно до кончиков ушей. Он отрицательно качает головой, потупив взгляд, и делает шаг назад. «Безделушка» даже издалека не выглядит дешевой вещью. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять смущение.

С прошлым из детского дома Вильям вынес свои законы выживания. Хочешь что-то? Укради. Отбери. ЗАСЛУЖИ. Или что актуально сейчас — заработай. Отдай плату. Соверши честный и равнозначный обмен.

— Я не привык быть должником, — искреннее отвечает Вильям, вновь обратив взгляд на Хеля. — Но я благодарен за предложение. Спасибо.

  На губах выступает кривая улыбка. Больно. До жути больно: знать, что будешь вынужден убить человека после того, как это задание закончится, а он проявляет к тебе доброту — в своей специфичной манере, но доброту — Вильям трактует этот жест именно так и не видит иных мотивов. Блауз выравнивает дыхание и опускает подбородок. В воздух просачивается неловкая тишина, будто два собеседника ступили куда-то не туда и повернули не на ту тропу.

  В этой тишине Вильяму кажется, что он может услышать шелест перьев, когда Корвус переминается с ноги на ногу. Он вновь глядит исподлобья на Хеля, будто хочет хорошо его запомнить.

  То, как он сутулится при походке, как несуразно улыбается — один уголок губ поднимает выше другого. Опирается на трость, пребывает в какой-то своей задумчивости: вид у него экстравагантный и шальной, но взгляд вдумчиво-умный. В сувенирной лавке он сам выглядит как сувенир — очень органично и забавно. В некотором роде на редкость Хель похож куда более, чем многие вещи на его витринах.

— Я вернусь за ним после нашего путешествия, — щебечет Вильям, обращаясь к Корвусу и напоследок касаясь черепа в области зубов. — и привезу килограмм мидий этой прекрасной птице.

  Он заставляет себя вновь надеть старую маску, хотя совершенно не скрывает то, что компания в виде Хеля и его питомца ему приятна. Однако пришёл он сюда за делом — и вскоре к нему возвращается:

— Я не могу пообещать тебе, что наше путешествие...будет безопасным. Но могу пообещать другое: пока ты делаешь свою работу, я делаю свою, — его рука коснулась кобуры пистолета под плащом, продемонстрировав оружие. — И это будет использовано только в самом крайнем случае. Боюсь, что на пути нам могут встретиться не только ловушки, но и...

  Вильям тяжело выдохнул, предчувствуя недовольный взгляд:

— Но даже для этого случая у меня много других орудий. Бездна очарования, разумеется! — шутит он, подмигивая Корвусу.

  Уж кто обаянием можно сворачивать горы, так это большая хищная птица. Вильям почти с ней не разговаривает и никак не реагирует на всплывающие об их путешествиях детали, но не может отказать себе в том, что и размер, и разум впечатляют. Но сегодня ему нужен некто другой. Тот, кому он протягивает локоть, чтобы телепортироваться в одно и то же место вместе.

— Возможно, ты пожалеешь, Хель, но скучно тебе не будет точно!

"Иллюстрация"

[Хель]

Хель понимает: он сделал что-то не так. Даже Корвус, уже готовый было разразиться очередной тирадой из разряда «ты нас по миру пустишь», замолкает, переводя взгляд на гостя: энергия, расплескиваемая Виллом так щедро меняется, как циклон стихает, уступая место штилю. Хотя на спокойствие шпиля рассчитывать не приходится. Хель плохо разбирается в человеческих эмоциях, но искренность узнает — и сам едва заметно расслабляется. Ему было бы трудно объяснить это чувство, возникшее, словно снятием невидимой удавки с шеи.

Ростовщик желал лишь сделать подарок, ему это, казалось, ничего не стоило. В какой-то мере он воспринимал это выгодной сделкой: он не был привязан к этой вещице, а Виллу она вроде бы очень понравилась... но взамен, похоже, Хель получил что-то большее, чем просто удовольствие от пристроенного антиквариата. Даже смутившись, ростовщик чуть отвернулся. Наконец догадался, что его посетитель не привык получать подарки.

- Да забирай уж, - махнула крылом птица, явно раздосадованная этим обменом взглядами, в котором мало что было понятно, - у нас таких еще шесть штук... было где-то, - кривил душой, но чего ради красного словца ни приврешь, - отлично будет смотреться на полке, прямо рекомендую. Поставь и любуйся. Я, конечно, гораздо лучше, но не каждому же дураку такое счастье, мне бы о своем позаботиться, - кивок головой в сторону товарища.

Хель вышел из-за прилавка, перехватив поудобнее трость. Сейчас вещь в его руках могла показаться лишь безобидным аксессуаром — особенно, когда ростовщик так опирался на нее, делая шаг. Бледные пальцы коснулись оперения Корвуса, мягко погладили с невысказанной грустью, будто своеобразно прощаясь.

- Как вам угодно, вернетесь за черепом позже — в любом случае, теперь он ваш. Пожалуйста, не считайте, что вы что-то должны мне, это всего лишь... безделушка, от которой я рад избавиться. На него давно уже нет покупателей.

Говоря, даже не смотрел на Вилла, не позволяя понять по взгляду правдивость слов. Корвус, прикрыв глаза, ткнулся клювом в подставленную ладонь — столь редкий момент тишины, прежде чем глаза птицы возмущенно распахнулись, и он взлетел, избегая постыдной ласки. Лишившаяся опоры ладонь слабо дрогнула и вернулась на набалдашник трости.

- Если вернусь, починю холодильник, - улыбнулся Хель птице и сам не сразу понял, что заменил «когда» на «если» в своем неуклюжем обещании. - Постарайся не развалить лавку, хорошо?

- А ты только попробуй сдохнуть, - проворчал в ответ товарищ, отворачиваясь. Но во взгляде, что птица бросила на принесшего столько дурных пре6дчувствий посетителя, мелькнуло возникшее подозрение. От Корвуса не укрылось настроение ростовщика, они слишком хорошо знали друг друга.

- Жизнь скучна без риска, друг мой...

Хель же приблизился к гостю. Кривую улыбку на лице хтоника едва ли можно было назвать приятной, но она стала и вовсе похожа на оскал, когда Вильям демонстрирует оружие.

- Полагаюсь на ваше очарование, - выдохнул ростовщик со смешком, сильнее сжимая трость.

- Килограммом мидий ты от меня не отделаешься! - синим всполохом кидается ближе птица, крылом задевая чужака, - слышишь? Ужин в ресторане! Не меньше!

Невысказанная просьба или угроза повисает в тишине, Корвус вновь поднимается под потолок, чтобы уже оттуда наблюдать за порядком. Чувствует: что-то не так, но если уж Хель решил, ничего не поделаешь. Остается только смириться и ждать, когда товарищ вернется — с очередной историей, которую придется клещами вытаскивать. Наверняка забудет про холодильник. Корвус уже представлял, как вернувшийся ростовщик будет взирать на развалившуюся технику с самым беспомощным видом, а потом поднимет взгляд на друга и спросит: а что это случилось?

Хель осторожно взялся за локоть Вильяма — крепко, но настолько аккуратно, что касание показалось бы невесомым, позволяя направить во время перемещения. Какая-то часть его натуры, та, что выла, сдирая ногти о камень, жалась спиной к чужим окровавленным костям в поисках спасения от боли, - эта часть и сейчас протестовала, призывала одернуть ладонь, забыть о госте, забыть о вспыхивающем под кожей против всякой воли любопытстве... забыть о приязни, которую вызвал этот вне всякого сомнения опасный человек.

- Идите уже, - проворчал Корвус под потолком и отвернулся, не желая лицезреть исчезновение. Только взглянул на так и оставленную в коробочке брошь, безмолвно ждущую реконструкции. Скорее всего, ей тоже суждено стать подарком.

[Вильям Блауз]

"Иллюстрация"

  Ворчание Корвуса заставляет Вильяма улыбнуться. Он звонко смеётся на нелепое требование сводить огромную говорящую птицу в ресторан и прикрывает рот свободной рукой. Смешная гротескная картина так и встаёт перед глазами: шикарная утончённая зала, в ней Вильям, экстравагантно-странный Хель с волосами, зачёсанными назад на манер высшего общества, и на третьем стуле, на спинке, разрывая принесённое блюдо когтистыми лапами, восседает Его Высочество Корвус. И все они вместе, за одним столом, заказывают лангустины, мидии и слушают классическую музыку под возвышенные беседы о политическом строе.

— Да разве я против? —усмехается Вилл, зажимая в локте ладонь Хеля. — В гостинице, куда мы направляемся, ресторан на первом этаже. Заметь, не брать тебя решил не я.
 
  И «пойманного в хватку» Хеля слабо толкают локтем под ребро, акцентируя на нём внимание его питомца. Вильям подзуживает Корвуса ровно так же, как Корвус подзуживает его. И в этом есть своя приятная лёгкость. По крайней мере, для одной из сторон.

— Так что все претензии по нужному адресу. Пока! — с широкой улыбкой Вильям вытягивает руку пятернёй и машет на прощание. — И тебе пока, Гамлет.
 
  Он переводит взгляд с заметным сожалением на череп, оставленный лежать на витрине: он манко поблёскивает двумя зелеными камнями в глазницах и прохладной гладкостью — его приятно касаться. И это остаётся последним, что Вильям видит в лавке после того, как они вместе с Хелем попадают в портал, который должен перенести их к жаркому Кроксу. Вместе с ощущением, что они оба уже никогда сюда не вернутся.

  И это почти получается. Их выбрасывает из воздуха там, где в паре метров от вулкана раскидывается большая площадь рынка. Тут непомерно жарко, в воздухе витает смесь частиц от пыли, магмы и морского воздуха. Ветер треплет волосы: он сильный, прохладный, но едва ли остужает тела в такую ужасающую жару.

— Я не сказал тебе, — начинает Вильям и, не отпуская ладони Хеля из сжатого локтя, ускоряет шаг в сторону вулкана, — этот артефакт — существо живое и очень ранимое. Поскольку ты согласился быть моим помощником в этом нелегком деле, я считаю нужным рассказать тебе всё, что знаю. А идём мы туда.

  Вильям показывает жестом на стоящий неподалёку от вулкана гостевой дом: он высокий и достаточно заметный, с множеством графических рисунков на стенах, пользуется славой у тех туристов, кто посещает Харот во имя жажды пощекотать нервы. Где ещё в мире ты можешь одновременно подвергнуться нападению хтонов под жерлом действующего вулкана, дерзнуть соседствовать с учёными, не чуждающихся экспериментальной магией над людьми? Таких мест на пальцах пересчитать. И всё равно такое убежище лучше, чем ничего.

  Блауз тащит Хеля под руку по привычке, кажется, совсем забыв о том, что Хель не пойманная жертва и идти он может сам. Хотя со скоростью, с которой пересекает улицы Вильям, поспевать за ним проблематично — тем более, когда тебя волочат. Но куда до таких мыслей, когда во рту — поток информации?

— Му-шу — это животное, искусственно выведенное несколько лет назад для сохранения редкого свойства передавать одну из своих жизней. Когда-то, пять лет назад, учёные создали существо — гибрид карливого плютура и дикого неразумного дракона, и у двоих особей-потомков случайным образом нашлась одна из положительных мутаций. Это выявилось, когда один из учёных тяжело заболел онкологией, и находясь на грани смерти, он получил от существа, за которым ухаживал, «в дар» вторую жизнь. При этом само животное потеряло часть магических свойств и стало слабым. Таких особей, с редкой мутацией, стали разводить, на генетическом уровне закрепляя нужный признак в нескольких популяциях. Но проблема в том, что большая часть му-шу погибает в младенческом возрасте. И вторая проблема — они сами решают, кому и когда «отдать» жизнь. Частыми были случаи, когда му-шу, будучи котятами, оживляли принесённых им в качестве еды мышей, рыб или куриц  и становились для учёных «бесполезным материалом». До года му-шу не понимают, что делать с магическим потенциалом, а уже позже становятся достаточно умными, почти как мы. Доживают, правда, в лаборатории в лучшем случае две особи в год. И их не продают, а исследуют. Но мой заказчик личность баснословно богатая и известная в широких кругах. Он подкупил одного из работников лаборатории. Му-шу для него украли.

  Вильям при входе в гостиницу почти с порога арендует два номера на три ночи и протягивает одни из ключей Хелю. Именно к нему они сейчас и направляются:

— И оно выращивалось в изоляции от всех остальных существ, чтобы исключить возможность потерять «полезное свойство».

  Очаровательно улыбнувшись администратору на прощание, Вильям разворачивается к лестнице и направляется к третьему этажу, где располагаются их номера, чтобы продолжить разговор уже внутри. За чашкой чая или бокалом вина — как пойдёт.

— Но подвело моего заказчика то, что у него чрезвычайно длинный и хвастливый язык. Он нахвастался, и му-шу украли. Не прошло и года.

  Блауз грохнулся на угловой диван, с любопытством изучая реакцию Хеля на его повествования, и закончил:

— Мне известно, что группа этих людей организуется тут, в Астре, в подземельях около вулкана Крокс. И мне удалось добыть одно из воспоминаний их бывшего, ныне покойного, члена. Если готов увидеть, — Вильям поднимает указательный палец вверх и шутливо улыбается, — будь добр — предоставь свои мозги. Наклонись.

"Пространственная магия"

Средне

[Хель]

Хель отгоняет шальную мысль, что видит лавку в последний раз, но боль, вонзившуюся под ребра, не замечать труднее: кажется, на обратной стороне век отпечатался образ полутемной комнаты в блеске витрин и спрятанных в них сокровищ, с Корвусом, отвернувшимся так, будто почувствовал страх друга, только еще не успел осознать. Ростовщик запоздало думает о том, каково придется птице без него. Он-то уже с трудом представляет свою жизнь без Корвуса и производимого им шума.

Но стоит вернуться к прозе: мягкий полумрак сменяется жаркой яркостью, новый вдох обжигает горло. Воздух Крокса на языке оседает частицами пыли, касается кожи вулканным пеплом, едва не оставляя след. После перемещения Хель всегда чувствует головокружение, сильнее сжимает тростью ослабевающими пальцами, но сейчас перевести дух ростовщик не успевает. Спутник не дает ему ни опомниться, ни как следует оглядеться, уже утаскивая вперед.

Хель молчит, одновременно сосредоточившись на двух самых важных действиях. Обратившись в слух и пытаясь вместе с тем не упасть, что дается с трудом, пока ростовщика волокут, словно соломенное пугало. Рыночная площадь обступает жаром чужих тел, Хель с силой опирается на трость, едва переставляя ноги. Голос Вилла доносится как сквозь толщу воды, но ростовщик не признается даже под пытками в том, как тяжело дается каждое движение в потоке людской толпы: случайные прикосновения к обнаженной коже, тычки чьих-то локтей, ощутимо бьющие в спину. Корвус всегда посмеивался, что Хель, не терпя прикосновений, носит свой дурацкий едва прикрывающий тело плащ.

Хтоник помнит этот город — он бывал здесь пару раз, но никогда не задерживался. Слишком шумно, слишком жарко, и одежда неприятно липнет к влажной от пота коже. Привкус моря в воздухе не спасает, лишь заставляя мечтать о воде и ее прохладе, хотя купание в местном источнике не принесло бы облегчения. Ростовщик поворачивает голову вслед за жестом провожатого, но почти ничего не видит, застигнутый врасплох как полученной информацией, так и собственной слабостью. Как всегда, последнее и стыдно, и больно.

Только когда Вилл сбавляет шаг, а после и замирает вовсе, общаясь с хозяином гостиницы, Хель выдыхает. Позволяет себе ненадолго сгорбиться, ждет, когда исчезнет предчувствие судороги, стиснув зубы и зажмурившись. Если Блауз сейчас посмотрит на своего напарника, может и засомневаться, не помрет ли ростовщик без всяких чужих усилий.

Но когда Вильям вручает ключи, Хель уже спокоен, дрожь и напряжение скрыты от посторонних глаз, только пальцы до белоты цепляются за трость. Преодоление лестницы оказывается испытанием, и Хель почти счастлив свалиться на диван: слабость мертвенной бледностью разливается по и без того не тронутой загаром коже, и узор чернил будто пульсирует в такт ускорившемуся сердцебиению. Теперь хтоник может подумать, переварить все, что он слушал внимательно, но не успел осознать, уложить в голове.

- Живое существо, - выдыхает хтоник. Голос кажется хриплым и тише, чем до этого. Пальцы снова сжимаются на трости, но Хель не озвучивает ни ярости, ни обиды. Скорее, он ни капли не удивлен, в какой-то мере ожидая, что все окажется гораздо хуже и сложнее. Он не смотрит на Вилла, закрыв глаза, сведя брови к переносице: живое существо. Не камень или статуэтка, но животное. Вероятно, разумное животное, если он правильно понял слова Блауза.

Существо, ставшее результатом исследований и генетических мутаций — а теперь игрушка для богача. Хель не дает эмоциям отразиться на лице, но жалость горечью наполняет рот. Всего одно мгновение он думает о том, что был такой же игрушкой, когда его, еще без магического клейма, гнали охотники. Тот страх до сих пор преследует во снах, то чувство беспомощности... чувство, что ты вовсе и не разумное существо, а лишь трофей, который можно сдать за награду.

Но он дал слово, и все, что теперь может обещать самому себе — сделает все, чтобы животное не пострадало. Не тогда, когда это будет зависеть от хтоника, сколь бы ничтожна ни была эта сделка с совестью.

Когда Хель оборачивается к напарнику, ничто не выдает его чувств, да и как выдать то, что сам едва ли способен понять? Из всего доступного спектру эмоций разве что резкость движений рук да кривизна улыбки, не прибавляющей ростовщику очарования. Он лишь позволяет себе взглянуть на Вильяма — тяжелым внимательным взглядом, будто дописывая абзацы в мысленно составленном на паренька досье.

- Показывай, - соглашается Хель и наклоняет голову, против воли едва заметно сжимается, боясь прикосновения. С этим он ничего сделать не может, но мысленно делает заметку: парень менталист. Насколько хороший, оценить Хель не может, как и объяснить своих подозрений. Но каждому своя ноша.

[Вильям Блауз]

 

Это было даже забавно.

  Образ равнодушного Хеля стирался на глазах, ибо равнодушным, как оказалось, он не был. Это читалось по движениям, и в особенности — в нелюбви к прикосновениям. Что-то было в этом от подростка. От замкнутого и нелюдимого подростка, который боится быть к кому-то близок. Телом, а ещё важнее — душой. Весь обвесится агрессивной атрибутикой, кожей, будет демонстрировать миру мрачные узоры на теле, но в действительности всё это не более чем защита от окружающего мира. Самая большая разница между Хелем и Вильямом заключалась в том, что первый не хотел быть раненым людьми, а второй был готов разбить себе сердце в крошево, лишь бы чувствовать все грани жизни. Потенциально разный подход к собственным чувствам и к людям. Забавно, как в одной вселенной так запросто могут встретиться альтер-эго друг друга.

  В горле у Вильяма перекатывался смех. Его не так смущала бледность собеседника (кажется, Хель всегда был бледным и выглядел так, будто готов откинуться в могилу), сколько он видел жесты зажима от неприятия чужих рук. Это его неимоверно веселило, и Вильям не удержался от шутки. Наклонился ближе к чужому уху, чтобы добить нового знакомого окончательно:

— Не бойся меня. Я не кусаюсь, если партнёр против.

  Остаётся надеяться, что от стыда кровь прильнёт к голове Хеля быстрее, и он будет чувствовать себя лучше.

  А пока Вильям вернулся в прежнее положение и приложил к его лбу палец, вырисовывая на месте мышцы гордецов узор магической вязи. Она капала с руки жидкой чёрной субстанцией, стекая по спинке носа и области под глазами, попадая под манжеты рубашки и пачкая обладателя магии. Реальность начала стираться, а вместе с ней очертания комнаты. Чёрная субстанция впитывалась в кожу. Разум захватывало ощущение проваливания в обморок с мерцанием серых мушек под веками.

  Сначала была пустота с одним единственным очертанием глаз — они у Вильяма были почти такие же чёрные, как ползущая по пространству тьма. Затем его пристальный взгляд стал отдаляться, и мазками красок вырисовывалась новая реальность вокруг. Где в теле Хеля не было ни усталости, ни боли: оно чувствовалось как идеальное и послушное, лишенное каких-либо недостатков, невесомое, словно пух.

  В этом месте они уже были. Проходили его совсем недавно, как только телепортировались в Астру после пребывания в лавке. Продуктовый рынок под покровом ночи выглядел будто иллюстрация к старой восточной сказке. Мощёная дорога была выложена большим грубым камнем, по правую и левую сторону от себя можно было увидеть бесконечные ряды однообразных пустых палаток. Рядом — подвесные потухшие фонари. Посередине дороги шёл человек. Он был плотно укутан в белые длинные одежды и нёс с собой небольшую кожаную сумку наперевес. В этом пространстве он не видел ни Вильяма, ни Хеля, хотя они стояли совсем недалеко. Он прошёл мимо двух бесплотных духов по центральной дороге, даже не обернув головы, а потом завернул в одну из узких улочек.

  Вильям жестом сказал Хелю следовать за ним и сам направился догонять спешащего человека.

  Он шёл около десяти минут, пока на другом конце торговых рядов не настиг компанию из пяти путников. Один из них, высокий коренастый мужчина с квадратным лицом, тягал повозку с большой клеткой, которая была прикрыта толстой тёмной тканью.

— Доминик.

— Тен. У вас получилось украсть её?

— Да.

  Мужчины обменялись кратким приветствиями, и самый первый присоединился к компании. Три девушки в длинных тёмных одеяниях с закрытыми наполовину лицами и один рыжеволосый парень с крупными кудрями шли следом, отставая: и не смели встревать в разговор.

— Это будет великая жертва, — начал высокий коренастый мужчина, заглядывая через плечо на клетку с навесом. — До сих дней Культ Чернобога приносил в жертвы разумных существ, но принести сразу две жизни... Такие, что демиурги не видели сами, — это будет большая честь и большая благодарность. Наши сёстры и братья, давно позабытые на Хароте, должно сделать что-то стоящее.

  Мужчина, названный Домиником с минуту молчал, поравнявшись на ходу с клеткой. Порывы вечернего ветра поднимали завесу тайны. Под тканью можно было увидеть шестипалые толстые лапы существа немногим большего, чем кошка. Длинный метровый хвост с пушистой кисточкой на конце, который прорывался через железные прутья и пытался исследовать местность. В одну секунду он задел коленку одной из шагающих девушек, за что хвост сразу же получил болезненный и грубый удар по позвонкам. Существо в клетке сжалось от страха и жалобно мяукнуло.

— Женева, что не так с тобой? — возмущенно воскликнул рыжий парень, который до сих пор плёлся сзади и не показывал головы.

  Высокая статная девушка на его восклицание обернулась и высокомерно повела бровью:

— Ну и что? Этот му-шу уже не жилец. А я до одури не перевариваю, когда твари трогают меня.

— И всё же, в жертву приносят его, а не тебя. Ты даже издалека не выглядишь разумной.

Начавшуюся громкую перепалку прервал тягающий клетку мужчина: он высоко поднял правую руку вверх, и оба ссорящихся мгновенно замолкли. Доминик ладонью поправил соскользнувшую ткань обратно: он и Хель могли увидеть два больших голубых драконьих глаза, прежде чем их скрыла пелена завесы.

— Нам будут нужны все. Потому что если что-то пойдёт не так...

Тягающий клетку мужчина вопросительно посмотрел на присоединившегося к ним товарища. Вильям, идущий около Хеля всё это время, стыдливо прикусил губу и скосил глаза вбок, будто наперёд зная, что об этой «особенности транспортировки» он многозначно умолчал.

— Когда это существо на свободе и оно пугается, то теряет привычный облик и превращается в одного из своих предков. В дракона. Всё может закончится тем, что не мы его — а оно нас отправит к демиургам.

  Компания из плетущихся сзади четырёх человек беспокойно подняла головы на своего лидера. Их напряжение просочилось в воздух, и в молчании угадывалась читаемая в воздухе тревога.

— Значит, будут все, — строго ответил Тен, не видя в этом препятствий. — Мы организуем такой праздник, что существо отправится к демиургам сытое, счастливое и довольное. Но на крайний случай у нас будут те, кто поможет его сдержать.

  Яркая вспышка огня — и облик ночного рынка Астры теряется в затянувшемся тумане, который охватывает всё. Возвращаются очертания комнаты: мягкий диван, стеклянный кофейный столик напротив и окно с видом на верхушку вулкана Крокса. Вильям держится за голову: сложная ментальная магия забирает у него слишком много сил, и по ощущениям — мозги будто выворачивает наружу.

— Я совсем забыл об этой маленькой особенности превращения в дракона! —ласково щебечет он, чувствуя себя неловко и отводя взгляд от Хеля в сторону. — Но зато теперь ты знаешь!

[Хель]

Хель знает, чувствует каждой клеточкой своего тела, будто его препарируют — настолько много во взгляде напарника понимания. Но не того, что позволяет склоняться поближе в разговоре по душам, а издевательского понимания исследователя, чьи опыты оправдались. Чужая близость обжигает кожу, как сказанные слова — жалят куда-то под ребра, исподтишка. Хелю требуются два удара сердца, чтобы осознать шутку, еще один — чтобы отреагировать, побледнев еще больше и воззрившись на собеседника расширившимися глазами.

Наверное, ростовщик был бы меньше задет, если бы в обычное будничное утро Вильям вдруг протиснулся в окно его лавки с предложением поговорить «о боге нашем, Энтро».

- Я тебя не боюсь, - процедил сквозь зубы хтоник, подавляя потребность отшатнуться. Прикосновение не причиняет физической боли, но лоб все равно покрывается испариной, а руки — гусиной кожей. Капля чернил зудом ползет вдоль спинки носа, и ростовщик против воли впивается в глаза мага напротив. Если бы взглядом можно было убить, Хель, вероятно, стал бы лучшим из наемников.

Сознание постепенно затапливает тьма, вязкостью дурных снов оседая на языке, последними гаснут глаза Вильяма, заставляя вспомнить истории о подземных туннелях и таящихся в них чудовищах. Но пробуждение не получается назвать неприятным, в некоторой мере Хель чувствует удовольствие избавленного от тяжести тела сознания. Яркость картинки вокруг навевает опасения в степени одаренности напарника: хтонику всегда было не по себе в обществе менталистов.

Впрочем, ростовщик отгоняет свои сомнения — сейчас всем его вниманием завладевает проигрываемое воспоминание. Как именно Вильям заполучил его, думать не хочется, воображение рисует картины, полные хруста костей и сдавленных криков, хотя Хель и подозревает, что менталисты работают иначе. Может, настолько иначе, что украсть воспоминание им все равно что ловкачу в толпе срезать кошелек.

Впрочем, чем дальше, тем сложнее Хелю было сдержать растущее раздражение. Казалось, с каждым шагом, который он делал, увеличивалось количество вещей, которые «забыл» озвучить напарник. А большинство этих вещей ростовщик предпочел бы узнать в самом начале, а не тогда, когда поворачивать назад уже не позволит гордость. Процессия культистов, а в том, что это были культисты, хтоник не сомневался, обсуждала предстоящее жертвоприношение как готовящийся банкет, а Хель мог только беспомощно наблюдать за жалкими трепыханиями пойманной в клетку жертвы.

Дракон... скорее, маленькое ящероподобное существо размером с кошку, вызывало иррациональное желание схватить и утащить в безопасное место. Сама суть происходящего, - то, что жизнь несчастного существа при любом раскладе оказывалась разменной монетой, - ощущалась как приставленный к горлу нож. Безнадежность удавкой сдавливала горло, когда Хель вспоминал, что вызволить дракона из клетки нужно лишь для того, чтобы вернуть в клетку другую. Пальцы против воли сжимались в кулаки, тошнота застревала в горле.

Когда воспоминание рассеялось, Хелю показалось, будто он выныривает из вязкого сна, только чувство, будто он безнадежно запачкался, никуда не пропало: дело... нет, о простых сомнениях уже не шло никакой речи. Ростовщик подозревал, что если взять немного времени на размышления, ему удастся составить целый список вещей, призывающих не то что отказаться, но и вовсе вспороть нанимателю горло. Вот только времени как раз и не было — то, что существо не просто украдено каким-то богачом, так же пожелавшим разменять чужой жизнью собственную, а культом для кровавого обряда... все это добавляло к череде проблем еще и таймер, призывающий поторопиться.

Виллу, похоже, тяжело далась магия, Хель замечает это не только в том, как парень держится за голову, чуть заметно меняясь в осанке, но и в том, какой усталостью полнится чужой взгляд. Всего миг, - но ядовито сладкий миг, исполненный искушения и затаенного гнева, - хочется вскинуть руку, прижать острый наконечник трости к бьющейся венке на шее напарника и предателя в одном лице...

— Я совсем забыл об этой маленькой особенности превращения в дракона! Но зато теперь ты знаешь!

Может, дело в том, что парень выглядит пристыженным. Или в том, что ненавидеть и злиться на него все равно не выходит. Хель поднимается, - с некоторым трудом, отступает к столу и наполняет бокал водой из стоящего рядом кувшина. Потом протягивает Вильяму.

На самом деле, то, что существо может превратиться в дракона, кажется меньшей из всех их бед.

- Есть что-то еще, о чем ты забыл рассказать? - резче, чем собирался, спрашивает ростовщик. - И о какой второй жертве говорили культисты?

[Вильям Блауз]

Магия оставляет следы.

 Неважно, новичок ты в ней или искусный мастер. Важно количество ошибок, промахов и то, чем ты себя выдаёшь, когда так хочется остаться невидимкой. Вильям знал свои слабые стороны наизусть: магическая вязь отнимала у него слишком много сил, приводя в состоянии выпотрошенной курицы — некоторое время он был бессилен и едва ли представлял опасность. Скромная плата мастера: хочешь «передать» красиво и точно, хочешь, чтобы зритель не только видел картинку, но и чувствовал дуновение ветерка и запах вечернего воздуха от моря — плати своей кровью. В этом отношении простая «чувственная» магия проще: чтобы возбудить в ком-то нужные чувства, нужно лишь их самому хорошенько вспомнить. Совсем другое — воспоминания. Материя сложная, многогранная и требующая сил.

  Иное дело было, когда, помимо ментального мага, в игру вступал кто-то второй, кого было нужно оставить в живых. Ничто не проходит бесследно и не испаряется в никуда. Хель это почувствует совсем скоро. Когда улицы ночного рынка навестят его в ночных кошмарах. Когда он раз за разом попробует украсть клетку, освободить животное, но руками будет цеплять лишь голый воздух. Или возвратясь в лавку, он вдруг внезапно увидит знакомый образ — на долю секунды — невысокого темноволосого гостя в красных перчатках, который радушно улыбнётся и пожмёт ему руку в качестве приветствия. Он испарится мгновенно: будто дефект памяти, вдруг внезапно решивший врезаться в голову.

  Но в действительности это отпечатки пальцев. Почти такие же, как на стакане с водой.

— Да что ты! Не нужно, спасибо. Благодарю.

  Вильям берёт стакан трясущейся рукой. Ему опять стыдно и опять неловко: он умеет принимать чужую, даже самую минимальную помощь — но от чего-то ему хочется шарахнуться каждый раз, когда Хель относится к нему по-человечески. И это заметно: он видимо сжимает плечи вперёд, сутулится, будто старается казаться меньше. Даже этот ничего не значащий акт заботы со стаканом колеблет в нём нечто, не поддающееся идентификации. Наверное, по этой причине те, кто держит в деревнях крупный рогатый скот, не привязываются к коровам, которые идут на убой. Запястье кошылет с такой силой, что вода расплёскивается из краёв стакана аккурат на чистый бежевый коврик под ногами, брюки Вильяма и его рубашку. Он жадно льнёт к воде, стараясь маскировать слабость, и выпивает до дна.

  Он не смотрит Хелю в глаза, отчего-то чувствуя, что последний смотрит на него слишком пристально. И всё видит: а Блауз донельзя не терпит выглядеть слабым. В какой-то момент ему кажется, что перед Хелем он как на ладони. Но совесть затухает быстро: будто подгоняемая прочь смачным ударом сапога. Вновь возвращается улыбка. Вымученная, дружелюбно-фальшивая.

— Я не сказал тебе о том, что их церемония состоится послезавтра, ночью. Есть некая взаимосвязь между праздниками и жертвоприношениями. Дата и это воспоминание —то, что смог отдать мне человек по имени Доминик перед смертью. Это его ты видел в самом начале. Но воспоминание оборвано: он не успел «показать» мне дорогу до их убежища. Его мозг умер быстрее, чем я успел в нём покопаться, — с сожалением ответил Вильям и виновато опустил голову. — Поэтому на старте я имел только это.

Будто прямо сейчас он провинился перед своим помощником.

— Я... признаюсь, не думал о второй жертве. Сначала мне показалось, что имелось в виду две животные жизни, но сейчас я понимаю, что ты можешь оказаться прав. Будет кто-то ещё, но об этом информации у меня, к сожалению, нет. Зато есть кое-что получше.

  Вильям отклоняет голову назад, обращаясь в слух. Воцарившаяся в комнате тишина будто даёт ему добро продолжать разговор дальше:

— Помнишь из воспоминания одну из девушек, которые шли следом за повозкой? Одну из них мне довелось найти. Я изучал это воспоминание десятки раз, пока не обнаружил заметную татуировку на лодыжке. И эта личность — наша соседка, — Вильям вытягивает руку и кивает большим пальцем в сторону смежной стены. — Возвращается она всегда ближе к полуночи.

  Он резко встаёт с дивана, вставая перед лицом Хеля так, что, кажется, ещё чуть-чуть — он клюнет своим носом его нос.

— И с этого я предлагаю начать! — на ноте веселого смешка гремит щебечущий голос. —Мы можем её пытать. Можем её соблазнить. Но на самом деле, я хотел бы спросить ТВОЁ мнение. Ведь мы гений в поисках артефактов. И ты лучше меня знаешь, с чего начать. Или у тебя способы есть...эти...ну, гуманные? Но зато мои проверенные!

[Хель]

Странное чувство — сочувствие. В чем-то схоже с жалостью, только без отстраненной снисходительности. Хель смотрит на Вильяма и чувствует именно это: слишком хорошо ему знакома сковывающая тело слабость. И нежелание ее показывать. Только если Блауз, казалось, наслаждался тем, чтобы щелкнуть по уязвимому месту, ростовщик только молчит, делает вид, будто не замечает, как вода переливается за ободок бокала, не замечает брызг на чужих пальцах, разом растерявших уверенность.

Жалость ростовщик чувствовал, глядя на зверя в клетке, хотелось протянуть руку, вытащить его оттуда... что там, спрятать за пазухой, как котенка, несмотря на царапины от когтей. Успокоить, обещать, даже лживо, что все будет хорошо. Сейчас сочувствие заставляет отвести взгляд. Облокотиться бедром о стол и вертеть в руках трость, словно никогда прежде ее не видел. Ждать, когда собеседник придет в себя.

Корвус всегда ждал. Когда судороги скручивали хтоника, он молчал, не отпуская привычных шуток. Не обращал внимания на рвущиеся из горла хрипы. Только ждал, и когда боль затихала, а трещины, пересекающие узор чернил, сглаживались, словно воспоминания о старых ранах, садился ближе, подставляя голову под алчущие чего-то живого пальцы. Наверное, именно так Хель и узнал, что такое сочувствие.

Хтоник знает: все это не будет иметь значения. Интуиция подсказывает, что Блауз совсем не прост, что все это может плохо кончиться. Что он еще в самом деле может увидеть нового знакомого за дрожащим наконечником трости. И тогда все это не будет иметь значение — ни сочувствие, ни понимание, ни зародившиеся симпатии. Шальная мысль пробивает голову, когда Хель бросает на напарника быстрый взгляд: они могли бы стать друзьями. Но, наверное, в другой жизни.

Ответ, вопреки всему, не шокирует Хеля. Ростовщик кивает, всего лишь получая подтверждение некоторым своим догадкам. Его новый знакомец умелый палач — не то чтобы он утверждал обратное. Нечему удивляться, но вот желание как-то... сгладить углы... нет, на самом деле, это желание не запачкаться — вот с этим-то не поделаешь ничего. Можно лишь нервно сглотнуть, хоть ком в горле никуда и не денется, скрыть слишком сложную смесь собственных эмоций за жалким и неуклюжим жестом: Хель трет переносицу пальцами, морщится, словно от головной боли. Но голова не болит, только немного сердце.

- Гуманные способы, - выдыхает Хель, будто тренируется складывать слова друг с другом, потом вздыхает. Речь ростовщика медленная, даже сказанные два слова — будто целый шелест перелистываемых ветром страниц.

Вильям движется — быстро, почти резко, как расправляющаяся пружина. И смотрит с вызовом. Хелю на мгновение становится любопытно: этот парень вообще знает о такой особенности своего взгляда? В нем так и горит жажда действовать, жажда... жить? Может, боль, что колет хтоника близ сердца, это всего лишь зависть?

- Я предпочел бы обойтись без пыток. Почему мы не можем проследить за этой девушкой?

Против воли он представляет ту, чей образ запомнил в видении. Он даже помнит имя, «Женева», оно перекатывается на языке, будто кофейные зерна — и наполняет такой же горечью. Хель не уверен, был ли услышанный им хруст от ее удара реальным.

- Если я понял правильно... ты достаточно хорош в ментальной магии, чтобы заставить ее не заметить тебя, даже идущего практически за спиной. Что касается соблазнения... боюсь, здесь я дам фору даже вот этому вот столу, - ростовщик хмыкает и костяшками пальцев стучит по столешнице. Звук кажется неестественно громким по сравнению с голосом хтоника. Даже Хель вздрагивает и чувствует предательскую колкость мурашек вдоль позвоночника.

- Скажи, сможешь ли ты вытащить информацию, не навредив девушке, если понадобится применить... твои таланты? - наконец спрашивает Хель после долгой паузы. Достаточно долгой, чтобы подумать, будто вопроса и не последует. Но это по-настоящему беспокоит хтоника, поэтому взгляд, которым он одаривает напарника, долгий и требовательный. Так смотрят на приобретенную драгоценность, еще не решив, стоила ли она своих денег. На впервые раскрываемые страницы книги — с сомнением пробуемого на вкус разочарования. С надеждой получить больше, чем ожидал.

Но хуже всего, - и Вильям наверняка это понимает, как должен понимать и величину прилагаемых при этом Хелем усилий, - что ростовщик не остановит пытку, если станет ей свидетелем. И от осознания этого тошно настолько, что хочется выть — всегда больно видеть в себе то, от чего убегаешь. Может, поэтому хтоник не любил иметь дел с людьми.

[Вильям Блауз]

Это было так очаровательно.

 Хель будто раз за разом показывал именно ту часть себя, которую от него ожидаешь увидеть. Он действительно походил на подростка: и дело оказывалось далеко не в агрессивном одеянии, в которое он себя облачал. Хотя даже в последнем читалось: «не подходи», «не трогай». Будто предупреждение заранее, сказанное людям ещё на подходе к его фигуре. Но присутствовало и нечто более глубокое, оно скользило в его словах, скудных и сдержанных. Редких.

  В нём был максимализм: он не давал Хелю права отступать от моральных качеств, он не разрешал ему мыслить «Цель оправдывает средства» так, как мыслит об этом Вильям. Хель пытался пересечь болото и не испачкаться. В глубине души он, возможно, знал, что у него не получится, но характер настойчиво показывал ему на чистые кочки в обход короткой, но грязной пучины. И он скакал по ним до момента, пока одна из них не оказывалась предательски скользкой. Но даже тогда он бы сказал себе: «Я сделал всё, что мог». И всё равно бы не свернул на дорогу короткую.

  Вильяму было не понятно. Он видел Женеву раз за разом в украденных воспоминаниях, и чем дальше, тем больше тошнотворных эмоций она у него вызывала, тем сильнее белели его пальцы, сжатые в кулаки. В её острых чертах, длинном носе с горбинкой и высоких скулах виднелась одновременно красота и высокомерие. Вильям слышал десятки раз — десятки! — как её изящная ладонь с золотыми браслетами с остервенением шлёпала по хвосту несчастного зверя, который случайно её коснулся. Во взгляде Вильяма, когда он не был обременён присутствием посторонних, тоже виднелось сочувствие. Перемешанное со злостью — она толкало его не отводить взгляд, а приводила в моторное возбуждение. Не хватало лишь площадки для боя. Он бы порвал Женеву на куски, если бы мог.

  Возможно, в этом и заключалась суть. Эмоции, переживаемые десяток раз, дают право ненавидеть. Вильям задумался на секунду: увидь Хель такое же количество раз этот шлепок, как он, был бы так же однозначен и категоричен? Но в ответ себе он лишь шумно выдохнул.

— Я умею, — без зазнайства ответил Вильям, становясь беспокойным. — Только дело в не в том, что умею я, а в том, что мы не знаем, что умеет ОНА. Одно дело — покопаться в мыслях человека, который не сведущ в ментальной магии. Более того: укради воспоминания, например, у такого, как ты: возможно, ты почувствуешь головную боль, недомогание и истощение. Будто за день успел переругаться со всеми, кого встретил. Ты скорее всего даже не поймёшь, что на тебя воздействовали и что-то произошло. Иное дело — вторгаться в область, которую умеют защищать. Чем глубже изучаешь внушение, тем сам становишься более ревнивым и чувствительным к вторжениям. И вторая сложность — магическая вязь. Она требует тактильного контакта. Как сейчас, когда я показывал тебе обрывок прошлого.

  Вильям пожал плечами. Всё больше идея соблазнить и подвергнуть пыткам была для него очевидной и простой: не требовала никаких ухищрений, не имела сложностей в исполнении. Устранить врага было манко и желанно. Ему не жаль было Женеву: темпераментный в своей сущности, Вильям убил бы каждого, приложившего руку к этому делу.

  Но он тоже дал обещание. Как бы наивно ни звучали желания его временного союзника, он дал слово считаться с его чувствами.

— Хорошо, — с огорчением выдохнул Блауз, будто этот момент бесконтактного боя с Хелем он проиграл. — Есть один способ. Мы проберёмся в её спальню ночью, чтобы залезть в голову, пока она спит. Но мне будет нужно: чтобы ты бесшумно вскрыл её ловушку-замок и следил, чтобы леди не очнулась в самый неподходящий момент. Я, погружённый в чужое сознание, перестаю быть зрячим и малость не реагирую на происходящее в полной мере. А твои глаза будут нужны: как контролёра и поисковика. Ну что, ты согласен прикрывать мою спину, дабы не допустить пыток?

Худощавая ладонь в перчатке была протянута вперед в жесте открытого рукопожатия. Скрепление доверия — не более того. Для Вильяма сфера прикосновений всегда была важна.

— Если ты согласен, то у нас до времени её возвращения в гостиницу есть ещё два часа. Пойдём на первый этаж? Там прекрасный ресторан, и подают лангустины, которые обитают в подземных водах около Крокса. Пошли, Хель! Я угощаю.

[Хель]

Хель отстраненно кивает, вслушиваясь в каждое слово собеседника. Взгляд медленно скользит по чужому лицу, словно капля воды по чужой ладони. Ростовщик чувствует, почти физически ощущает, как что-то в его напарнике противится принимаемому решению: выбору меньшего зла. Странно, что именно как меньшее зло это ощущается... Хель почти не чувствует облегчения.

Он знает: будет непросто. Какая-то часть его натуры, та, что заперта за семью замками, что даже из зеркала оскалиться не посмеет, шепчет, что они об этом еще пожалеют. Не получится. Что-то пойдет не так. Хель верит этому, но пролиться во взгляд сомнениям не позволяет. Если случится... что же, он ведь говорил, что сделает все, чтобы пережить эту миссию. Сейчас же, когда они просто обсуждали, договаривались... тяжело было не думать о том, что планируешь убийство девчонки. Пусть врага, пусть ради дела — сколь угодно благого, но... убийство.

Хель не желал крови на своих руках .Достаточно было той, что и так преследовала его в кошмарах. Слишком хорошо знал: наверняка за все это путешествие накопится сожалений. Столько, что часами будешь горбиться над раковиной, силясь смыть с пальцев грязь и чужую кровь, до ссадин обдирая ладони. А потом замрешь, зажмурившись, сдерживая рвущийся из горла вой... Хель кивнул в ответ на слова напарника.

- Согласен, - выдохнул хтоник, - я сделаю все, от меня зависящее.

Взглянул на протянутую ладонь, обтянутую перчаткой... и спустя мгновение, разбившееся на целую вечность в его голове, ростовщик сжал чужие пальцы. Прикосновение обжигало, и Вильям наверняка должен был почувствовать, как дрогнула рука хтоника. Желание одернуть пальцы читалось и в напряжении, сковавшем до самых плеч, и в поджатых губах. И во взгляде, старательно опущенном. Хель понимал: это касание необходимо Виллу. Скрепление сделки. Такое же, как росчерк пера в документе, может, чем-то даже более значимое.

Стоит ли одно касание чьей-то жизни? Даже если касание причиняет боль, а жизнь принадлежит безжалостной убийце... наверняка ведь убийце — либо уже, либо вот-вот, после темного ритуала... Так стоит ли?

Хель ненавидел себя за невозможность хотя бы мысленно сказать «да». Выдавил подобие улыбки, кривое и жалкое. И отшатнулся так быстро, как только могли бы позволить приличия. И чужие руки.

Что будет, если девчонка проснется? Хель думает об этом, переводя дыхание, представляя чужую комнату, как две капли воды похожую на ту, в которой он находится со своим собеседником. Видит замершего у чужой постели Вильяма, истекающего чернилами колдовства... что будет, если девчонка проснется? Что окажется сильнее — обязательство защищать напарника или нежелание обрывать чужую жизнь? Хель не знает и целое мучительное мгновение ощущает себя предателем.

А потом смотрит на Вилла, уже расплывающегося в улыбке. Таким тоном зовущего поужинать вместе, будто предлагает целого себя в распоряжение — не на два часа, а на целую вечность. Всего с потрохами. Против воли хочется согласиться, слишком похож взгляд паренька на тот, прежде виденный в лавке. Кажется, будто согласие Хеля значит для него не меньше, чем для ребенка родительский подарок. Хель гадает, насколько близки его догадки о мальчике-сироте... и мысленно умоляет, почти молится, чтобы все закончилось хорошо, чтобы каждый из них обрел то, что им так желанно. Чтобы Вильям вернулся в лавку ростовщика, хозяйски взял в руки отполированный временем и мастерами череп, улыбнулся своему отражению в зеленых камешках глаз...

- Хорошо, - выдыхает Хель, - пойдем.

Он знает, что кусок не полезет в горло. Что сколько бы яств ни поставили на стол, все равно не получится проглотить ни кусочка. Корвус был бы в восторге от угощения, но хтоник может думать лишь о том, что ночь закончится чей-то смертью, чувствует, как отбивает таймер по позвоночнику. Соглашается, делая одолжение и отводя взгляд, не желая портить возможное удовольствие напарника. Ненавидя того за возможность сейчас вообще радоваться чему-то, желать... хотеть есть. Его желудок лишь сокращается спазмами, тошнота подкрадывается к горлу. Но губы кривятся в улыбке.

[Вильям Блауз]

 Небольшая ладонь сжимает другую: в этом жесте сосредоточение доверия, которого нет. Это фальшь и обманка, но Вильям чувствует, как ему становится легче — когда он ощущает чужую руку на своей через плотную кожу перчаток. Будто напарник предлагает ему помощь, заставляя полагаться на своё плечо. Будто он доверяет.

  Забавно.

  В роковой момент времени они нужны друг другу, и оба знают об этом. Этот миг, это приключение можно прожить насильно: вынося общество друг друга с прохладой случайных попутчиков и царапаясь об острые углы. А можно иначе: и Вильям пытается приручить Хеля как робкого кота приручают куском мяса. Показать себя, подставить спину, коснуться. Сказать жестами: «Посмотри, я не опасен. Потрогай меня — я не кусаюсь». Не сутулиться, не скрещивать руки на груди и не отступать. Настолько откинуть назад плечи, а корпус обратить к другому — чтобы легко можно и обнять, и распять. Ведь боязливые животные это чувствуют, им важно показать, что они контролируют ситуацию. И что их не обидят.

  Вильям захватывает чужую ладонь своими пальцами: у него мягкие движения, но хватка цепкая. Он сжимает пальцы Хеля, задержав мгновение, и чувствует дрожь. Эта дрожь такая короткая, невесомо воздушная, что Вильяму кажется: всего лишь почудилось. Его брови вопросительно дёргаются вверх, а взгляд вонзается в лицо Хеля так, будто он ищет сбой в его организме — или пытается убедиться в собственной неправоте.

  Но Хель на него не смотрит. Его взгляд потуплен вниз, и Вильям понимает это движение глаз как никто другой. Уголки его губ предательски тянутся вверх, а взгляд приобретает хищные ноты: так люди убеждаются в чужой слабине. Так хищные животные чувствуют умирающих и раненых. По запаху крови, но Вильям — по случайно дрогнувшей руке. В нём просыпается нечто животно-опасное, что шепчет ему: Хель не хищник. Он большое травоядное, которое удачно мимикрирует. А хищные звери всегда смотрят на потенциальных жертв одинаково: им хочется сожрать их потрохами. Им НРАВИТСЯ чужая слабина.

— Отлично, — с нескрываемым удовольствием произносит Вильям и отпускает руку.

Вешалка для одежды у входной двери пронзительно позвякивает, когда на её изогнутую петлю опускают длинный плащ. Шаг назад — и приятное личное пространство восстановлено. Ещё шаг — распахнутая дверь удерживает фигуру, которая зовёт Хеля за собой. За окном маячит глубокая ночь, но ресторан работает круглосуточно. Лицо Вильяма меняется: за порогом номера он оставляет все мысли о предстоящем ночном визите и превращается в простого человека. Или в почти простого.

Их столик в самом дальнем углу около большого окна. В зале не так много народа, кроме нескольких юных влюблённых пар и одной пожилой семьи. Оркестр уже разошёлся по домам, но слух ласкает приятная незатейливая музыка из магнитофона. Ресторан выдержан со вкусом: несмотря на внешний вид отеля, интерьер в строгом классическом стиле. Здесь витает приятный запах уставшей кухни и аромат свежей выпечки. Вильям видит всю безучастность его спутника и заказывает ему на свой выбор: большой чайник крепкого чая и исполинского лангустина размером с ладонь.

— Поешь, — заботливо кивает Вильям на блюдо перед Хелем. — Я понимаю твою тревогу, но, когда ты будешь без сил, тысячу раз пожалеешь, что дал эмоциям взять вверх над телом. Поешь. Хотя бы немного.

Вильям суетливый: он наливает горячий чай в одну из чашек и пододвигает к новому знакомому. Его, кажется, совершенно не волнует ни то, чем закончится их ночное приключение, но то, какие для этого будут приложены силы. Он верит в успех и не хочет об этом думать за два часа до. Его куда более волнует вкус розе на дне утончённо-прозрачного стакана.  И он потягивает его медленно, за беседой, которую он заводит будто с самим собой. Вильям не замечает пространство вокруг.

Зато Хель может убедиться точно: он помнит о своих обещаниях. Официант приносит заботливо упакованный контейнер размером с небольшой подарочный пакет и ставит на край стола. Мечтательный и пьяный Вильям вновь пододвигает его к Хелю неуверенным движением руки, свободной от алкоголя:

— А это не тебе. Это твоей чудесной птице. Килограмм мидий в устричном соусе. Если твоя пространственная магия достаточно хороша, угости своего красавца завтра утром. И передай ему привет, а потом возвращайся.

После первого стакана розе Вильям становится добрее обычного. Он расспрашивает Хеля о себе с искренним желанием узнать его поближе — и распыляется любовью о том, кого он считает к себе самым близким. Об Этропиусе.

Можно придумать тысячу эпитетов восхваления своего демиурга, но невозможно подменить голос, в котором скользит безмерная любовь и уважение к божеству как к тому, кто всегда был рядом — начиная с тяжёлых лет в детском доме. После первого бокала розе Вильям любит весь мир. После второго он сочувствующий советчик и поддержка. Даже когда его об этом не спрашивают.

— И что ты там сказал о привлекательности? —мурлычет себе под нос Вильям, усилием мысли пытаясь выхватить из памяти цитату Хеля. — Что ты в соблазнении ни бум-бум? Тут всё зависит в уверенности в себе. Да и, каким ты бы ни был странным, всегда найдёт тот, кому твой образ зайдёт от макушки до истоптанных сапогов. Мне, например, чудаки и правдорубные тихони нравятся до одури, особенно когда одно дополняет другое. Будь ты девушкой, ты был сейчас не здесь и в не в одежде. Так что переставай в себе сомневаться. Всё с тобой хорошо.

У Вильяма закрываются глаза. Он жестом подзывает к себе официанта и почти не глядя оплачивает счёт. Его глаза закрываются. Он подпирают голову ладонью, проваливаясь в сонное небытие и удерживаясь в сознании неимоверными силами упрямства.

— Я так устал за сегодня. Пойдём. Нам скоро спать.

[Хель]

В обстановке ресторана Хель чувствует себя неуютно: чужим, почти чем-то инородным. И невольно сжимается, всей кожей ощущая чужой несуществующий взгляд. Умом он понимает: людей немного, да и присутствующие заняты в первую очередь собой. Взгляд скользит от склонившихся друг к другу голов до соприкасающихся рук в опасной близости от горящей свечи. Ростовщик моргает и усилием воли заставляет себя выпрямиться, проходит к столику и садится. С тихим деревянным стуком прислоняет трость к своему стулу.

Собеседник берет на себя все тяготы переговоров с официантами, и Хель только кивает, чувствую что-то между благодарностью и раздражением. Ему непонятно, как можно сбросить возникшее напряжение вместе с оставленным в номере наверху плащом. Он почти завидует легкости чужих движений, тому, как Вильям улыбается и откидывается на стуле. Напарник кажется спокойным, что, пожалуй, и правильно: хтоник и сам с радостью отбросил бы мысли, возвращающие к чужой пытке, к дрожи пальцев, изливающихся чернилами... но не может.

Он вздрагивает, слыша заботу в голосе напарника, слепо смотрит на блюдо перед собой. Потом тянется к чашке. Кажется, пальцы жжет не от жара напитка, а от недавнего прикосновения — было в том нечто странное, неприятное, как во взгляде хищника, брошенном из засады. Сердце спотыкается, Хель неохотно делает глоток: чай пахнет травами и на языке разливается приятной горечью. Приятной, но, к сожалению, не успокаивающей.

- Из меня не очень хороший собеседник, - тихо замечает Хель. В голосе не слышно извинения, хоть ростовщику и неловко. Взгляд скользит по лицу Блауза, цепляясь за темную точку родинки. Вино в чужом стакане притягивает взор, не вызывая ни капли жажды, только завораживая розоватым оттенком, напоминающим о смываемой с пальцев крови.

Есть хтоник не может, но под взглядом собеседника неуверенно ковыряется в тарелке, совсем не изящно и выдавая тревогу каждым неловким движением. Но вместе с вином из чужого бокала убывает и наигранность в человеке, сидящем напротив. Хель все чаще поднимает взгляд, почти завороженный ленивыми жестами. Вильям выглядит не просто спокойным, но... так, словно в жизни его и вовсе не видно забот, а ростовщик уверен в обратном.

- Спасибо, - искренне отзывается Хель, когда на стол рядом с его неэлегантно выставленным локтем приземляется контейнер с морепродуктами. Пальцы тут же тянутся к упаковке, будто к желанному подарку. И улыбка, кривящая губы, вдруг становится почти приятной. - Корвус это оценит.

Хель помнит: терять бдительность не стоит, да ему подобное и не доступно. Какой-то частью своей натуры он представляет себе этот ужин подобием гнусно играемой пьесы, но... поверить в проявляемый интерес оказывается приятно. И ростовщик невольно втягивается в разговор. Он не уверен, насколько в действительности пьян сейчас его собеседник, но не думать об этом... почти легко. И Хель рассказывает: о Корвусе, о лавке. О книгах, собираемых с любовью и старанием. В какой-то момент он вдруг понимает, что улыбается совершенно искренней и теплой улыбкой... и тут же он надеется, что Блауз этого не заметит или забудет.

Кажется, уже очень поздно. Хель не следит за тем, почему в его чашке не уменьшается чай. И горечь трав на языке уже кажется приятной, сливаясь с далеким привкусом меда. Тревога и жуть все еще здесь — на расстоянии одной мысли, меньшем, чем то, что разделяет подрагивающие пальцы и терпеливо ждущую их трость. Но ростовщик улыбается, покоренный, почти зачарованный своим собеседником. Блауз говорит о своем демиурге как об отце, как о единственной семье, что когда-либо была у него... и Хелю кажется: он понимает. Понимает потерянность одинокого мальчишки, желание близости хоть с одним существом на свете... Это недоступно ему, Хель знает точно, как недоступно и бескорыстное и несомненное доверие — но разум поддается эмоциям, желание повисает недосказанностью, так и не сорвавшись с губ. Доверять собеседнику ростовщик не имеет права, помнит, что все сказанное сейчас не будет иметь никакого значения... когда? Да в любой момент, стоит только чему-то пойти не так. Предчувствиям своим хтоник верит, и они болью впиваются между ребер.

Но в чем-то Блауз точно был прав — и ростовщик снова смотрит на уже успевшего остыть лангустина. Блюдо растеряло аромат, но и хтоник лишь теперь чувствует голод. Желудок сжимается спазмом, настойчиво привлекая внимание — Хель с трудом узнает этот сигнал. Успевает отстраненно подумать о том, как часто Корвус корил его за то, что, увлекшись книгами или артефактами, хтоник забывал и поесть сам, и даже покормить друга.

Он подцепляет вилкой кусочек мяса, опасливо подносит ко рту...

- Будь ты девушкой, ты был сейчас не здесь и в не в одежде. Так что переставай в себе сомневаться. Всё с тобой хорошо.

Целое мучительное мгновение Хель уверен, что задыхается. Причем, что забавно, такой исход вовсе не кажется наихудшим. Сказанное Вильямом тянет на полноценное покушение, и Хель чувствует непривычный жар приливающей к лицу крови, когда тянется за чашкой - запить едва не погубивший его кусок мяса.

- С чего ты взял... что я... переживаю об этом? - выдыхает хтоник. Пальцы загребают воздух в предательской близости от чашки. Движение оказывается еще более неловким, чем любое из предыдущих. Удивительно, что оно, кажется, остается незамеченным для Блауза. Тот сонно клонится к столу. Хель чуть не опрокидывает чашку.

Остывший чай льется в горло и снова заставляет кашлять. Пользуясь мгновением, когда Вильям расплачивается по счету, ростовщик прижимает руку к губам — и после смотрит на пальцы, боясь увидеть серый налет пепла. Ничего.

- Пойдем, - соглашается хтоник, с долей сомнения переводя взгляд на напарника. Тот кажется настолько уставшим, что почти не верится, что они доберутся до номера наверху. Поколебавшись, Хель все же протягивает руку, готовый, если нужно, подхватить заваливающегося Блауза. Почему-то для него эта самая готовность значит гораздо больше, чем рукопожатие, которым скреплялась сделка — но Вильяму об этом знать ни к чему.

[Вильям Блауз]

От напитков есть послевкусие. Розе слабо пьянит, заставляет кровь согревать тело и ощущается тонким покалываем на кончиках пальцев. От людей тоже есть послевкусие. Вильям ощущает — только сейчас — что они с Хелем перешагнули невидимую черту и стали ближе. Но не так, как становятся ближе друзья или влюблённые. Не так, как становятся ближе люди, делящие одно хобби или работу. Они перешагнули черту, разделяющую «посторонних» и «остальных». В их беседе было что-то тёплое, по-домашнему согревающее, что заставило забыть о предстоящем ужасе наверху. По крайней мере, одну из сторон.

Послевкусие от человека сложно передать, но Вильям чувствует что-то безмерно сердечное от человека, который имеет обыкновение быть до каменного холодным. Сковырни эту грубую корку снаружи: под ней нежная плоть, которая кровит от каждой раны. И так почти с каждым, кто ершится от чужих прикосновений. Вильяму кажется, что он проник пальцами глубже, добрался до самой сути: а стоило лишь послушать о любви человека к книгам, своему любимцу и делу. Человека выдают его страсти. Вильям хорошо запоминает такие «несущественные» мелочи.

Пройдёт время — они вспомнят друг друга, даже если будет казаться, что забыли.

Вернее, разворачиваться они стали стремительно — и Хель похолодел, узнав приближающуюся фигуру. Пожалуй, в мире было немного вещей, вызывающих у хтоника такой неподдельный ужас, и одну из лидирующих позиций в списке заменял Вилл Блауз. Не в том смысле, что Хель опасался встретиться с ним в борю или питал к парню неприязнь — демиург упаси! В некотором роде, ростовщику даже нравился этот шумный энергичный юноша, отличающийся от него самого как сведенная в негатив фотография от оригинала. Но он хорошо запомнил: там, где появлялся Вильям, по пятам за ним следовал хаос, и любые построенные ранее планы можно было смело отправлять птице под хвост. А потому, когда Хель узнал старого знакомого, во взгляде его явно читалось лишь одно: «Только не ты!»

— Благодарю, — добро отвечает Вильям в ответ на предложенную руку.

Его слабо пошатывает, но он держится на ногах. Медленно встаёт. Перед глазами мелькают серые мушки, пространство зала плывёт перед глазами. Незатейливая мелодия из магнитофона теперь кажется какофонией и режет слух. Слишком громкая и неправильная. Раздражает.

— Я в порядке, — говорит Вильям, и его пошатывает так, что он вынужден облокотиться о край стола.

— В порядке, — злобно повторяет он и понимает: локоть Хеля сейчас самая стабильная субстанция в его жизни.

И опирается на него: не налегая всем весом, не заваливаясь, а скорее страхуя себя от возможного падения.

— Ты же с тростью ходишь. Что ты вообще творишь? Какая стыдоба.

Лицо Вильяма наливается краской: он красный до кончиков ушей, но это не алкоголь. Его лицо грустнеет от созидания того, как сам Хель вынужденно передвигается с тростью. Его пьяному мозгу невдомёк спросить: действительно ли Хель болен или трость скорее как аксессуар для передвижения, чем вынуждения мера по здоровью?

Мозг рисует самое худшее развитие событий.

— Прости, — драматично бормочет Вильям себе под нос, но так, чтобы собеседник слышал. — Прости. Мне очень стыдно.

Он не помнит, как они пересекают лестницу, как возвращаются назад. Окружающая реальность вокруг плывёт несуразными яркими картинками: они стираются из памяти, едва появляясь. Остаётся только Хель.

Возможно, единственное важное лицо в этот день.

Часы его комнаты показывают без двадцать. Без двадцать от нужного часа. Без двадцать минут от взлома чужой комнаты. Здесь не меняется ничего: та же мебель, те же стены. Оставленный на крючке напольной вешалки плащ, мирно ожидающий своего владельца. Вильям не включает свет: он понимает, что лучи больно ослепят глаза и наощупь добирается до дивана. Берет маленькую подушку в руки, прижимая её к своему телу, и упирается лбом о мягкую диванную спинку. Поза эмбриона, выдающая желание спать.

— Ты любишь читать. Это у нас общее, — внезапно прорывается в темноте его голос, неуместно мечтательный и низкий. — Давай я тебе почитаю.

Странное предложение. Странный тон. Вильям набирает в лёгкие воздух и выдаёт:

—

Успокой и скажи, что зимы не будет.
Солнце сядет, и завтра проснётся рано.

Мои волосы выгорят, нас простудит
Терпкий ветер с холодного океана.

Успокой и скажи, что не дрогнут руки,
Что погоня закончится в нужном месте.

Что и с нами прокатят все эти трюки -
Что умрем мы и снова потом воскреснем.

Успокой и скажи, что погаснут свечи
И зажжется костер - будет виться пламя.

Что я буду и дальше наш каждый вечер
Видеть свет за высотками и домами.

Что плохое всё - с той стороны экрана,
Где кишат злые мысли и злые люди.

Солнце сядет и завтра проснётся рано.
успокой и скажи, что зимы не будет.

"Автор"

ВСЁНАЧИНАЕТСЯСПОЛЁТА

И секунды превращаются в часы. Вильям ненадолго затихает, чтобы подобрать нечто иное. И выстреливает залпом:

-

Ты мне - о птицах, о гулящем ветре, о небе без оборванных краев,
Об ужинах в любое время суток, о завтраках без стульев и столов,
О вечере, плескающемся в рюмках, о девушках без имени и лиц,
О том, что это истинное счастье - быть кем-то, не имеющим границ.

Ты мне - о картах, о дорожных венах, впадающих в столичные сердца,
О песнях, посвященных только струнам, о жизни беззаботного творца,
О жалости к влюбленным и любимым, о слабости несчастных без любви.
О том, что если выдали минуту, возьми ее и просто проживи.

Ты мне - о прошлом, о своем кошмаре, о трещинах в измученной груди,
Об имени, исправленном на "глупость", о радости, что это позади.
И если хочешь, я тебе поверю, лишь дам совет, чтоб ты не забывал:
Когда ты утверждаешь, что ты счастлив, следи, чтобы твой голос не дрожал.

"Автор"

DEACON

[Хель]

aesthetic

Несмотря на дискомфорт, Хелю хочется смеяться. Тем неприятным кашляющим смехом, в котором с трудом распознаешь радость. Невольно он думает о том, что Вилл прав: стыдно. Но стыдно смеяться над тем, что меньше, чем через час нужно взламывать замок на чужой двери, а сейчас приходится поддерживать шатающееся тело, выдыхающее одно извинение за другим. Удивительно, сколько всего Хель готов был ожидать от Блауза, но только не искренности, звучащей в каждом тихом «прости».

Прикосновение прожигает до костей. Сначала — почти невесомое, будто напарник не желает причинять лишнего дискомфорта. Затем ожог чужого тепла от плеча и до пальцев, вынуждающий стиснуть зубы, сделать пару коротких рваных вдохов, моргнуть, разгоняя смыкающуюся перед глазами темную пелену. Хель кривит губы в улыбке, поудобнее перехватывая трость свободной рукой.

- Конечно, ты в порядке, - соглашается хтоник, хотя после вести приходится ему. Блауз спотыкается, а на лестнице, кажется, вовсе теряет способность думать и двигаться. Хель поддерживает парня за плечо, не чувствуя собственной руки. Гостинец для Корвуса приходится зажать под мышкой. Ростовщик думает о том, что точно не сможет забыть это приключение — и этого человека. Может, смажутся детали, но что-то останется, может, чувство скребущей тяжести под ребрами. Или боль вывихнутого плеча.

Хель надеется, что его откровения будут забыты — наверное, в какой-то мере это и заставляет его упорно тащить напарника на себе. Очень редко ему доводилось встречать людей, с которыми хотелось искренне улыбаться. Это не делает их друзьями, но... мысль о возможном предательстве горчит на языке.

Вильям шепчет очередное «прости» и бормочет что-то про трость, пока Хель толкает парня к стене, чтобы освободившейся рукой вытащить ключи от номера. Остается гадать, неужели Блауз действительно переживает о том, что мог причинить неудобства больному? Ростовщик ловит себя на мысли, что пьяным Вилл вызывает у него больше симпатии... а затем поспешно отбрасывает эту мысль, как несущественную. Дрожащими и еще плохо слушающимися пальцами он не сразу попадает ключом в замочную скважину. Лязг металла царапает уши, перекликаясь с мелодией, звучавшей из старенького магнитофона в ресторане. Отголоски ее все еще звучат в голове, мурашками сползают по позвоночнику.

Хель открывает дверь и с облегчением впускает напарника в номер, не торопясь щелкать выключателем. Его глаза быстро привыкают к полутьме, в которой Блауз безошибочно добирается до дивана, чтобы скрючиться на нем, подтянув к животу подушку. Он выглядит... уязвимым. Растерянным. И очень живым — даже живее, чем когда ворвался в лавку ростовщика несколько часов назад. Тогда в его энергии было так много безудержного хаоса и веселья, сейчас же хочется ему посочувствовать. Хель вздыхает и закрывает дверь, пытаясь прикинуть, хватит ли Виллу времени, чтобы прийти в себя. Пытается вспомнить, как много выпил Блауз, но не может.

- Послушай, насчет моей трости... - Хель вздыхает, думая о том, что нужно успокоить человека, но договорить не успевает. Блауз говорит первым — то, что от него точно не ожидали услышать. Только не Хель. Только не в этот вечер.

Он... читает стихи?

Хель замирает, едва добравшись до стола. Что-то... ломается в нем. Он специально не смотрит на Вильяма, но каждое слово лезвием клинка вонзается в бок. Хель думает о том, что Вильям не простит себе этой пьяной глупости. Или, может, просто о ней забудет. А Хель не сможет. И когда все пойдет не так, он не сможет убить человека, который в темноте читал ему стихи. Почему-то это кажется очень личным... будто они становятся ближе — не как друзья или любовники, но... Хель думает, что не хочет видеть смерть этого человека. И что, возможно, не сможет защитить себя, если понадобится.

Но хуже всего — вдруг понимает, что, защищая жизнь Блауза, сможет собственные руки испачкать кровью. Слова стихов вонзаются в мозг, заставляя мелко вздрагивать. И Хель не понимает, почему это кажется таким важным... ему всегда с трудом удавалось понять стихи, но он думает о том, что их никогда не станешь читать кому-то чужому. Сам он стихов не знает. Дрожащие пальцы цепляются за угол столешницы. Хель роняет себя на стул, горбится, прижимая ладони к лицу.

Ему стыдно и страшно. Потому что он не знает, что делать с этой близостью. Ему почти не хватает Корвуса, чтобы нарушить мерный набат раздающихся в полутьме строчек. Корвус всегда говорит там, где Хель может только думать. Собственное тело кажется ему клеткой, слишком слабым вместилищем для вороха мучающих сомнений.

Когда тишина возвращается, и последние сказанные слова вулканической пылью оседают на коже, Хель все еще молчит. Он не знает, что вообще можно сейчас сказать. Хочется попросить прощения за то, что он не сможет этого забыть. Или за то, что забыть хочет. Он не привык чувствовать сопричастность к чужой судьбе, не привык... беспокоиться о ком-то. А сейчас, на долю мгновения, он действительно боится, что должен будет причинить напарнику вред. И эта мысль почти стирает беспокойство возможной пытки.

Хель чувствует неровность собственной кожи под пальцами — трещина тянется от уголка губ, совсем маленькая, не идущая ни в какое сравнение с тем изломом, что залег где-то под ребрами. Тот, другой, будет мучить еще долго, а тонкую линию на подбородке легко не заметить. Хтоник вздыхает, усилием воли призывая себя к спокойствию. Не сейчас, не сейчас — напоминает он себе.

- У нас почти не осталось времени, - выдыхает ростовщик спустя целую вечность хрупких мгновений. Он думает, что должен сказать что-то еще... но не может. Приходится выпрямиться, тряхнуть головой и обернуться.

Когда-нибудь он, возможно, пожалеет, что не нашел верных слов. Если выживет.

- Нам пора, Вильям, - замечает Хель.

[Вильям Блауз]

 

Тик-так. Тик-так. Тик-так.

  Настенные часы в виде деревянного домика ломают тишину пространства. Вильям привыкает к темноте, но всё, что он видит, — лишь спинка дивана перед собственными глазами и крохотный отрезок выбеленного потолка. Вильям не смотрит на мир с весельем, не источает привычное настроение бурной эйфории, но по-прежнему создаёт хаос.

  Он царапает внутренности Хеля, потому что иначе не умеет.

  Пальцы, прикасающиеся к коже, вызывают чувство жжения. Пальцы, царапающие сердце, вызывают боль. Можно коснуться человека руками: настойчиво, нагло, пролезть пальцами под одежду, коснуться постыдно-чувствительных зон. Слушать протест или видеть расширенные зрачки напротив: смесь стыда и удовольствия. Вильям всё это проходил не раз. Проходил с теми, кого он упорно называл своими «жертвами», — когда касался губами мочек их ушей и прижимал напором тела к холодной стенке. На «раз» — они сопротивлялись. На «два» — вжимались пальцами в его плечи, сминая ткань костюма. На «три» сдавались, заткнутые смачным поцелуем. Коснуться сердца всегда сложнее.

  Это не навык. Это нечто более сложное.

  И Вильям обращается в слух. Он слышит, с каким шумом опускается на стул тело Хеля, как на секунду у него спирает дыхание. Вильяму хочется поднять голову и посмотреть в его сторону, ничего не говоря, — но он давит эту затею как нечто глупое и лишённое смысла. В спинке дивана смысла не больше: но она не осуждает и не комментирует. Хель молчит тоже: и Вильям понимает, что ему нечего сказать.

  Между ними наступает тишина. Она есть нечто правильное и логичное в смазанных буднях этого вечера. Тягучая, сложная и тяжёлая: её, кажется, можно потрогать пальцами, и она повиснет на них гирями.

  Тик-так. Тик-так. Тик-так.

  Настенные часы кажутся самыми шумными в этом помещении. Эту тишину нельзя назвать неловкой. Она уместна. Она правильна. Она кратко выражает мысль одного:

— Что я сейчас наговорил?

  И мысль второго:

— Что я сейчас услышал?

  В темноте комнаты глаза Вильяма кажутся большими чёрными жуками, отбрасывающими блики, — беспокойными насекомыми под лучами ночных звёзд. Вильям слышит собственное шумное дыхание в ушах. Он слышит, как редко дышит Хель, пребывая в состоянии задумчивости.

  И ему почти жаль: перед глазами встаёт кривая несуразная улыбка, полосующая неправильное лицо напротив. Напряжённую позу, у которой спустя время расслабленно опускаются плечи. Там, два этажа книзу, Хель держит фарфоровую чашку с чаем и мёдом и улыбается ему. Он говорит о Корвусе, о себе и артефактах, делится увлечениями — губы могут врать, но глаза улыбаются честно. В то мгновение они на долю секунды наслаждаются кратким мигом забвения: Вильям видит, как мысль о предстоящем взломе неохотно покидает голову собеседника. Он улыбается. И слушает, и говорит, обращая корпус вперед — верный знак расположения.

  И сейчас, мгновение спустя, Хель даже на него не смотрит.

У Вильяма в голове только одно.

— Я всё испортил.

  Он хотел бы промолчать, но говорит об этом вслух.

  Ткань рубашки приятно хрустит, когда человек на кровати переворачивается, чтобы встать. Пальцы скидывают со ступней ботинки: так легче передвигать незаметно. Ноги, облачённые в белые носки с узором нелепых жёлтых уточек, чувствуют прохладу пола. И Вильям ерошит на голове спутанные волосы: его голова тяжёлая, но в критический момент она может мыслить здраво. Во внутреннем кармане оставленного плаща он находит комплект отмычек. Вильям кивает Хелю, что пора.

  Они выдвигаются под покровом ночи. В это время коридор пуст, а лампы погашены. Остаётся лишь одна керосиновая: которая стоит на столике в конце коридора в качестве предмета старины. Как украшение. Нужная дверь выглядит белоснежно-чистой. На верхнем углу мелькают металлические цифры комнаты 29, а ещё ощущаются следы магии.

  Вильям встаёт на колени и заглядывает Хелю в глаза. Он стягивает зубами перчатку с правой руки и показывает ею на область двери. Если не приглядываться, то это слабое свечение не заметно, но в темноте оно едва отливает красным. Будто заштрихованный магией круг.

— Я не знаю, что это, — раздаётся в темноте тихий голос, доступный только одним ушам в мире. — Либо ловушка, либо сигнал к спасению на случай, если кто-то проникнет в номер из посторонних. В любом случае, мне нужно, чтобы ты его посмотрел.  

  Вильям ковыряет отмычкой замок, стараясь обходиться без шума. Короткий лязг ¬— и замок поддаётся. Остальное остаётся за второй парой рук.

Или глаз.

— Помоги, Хель.

[Хель]

— Я всё испортил.

Хель не оборачивается. Только закрывает глаза, как будто в темноте это имеет значение. Стук настенных часов сливается со звучащей в голове мелодией, слишком похожей на стихи, которых Хелю теперь не выбросить из своих мыслей. Чужие слова ядом просачиваются под кожу, оставляя трещины, которые так просто не сгладить.

Хтоник хочет возразить, такое сожаление ему чудится в голосе напарника. Хочется обернуться, объяснить... что все это страшно, непонятно и он не знает, куда деваться от накатившей слабости и стыда. Он чувствует себя соучастником преступления, куда более страшного, чем убийство. Он чувствует себя так, словно сам все испортил.

Он хочет согласиться. Обернуться, разразившись хриплым мучительным смехом, взрезающим грудную клетку. Конечно, испортил! Разве не должны они быть отчужденными незнакомцами, ничего не ведающими друг о друге? Тогда не было бы страшно, а видение смеющихся глаз и недрожащей руки с оружием не вызывало бы колкой боли в межреберье. Кажется, будто кашель не может вырваться, пеплом застревая в груди, кровью разливаясь на языке.

Хель молчит. Он думает о том, что был прав: его напарник умелый палач. Чтобы так врезаться в человека, вспороть ему брюхо не ножом, но всего лишь словом... нужен талант — а еще искреннее желание. Одно дело — сломить грубой силой, лезвием, приставленным к горлу, злостью кривой насмешки, тайной, выведанной исподтишка. Совсем другое, когда покоряешь искренностью, пробираясь не под рубашку — под самую кожу. Для этого нужно быть либо чудовищем, либо... наверное, Виллом.

Ростовщик выдыхает, но обернуться не может. Только слышит, как поддается диван под чужим телом, как со стуком падают сброшенные ботинки. В этих скупых звуках Хелю чудится обида. Но он не может обернуться, в глубине души боясь, что взгляд все выдаст. И смятение, и страх, и привязанность, от которых никуда не деться. Только пальцы тянутся к трости, силясь отыскать в ней привычную надежную опору... ладонь дрожит за миг до касания, и трость летит на пол. Тоже со стуком — но не печальным, а глухим, безнадежным. Напоминающим о вбиваемых в крышку гроба гвоздях.

Еще несколько ударов сердца — чтобы поднять трость, чтобы в чужой руке разглядеть блеск приготовленных отмычек. Хель почти шокирован тем, как выпрямляется напарник, тряся взлохмаченной головой. Кажется, выпитое вино почти выветрилось, но после, когда Хель следует за Блаузом в коридор, когда замирает у чужой двери, словно и вор, и убийца в одном лице... в скудном освещении далекой керосиновой лампы взгляд Вильяма кажется пьяным. Почти больным. Ростовщик моргает — и уже не уверен, может, просто почудилось. Но все равно торопится отвести взгляд, чтобы все свое внимание наконец посвятить делу.

"29"

Простая дверь, на первый взгляд не отличающаяся от остальных, в металле прибитых к ней и тронутых парой царапин цифр Хель различает смутную тень отражения. Чужая магия — вязкая, торопливо прилипающая к протянутой к замку руке. Не причиняющая вреда — как минимум, сейчас. Отмычка в обнаженной ладони Блауза выглядит как привычный инструмент, для ростовщика же подобным является магия, которую он призывает и затем сканирует дверь...

- Здесь... ничего, - выдыхает он с некоторой долей сомнения. Он абсолютно уверен в своих словах, просто удивлен тем, что чужая магия не преследует никакой цели. Что это тогда? Остаточный фон? Личная печать? По крайней мере, путь оказывается свободен, а дверь открыта.

То, что предстает перед взглядом Хеля, разум хтоника отказывается воспринимать. Комната, точная близняшка той, что снял для себя и напарника Блауз, преображена, видимо, в соответствии с предпочтениями жрицы, сейчас мирно почивающей на кровати. Хель моргает, щурится... потом моргает еще раз.

- Она... фанатка инквизиции? - предполагает ростовщик тихим шепотом, оглядывая плетки и цепи, любовно разложенные на столе. Взгляд цепляет выделяющиеся среди остальных металлические наручники, поблескивающие в скудном освещении, пробравшемся из коридора. О предназначении некоторых других предметов, покоящихся на столе, а также на полу возле кровати, хтоник догадаться не может. Может, это принадлежности для работы?

Некоторые из предметов выглядят... угрожающе, и долю секунды Хель раздумывает, стоит ли применить магию вновь. Быть может, она помогла бы разъяснить... непонятные моменты. И объекты. Но интуиция подсказывает, что от лишних вопросов стоит воздержаться. Особенно когда взгляд падает на прикованные к потолку манекен в кожаном костюме... хтоник надеется, что это именно манекен, потому что костюм выглядит так, что он бы в жизни не пожелал в нем оказаться. По позвоночнику ползут ледяные мурашки, Хель с трудом переводит взгляд на саму хозяйку комнаты.

Свет проникает в комнату таким же незваным гостем, как и двое, замершие на пороге, но все же взгляд успевает выхватить изящные линии бледного тела, распростертого на бордовом шелке. Вероятно, вечер жрицы прошел удачно, потому что на лице мирно спящей девушки заметна самая счастливая улыбка из всех возможных. Запоздало осознав, что жрица спит обнаженной, Хель торопится отвернуться — и тут же об этом жалеет, натыкаясь взглядом на... какое-то еще более странное приспособление, похожее на пыточное устройство. И черное кожаное белье, лежащее рядом.

- Я могу остаться здесь, - на выдохе предлагает Хель, переводя взгляд на напарника. Смотреть на Блауза кажется неожиданно самым безопасным из принимаемых решений, хотя объяснить свою неловкость и внезапно ослабевшие колени ростовщик не может.
[1][2][3][4]

[Вильям Блауз]

Дверь открывается со слабым щёлчком. Ручка поддаётся давлению и медленно открывает взор на обустроенные апартаменты. Если бы Вильям мог, он бы присвистнул. От восторга.

— Вау, — звучит в голове Хеля его воодушевлённый тон. — А у неё есть вкус.

Красные шёлковые простыни — почти неизменная классика. Красный — это цвет страсти и агрессии. Красный — это особое расположение духа. И Вильям неслышно заходит внутрь, утягивая за собой соратника за талию — с лёгкостью и настойчивостью одновременно. Они не общаются вслух, их мысли передаёт простейшая телепатия — базовое свойство многих жителей Аркхейма. В тишине слышны лишь плохо различимые скрипы половиц.

Здесь, в номере, царит идеальная чистота. В воздухе витает атмосфера безудержной чувственности: аромат иланг-иланга смешивается с розой, нос щекочут ноты дорогих духов. Воздух спёрт, и кажется, что становится трудно дышать. Тело обдаёт жаром, и Вильям усилием воли удерживается от того, чтобы не заразиться этой атмосферой. Пальцы, обтянутые плотными перчатками, ведут по поверхности дорогого комода: его гладкое полированное дерево скользит под кожей. Ни пылинки. И в центре картины — нагая последовательница культа Чернобога. Это зрелище завораживает.

На долю секунды Вильяму кажется, что он пьянеет ещё больше.

— Фанатка инквизиции? Стоп, что? Ты серьёзно?

Титанических усилий Вильяму стоит не смеяться вслух: он давит смех кулаком, сгибаясь пополам, и его лопытки исходят мелкой дрожью. Ладонь находит небольшой изящный стек на табурете около комода — в самый раз подходит, чтобы помахать им перед носом Хеля.

— Ты что, не знаешь, что это? И для чего?

В руках Вильяма эта плеть лежит как влитая: от изгиба локтей до властного касания пальцев. Он умеет этим пользоваться. Он знает, как сделать больно, он знает, как сделать приятно. В полусумраке комнаты уплощённый кончик плети касается его губ: тёмные глаза-жуки передают игривое настроение как нельзя лучше. Вильям издевается, Вильям смеётся. Короткая упругая плеть обжигает лицо Хеля: сначала холодом от прессованной в тугой узел кожи, потом едва ощутимой дорожкой вдоль линии нижней челюсти. Странной мыслью возникает в голове наваждение: что будет, если его ударить? Хель может разозлиться, может отстраниться. Заплакать? До смешного показательно бывает то, как человек выносит боль.

Этот стек, определенно, прекрасен в своих тончайших гранях и плавных линиях. Но понять это искусство может не каждый. Так же с людьми.

Вильям широко улыбается и бесслышно смеётся: в его глазах ни грамма похоти или смущения. Он пошутил — и всё как всегда. Он пошутил — и это ничего не значит. Плеть вновь водружается на своё законное место рядом с комодом, а Вильям направляется вглубь комнаты. Даже со спины чувствуется его приподнятое настроение: ему нравится провоцировать Хеля, ему нравится его задирать и смеяться над его деревянностью. Он чувствует себя кошкой, которая заигрывает с мышью: и знает, что та сторона «под лапой» может лишь пискнуть и укусить. Слабо. Недостаточно, чтобы перестать.

Иное дело — их ночная жертва. Её волосы разбросаны по подушке: глубокого каштанового оттенка, они шёлковыми локонами укрывают собой тончайшую бордовую ткань. И темноте ночи её расслабленное и счастливое лицо смягчается: она уже не кажется Вильяму такой отвратительной. Обыкновенно сомкнутые недовольные губы чуть оголяют края резцов, а злые глаза спрятаны под вуалями век. Ничего не выдаёт в ней нечто совершенно испорченное и извращённое: Вильям ловит себя на искушающей мысли.

Ей смерть к лицу.

Он встаёт у изголовья её кровати: лицо Женевы отвёрнуто от него в сторону в глубоком сне. Он будто напоследок смотрит в глаза Хелю, и во взгляде читается: «Ты точно уверен, что мой способ не самый лучший?» Но этот вопрос остаётся висеть в воздухе. Не озвученный, не даже переданный телепатической связью. Вильям знает ответ. Он начинает.

Тягучие чернила чёрного цвета покрывают ему руки. Его голова склоняется к Женеве ближе, едва дыша в лицо. Его первый символ остаётся зиять на коже, второй — на её висках. И первое ощущение от попытки вторгнуться в чужой разум — слабость. Руки медленно подкашиваются, тело сползает по поверхности изголовья кровати на пол. Вильям теряет физическую силу и теряет сознание. Знает ли Хель, что несколько часов назад он переживал это сам: падение в пропасть, которое снаружи выглядит как обморок? Теперь он может наблюдать воочию: борьба, которая не видна глазу, происходит где-то на задворках разума.

Они оба спят.

И там, за пределами чужих глаз происходит бой, который, к сожалению...

Остаётся проигранным.

Глубокий выдох, тяжёлый стон — и глаза жрицы распахиваются от ужаса, и она оседает на кровати, тяжело глотая ртом воздух. Будто её выдернули из сна, с силой придушив за шею. В её взгляде читается смесь злобы и возмущения. Чернильная надпись на её лбу тает бесследно, но Вильям не появляется следом. Оставшийся спать по ту сторону изголовья кровати, он не показывает ни лица, ни признаков жизни. Неопределённая пустота, в центре которой лишь двое. Женева и Хель. Вид странного искателя приключений заставляет жрицу съежиться от ужаса и натянуть покрывало до уровня груди. Она выхватывает нож, спрятанный за подушкой, озвучивая то правильное, что может сорваться с уст, и направляет оружие в сторону врага:

— Что ты здесь делаешь?

[Хель]

В том, каким взглядом напарник окидывает пространство, Хель видит... он хотел бы увидеть в этом угрозу, но чувствует нечто сродни восхищению, таким красивым азартом горят чужие глаза. Когда кончик плети касается щеки, ростовщик замирает. Прикосновение тянется вдоль линии нижней челюсти, заставляя стиснуть зубы. Что ты делаешь? - явно читается во взгляде хтоника, но двинуться он не может. Ожидание удара тянет где-то под ребрами, разливается ядом под кожей... и когда боли не следует, Хель чувствует почти разочарование.

Он не понимает, почему заворожен, почему очарован, почему в голове набатом звучат стихи, читаемые чужим тихим голосом. Рассказывать он об этом не станет — скорее всего, это одна из тех тайн, которые уносишь с собой в могилу, а последняя страшит Хеля все меньше с тех пор, как он познакомился с Блаузом. Ему нравится этот человек, вот о чем думает хтоник, когда напарник отворачивается. Так, как может нравиться предмет искусства, как нравится нечто красивое и неизменно недоступное. Нечто опасное.

Чужие слова врезаются в мозг не хуже кинжальных лезвий. Ты что, не знаешь, что это? Хель не уверен. Он снова оглядывается... И думает, что не хочет ничего понимать. Интуиция подсказывает, что происходившее здесь... что предназначение всех этих предметов — не то, к чему готов его неискушенный разум. Он думает о стихах, и чувствует горечь страха на языке. Он вспоминает, как Сзарин в его лавке склонялась над книгами, как ее руки бережно обнимали очередной фолиант... объятием, которое самому Хелю всегда будет недоступно — чьи бы руки ни потянулись к нему.

Щеку еще обжигает несвершившейся болью, когда Вильям склоняется над культисткой. Сейчас она выглядит спокойной, расслабленной — настолько, что легко забыть хруст удара под жестокой рукой. Но Хель помнит. А еще снова отводит взгляд, стыдясь заметить красоту обнаженной фигуры. Но на что он не может не смотреть — то, как чернила льются с рук Боауза.

Хель думает о том, что хотел бы это нарисовать: как темнеют глаза менталиста, как узор густых чернил покрывает чужие руки. Он думает о том, что нечто столь ужасающее не должно казаться красивым, но поделать с собой ничего не может. Было ли это так же красиво, когда Вильям покрывал узором магической вязи его, хтоника, кожу? Сейчас, когда дискомфорт не заставляет сжиматься, Хель понимает, что чужая магия завораживает. Чужая сила, возможность сокрушить чужой разум... он гадает, есть ли в мире что-то, более страшное? Гадает, что мог бы увидеть Вильям, реши погрузиться в сознание хтоника... на целое мучительное мгновение рот наполняется привкусом крови от мысли о тех кошмарах, что могут таиться внутри всего одного разума.

О том, что может таиться в разуме, в который погружается сейчас Вильям. Хель гадает, каково это — обладать такой властью, но без капли зависти. Он знает, что ему подобное недоступно — и будет всегда. Ему никогда не коснуться даже чужой руки, что уж говорить о чужом сознании.

Когда Вильям падает, Хель чувствует только страх. Тот ужас, который настиг его вместе со словами стихов — нежелание видеть напарника мертвым. Времени подумать не остается, девушка шевелится, и мгновением позже обжигает хтоника взглядом. Очарование спящего блаженства растворяется, как кофейная пыль в кипятке: девушка смотрит зверем, в недрожащей руке замирает нож.

— Что ты здесь делаешь?

- Прошу прощения, я... ошибся номером, - выдыхает ростовщик. Он не знает, что успела понять жрица, но ложь слетает с губ прежде, чем сам мужчина ее обдумает. В его руке только трость, не кажущаяся угрозой, а Вильям где-то по другую сторону широкой кровати, будто сошедшей со страниц любовного романа. Одного из тех, которые со смехом зачитывал Корвус, не обращая внимания на недовольство ростовщика. «Все естество леди Джоанны затрепетало, когда Годрик прижал ее к простыням... Хель, а что такое естество?» Мысль о том, что жрица поспешно натягивает на все свое естество покрывало, заставляет Хеля смутиться и отвести взгляд.

Что произошло? Почему она проснулась? Почему Вильяма не видно? Успел ли он найти нужные сведения? На эти вопросы у Хеля ответов нет, как и на самый важный: что ему сейчас делать?

Когда нож в чужой руке опускается, Хель едва верит собственным глазам. Жрица выпрямляется, смеряет хтоника взглядом...

- Как ты открыл дверь?

- Она... я не знаю... кажется, она была открыта... - ложь шита белыми нитками, да и в голосе у Хеля не слышно ни грамма уверенности... но жрица расплывается в улыбке.

- Ничего страшного, бывает, - любезно замечает она, позволяя покрывалу соскользнуть ниже. Хель не уверен, но кажется, она вообще не слушала, что он сказал. Ростовщик делает нерешительный шаг назад, целое постыдное мгновение готовый бежать, бросив напарника в стане врага... но все же не бежит, хотя взгляд улыбающейся девушки не сулит ничего хорошего. Она двигается, меняя позу, улыбается приторно-ласково... куда из ее рук девается нож, ростовщик не успевает заметить — так же, как сама девушка, очевидно, не замечает второго незваного гостя, растянувшегося за краем кровати. Не удивительно, ведь все ее внимание приковано к Хелю...

Он вспоминает собственные слова: что в соблазнении даст фору даже столу. Но жрица улыбается так, что кажется... кажется, хтоник все-таки ошибался.
[1][2][3][4]

[Вильям Блауз]

Море волнуется: раз, два, три.

 Отсутствие контроля заставляет кровь в жилах стыть. Вильям не помнит, сколько мгновений он купался в океане за границами чужого разума и какой силой его выдернуло наружу. Выдернуло — и будто окатило ледяной водой, она проникла под одежду, намочила волосы, заставив чёлку прилипнуть ко лбу, осела на лице тягучей маской, плотно врастая под кожу. До кончиков дрожащих пальцев, до ненависти, растущей где-то в грудине. Как тысяча мелких игл, что впиваются в сердце, заставляя его изливаться в брюшную полость. Это чувство неприятное: боль «почти физическая», страдание «почти моральное» — состояние, которое сам едва ли понимаешь. Только то, что оно заставляет тебя трепетать от бессилия.

  Вильям не выносит, когда его планы ломаются. Подобно искусно отстроенному карточному домику — всего от единственно неудачного движения руки. Когда они рушатся, когда что-то идёт не так, когда всё рассыпается в мелкое крошево. Он злится. В лице стирается привычная беспечность, улыбка превращается в гримасу хищника, готового рвать свою жертву зубами. Нижняя челюсть выдвигается вперёд, заостряются черты скул и в прорези глаз скользит то эфемерное, что объединяет их с кинжалами. С нижних век стекают тёмные чернила, касаются губ, огибают острый подбородок: со стороны кажется, что человек походит на монстра больше, чем на себя самого. Это так. Отчасти.

  Перед взором лишь открытое окно, сквозь которое в комнату проникает воздух. Вильям всё ещё чувствует приятный аромат духов, масел и догоревших свечей, но запахи уже не пленяют его разум. Гнев сосет где-то под ложечкой, Вильям хватается ладонью за изголовье кровати и подтягивается вверх.

  Очаровательная картина. Там, сзади, ему виден силуэт приятного стана: тонкой талии с плавным изгибом поясницы, с которой спадает одеяло, длинных волос, что крупными кудрями ложатся ниже лопаток. Вильям слышит голос: он приятный. Его тон звучит точно так же, когда он хочет кому-то понравиться — в голосе жрицы эссенция чувственности и любви. Выражение Хеля напротив — обескураженное и потерянное. Он врёт, и, признаться, у него неплохо получается. Хель ему сейчас нужен как никогда. Он его защита и опора, он самый лучший отвод глаз.

— Не выдавай меня, — звучит в голове ростовщика голос, когда Вильям приближается к жрице со спины. — Не выдавай. Не смотри даже в мою сторону.

  Ему нужно пару секунд. Он точно знает, как действовать: бесслышно подкрасться сзади, схватить большую вазу, стоящую в углу. В мгновение, когда окажется, что жрица заметила двигающуюся за её спиной тень, оборонить её ей на голову.

  Вильям любит осколки: в них нечто от хрупкости душевных сил и от поступков, которые оставляют неизгладимый след. В разбитых фрагментах любой вещи их смерть: она травмирует, стоит коснуться пальцами к острым граням. С людьми точно так же: они рассыпаются на осколки. Вильям мог бы подхватить жрицу, удерживая её от тяжёлого падения. Но он этого не делает. Его глаза следят за подкошенным движением тела и ударом головы о землю.

— Гуманные методы, гуманные методы, — причитает Вильям недовольным голосом в голове Хеля. — Если я откинусь раньше, чем остальные от твоих «гуманных методов», или слечу с катушек, это будет твоя вина! Она умелый менталист. У неё отлично получается защищаться.

  И Вильям садится на пол. Его опущенная голова выдаёт крайнюю степень усталости и истощения. Он сердится на Хеля, он раздражён его мягким характером. Вильям подтаскивает к себе упавшее тело Женевы, утопляя в собственных объятиях. В её лице уже нет привычного умиротворения. Оно беспокойно и тревожно: словно у покойника, который видел, что на него возводят оружие за секунду до смерти.

— Такая сильная, такая смелая, — вслух шепчет Вильям, нежным движением убирая прядь волос, падающих на её лицо. — Как бы страшно ни было, она всегда защищает свой разум. Такая умница. Такой герой.

  Её голое тело между колен у Вильяма, прижимается к нему спиной, с опущенной вниз головой, как у тряпичной куклы. И в его словах нечто, выдающее уважение. В его руках то, что называют страстью: то, как он касается внутренних поверхностей бёдер, едва разводя её ноги, как мажет губами по чужой шее вдоль позвонков — её тело ослаблено-податливо. Его — нежное до последней клетки организма.

— Она так...похожа на меня, — вслух выдаёт Вильям то, что хотел бы оставить внутри. — Я бы тоже сопротивлялся до самого конца.

  Он ласкает её ноги: нежными движение водя кончиками пальцем до смуглых сбитых колен и обратно. В крепких объятиях есть одновременная мука и нежность: так оттягивают удовольствие у избранных любовников, так их мучают, пока они не дойдут до грани. Вильям касается губами чужих скул, его пальцы вновь рисуют на щеке жертвы узор, чтобы проникнуть в её разум. Он засыпает так же крепко, как она. Его нос утыкается в мягкие очертание чужой щеки.

  В этот раз у него получится всё. Или почти.

  Этот тонкий момент...удаётся вырвать их чужих рук. Вильям просыпается первый, но в его глазах далеко не удовольствие от победы. В них страх: Хель может заметить это по сбитому дыханию и взгляду, который наплавляют на него. В первые мгновения Вильям почти обезоружен: он отталкивает Женеву от себя, и она просыпается. За минуту, когда она приходит в себя, Вильям успевает связать её запястья ремнём от брюк. Его едва заметно трясёт. Так даже сильный человек выдаёт, что ему страшно.

— Кто вы? — звучит её уже испуганный голос. — Что вы тут делаете?

  Она смотрит на Хеля, и в её глазах наливаются слёзы: в ней не остаётся ничего от злобной женщины, что могла рукой, как плетью, стегнуть беззащитное существо. Сейчас, обнажённая, связанная, она сама беззащитна. И ей не нравится Вильям: ей нравится Хель. Он не внушает ей чувства опасности, Женева, к удивлению, понимает, от кого исходит опасность на самом деле.

— Сними защиту, — строго говорит Вильям, поднимаясь с пола. Он уверен, что жрица его прекрасно понимает.

— Нет. Что вы сделаете со мной?

  Её лицо становится красным от застилающих слёз. Она хрипит, глотая влагу дрожащими от страха губами. Её съеживает в квадрат лиловых стен: будто существо, которое хочется казаться меньше и спрятаться.

  Вильям прекрасно понимает её в глубине души. Они похожи: он бы защищал свой разум до последнего как самое дорогое, что есть у ментального мага. Жрица заходится истеричным плачем, в котором невозможно связать остатки её речи. Она хрипит, переходит на громкость, и тогда Вильям тяжело выдыхает. Он оборачивается на Хеля с печальным взглядом, произнося вслух одну единственную фразу:

— Не смотри.

  Его рука достаёт из кобуры в пистолет с глушителем. Холодное дуло прижимается к горячему смуглому лбу, отводя в сторону кудрявую прядь волос. Мгновение и слабый глухой звук: пол окрашивает бордовым, и жрица падает навзничь, чтобы уже никогда не проснуться. Вильям не отводит от неё взгляд: её грустная бессмысленная жизнь утекает на его глазах вместе с ручьями крови.

  Он привык. Он убивал сотни раз. Его рука не дрогнула ни на мгновенье. Ни тогда, когда Женева подалась вперёд, желая прильнуть к его ногам. Ни тогда, когда упала на пол в лужу собственной крови.

— Хель, — ласково прозвучал в голове ростовщика голос. — Посмотри на меня.

  Вильям подошёл к нему вплотную, беря в руки его лицо, касаясь чужих скул большими пальцами. Хель мог чувствовать: ладонь, что осталось без перчатки, мертвенно-холодная. Вильям смотрит на него другим взглядом, будто не он секунду назад хладнокровно убил человека.

  В глазах Вильяма беспокойство, в глазах Вильяма участие. Он так близко, что можно почувствовать его учащённое рваное дыхание напротив. Его лицо выдаёт сочувствие — не к жрице, а к Хелю — в глазах столько желания утешить, что вывод напрашивается сам собой.

  Он удачно мимикрирует. И даже непонятно, в какой момент он был настоящий.

— Всё закончилось, — шепчет он в чужое лицо. — У нас есть несколько минут. Обыщи это место. А потом нам нужно уходить, чтобы нас не нашли.

"Группа кубов"

События эпизода

[Хель]

Мир сжимается до глаз, смотрящих с надеждой, со смесью восхищения и интереса. Хелю под этим взглядом некомфортно, неприятно, будто от случайного касания чужой руки в толпе. Он замирает, смотрит на девушку — сам знает, что затравленно. Он плохой лжец, но девушка не слушает, и Хель чувствует: все, что с ней будет — только его вина. Но все равно... когда за краем кровати, позади жрицы, он замечает другой взгляд — знакомые темные глаза, полные ужасов, таящихся во тьме... он почти счастлив. И едва заметно выдыхает.

Не выдавай меня, - просит Вильям, и Хель слушается. Он не смотрит на Блауза, приковав взгляд к лицу культистки. Он уверен: это лицо запомнится ему во всех деталях. Разрез глаз с плещущимся в них высокомерием, искусанные губы, смуглая кожа, тронутая румянцем интереса. Разметавшиеся кудри скрывают то, что не может скрыть спущенное до талии покрывало. Протянутая ладонь замирает беспомощной лодочкой... Вильям за ее спиной — как тень, как неумолимый палач. И за миг до того, как на голову девушки обрушивается удар, Хель видит в ее взгляде... почти невинность. Красоту искренней симпатии, красоту души, которую ему никогда не узнать — которую никто никогда не узнает. Может, и сама девушка не предполагала в себе такого.

Она падает — как кукла, и Хель вздрагивает. Слабость выдает его каждым движением — тем, как он спотыкается, тяжело ударяется спиной о комод... пальцы до белоты, до онемения сжимают рукоять трости. Ростовщик не может сделать вдох — воздух застревает в сжимающемся судорогами горле. Хель чувствует себя предателем, хотя едва ли сможет ответить, кого же он предал.

В движениях Блауза — лишь усталость, измождение утомленного мага, а слова врезаются в мозг... Гуманные методы? Хель все-таки выдыхает, кое-как выпрямляется, опираясь о комод. Ему кажется, что ноги не держат, страх сворачивается где-то в желудке, а глаза едва верят происходящему. Вот напарник садится позади жрицы, вот притягивает ее к себе... В движениях Блауза столько нежности, сколько не испытать некоторым людям за всю жизнь. Мягкие движения пальцев, ласкающих обнаженное тело... Хелю почти стыдно смотреть, но и отвести взгляд он не может. Даже зная, что этот образ будет преследовать его каждый раз, когда пальцы коснутся пера, когда он раскроет блокнот на нетронутой чернилами странице...

Слова Вильяма, обращенные к хтонику, словно упрек, врезающийся в самое сердце. Тихий шепот у шеи жрицы — нежность умелого палача, признание в любви. То малое, что заслуживает его жертва. Хелю жаль эту девушку, как было бы жаль любое живое существо. И когда Вильям замирает в подобии сна... ростовщик позволяет себе шальную мысль, надежду, что все закончится хорошо. Что они уйдут, вернув прекрасное женское тело в объятия покрывал, что она будет дышать и увидит продолжение оборвавшегося сна, подарившего ей такую красивую улыбку. Обнаженное тело уже не волнует хтоника, его мысли тронуты тем, что таится под кожей девушки — ее пульсирующей жизнью.

Но хватает мгновения, чтобы от надежды ничего не осталось. Хтонику кажется, что сам он разбивается на осколки — такие же, как хрупкие останки вазы на полу. Что ты увидел? Что тебя так напугало? А он видит, что Блауз напуган — в том, как дрожит чужое тело, как напряжение касается плеч... как Вильям умело отводит взгляд, не позволяя утонуть в ужасе, поселившемся на дне завораживающих глаз. Девушка оживает мгновением позже.

- Вильям, может быть...

Ростовщик не может договорить, слова застревают в горле. Он спотыкается о собственную трость — и об обращенный к нему взгляд культистки. Знает, что будет помнить его всю жизнь. Надежду и мольбу, от которых он отвернется... пожалуйста — читает Хель в ее глазах. Пожалуйста-пожалуйста-умоляю, - мысленно шепчет он сам, держась за трость так, словно в ее силах что-то исправить.

Вильям, пожалуйста...

— Не смотри.

Он знает, что виноват. Что все это его вина, но все равно отворачивается — и ненавидит себя за это. От звуков никуда не деться. Хель вздрагивает, когда девичье тело безвольно падает на пол. Кажется, он может услышать, как кровь заливает полы, впитываясь в ковер. Может слышать невысказанную просьбу девушки. Она не произнесла этого вслух. Не попросила, хотя ее глаза умоляли... что бы она ни сделала, что бы ни могла еще совершить — Хель чувствует себя вором, укравшим святыню чужой жизни. Ему не нужно пачкать руки, чтобы безропотно принять вину на себя. Он знает, что виноват — потому что ошибся с самого начала. Гуманные методы. Он мысленно повторяет это и закрывает глаза, хотя все равно едва ли может что-то увидеть. Слепо цепляется пальцами за край комода... боль рвется откуда-то из подреберья, начало болезненной судороги в одном невыдохе.

Хель гадает, было бы так же больно, если бы ранили его. Не понимает, почему так охотно берет на себя то, что, кажется, не может взять напарник. Движения Вильяма казались отточенными, уверенными — то, как он достал оружие, как прижал дуло к девичьему лбу. Хель не смог бы так. Он знает — и ненавидит себя за это. И ненавидит Вильяма за то, что... он сам не может сказать, за что. За то, что надежда взорвалась в груди, как разбитая ваза.

Хель.

Он качает головой.

Посмотри на меня.

Прикосновение чужих рук впервые не обжигает... потому что хтонику больно и так. Он знает, что Женева еще придет к нему ночью. Каждой ночью, когда он сможет закрыть глаза. Он знает, что не забудет ни ее имени, ни лица. Ни мольбы, на которую не смог ответить... не смог... почему? Сейчас он чувствует себя убийцей — ведь можно было шагнуть вперед, можно было... удержать Блауза. Можно было разменять чужую жизнь своей? Сколько еще вины можно взять на себя за то, что забыл пожертвовать своей шкурой?

Хель открывает глаза, впивается во взгляд напарника с готовностью смертника. Все чувства хтоника — как на ладони, не нужно быть менталистом, чтобы разглядеть боль, вину и прорву ненависти в затравленном взгляде. Ненависти к Вильяму. К Женеве. К себе. Пальцы сводит от напряжения. Трещина ползет по щеке уродливой темной линией. Наверняка Вильям чувствует ее неровность под пальцами.

Хель не двигается. Сейчас он чувствует себя пойманным зверем: руки Блауза хуже любой ловушки. И он бьется в этих силках невидно, бессильно и безнадежно. Ты и меня убьешь? - вопрошают его глаза. На то чтобы даже подумать, сил не хватает. Убьешь так же? Приставишь дуло ко лбу и... и что?

Но забота в чужом взгляде кажется такой настоящей... что Хель теряется. Кто ты такой? - спрашивает он. Кто был реальным, а кто — лишь образ. Умелый палач, убийца без капли сомнения... или тот, кто читал стихи, кто сейчас смотрит с таким вниманием. В любом случае, понимает Хель, чудовище — не сказочное, а самое реальное, умеющее причинять боль. И превращать ее в наслаждение.

— Всё закончилось. У нас есть несколько минут. Обыщи это место. А потом нам нужно уходить, чтобы нас не нашли.

Ничего не закончилось, думает Хель, но вслух не говорит. Рот наполняется кровью из прокушенной губы, ростовщик отстраняется так, словно чужая ладонь может прожечь его щеку. Отводит взгляд, будто признавая поражение, но не признавая собственной слабости. Она останется невысказанной — как многое другое, как мысль, что Хель мог бы все изменить... как мысль, что он может жить дальше с этой тяжестью в сердце.

Ему нужно собрать все свои силы, чтобы стоять прямо. А затем — чтобы сделать шаг. Он едва верит тому, что магия охотно подчиняется, разливаясь полынью на языке. Магия слушается лучше, чем собственное тело: дрожь бежит по пальцам, заставляя наконечник трости глухо стучать по ковру. Едва слышно. Тише — только стук сердца, предательски замирающего от боли. И, что еще хуже, от постыдной радости: убил все-таки другой.

И этот другой все еще жив — как будто это дает право испытывать облегчение. Мертвая девушка не согласится с ним. Хель старается не смотреть на нее, но не может — и еще один образ врезается в его память. Бледное тело в луже крови, кажущейся почти черной во мраке. Ты и сам чудовище. Смеешь ли ты считать монстром другого?

- Вон там. Ее вещи, - выдыхает Хель. Голос не подводит, рука неровным жестом показывает чуть правее кровати. Хель не видит, что там, мрак скрывает все, а что неподвластно мраку, скрывает пелена перед взором хтоника. Он чувствует лишь оттеск чужой энергии, но осмотреть находку не решится. Затем дрожащая рука взлетает выше, и Хель неуверенным и неровным движением стирает кровь, скатывающуюся по подбородку. По позвоночнику ползет холод — могильный, как в склепе...

- Прости, - выдыхает Хель, сам не зная, перед кем извиняется. И отступает назад, с силой ударяясь о комод или стол или... он не знает. Дрожь пробивает сперва руки, потом — всю верхнюю половину туловища. И хтоник давится кашлем — глухим из-за прижатой к губам ладони.

[Вильям Блауз]

Глаза напротив смотрят с ненавистью. В них одна простая мысль:

— Ты чудовище.

  Вильям смотрит на них, не отрываясь. В его обеспокоенным лице нежность — почти материнская, в его жадных глазах — внимательность, равная человеческой. Он гладит Хеля большими пальцами вдоль скул, обжигает своим горячим дыханием чужое лицо: в этих касаниях утешение — такое же бесполезное, как и его слова.

 —  Я чудовище, — вторит себе Вильям, и эта мысль не отзывается болью в его груди.

  В ней совершенная пустота.

  Хель отодвигает от него лицо. Вильям убирает руки в карманы. Тяжёлое мгновение он не смотрит на своего союзника, ощущая под рёбрами острое жало, впрыскивающее яд в жилы. Его нельзя увидеть, его нельзя потрогать: просто вместо головы жрицы на полу Вильям видит голову Хеля, простреленного в области виска. Его бессильно подкошенные ноги и тело, заваленное набок, откинутую в сторону трость. А рядом — силуэт безутешного Корвуса. Чудесной птицы, которой он, Вилл, купил мидии.

  Будто пытаясь откупиться заранее. Будто за две ночи «до» вымаливая прощение.

  Вильям ненавидит себя в это мгновение. Пистолет оказывается убран в кобуру, а перчатка натянута на голую ладонь: больше никого за этот не вечер не коснутся его вечно холодные руки. Зачем он царапает себе сердце, касаясь души чужого человека? Вильям с головой профессионала уходит от Хеля вглубь комнаты: прячет в карман гильзу от пули, вытирает салфеткой следы их отпечатков пальцев от мебели и плети. Протирает даже собственный ремень на запястьях жрицы: чтобы на нём не осталось следов для дактилоскопии.

  Маленький мешочек около кровати, от которого Хель заметил свечение, остаётся бережно спрятан в карманы брюк. Вильям после извлечённого воспоминания точно знает, что искать. Он почти готов к финальному аккорду их «театра», но начинает слышать кашель.

 — Что с тобой?

  Он видит, что Хель не может объяснить это словами. С его губ срывается «Прости» — и Вильям точно чувствует, за что он извиняется. За слабость.

 — Нет-нет-нет, ты что? Ты куда? — тревожно тараторит он, подбираясь к Хелю ближе и хватая того за плечи. — Это от нервов, да? Друг мой, не сейчас. Очнись. Не время умирать. Не здесь! Нам надо...нам надо...

  Вильям видит, что всё хуже, чем он предполагал: двумя изломами по щеке Хеля тянутся трещины, они как дефект мраморного пола — выдают слабые места. И Вильяму становится страшно: ни разу более он не видел такой реакции на стресс. В голову отчётливо ударяет мысль: он не хочет, чтобы Хель умирал сейчас.

  У него есть ещё два дня. Два дня, чтобы насладиться обществом этого прекрасного человека. Он не даст ему просто так погибнуть.

 — Ерунда. Это всё ерунда, слышишь?

  Он пытается подхватить его под руки, когда Хель падает на пол. Его судорога становится невыносимой взгляду, и Вилл на секунду замирает: он не знает, чем ему помочь. Пальцы Хеля тянутся к шнуровке жилета, и Блауз догадывается, что ему трудно дышать. Он помогает ему расшнуровать верхнюю одежду, стягивает её с плеч и отбрасывает в сторону, не дожидаясь просьбы. Кажется, сейчас Хель вообще не способен просить о чём-либо.

  Это...страшно. Вильям чувствует, как дрожит под пальцами чужое тело, как человек исходит судорогой и кашлем. И стоя перед страдающим на коленях, он делает рывок вперед, чтобы обнять его за плечи и прижать к себе.

  В его руках Хель болезненно вздрагивает: кажется, пытается уйти от прикосновения. Но Вильям его не отпускает: в его крепкой хватке есть нечто от спасения от падений и нечто от удавки ужа. Он приподнимает плечо, заставляя Хеля вжаться в него носом и половиной лица. Так Вильяму кажется, что его тоже обнимают в ответ. Хотя он знает: его фантазия сама придумывает место отклика.

  Сквозь хриплые звуки Вильям пытается с Хелем говорить:

 — Ты не виноват. Хочешь ненавидеть меня — ненавидь. Ты имеешь на это право. Но если ты хоть на секунду решишь, что мог что-то исправить...то нет. Смирись: я действую быстрее, чем ты думаешь. Меня этому обучали. Не кори себя за то...что всё так вышло. Я сделал, что мог. Я разбился вдребезги. Я...беру на себя вину, если тебя это тревожит.

  Левая рука в перчатке прижимается к чужим волосам. Кажется, Вильям сквозь кожу чувствует эти жёсткие непослушные волосы от густой шевелюры ростовщика. Он улыбается, но его улыбка болезненная:

 — Я ведь убийца. Ты знал об этом с самого начала. Но тебе не обязательно...становится таким же, как я. У меня был свой путь. У тебя свой. Пожалуйста, вспомни: это было моё решение. Ты пытался меня остановить. Но правда в том...

  И Вильям улыбнулся изломанной улыбкой, прижав Хеля ближе к своему телу. Последние слова звучали тепло, почти любовно — словно их когда-то произносили самые любимые люди:

 — Что я никого не слушаюсь.

[Хель]

"[align=center

Тема[/align]"]

[video]https://www.youtube.com/watch?v=GmJqdISO9Bk[/video]

Первой приходит боль — всегда, и Хель с готовностью ныряет в нее с головой. Будто если отдать ей сознание, перестанет терзаться тело: но нет. И судорога ломает пальцы. Воздух застревает в горле, мешаясь с пеплом, с прахом, со смертью, которую так или иначе каждый носит внутри себя.

Пелена перед глазами стирает очертания комнаты, силуэт союзника и недруга, мертвое тело в нескольких шагах впереди — и память выбрасывает Хеля туда, где он в какой-то мере остался, откуда никогда и не уходил. Спина прижимается не к комоду, а к холодному камню, царапающему выступающие позвонки. Хель задыхается и загребает пальцами, но не чувствует, как те путаются в шнуровке жилета, в них — только перестук мелких костей, царапающих ладонь. Крик застывает в горле.

Друг мой...

Голос доносится как сквозь толщу воды, тело стремится уйти от прикосновения, но пальцы спустя мгновение впиваются в хрусткую ткань чужой рубашки. Ладонь жаждет коснуться чего-то живого — неважно, что это будет. Пусть даже кто-то, несущий смерть.

Я не умру, - хочет выдохнуть хтоник, но из горла рвется лишь кашель вперемешку с хрипами, с клокотанием бесполезного воздуха. Рот наполняется вязкостью пепла, сгустившего кровь. Хель помнит: это пройдет, но от страха никуда не деться. По сравнению с ним сам ростовщик — как камень на дне морском. И он действительно тонет, задыхаясь, пока тело поддается каждой следующей волне дрожи.

Хель знает: глупо бояться смерти, она ведь придет за каждым. Но думается, однажды он уже умирал — и тело еще помнит ту пустоту, тот безнадежно жестокий холод. Перед глазами вместо чужого лица мелькает серость гранита с выбитыми в нем буквами чужих имен. Из них Хель сложил свое имя, даже не ведая, что в одном из далеких миров так может зваться царство мертвых.

Он не чувствует чужих рук на своих плечах, не чувствует, что сильнее утыкается лицом в подставленное плечо, пачкая свежесть чужой рубашки кровью и пылью. Боль с каждым ударом сердца вынуждает сильнее цепляться за чужое тело, предложенное с такой готовностью. Хель уже не помнит, где он и кто. Лавка, Корвус, кровь в двух шагах впереди, впитывающаяся в ковер... все стирается, и он снова там, где всегда больше всего боялся вновь оказаться. В склепе.

Хель думает, что ожидание смерти хуже, чем сама смерть, но все равно страшится. Каждый раз, когда судороги ломают тело, он почти уверен, что умирает. И боится, что смерть — это тот самый склеп, косточки, впивающиеся в тело, сбитые в кровь пальцы, которыми силишься отыскать хоть что-то живое. Я не умру, - мысленно шепчет Хель. Пожалуйста, я ведь не умру? - спрашивает в следующее мгновение.

Чужой голос — едва слышен. Но Хель все равно цепляется за него. Ерунда. Это все ерунда, слышишь?

Слышу.

Уйди. Хель ненавидит себя за слабость, за то, что не может удержать рвущуюся дрожь. За то, что знает: боль стирает узор чернил на его теле, заостряет каждую кость, делая похожим на чудовище, от которого шарахались люди. Что угодно лучше, чем видеть отражение собственных затянутых мраком глаз. Какое право имеет ростовщик считать убийцей другого, если и сам... он помнит: предсмертный хрип, остекленевший взгляд. Тепло чужой крови на ладонях, слабо напоминающих человеческие. Пусть собственное тело является клеткой! Пусть! Если это клетка для зверя — он скует себя каждой косточкой.

Не уходи. И все-таки как страшно! Страшно, что вдруг этот раз — последний. Из горла рвутся рыдания, но слез нет, а пальцы скребут, царапая чужое плотно прижатое тело. Хель не чувствует боли от чужих рук, он сам сейчас — одна лишь боль. Почти лишенная стыда, жаждущая лишь выжить. Хель ненавидит в себе этот страх, ненавидит это слепое стремление зверя спасти свою шкуру. Ненавидит так сильно, что с готовностью подставит шею под нож.

Вильям никогда не узнает, но Хель обнимает его в ответ — болезненно цепляется, содрогаясь снова и снова. Теряясь не в пространстве — во времени. Ворвись сейчас менталист в его сознание, потеряться бы мог и сам. Утонуть.

Ты мне — о прошлом, о своем кошмаре, о трещинах в измученной груди...

В голове Хеля стихи мешаются с биением сердца. Уйди. Не уходи. Убей меня. Останься! В пальцах бьются осколки тысячи ваз, сквозь кожу прорывается скол позвоночника — как топорщащееся стекло. Ты убьешь меня?

Под шелест чужих слов хтоник жмется к ледяному граниту. Царапает пальцами горло, будто желая сдержать вой. Он — свое собственное царство мертвых. Добыча охотника, бежавшая из капканов под хохот и свист. Чудовище. Он — хищник, случайно, по глупости оборвавший целую жизнь. Бесконечное число лет назад... но все равно убийца. Такой же, как... он не помнит. Боль вонзается в грудь — под ребро, но от нее нет никакого толку. Хель не знает, где больно... он не знает, когда.


Для Хеля боль — как целая вечность. Еще об одном Вильям никогда не узнает: приятно чувствовать кого-то подле себя. Чувствовать тепло человека. Хель не признается, даже темноте не доверит эту тайну. В ней больше личного, чем в касании к обнаженной коже. Но Хель чувствует: не один. Чужое тепло обжигает пальцы — бледные, почти растерявшие узор чернил, тронутые лишь изломами трещин. На шее старый амулет - как удавка.

Хель выныривает к концу чужой речи. Он слышал ее — едва-едва. Но последняя фраза врезается в изувеченный разум. Хель вздрагивает последний раз и замирает. Сил двинуться нет, боль покидает сперва самые кончики пальцев, а после блаженное спокойствие ползет по рукам. Кашель замирает, и вместо него Хель делает полноценный вдох. Во рту клокочет сгустившаяся кровь — но ростовщик уже не задыхается.

Он вспоминает, где он.

Кто он.

С кем.

[Вильям Блауз]

Вильям замирает.

  Его пальцы останавливаются на чужой вспотевшей шее. Он чувствует каждый болезненный вдох, вырывающиеся наружу хрипы, он слышит рыдание, в котором слёз нет — только звук. Это ощущение сродни события застигнуть кого-то врасплох. Вильям не хотел бы, чтобы в минуты его стенаний его слышали чужие уши и смотрели терзающие глаза. Он не любил, когда его слабость видел кто-то, кроме тесных временных стен. Слабость — слишком личное. Слабость — то, в чём его никто не должен заподозрить. А Хель так выворачивает душу, что невольно теряешься от подобной откровенности: будто бесстыжим взглядом смотришь на потрошённые внутренности другого, но не можешь отвести взгляд.

  Вильям чувствует себя чужим. Он чувствует себя лишним. Недостойным. Как имеет право палач утешать свою жертву: вытирать слёзы, прикасаться к взъерошенным тёмным волосам, заботливо гладить по голове, — чтобы после подвести на плаху и опустить на её шею тяжесть гильотины? Вильям вжимается в плечо Хеля, утыкаясь в основание шеи. Он за два шага до подобной истерики: он не хочет его убивать.

  Чужая боль заразительней даже больше чужого смеха.

  И Вильям чувствует, как сердце бешено колотиться в его груди. Этот набат ударяет в уши оглушительным барабаном, сжимает грудину в тисках. Он хочет успокоить, он должен сказать, что всё кончено. Его пальцы находят на чужой щеке излом кожи: примерно такой же рубец останется у него на сердце, когда он покончит со всей этой мукой. Когда он покончит с Хелем.

  Слова застревают в горле. Взгляд теряется в тенях окрашенных полутьмой стен. Вильям видит их силуэты: очертания взъерошенных волос и переплетения тел друг с другом. Они похожи на комок двух змей, что пытаются бессмысленно друг о друга согреться. Вильям никогда не станет другом Хелю: как иронично жрица намекает на то, чем для одного из них закончится это приключение. Трупа будет два. Как минимум. Вильяму хочется подвести пистолет уже к своему виску. Он паршивая лживая тварь, он...

— Что ты...?

  Тело вздрагивает. Вильям чувствует чужие пальцы, царапающие его сквозь рубашку. В этом жесте столько боли. В этих пальцах такие реки: они словно выковыривают чужое тепло из-под слоя одежды, доставая наружу. Они будто хотят залезть под самые рёбра. Вильяму хочется спрятаться от настойчивых прикосновений: он рефлекторно втягивает живот, подаётся назад, но чужие пальцы его находят. И в этот момент он чувствует себя беззащитным: он сам угодил в клетку, которую создал для другого. Больно.

  Пульс становится почти спокойным. Сердце прекращает попытки выпрыгнуть из груди, и лицо Вильяма вновь становится безмятежными. Чужие пальцы лишь немного царапают его кожу. Эти белёсые полоски пропадут достаточно быстро. Не останется следа — в отличие от сердца. Оно ещё долго будет кровоточить.

  Хрипы становятся меньше. Вильям отпускает хватку и видит лицо Хеля напротив. Его глаза теряют отблески безумия и концентрируются на нём. Вильям лживо-приторно улыбается, взъерошивая Хелю волосы, как мальчишке:

— Старина, ну ты и напугал меня, — в заслонённых веками улыбчивых глазах не видно ни грамма радужной оболочки. — Я думал, ты откинуться собрался. Встать можешь?

  Вильям вскакивает первым, потягивая Хеля за собой под локти. Чужое тело ослабленное и невесомое: Хель переступает с ноги на ногу, неуверенно держа вес. Кажется, остатки пепла ещё сходят с его кожи, а в горле что-то едва слышимо хрипит.

  Вильям выдыхает.

— Не дёргайся. Будешь сопротивляться — я тебя вырублю.

  Прямые чёрные волосы наклоняются вперёд вместе с головой. Вильям перехватывает Хеля под бёдра и взваливает себе на плечо, выпрямляясь. Базовая магия стирает с него следы чужой крови, усталость ночи стирает намёки на алкоголь. Тело Хеля лёгкое, почти воздушное: он весит не больше девчонки. Проведи пальцами по рёбрам: их можно пересчитать вручную. Его жилет Вильям поднимает, подтягивая носком к собственной ноге.

  Ночью их никто не видит: от покоев жрицы до покоев Хеля одна дверь. Вильям скидывает тело ростовщика на диван: тот со скрипом принимает на себя груз взваленного на него человека. В кромешной темноте ладонь Вильяма находит бархатную поверхность пледа и почти вжимает её в грудь лежащего.

— Спи, — бескомпромиссно кивает Вильям, но в его голосе нет приказного тона. — Я завтра всё расскажу, что увидел. Доброй ночи.

  Но не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: эта ночь не будет доброй. Не будет спокойной. В ней будет драма и погорелый театр: но Вильям уже не узнает, услышит ли это Хель за той стороной двери или то останется для него тайной.

  Как он выстрелит в окно, чтобы разбудить соседей.

  Как заметёт все следы.

  Как устроит настоящее представление перед администрацией отеля: с дрожью во взгляде будет рассказывать о звуке пальбы за стенкой, описывая драку. Как попросит жандармов, как вызовется быть понятым. Эта ночь будет пропитана ложью: тягуче-чёрной, как магическая вязь ментальной магией. Приторно-сладкой — как фальшивая улыбка.

Которую оставят Хелю напоследок перед тем, как хлопнет входная дверь.

[Хель]

Первое, что видит Хель, что он осознает: лицо напарника в опасной близости от собственного. Бледное в полумраке, еще хранящее следы усталости. И следы страха, следы некой искренности, которую Блауз позволяет себе нечасто. Но Хель их видит: в том, как сужается взгляд, как взлетают брови. Идеальная маска, ничем не уступающая тем, что можно купить к карнавалу, только глаза... глаза живые. Затягивающие, как омут, из которого уже не выбраться.

Хелю тяжело двигаться, и он не сопротивляется ни единым жестом, когда Блауз помогает подняться, когда забрасывает на плечо. Хель почти исчезает в эти моменты, весь мир сужается до чужих прикосновений к обнаженной — к обожженной, - коже. Сил не хватает даже стереть нить крови, протянувшуюся от губ к подбородку. И когда Блауз толкает союзника на диван, ростовщик цепляется за протянутый плед. Ему не больно — и это все, о чем он может думать. Пальцы впиваются в бархатистую ткань, и Хель думает-думает-думает...

Ему не хватает Корвуса, готового уткнуться в подставленную ладонь. Не хватает уюта лавки с тихим перезвоном подвешенных под потолком колокольчиков и ловцов снов, бесчисленных амулетов и узелков. Ему не хватает чего-то... обыденного. Он почти не слышит Блауза, но какое-то глупое, отчаянное мгновение борется с собой, чтобы не протянуть к уходящему ладонь.

Он думает о том, что порой между людьми образуется связь. Хорошо, когда это прочная нить дружбы или алый росчерк симпатии, интереса... но порой, как сейчас, эта связь — оковы колючей проволоки на запястье. И Хель не знает, но чувствует: с Вильямом то же самое. Страдание связывает так, как не может связать ничто иное.

Хель знает, что для Блауза ночь не кончилась, но сам ускользает в сон с готовностью бросившегося с небоскреба подростка. Бездна затягивает его, принимая в почти ласковые объятия — после пережитой боли он всегда спит крепко. Будто покойник, думает он, впиваясь стирающимся взглядом в часы. Он засыпает под их мерный стук. Кажется, прежде, чем успевает закрыться дверь.

Утро подкрадывается исподтишка.

Хель просыпается от резкого стука за стенкой. Вероятно, не первого — сколько еще было звуков, шума в тесноте коридора. Суматохи, суеты, безумия, всегда следующего за чьей-то смертью. Хель вспоминает распростертое на полу девичье тело — и ему становится тошно. Он поднимается рывком, сбрасывая плед, прижимает пальцы к шнурку на шее... он не помнит, не понимает, почему раздет. Но боли нет — и это самое страшное. Он видит лицо покойницы в каждом блике света, пробивающегося сквозь шторы. Он ждет, когда станет больно — но тело не слушается.

А взгляд цепляется за яркое пятно презента на столе. Аккуратно упакованный контейнер с мидиями. Корвус ждет в лавке. Думая о друге, ростовщик поднимается, выпрямляет спину, мажет взглядом по привычному полотну узора на руках без единой трещины. Сон был спокойным. На удивление спокойным. Хель думает, что не заслужил его. В прикосновениях одежды к коже он чувствует совсем другие — обжигающие касания чужих рук, обтянутых алой тканью перчаток. Он вдруг думает о том, что должны значить эти перчатки. Почему красные? Хель вспоминает ядовитых насекомых, чей яркий окрас — предупреждение о грядущей смерти.

Одной рукой Хель сгребает со стола подготовленный подарок, другая привычно ложится на рукоять трости. Ростовщик гадает, различит ли друг чужака, притаившегося в знакомых чертах. Что бы ни шептал напарник, прижимаясь лицом к его шее, Хель надевает вину, словно петлю висельника. С готовностью, почти с желанием. Это его расплата.

Лавка встречает его привычной тишиной и тихим шелестом крыльев под потолком. Перемещение беззвучно и безупречно — но Корвус вздрагивает и поднимает голову, отзываясь на присутствие друга. Хель улыбается, вернее, пытается: кривит губы в гримасе и поспешно отворачивает лицо, маскируясь за разворачиванием подарка.

- А ты не торопился, - ворчит птица, синей вспышкой слетая к прилавку. - Так что? Все? Дело...

- Нет, - хтоник давит улыбку, опускает взгляд, и его ладонь предательски дрожит. Он не расскажет. И Корвус знает — читает это в каждом движении друга. В том, как на миг дрогнули ресницы. Как губы исказили улыбку. Но молчит. Самое страшное никто из них не озвучивает: в каждом доме свои законы.

- Что здесь? - клюв тычет в еще не распакованный контейнер, а когда обертка снята... - еда?! Хель, тебя подменили? Где ты это взял? Погоди! Это... это мне?! Хель! Хель, посмотри на меня! Тебя кто-то проклял? Это же настоящая еда! Это... как же вкусненько выглядит!

Хтоник ничего не может поделать с собой: ему радостно видеть, как клюв тянется к контейнеру, как птица недовольно отпихивает стремящуюся помочь ладонь человека, когти безуспешно скользят по боку незатейливой посуды. Из горла вырывается смешок... и Хель прижимает ладонь к губам, задавливая истерику в зародыше. Он спокоен. Он не может волновать друга, особенно, когда тот счастлив.

- Это от Вильяма. Для тебя.

- Хель, ну что ты стоишь! Помоги, открой эту проклятую банку! Я сейчас умру от голода! Вот если бы ты с каждой своей дурацкой миссии возвращался с такими подарками... Какой хороший парень этот наш Вильям! Какой славный! Я как его увидел, сразу понял: золотой человек. Ну открывай же!

Хель уже не слушает. Он прислоняется боком к прилавку, помогает открыть контейнер... клюв немедленно устремляется к лакомству. Всего день, думает хтоник, прошел всего день — даже меньше, но он соскучился по товарищу. Всего день... а он чувствует себя стариком. Чувствует себя уже совсем не тем, кто вчера вздрагивал от протянутой к нему ладони. Что же будет дальше?

Узнает ли его Корвус, если Хель вернется? Он даже не замечает, что и мыслено произносит не когда, а если. Он думает о том, что будет, если все закончится так, как боится сердце: где-то в темноте, с последней вспышкой боли. Гадает, придет ли Блауз забрать подаренный череп. Что скажет Корвусу. Скажет ли хоть что-то.

- Уже уходишь? - замечает птица, когда Хель выпрямляется. Хтоник протягивает ладонь, нежно касается перьев — мягких, хотя на вид всегда режущих сталью. Клюв спустя мгновение бодает руку. И ощутимо клюет запястье — куда-то в щель между кожаных полос браслетов.

Солнце сядет и завтра проснётся рано.
успокой и скажи, что зимы не будет.

- Я знаю: ты позаботишься о доме, - тихо выдыхает Хель. Вместо прощания. На всякий случай. Не о лавке. О доме. И Корвус замирает, вскинув голову, глядя...

Хель уходит с тем же изяществом, которое так редко ему доступно. В том, с какой охотой подчиняется магия сейчас, есть горькая тень предательства. Ростовщик усмехается и падает на диван, сжимает пальцами трость. Вот он весь — в этом движении, в этом жесте. Страх скребется из-под кожи.

Хтоник думает о Вильяме. И чувствует... почти благодарность: за то, что ему дали то единственное, что ночью могло спасти. Покой. А прежде — тепло чужой жизни. Пальцы еще помнят хруст ткани под неровным движением. Тело помнит капкан чужих объятий. Колкость терновника в каждом вдохе.

В его голове стихи. Он помнит их так, словно они врезались с чернилами в кожу. И чувствует: если все закончится благополучно... он найдет их снова. Если понадобится, он заглянет в каждую из существующих книг. Он найдет эти строчки. Он наполнит свой мир другими, им подобными.

Когда дверь открывается вновь, чтобы впустить гостя, Хель не вздрагивает. Он почти уверен, что умер, лишь впервые коснувшись руки в красной перчатке. Так о чем тревожиться мертвецу?

[Вильям Блауз]

В тесном номере пахнет прохладой. Высокое дерево бьётся о стёкла окон, рисуя на стенах узоры фантастических чудовищ. Ветер завывает грустную песню через сквозняки, и в ней — вся болезненность этого мира. Вильям чувствует, будто его переехал бронепоезд. Он скатывается по стене, оседая на полу как безвольная вещь. Как игрушка, у которой садятся батарейки, и она ломается, едва допевая свой изученно-весёлый мотив.

  Глаза упираются в холодную поверхность деревянного пола. Руки тянутся к глазам, будто только в них утешение. Алые перчатки остаются брошены где-то около двери: они в свете пригашенных звёзд кажутся отрубленными кистями, измазанными в крови до самых запястий. Вильям чувствует приятную прохладу холодных рук к разгорячённым векам. С минуту кажется, что этот холод может унять разгорающийся в груди пожар. Как жалко.

  Вильяма потряхивает от событий ночи. Живот болезненно вжимается в рёбра, вспоминая назойливое касание чужих рук через тонкую ткань рубашки. Вильяма никогда так прежде не касались люди: словно волнорезом по неспокойному океану. В этих движениях не было ни любви, ни нежности, ни гнева. В них были страх и просьба о помощи. Эти руки просили: «Пусти нас, дай согреться». Но касались брюшины так, будто это... было хотя бы теоретически возможно. И в то мгновение было жаль: что в твоей коже нет прорези для коротких ногтей.

  Они царапнули глубже, чем целились.

  И Вильям стягивает с себя одежду, освобождает ноги от тисков плотно-чёрных брюк, и откидывает их в сторону. Пар от горячего душа в ванной комнате дарит приятный ушам шум: он заглушает промозглые мысли, витающие назойливыми мухами в голове. Чёрные прямые волосы, намокая, оплетают силуэт лица с острым подбородком. Вильям садится в ванну. На мгновение ему даже становится легче.

  Небольшое зеркало номера запотевает от царящего внутри помещения пара. Вильям тянется ещё сухой ладонью к шкафчику под раковиной и вынимает сигареты: привычка курить в ванной комнате кочует с ним из одного места в другое. Зажигалка с черепом даёт слабый огонёк. Вильям делает первую затяжку и откидывает голову назад. Дым смешивается с тяжёлым влажным воздухом. Уши почти не помнят предсмертных хрипов, звучавших в номере жрицы два часа назад. Он закрывает глаза: хочет не видеть чужое лицо, но не может.

  Поверхность воды медленно смыкается над его макушкой. Там, в воде, совершенно невозможно дышать. Шальная мысль закрадывается в его голову.

«Ничего не изменилось».

  Он выныривает на поверхность спустя три минуты, хватаясь за металлические поручни пальцами, судорожно глотая ртом воздух, как выброшенная на поверхность рыба. Недостаток кислорода больно обжигает лёгкие. Наверное, так чувствуешь себя каждый раз, когда находишься на грани жизни. Смерть. Вильям знает о неё слишком много.

  И его голова касается прохладной поверхности ванны виском. На левой руке россыпь мелких шрамов от лезвий: они идут аккуратной белой лесенкой от сгиба локтя до запястья: где-то плотно сменяя друг друга, где-то оставляя «дыру» чистой кожи на несколько сантиметров. В них есть застывшая боль убиенных им людей. Пальцы любовного касаются длинного плотного шрама на самом верху предплечья. Вильям знает, как зовут этот шрам. В одну секунду в болезненных воспоминаниях Френсис звонко смеётся, откидывает белокурые локоны назад и берёт в руки зеркальную камеру, которая висит у неё на ремне через плечо:

— Улыбнись, Вильям, — ласково переливается её теплый голос. — Тебе так идёт улыбка.

  Вильям делает вторую затяжку и топится ещё раз.

  Этой ночью он спит неспокойно. Кошмары вырывают его посреди тьмы, заставляя оседать на кровати и дышать, будто заставляя убегать из лап свирепых монстров. Вильям пытается уснуть, он ворочается во сне, но покой приходит лишь под утро. Сон отпускает Вильяма из своих лап, когда на часах уже почти тринадцать.

  Но он не спешит терять одиночество. Он всячески избегает случайной встречи: не проходит мимо чужого номера, не стучится в дверь. У него полчаса на утреннюю пробежку, час на боксирование в спортивном зале, и когда Архей уже сползает с зенита, Вильям понимает: бессмысленно убегать. Невозможно укрыться от разговора с Хелем, но от его сковывающих стен укрыться можно.

  И тогда он к нему приходит. Без стука толкает входную дверь спиной и заносит в номер две чашки чая с печеньем. Широкие солнцезащитные очки не дадут увидеть чужих красных глаз. Два бокала розового вина лишь сомнительно дадут знать о себе отёчностью в лица.

— Привет! —щебечет Вильям, врываясь в комнату. — Ты весь день сидел в своём номере как мышь в норе? Пошли. Я арендовал кабриолет для прогулки.

  И Вильям плюхается на кресло напротив дивана, подпирая рукой щёку. Он в показательно-приподнятом настроении. С тем же тоном, что ничуть не изменился со вчерашнего дня: он улыбается Хелю в лицо, зная: только один из них видит глаза другого.

  Возможно, так легче будет «другого» распять.

  Вильям знает. Вильям помнит: как на него могут смотреть глаза напротив. Какая в них бывает ненависть, какой в них может разжечься гнев. И после — с какой мольбой о чужое тело могут скрестись другие руки. Нет более лёгкой мишени, чем сердце, которое сомневается.

  Вильям даёт себе возможность помочь. И сталкивает Хеля с обрыва.

  Химия любви есть простая истина: в расширенных зрачках, в учащенном сердцебиении и сбитом дыхании. В желании обладать, в желании смотреть и касаться. Тонкая ложечка в чашке мерно помешивает золотисто-коричный цвет и растворяет сахар. Вильям ожидает, когда его яд поглубже просочиться в кожу жертвы.

  Ему уже мало симпатии — это было. Ему недостаточно расположения — это не поможет. Вильям отдаёт себе отчёт, что он подвёл того, кто на него надеялся, что он застрелил на чужих глазах человека. Сильные эмоции выбиваются сильными эмоциями.

  Прости, Хель. Ты в некотором роде тоже будешь прострелян в голову.

— Допивай свой чай, — тараторит Вильям, поспешно вставая с кресла. — Прокатимся по дороге, потом пешком до Крокса. Я знаю, где эта пещера. Сходим с тобой на разведку.

"Кубы"

Влюблённость на Хеля — хорошо

[Хель]

В неярком свете Хель теряет чувство времени, и когда в номер входит Вильям, ростовщик вздрагивает. Он не удивлен, что напарнику не понадобилось разрешение: кажется, Блауз не спрашивает, прежде чем ворваться куда-то, будь то лавка, уют гостиничного номера или чужие мысли. Хель безуспешно пытается прогнать нового знакомого хотя бы из собственной головы... но не может: Вильям врезался в каждую мысль настойчивостью читаемых в темноте стихов. Пальцы, которыми ростовщик сжимает трость, все еще саднят, помня прикосновение чужого тепла.

Вильям приносит чай — и Хель тянется к чашке, не ожидая ни просьбы, ни приглашения. Аромат горьковатых трав заполняет комнату. Или хтонику просто так кажется. Пока чашка едва заметно дрожит, обжигая ладонь, хтоник смотрит на гостя и видит лишь свое отражение в широких солнцезащитных очках.

Ему становится неприятно. Хель помнит, как много сил потратил давным давно, чтобы изгнать из лавки мышей: они портили книги, грызли все, что не пряталось за стеклом. А Хель силился прикормить их сыром и увести подальше, по одной. Они долго возвращались, пока Корвус не взялся за дело сам. Одну, кажется, упустил — Хель чувствует, как она перебирает лапками внутри его грудной клетки.

- Свет режет глаза? - предполагает Хель, ничем не выдавая недовольства. Сейчас, когда он не видит глаз Блауза, самого себя вдруг чувствует слепым: эти глаза ему нравились, его завораживала их тьма и гамма чувств, выдающих искренность. Сейчас он видит только себя — и ему хочется отвернуться.

Дрожь пальцев становится рябью на поверхности горячего чая. Хель делает торопливый глоток и обжигает язык. Но кажется — он обжигается весь. Сейчас, сидя рядом с напарником, ростовщик вспоминает... каждое мгновение минувшей ночи. Вспоминает Вильяма в ресторане, и как розе лилось в улыбающийся рот. Как после парнишка прижимал к животу подушку и читал стихи. Так, словно ножом вырезал их на его, Хеля, коже. Глубже, чем сможет узор любой татуировки — бесследно, но все равно болезненно. Может ли чужой голос оставить шрамы?

А после... падение женского тела и боль в груди. Боль, толкающая за край, на котором он цеплялся за Блауза. Как самый последний из грешников, стремящийся избежать наказания. Пальцы помнят — и Хелю кажется, что под рубашкой у напарника должны были остаться тонкие полосы рвущих кожу ногтей. Взгляд постоянно мечется в сторону чужого тела, чье тепло Хель помнит и, что хуже всего... в какой-то мере почти тоскует по нему.

Страдание связывает, мысленно повторяет хтоник. Он уверен, что дело лишь в этом.

Он делает еще глоток, безропотно принимая болезненность ожога. Потом ставит чашку на стол и тянется к трости. Прикосновение гладкого металла под пальцами заставляет вспомнить о другом — как его щеки касалась обнаженная ладонь Блауза. В тот момент Хель ненавидел его почти так же сильно, как и себя. А сейчас приходится опускать взгляд, чтобы не встретиться с собственным лицом в отражении.

Вильям выглядит иначе. Усталость не скрыть за очками, но Хель замечает и другое: более свободную одежду. Как закатанные до локтей рукава рубашки обнажают кожу. Будто подчеркивая: нельзя касаться. Помнишь, нельзя? Но запретная зона почему-то притягивает, и Хель вонзается в нее взглядом, раз уж не может пальцами. Видит дорожку из тонких шрамов, тянущуюся по чужому запястью. И то, как Вильям держит ладонь, будто за много лет привыкнув скрывать эти следы.

Хель торопливо отводит взгляд. Он ничего не может поделать с собой: видит белесые линии шрамов и чувствует фантомную боль в собственном теле, словно отражение чужой. Видит смазанную плавность чужих движений — признак тщательно скрываемой усталости. Что он увидит, если Вильям снимет очки?

Хель спал хорошо. Ему кажется, что незаслуженно хорошо. Пока человек подле него... что? Лгал? Убивал снова? Сколько крови на чужих руках, так уязвимо обнаженных сейчас. Хочется потянуться к ним пальцами, впиться в кожу ногтями... странное болезненное желание — оно жжет в груди, как слишком горячий чай. Хель тянется к чашке, подтягивает ее к губам. Он не знает, что чувство, упорно разрастающееся сорняком, любовно посеяно чужаком. Но сорняк приживается. И не кажется посторонним.

- Я был в лавке, - тихо замечает Хель и чувствует, как губы растягиваются в улыбке. Вопреки всему... ему хочется поделиться этим визитом так, как человек делится с близкими своим сокровищем. Хель бросает быстрый взгляд в сторону Блауза, пытаясь угадать, что тот думает. Что чувствует. Ему хочется верить, что человек, передавший подарок Корвусу, действительно существовал, а не был лишь карнавальной маской. Если он существовал... Хель вдруг понимает, что тогда примирился бы и с убийцей.

- Корвус был очень рад. Он... передал тебе благодарность, - Хель не кривит душой, помнит, каким восторгом полнились реплики птицы. В опущенном взгляде хтоника таится надежда, что о друге кто-то позаботится, если самого Хеля не станет. Ему не нравится, что мысль о смерти постоянно возвращается в разум... как не нравится и надеяться, что возможный убийца может стать благодетелем.

Взгляд цепляется за дорожку чужих шрамов — снова. И Хель не может отвернуться. Пальцы дрожат, и хтоник протягивает их к напарнику... но в последний момент поспешно одергивает ладонь. Он не может. Потому что это больно и странно. И потому что он все еще чудовище. Их таких двое — слишком много для тесной комнаты.

- Что ты видел в ее голове? - спрашивает Хель, и голос срывается. Назвать имя хтоник не может. Но может снова взглянуть в лицо покойницы — теперь она всегда где-то здесь. В отражении собственного взгляда. В ряби, бегущей по поверхности ароматного напитка. Хель надеется, что Вильям не спросит, о ком говорит хтоник. Хотя и уверен, что заслужил эту пытку. Но все же... от капли милосердия он бы не отказался — даже если последнее принадлежит палачу.

Хелю не хочется уходить. Он понимает это, чем дольше смотрит на собственные пальцы поверх рукояти трости. Ему кажется, будто недруг пришел забрать его из камеры пыток, чтобы увести на казнь, а ведь он еще недостаточно пострадал на дыбе. Хель кривит улыбку, больше смахивающую на гримасу, и мучает себя воспоминанием о чужой смерти. Кажется, если думать о ней достаточно долго, можно перестать бояться собственной и начать ее желать.

Можно захотеть пойти за своим палачом — безропотно.

Целое предательское мгновение Хель думает, что готов подставить висок под пулю, если это будет значить покой. Забвение. Если Вильям наконец снимет проклятые очки, не позволяющие даже взглянуть на союзника. На недруга. На предателя. Палача. На того, к кому тянется ладонь — непроизвольно, мучительно ожидая прикосновения. Кажется, так мотыльки вьются над пламенем. Предчувствуют ли они гибель?

- Сними очки, - просит Хель и закрывает глаза, - пожалуйста.

Он думает, что просить не имеет права. Уверен в этом — особенно после того, как цеплялся за чужое тепло, будто желая вплавиться под самую кожу. Будто желая... но даже приговоренному позволяют одно желание, а Хель хочет всего лишь чужого взгляда. Искреннего, отчаянного. Такого, что смотришь — и кажется, будто черти терзают душу. Если у кого-то из них вообще есть душа.

[Вильям Блауз]

За все в этой жизни придется платить с процентом,

Скоро и ты расплатишься, ростовщик.

 Глаза наблюдают за Хелем из-за непроницаемых стёкол очков. Вильям внимателен как студент медицинского университета при препарировании тела лягушки. Не нужно видеть его глаза, чтобы чувствовать на коже испытующе-острый взгляд. Он как клинок, ковыряющийся в нежной плоти с целью достать «нечто интересное». Ни капли жалости, ни грамма сострадания. Ничего.

  В этом есть что-то от праздного любопытства и издевательства. Вильям прикусывает нижнюю губу, склоняет голову набок, его губы тянутся в улыбке, усталой и спокойной. Ложка в ладонях застывает в чашке чая, размешав сахар уже пять минут назад. Время медленно тянется подобно мёду, растягиваясь между двумя собеседниками, которые смотрят друг другу в лицо. А один из них — изредка отводит глаза.

  Вильям улыбается. В этой улыбке нет ни доброты, ни злобы. Зато есть глухое ликование победителя. Ментального мага, что взял жертву под контроль, и с упоением наблюдает за результатами своего труда. Как за фильмом, просмотр которого оплачен в частном кинотеатре. В своей больной фантазии Вильям торжествующе поставил Хеля на колени: он знает это, его контрольный выстрел попал аккурат в сердце. И как забавно наблюдать, что в результате сильнейшего внушения в его жертве не меняется ничего.

  Это очаровательно.

— Ты как? Нормально себя чувствуешь?

  Вопрос звучит как забота — на самом деле, он издёвка. В непроницаемых солнцезащитных очках Вильям чувствует себя хищником, способным наблюдать за жертвой из укрытия. И он наблюдает: как Хель тревожно отводит глаза, стремясь спрятаться за чашкой чая, как ему некуда убрать руки. Он лезет то на гладкую поверхность набалдашника трости, то ищет руками прохладную поверхность посуды.  То ладонь беспомощной чашей почти касается его локтя — Вильям с упоением наблюдает, как его собеседника выдают руки.

  Руки. Лицо ростовщика прохладно-отрешённое, в голосе ни капли нежной теплоты. Там, на границе радужной оболочки, зияют два расширенных зрачка. Будто случайная поломка организма. В душе Блауза торжественно смеются злобные твари: Вильям чувствует превосходство.

  Хель бы мог ненавидеть его за вчерашний выстрел и за излишнюю откровенность, за свидетельство чужой слабости. Но он этого не делает. Лишь тревожно спрашивает про очки, но этот вопрос Вильям пропускает, не давая никакого ответа.

  Улыбка, однако, становится шире, когда Хель говорит о Корвусе. После событий ночи тот переданный подарок стирается из памяти как забытое прошлое. Вильям выпрямляет голову и наклоняется вперёд:

— Твоей чудесной птице понравилось угощение? Я рад. Всё время боюсь не угодить кому-то. Но твоя птица всегда знает, чего хочет. Это мне в ней нравится. Попробуй иногда делать так же. Ты много молчишь. Всё держишь в себе. Зачем?

  Вильям вскакивает с кресла. Тонкая ложка слабо позвякивает, будучи задетой локтем, и выпадает из чашки. Беспокойные ноги несут Вильяма обогнуть диван Хеля дважды по кругу, говорить какую-то невнятную ерунду, а потом сесть обратно. Вильям даёт непрошенный совет, суетится в пространстве небольших стен — будто проверяет на прочность, насколько Хеля хватит.

  И его хватает. Лишь назойливый взгляд преследует полосованное левое предплечье как нечто лишённое рассудка и неувиденное раньше. И Вильям поднимает руку вверх, подставляя узор «лестниц» чужому взгляду:

— Это? Молодо-зелено, темперамент, подростковый максимализм. Молодой был, глупый. Не обращай внимания.

  И его улыбка стирается в мгновение.

— Сними очки, — просит Хель и закрывает глаза, — пожалуйста.

— Что, прости?

  Это как-то нелогично. Глупо. Странно. Вильям наклоняет голову вбок, как это делают собаки, когда рассматривают интересный субъект. Он чувствует, как в его пространство вторглись. Как некто попросил снять защиту и обнажить перед собой лицо. Всего лишь очки, всего лишь...

  Вильям не хочет, чтобы его лицо видели. Он выдыхает. Выдыхает — и левая ладонь быстрым движением сдирает тёмные стёкла с переносицы.

— Теперь ты доволен? — с укором говорит он, смотря в чужое лицо с желанием пригвоздить к паркету. — Так лучше?

  Его веки отёкшие, под глазами залегают глубокие тени. Белки болезненно-красного цвета. Вильям смотрит на Хеля таким взглядом, будто говорит без слов: «Спроси, только посмей спросить, что со мной. И тогда твой кривой нос станет ещё более кривым».

— О воспоминании. Тебе достаточно рассказать, или ты хочешь увидеть?

  И Вильям наклоняется вперёд. Его глаза заливаются красками густых чёрных чернил, красные перчатки наливаются тёмным цветом. Он почти подносит свою руку к лицу Хеля, заранее зная ответ, как...

— Расскажи, — коротко отзывается Хель и отводит взгляд.

  И этот ответ оказывается не тот. Вильям моргает — пелена глаз пропадает с них в ноль. Чернила   впитываются в поверхность перчаток, как будто были придуманы нелепым сказочником. Хель верит ему на слово. Хель не хочет, чтобы он страдал, как каждый раз страдает от использования магической вязи.

  Он по-своему о нём заботится.

— Спасибо, — благодарно выдаёт Вильям и садится обратно. — Может, всё же на улицу? Под рёв мотора, по серпантину и музыку радио? Это не то, что приятно слышать.

И он откидывается в спинку кресла, вонзая взгляд в потолок. Есть нечто, что они оба должны знать. Это куда важнее, чем поиск нужного входа в пещеры:

— Культистов о нас предупредили.

[Хель]

Хель помнит, какими могут быть движения Блауза, какой может быть улыбка. И сейчас — не верит. Чувствует, будто всей своей коже, наигранность чужих жестов. В них сейчас, несмотря на бьющую через край энергию, до странности мало жизни. А потому желание увидеть чужой взгляд, впиться в пылающую в нем искренность, становится нестерпимым.

Но хуже всего — страшное, под ребра ввинчивающееся желание касаться.

Хель вновь скользит взглядом по чужим обнаженным запястьям, будто специально выставленным. Ростовщик почти не слышит Блауза — голос может лгать, но дело даже не во лжи... в том, что слова сливаются в шум, почти ничего не значащий. То, что имеет значение, Хель понимает и так, а потому снова и снова отворачивается, когда в порыве встретиться с чужими глазами впивается в собственное отражение. Свое лицо, отраженное не сетью узких осколков, кажется неправильным и цельным.

Чашка дрожит в неуверенных пальцах. Взгляд вновь возвращается к дорожке чужих шрамов. Они бледные, чуть выпуклые, похожие на засечки дат в ежедневнике. Взгляд упорно цепляется за верхнюю линию. Хель думает о том, сколько шрамов могло бы сохраниться на его собственной коже, но на ней — лишь изменчивые чернила. Они не хранят ничьих прикосновений, тогда как в лестнице шрамов Блауза мерещится боль. Хель почти завидует, ведь его тело не способно на подобную память.

Он не верит небрежно брошенным словам о подростковом максимализме. И убеждается в своей правоте, когда Блауз снимает очки. Сердце предательски сбивается, и Хель замирает, завороженный чужим взглядом. Он может лишь гадать, знает ли Вильям о том, как тяжело оторваться от его глаз. Темные омуты притягивают, и Хель тонет в них так, как прежде мог только в собственной боли.

Губы дрожат, желая скривиться в улыбке, но Хель не понимает, почему ему так хочется улыбнуться, если в глазах напротив — ярость обнаженной души. Кажется, еще чуть-чуть, и Вильям бросится с кулаками. Хелю совсем не страшно. Он почти готов подставить улыбающееся лицо под удар — так же, как вчера Вильям подставлял плечо под чужую боль. Во взгляде Блауза — тысячи смертей и бездна чужих кошмаров. Наверняка и собственных там хватает.

Чужое лицо оказывается слишком близко — Хель понимает это в какой-то миг, уже видит чернила, заливающие протянутую ладонь... он вспоминает, как эта ладонь дрожала, сжимая стекло заполненного водой бокала. И думает, что не хочет заставлять напарника снова проходить через это. А потому старательно отворачивается, пряча собственную слабость. Кажется, трещина ложится по самому сердцу — невидимая глазом, но болезненнее любых, расчерчивающих тело.

— Спасибо, - выдыхает Вильям, и Хель слышит в голосе облегчение. Он позволяет себе обернуться, посмотреть, как Блауз падает обратно в кресло, запрокидывая голову. Все свое тело подставляя чужому взгляду. Хтоник может только завидовать легкости чужих движений, не покоренных даже усталостью. Сам он может лишь цепляться за трость или за опустевшую чашку - и смотреть. Обожженные губы кривятся в подобии улыбки.

Но улыбка стирается от следующих слов.

— Культистов о нас предупредили.

Хель замирает, впиваясь взглядом в чужие руки, но вместо узора шрамов он видит лишь заливающую полы кровь. Слышит звук падающего тела. Пожалуйста, - слышит он шепот Женевы, хотя она никогда не произносила этих слов.

Руки дрожат, и чашка выскальзывает из пальцев. Хель слепо загребает ладонью — но пальцы ловят лишь пустоту. Хтоник думает о том, что на самом деле значат слова напарника: еще больше мертвых тел. Либо всего два — Вильяма и самого ростовщика. Он почти уверен, что смог бы разменять своей жизнью любую другую, но речь не только об этом. Он вспоминает живое существо, запертое в клетке. Вспоминает тьму склепа, ставшего вечной клеткой для него самого...

Он сам не понимает, как пальцы цепляются за чужую руку. Прикосновение обжигает хуже, чем чай. Взгляд цепляется за расколотую чашку на полу. Не разбилась — но все равно пострадала. По выпуклому боку протягивается уродливая трещина, от края откололся кусочек. Хелю кажется, что нечто подобное творится с его сердцем в самом буквальном смысле — кажется, с каждым ударом излом становится глубже.

Он делает вдох — и боль растекается под кожей, но не дает ни единой трещины. Хель поворачивается к напарнику, но не может разжать ладонь — пальцы лежат поверх чужого запястья, поверх лестницы шрамов. Хочется провести по ним ладонью, как по тисненой обложке книги. Кажется, если так сделать, то в каждой из бледных линий получится что-то прочесть. Руку жжет, и пальцы снова дрожат.

Хелю нужна, кажется, целая вечность, чтобы заставить себя отстраниться. Он разжимает саднящие пальцы и откидывается на спинку дивана. Закрывает глаза.

- Прости, - выдыхает он. На этот раз он знает, за что извиняется.

Но не знает, почему не смог себя сдержать. Не знает, почему привычная боль ожога кажется такой притягательной. Внутренний голос издевательски похож на Корвуса: с каких пор ты сделался мазохистом?

- Что мы будем делать теперь? - спрашивает Хель, будто прося забыть о несдержанности. Но сам все еще чувствует чужое тепло на кончиках пальцев. И снова вспоминает — плотно прижатое к его собственному тело. Снова и снова, и воспоминание кажется проклятием, как и тоска, от которой во рту горько.

Даже лицо Женевы не может прогнать эту назойливую страшную мысль. Это желание прикоснуться. Хель цепляется за трость так, словно мечтает сделать ее частью своих рук. Пальцы все еще дрожат, дыхание сбивается. Он чувствует себя глупцом. Или безумцем. Тяжело не думать, но у него получается — как только взгляд вновь впивается в чужое лицо, уже не скрытое за очками.

[Вильям Блауз]

 Как смотрит Боттичелли на свои творения? Как композитор слышит музыку, извлечённую из собственной нотной тетради нерадивой рукой любимого ученика? Как смотрит режиссёр — на месяцы смакуемую постановку, наблюдая за артистами из ложи зала? Аплодируя им. Крича.

  Как приятно получать то, что ты не ожидаешь.

  Вильям ловит каждый жест, следит за чужими глазами и руками, вгрызается взглядом в выражение лица напротив — хотя снаружи кажется совершенно безучастным. Его хищная порода будто пытается увидеть всё. Всё — без остатка. Наблюдать за тем, что не может видеть ни в ком другом. Что непредсказуемо и неправильно по своей сути.

  Вильям видит клетку. Человека, что привык ковать себя железными цепями. Как растаявший айсберг, что остаётся холодным, какие бы неведомые силы не прикладывали к его естеству. Пусть верхушка айсберга подтаяла под палящими лучами чужого солнца, льдина по-прежнему остаётся льдиной. Недвижимым конгломератом чужой боли и оков снега. Она не привыкла быть тёплой. Даже к самой себе.

  Это восхищает.

— Сними очки, пожалуйста.

  Вильям держит дешёвые стёкла в ладонях. В его лице — гнев и нетерпимость. Как посмел некто просить его о чём-то подобном? Чем Хелю помешала очередная «маска», такая простая и незатейливая, придуманная людьми, что лжи в ней не больше, чем в его словах? Почему Вильям не нашёл слов сказать «я выгляжу неважно», «я перепил вчера», «чувак, я вожу машину, в том раритетном кабриолете нет козырька, ты хочешь, чтобы я ослеп?» Но Вильям снимает очки, даже не задумавшись спросить хоть что-то. В голову приходит мысль, что манипулировать им проще простого. Даже без оков ментальной магии: для некоторых хочется просто сделать то, что они просят. Неважно, сколько у тебя на языке в этот момент крутится «но».

  И напротив возникает улыбка. В первую секунду она возмущает, заставляя кровь прилить к щекам: в груди поднимается клокотание, готовое вот-вот излиться на пару ласковых слов. Трещат дужки очков, сминаемые гневной ладонью. «Дай мне повод, дай мне возможность...» Хель отводит глаза. Он похож на девушку, смущенную подаренной ей ромашкой. Пожар в груди Вильяма утихает. Рука уже не стремиться раскрасить чужие губы огоньком яркого синяка. Жалко.

  Вильяму становится смешно. И концерт продолжается.

  Он видит, как пошатнувшееся спокойствие Хеля вываливается из рук вместе с белой незатейливой чашкой. Она, по законам вселенной, должна была разбиться вдребезги, но остаётся целой. Или почти: её плавное ребро у ручки украшает глубокая трещина, на краю селится свежая, ещё острая щербинка. Вильям тянется наклониться — и его руку перекрывает чужая ладонь.

  Он вздрагивает. Не то от испуга, не от внезапности. Кожу будто прошибает током, и Вильям подтягивает пальцы к собственной ладони, будто пытается высвободиться из тисков. Как уж или гадюка: изгибает свой хвост, сворачивается кольцом, будучи схваченным рогатой палкой под голову и прижатым к земле. Хель умудряется быть нелогичным, неправильным, не...  Ко кучи остальных «не». Есть в этом движении что-то от потуги куклы совершить нечто против своего кукловода. Взгляд Вильяма замирает взглядом на чужих пальцах. Он пробует это касание на вкус.

  Руки Хеля тёплые: в отличие от собственных, что ещё не успели согреться горячим напитком с травами. Против первой реакции не хочется высвобождаться, не хочет скидывать их, а наблюдать. Вильям чувствует себя пойманным вором: именно так перехватывают запястье, когда ловят на чём-то постыдном. Но что Вильям украл? Ответ приходит вместе с вопросом. И из груди вырывается смех.

— Какой же ты...— Вильям дависят своими словами, не сумев удержаться от улыбки.

  Иные смеются как звон колокольчика. Элегантно прикрывая рот кончиками пальцев, чуть опуская подбородок. Блауз же смеётся громко, и его трясёт подобно потугам беременной чайки — и голос примерно тот же. Он поджимает ноги к туловищу, его плечи болезненно трясутся, а на в углах глаз выступают слёзы. «Всё, это всё!» — подумать только. Исход сильнейшей любовной магии, в которую творец вложил всё душу, — неосторожное и грубое касание руки.

— Какой же ты нелепый, — смеётся Вильям. — Какой очаровательный. Правда, Хель. Я покорён. До глубины души.

  И Вильям садится — сползает на пол — взяв в руки тонкую слабую керамику. Он любовно крутит её в ладонях, наблюдая за тем, как трещина проходит по чашке насквозь и зиждется во внутренней поверхности. Из этой посуды уже нельзя пить.

— Смотри, Хель, смотри. Трещина. Так похоже на тебя, ведь правда?

  Хищник подбирается к жертве ближе. Вильяму смешно, забавно. Он отпускает путы магии, зная: какое-то время Хель сам будет поддерживать это состояние внутри себя «по инерции». И всё же ему интересно: что изменится? Изменится ли что-то? Во взгляде, в движениях, в реакции? Руки Вильяма ложатся на чужие колени — проверяют границы дозволенного. Он подтягивается вперёд, становясь к Хелю почти лицом к лицу и опираясь...на него же самого.

— Скажи, дурачок, — вкрадчиво говорит Вильям, впритык вонзаясь в чужие глаза. — Зачем ты это сделал?

  Сломанные очки бесполезным хламом поблёскивают позади. Возможно, это было бы единственное, что спасло бы Хеля.

  Но сейчас уже поздно.

[Хель]

Эта клетка открыта с обеих сторон,
Только мы никуда из нее не уйдем.
Эта камера пыток — наш будущий дом.

Под кожей разрастаются трещины — в них болезненности больше, чем в любой, что может пересечь узор чернил на коже. Хель чувствует, как сбивается дыхание, как ломается что-то важное внутри него. Глаза напротив — вот настоящая клетка, хуже любой, в какую хтоник может заковать себя сам.

Он пытается отстраниться, уйти от прикосновений, которыми Вильям удерживает его колено, затем — от слов, впивающихся в разум, как клинки. Но может лишь сжаться спиной в спинку дивана, пытаясь сдержать бешено бьющееся сердце. Целое мгновение Хель не может понять, чем заслужил такую жестокость со стороны напарника, а издевка в чужих словах слышна так явно, что ее тяжело не заметить. Какой же ты нелепый, - повторяет эхо в черепе ростовщика. Нелепый. Очаровательный.

Ему хочется отвернуться, скрыть обиду за ресницами. Он чувствует в самом себе чужака, которому рад едва ли больше, чем ломающему прутья клетки чудовищу. Даже через плотную ткань — он чувствует ожог чужих пальцев. Цепких почти так же, как его собственные, но более уверенных. Зачем ты это делаешь? - хочет спросить Хель. Что ты делаешь? - вопрошает затем. Это игра, догадывается он, и сердце прорастает еще одним сколом — совсем как на хрупкой поверхности испорченной чашки. У них с этой чашкой много общего — и то, и то вскоре отправится в утиль.

— Скажи, дурачок, зачем ты это сделал?

У Хеля пересыхает во рту. Существо напротив не кажется ему человеком, монстром, ожившим кошмаром. Видением. Недостижимой мечтой, готовой не растаять, но разлететься вдребезги и осколками изрезать заботливо подставленные ладони. Отпусти меня, - просит Хель мысленно. Пальцы невольно тянутся к чужим плечам — оттолкнуть. Задержать. Выиграть время. Хель чувствует: это ловушка. Но разум проигрывает, даже лишенный оков чужой магии. Сердце заходится снова, и Хель чувствует сжимающуюся под ребрами слабость. Он почти уверен, что стоит двинуться — и трещины выступят уже на кожу. Он хочет двинуться.

Пальцы все же цепляются за чужое плечо — настойчиво удерживая на месте. Не давая приблизиться. Не давая отстраниться. Хтоник задыхается, и шум собственной крови мешает ему услышать хоть что-то еще. Чужие глаза слишком близко, воспаленные после тяжелой ночи, с красными линиями лопнувших капилляров, похожих  на такую же сетку трещин. Темные глаза, навевающие мысль о бездонных тоннелях — Хелю кажется, что он блуждает в них уже целую вечность, хотя на деле проходит едва ли больше нескольких секунд.

Отпусти меня, - мысленно повторяет Хель, но произнести вслух не может. Он не впервые видит лицо Блауза так близко, но лишь сейчас, кажется, осознает каждую болезненную деталь: жестокость, застывшую в улыбке. Пятно родинки, подпрыгивающей, когда Вильям говорит или смеется. Запах чужой кожи, тепло живого существа так близко. Хель не знает, что именно не дает ему шевельнуться: воспоминание о постыдном объятии или жажда окунуться в новое. Пальцы уже горят от прикосновения, все тело сжимается... он не может, знает, что не может.

- Я не знаю, - выдыхает Хель.

Он уверен, что это правда: он не помнит, почему пальцы сжались на чужом запястье. Почему даже сейчас, несмотря на всю болезненность касаний, не хочется отвести ладонь. Ментальный маг, - вспоминает он, не моргая. Глаза режет от слишком длительного контакта. Ментальный маг. Что ты сделал? Как давно ты это делаешь? Зачем? Или пустить пулю в висок для тебя недостаточно? Сперва хочешь отыграться на сердце?

- Потому что хотел, - выдыхает Хель с опозданием.

И это тоже правда. Он все еще хочет касаться. Болезненно, мучительно, до ломоты под ребрами цепляться за чужое тело. Пусть будет больно — самая его суть желает новой боли расплатой за чью-то смерть. Ростовщик целое мгновение верит: он все это заслужил. Каждый укол ядовитых слов. Каждый ожог на коже, не поддающейся шрамам. Заслужил каждый рубец на бьющемся сердце.

Пальцы напрягаются, Хель ненавидит себя так же сильно, как нелогичность выкручивающего изнутри желания. Чужое лицо так близко. Жестокость завораживающих глаз. Излом издевательской улыбки.

Он срывается — так, как можно сорваться с моста, с крыши небоскреба. Пальцы сгребают ткань чужой рубашки, удерживая на месте — недолго, лишь долю секунды, когда ростовщик подается вперед и накрывает чужие губы. Не поцелуем, одним касанием — неуклюжим, больным, как прикосновение к лихорадочно горящему лбу. Касание обжигает, ядом просачивается под кожу. Хель замирает, чувствуя лишь неожиданную мягкость чужих губ, едва задевая их дыханием. Он не умеет целовать — и знает это. Он и касаться-то не умеет.

И быстро отстраняется, закрывая глаза. Готовясь к любым последствиям — к новой порции ядовитых слов. Даже к удару. Он даже хочет, чтобы боль расколола висок. Он готовится зажимать ладонью разбитый нос. Смывать кровь с рассеченных губ. Он не просто готов к этому — он этого жаждет. Почти так же, как еще одного касания. Неправильного, больного.

Пьяного.

И хуже всего, понимает Хель, как только перестает видеть чужие сводящие с ума глаза, он опьянел еще ночью. Когда в душу просачивались строчки чужих стихов, когда темнота липла к коже. И когда чужое тело подставлялось под жаждущие ладони, а дыхание срывалось в изгибе чужого плеча. Хель знает, что так опьянеть нельзя ни от одного напитка. Он чувствует: такую больную зависимость порождает лишь человек.

Многое сотрется из памяти — но хтоник знает, что некоторые мгновения будет помнить всегда. Смерть у своих ног, жар касаний, ставший вдруг столь желанным. И это нелепое, даже глупое прикосновение к чужим губам — такое мимолетное, что забыть о нем проще простого. После оно смажется, исчезнет и покажется просто сном. Ростовщик убедит себя в том, что его и не было никогда.

Этого не было никогда.

[/i]

Страдание связывает, думает Хель, и эта мысль тянется в ожидании удара. Боль связывает.

А о любви ростовщик не знает ничего.

[Вильям Блауз]

 Вильям всегда проверяет, насколько далеко он может зайти в отношении другого. Как простираются границы чужой воли, насколько далеко он может зайти. Плетённые браслетами ладони ложатся ему на плечи. Он отклоняется назад — не пускают. Подаётся вперёд — удерживают. Тиски. Оковы.

  Клетка.

  И Вильям расслабляет плечи, чтобы руки на них расслабились в ответ. Это всегда работает, чтобы обмануть: беспечность порождает невнимательность, ложно ослабленное сопротивление снижает прилагаемый напор. И Вильям чуть оседает вниз, пытаясь казаться спокойным. «Смотри, я не опасен, я не нападаю,» — говорит податливая чужому контролю поза.

  Руки на плечах ему не верят.

  Хель не верит Вильяму тоже.

  Между ними тянется тишина. Не тонкими незримыми нитями, а канатами, которыми можно потянуть за каждого из них. И в этой неловком пространстве Вильям чувствует прилив сил и удовольствие. Извращённое чувство распирает сердце каждый раз, когда разум пытается рассуждать: что дальше? что происходит? куда летит этот поезд?

  Никуда. Смотришь на Хеля, и кажется, что в конечном счёте он дойдёт до грани: поймёт издёвку, услышит в голосе насмешку, прочитает по глазам, по жестам — по чему угодно! — с ним просто играют. Как кошка с мышкой, и хищник иногда выпускает мышь из когтей, чтобы утолить свою жажду преследования, затем ловит. Так Вильям: то проявляет беззаветную доброту, то пытается опрокинуть на дыбу с остервенением инквизитора. И в этом особенное очарование натуры: повернётся ли к тебе безжалостный палач или сядет на колени тот, кто поддержит при падении в пропасть, — не узнаешь, пока не попробуешь.

  Узнать. Попробовать. Попытаться.

  Чужое лицо словно падает в омут или тебя утягивает за него. Вильям по инерции отклоняется назад, ожидая удара. В лоб или в нос, но получает совсем иное. Странное ощущение саднит на губах, но за ним ничего не следует. Пустота. Ощущение влажного мокрого воздуха над линией Купидона. Опасливое движение напарника в сторону, от него. Как можно дальше.

  Вильям будто боятся. Глаза находят фигуру Хеля в опасной близости к истерике: у него закрыты глаза, а тело вжато в поверхность дивана. Костяшки на руках напряжены до предела.

  Он его поцеловал. Он напугался.

  Самого себя?

  Вильяма?

  Перемен?

  Ладони тянутся к собственному лицу, к губам, чтобы их потрогать: пальцы чувствуют всё тот же контур, всё те сети мелких трещин. Вильям убеждает себя тактильно: ничего не меняется. Но в душе обрывается что-то, чего он не может понять.

  И после понимает: жалость. Победителя к побеждённому. Он настолько увлёкся, что заигрался. Под ложечкой неприятно засосало: так давала о себе знать проснувшаяся совесть.

  И Вильям заставляет поднять себя на ноги, сделать шаг вперёд. От него до Хеля меньше одного метра. Он видит, как хмурится чужое резкое лицо напротив, когда на него падает тень. Словно ждёт.

  Ожидает удара.

— Придурок, — смеётся Вилл.

  Красная перчатка падает на пол, раздавленная кроссовкой.

— Полный дурак, — и падает вторая.

  Холодные пальцы прикасаются к горячей обожжённой коже. Вильям наклоняется вперёд: его колено опирается на край дивана между чужих бёдер, а пальцы сгребают к себе лицо. От волос Хеля пахнет пеплом, пылью и мрачной лавкой, из которой они вышли. А ещё — едва уловимо книгами. Старым пергаментом, на котором хранятся древние фолианты. Прошло всего несколько часов — а кажется: уже целая вечность. Вильям прижимает к себе его голову, утыкаясь носом в макушку: шея в области ключиц чувствует приятное касание чужого длинного носа.

  «Как с тобой было просто», — отзывается в душе глубинный монстр, любящий поедать сердца на ужин.

  Вильям смотрит в эту бездну и может ответить.

  С ним было просто тоже.

  Пальцы левой руки находят гладкость чужого подбородка, линию нижней челюсти: так ласкают любимых животных, когда хотят похвалить. Обожжёт ли тесное касание одного из них или обожжёт сразу обоих — неважно. Минуты не превращаются в часы.

  Их безобразнейшим образом прерывают.

  Дверь номера отворяется со скрипом. Вильям вздрагивает, но не разжимает тиски. В номер хотели постучаться, но дверь была открыта: первый гость не захлопнул её, как только проник в номер с чаем и печеньем. Теперь на пороге стоял второй: мужчина низкого роста и плотного телосложения, с животом, больше похожим на наполненную пивную бочку. Он был усатым, краснощёким. Одежда плотно облепляла влажное от пота тело, а руки исходили веретеницей вздутых вен. Жандарм.

  Увидев позу, в которой он застал нужного человека, второй гость заметно потупился и опустил глаза. Вильям наклонился назад и восстановил адекватную дистанцию.

— Офицер Фигаро Ларсен. Тут, по соседству убита девушка...

— Вы меня отвлекли, — обиженно-раздраженно обрывает его Вильям, скрещивая на груди руки. — Я уже вчера ночью давал показания по этому делу и повторюсь: мы были вчера в ресторане. У нас были свидетели, потом мы едва вернулись — услышали пальбу. Мой друг всё время был со мной, он не мог...

— Блауз. Заткитесь, наконец, —раздражённо выдыхает Фигаро, зайдя внутрь номера без разрешения. — Я слышал ваши показания. И пришёл опросить второго. По протоколу. Так положено.

  Вильям обреченно выдыхает, закатив глаза. Он поднимает руки вверх в жесте «Я сдаюсь» и направляется к выходу. Ни прощаний, ни слов. Ничего, кроме демонстративно поднятых вверх ключей от автомобиля, которые могут сказать Хелю:

— Смотри, я звал. Я приглашал. Ты сам отказался.

  И длинные два часа ростовщика мучают допросами. Солнце садится за горизонт, в номер приносят полдник и ужин. Вильям не возвращается. Не даёт о себе знать, не врывается в номер подобием яркой вспышки. За окном воцаряется ночь: такая же, что сулила сутки назад Хелю беду. Но никто не тревожит его покой.

  Пока не наступает полночь. Эти вспышки света обжигают глаза: ударившие в окна потоки яркой магии могут разбудить спящего или ослепить зрячего — если смотреть на них достаточно долго. Некто за окнами точно знает, где живёт Хель. Где находится его номер, где располагается окно. И точно знает время, когда он один.

  Хрупкая фигура мальчишки в капюшоне: на вид ему не больше восемнадцати лет. Его сухая костлявая ладонь испускает магический свет: простая магия, работающая как маяк. Он следит за окном и за тем, когда к нему подойдут. Чтобы жестом сказать: «Иди сюда».

[Хель]

Хель ждет подкрадывающейся боли со смирением, с готовностью: он чувствует тень на своем лице и лишь слегка хмурит брови. Не собираясь защищаться, подставляясь под жестокость чужих пальцев так же, как ему самому подставляли объятия. И боль приходит — но не та, которой он ждал.

- Придурок, - смеется чужой голос совсем близко, и за смехом не слышно шороха покидающих руки перчаток. - Полный дурак.

Руки Вильяма холодные, почти ледяные — особенно на согревшейся коже. Согревшейся от чая или стыда. Хель не знает, но невольно подается вперед, увлекаемый чужой ладонью. И теряется в прикосновении. Ожоги расцветают под чужими пальцами — невидимые, незаметные. Трещины растут под кожей, как терновник, оплетающий заколдованную крепость. В своих волосах ростовщик чувствует тяжесть дыхания, а сам спустя мгновение касается носом бледных ключиц. Колкость чужих движений тянется по лицу, по подбородку и линии нижней челюсти.

Хель вспоминает, как чужая ладонь ласкала изящный череп в лавке. Тем же мягким и почти ласковым движением вела по линии нижней челюсти. Но череп не мог с тихим выдохом подставиться под болезненное касание — а хтоник может. И сдается, признавая поражение и сейчас, и на все будущие встречи.

Со смирением мученика он тонет в движениях чужих рук. Обнаженных, холодных. Рук палача, сейчас обманчиво нежных. Хель уже не сомневается: все это игра, все это ловушка, в которую он угодил с пугающей охотой. Чудовище, скованное прутьями ребер и удавкой на шее, с довольным ворчанием толкает тюремщика к чужому телу. Собственное же подводит хуже, чем во время любого из приступов: руки хтоника тянутся вверх, одна касается спины Блауза, неуверенным смазанным касанием, преддверием несвершившегося объятия. Другая — накрывает ладонь, ласкающую подбородок ростовщика.

Хель задыхается и чувствует себя глупцом из сказок, идущим на сделку с темными силами. Его демон пробирается под кожу с осторожностью мягких касаний. Вгрызается ядом обидных слов. Дурак, - вторит эхо в голове ростовщика, крепнет с каждым ударом сердца. Рваным ударом, сбитым с ритма. Выдох теряется в изгибе чужой шеи.

Если не открывать глаза, потом это покажется сном. И не только это — воображение нарисует больше, нарисует движение, обжигающие касанием плечо. Жар чужого дыхания на шее, на подбородке. Вкус губ, едва задетых прикосновением. Хель знает — и поддается. Смиряется. Он вспоминает, с какой нежностью руки Вильяма касались девичьего тела — чтобы после пустить пулю в висок.

Хель хмурится и вжимается лицом в шею возможного палача. На целый мучительный и прекрасный миг ему кажется, что весь мир сжался до одного человека и этих прикосновений. И становится почти все равно, что человек — чудовище. Что он сам — такое же. Монстр под ребрами благодарно ворчит и жаждет прильнуть к чужому теплу.

И... скрип двери доносится словно издалека. Хель открывает глаза, будто выныривая на поверхность из-под толщи воды. Знакомый мягкий свет комнаты вокруг кажется слишком ярким и режущим взгляд. Незнакомец смотрит со смятением. Чужие руки исчезают, забирая с собой и боль, и постыдное наслаждение. Оставляя лишь горящий след своего отсутствия. Хель чувствует, как покалывает кожа там, где ее касались обнаженные пальцы.

— Офицер Фигаро Ларсен. Тут, по соседству убита девушка...

— Вы меня отвлекли. Я уже вчера ночью давал показания по этому делу и повторюсь: мы были вчера в ресторане. У нас были свидетели, потом мы едва вернулись — услышали пальбу. Мой друг всё время был со мной, он не мог...

Ростовщик переводит взгляд с офицера на Вильяма. Напарник кажется раздраженным, скрещивает руки на груди... целое обманчивое мгновение хтоник уверен хотя бы в искренности недавней ласки. А потом вспоминает, что его знакомый — умелый мучитель. И торопливо отводит взгляд. Он не смотрит, как Вильям уходит, но в звоне ключей в чужих руках слышится упрек. Хель не двигается и не поднимает взгляда, пока шаги не затихают.

Он почти не замечает, как тянется время под обстрелом вопросов. Взгляд слепо блуждает по раскрасневшемуся лицу офицера, по форме, по рукам, шустро записывающим показания. Стоит встретиться взглядом — и офицер отворачивается первым, будто признавая неловкость своего появления. Будто извиняясь за это несвоевременное вторжение.

Но что он может понимать? Хель отвечает коротко и односложно, ему почти нечего рассказать: он помнит минувший ужин, после которого все как в тумане. Поднялся в номер и спал. Всю ночь, как убитый. Пальцы не выдают, крепко сжимая трость. Хель верит во все, что говорит — он не лжет, просто умалчивает. Он вспоминает стихи... и чуть улыбается после вопроса, что молодые люди делали в номере после. Офицер больше не задает этот вопрос, но заново проходится по всем остальным. Звук пальбы? Хель пожимает плечами. О том, слышал ли он шорох упавшего тела, пришелец не спрашивает. Где был ваш друг? Все время они были вместе. Как минимум, пока ростовщик не заснул. И офицер кивает. Что еще ему остается?

Хель мысленно далеко — и за эту беспечность ему почти стыдно. Воображение рисует Вильяма в залитой солнцем машине. С раскрасневшимися прищуренными глазами. С лесенкой белых шрамов на запястье. Этот образ не тает, даже когда офицер прощается и уходит, прикрывая за собой дверь, а Хель горбится над столом, сжимая трость из всех доступных ему сил. Страшно, больно, стыдно. Но он не может избавиться от мыслей, снова и снова возвращающихся к чужим рукам. Есть злобная ирония в том, как хочется прильнуть к руке, от которой при первом касании торопливо одернул ладонь.

Ростовщик дремлет — недолго, уверенный, что напарник разбудит, если потребуется помощь. Но будит его вспышка света, ударяющая в окно. Она вырывает не из сна, а из обрывков мучительных видений, полных чужим запахом и теплом. Хель вздрагивает и моргает несколько раз, вглядываясь в источник света, запоздало понимая, что дело в магии.

Незнакомец издали кажется подростком, хрупким и угловатым. Ростовщик замирает у окна, не понимая, чего от него хотят. До последнего уверенный, что все это какая-то ошибка. Но понимает: его зовут. Зачем?

Тревога спицей вонзается под ребро: Хель не знает, что делать. Он так привык, что напарник всюду направляет его, почти что тащит за собой... что теперь чувствует досаду. Кажется, он почти не представляет, что делать, оставшись наедине с собой. И спустя несколько долгих мгновений принимает необдуманное решение, о котором, вероятно, обязательно пожалеет.

Хель разворачивается и, стиснув трость в пальцах, быстро покидает номер, преодолевает лестницу и опустевший прохладный холл — и выходит в ночь. К ожидающему его незнакомцу и пыльному, душному даже в темноте, городу.

[Вильям Блауз]

  «Я здесь!» — незримо восклицает Вильям, врываясь в лавку редкостей. Хель помнит это лучше остальных: дверь, почти слетевшую с петель, тревожный перезвон колокольчиков под потолком и быстрые торопливые шаги по паркету. Хаос, следующий за гостем по пятам: вместе с порывом прохладного ветра и громким хлопком закрытого засова. Тогда всё начиналось. С выбора.

  «Я здесь», — тихо шепчет Вильям, притаившись в мелочах. В оставленной на столике чашке недопитого чая. В тонкой металлической ложке, откатившейся от блюдца к краю. Сломанных солнцезащитных очках с оторванной дужкой на полу, в забытых красных перчатках под ножками диванчика, где-то у Хеля под ногами. Но вещи оставлены, а вместе с ними оставлен их владелец. С третьим приятным сном после летней прогулки — в соседнем номере отеля. Вильям ничего не знает о ночном госте. Его не ждут.

  Астра встречает Хеля душным спёртым воздухом и пересветом множества звёзд. Шумными дорогами ночных байкеров, гудением мотоциклов. Даже глубокой ночью здесь не бывает тьмы: небо сгущает синеву, нагоняет густые облака, однако небу далеко до чёрного цвета. Отголоском разума кажется, что закат ещё не наступил. Тонкая фигура в капюшоне приветственно машет Хелю впереди рукой и переступает с ноги на ногу.

  Её окружает ореол таинственных огней: они разбросаны по ночной улице в виде веретеницы зажжённых фонариков. Движением руки маг гасит их: и глазам приходится привыкать к темноте. Только так таинственного визитёра можно было увидеть из номера отеля. Его серая куртка и землистый цвет лица растворяют его в окружающей обстановке: он полная противоположность Хеля.

  А ещё — он едва вышедший из гнезда птенец.

 — Привет.

  Он улыбается открыто и в чём-то даже восхищённо. Привести Хеля — его первое задание. И мальчишка смотрит ему за спину, убеждаясь, что он пришёл один. А затем облегчённо выдыхает: и можно увидеть жемчуг крупных резцов и красноту под щеками — не от смущения. От напряжения. И от радости, что всё вышло.

 — Пойдём.

  Он не объясняет Хелю ничего. Держит руки в карманах и оборачивает в сторону мелких двухэтажных построек. Знает, что Хель пойдёт следом. Не зря же он спустился на этаж. Не зря — не разбудил никого вокруг.

 — Ты искатель редкостей, да?  — оборачивается на него мальчишка. — Зови меня Люк. И не бойся. Я из "этих".

  И Люк скидывает капюшон и поднимает отросшие тёмно-русые волосы вверх: на его шее, ниже линии роста волос зияет один единственный символ — цифра греческого алфавита. Сигма.

  Это читается в его горделивым жесте: он безумно счастлив быть частью одной большой и дружной семьи. Мафиозной. Он гордится своей меткой, как гордится двоечник единственной пятёркой в дневнике. И не может удержаться от вопроса:

 — Скажи, Хель... Он рассказал тебе о нас?

  Голубые глаза мальчишки оборачивают назад: ему донельзя интересен ответ. В этом громогласном «он» легко можно угадать: Вильяма он знает.

  Вильяма не позвали нарочно.

  И мысль, что истинный ответ у Хеля будет отрицательный, может вогнать в ощущение опасности. Что ростовщик знает о том, кто часами назад сжимал его в крепких объятиях? Имя? Фамилию, которую в первый раз озвучил лишь офицер Фигаро Ларсен? Бездонную любовь к поэзии и розовому вину, истинную преданность демиургу Хаоса — так ничтожно мало.

  По сравнению с криминальной татуировкой на шее. Есть ли она коже того, кто был с Хелем всё это время? Вопрос остаётся без ответа. Но уже поздно.

  Прогулка длится дольше получаса. В западной части Астры практически нет света. Там густая поросль деревьев, склад поддержанных автомобилей и горячие огни одного единственного заведения. Питейного, с вывеской, склонившейся набекрень и потухшими буквами в названии. Люк ведёт Хеля внутрь, кивнув по дороге что-то бармену и отрываясь.

  И показывает ладонью на маленький столик в углу. Там ростовщика уже ждут. Два серых глаза внимательно разглядывают его с головы до ног.

 — Садись, — звучит из чужих уст вместо приветствия.

  И внушительного вида мужчина средних лет заказывает Хелю виски. Янтарная жидкость плещется в стакане, пока фигура напротив расправляет плечи. Она выглядит опасной. Всё в этом месте выглядит опасным: от облачения коричневых кожаных плащей до шляп в жанре высшего общества.

  По-своему высшего. Преступного — высшего.

 — Я пришёл тебе сказать, — начинает незнакомец, зажигая сигарету и выпуская кольцо пара в лицо ростовщику.  — Предупредить. Что до утра следующего дня ты не доживёшь.

[Хель]

Хель узнает, что по Блаузу можно скучать: по тому, как своими движениями он расцвечивал пространство вокруг, как захватывал внимание, в какой-то мере лишая возможности сделать выбор... Хель думает об этом, идя по залитому светом редких фонарей городу — душному, неспящему. Вулканическая пыль оседает на коже, рев моторов не затихает вдали.

Фигура впереди могла бы принадлежать ребенку, совсем мальчишке — тот, кто представился Люком, угловат и по-детски хрупок. В улыбке его столько открытости, что Хелю хочется улыбаться в ответ. Но он не может, потому что взгляд так и льнет туда, где под одеждой скрыта загадочная татуировка. Мальчишка показал ее так, как хвастаются дорогим сокровищем. Так пятилетка приносит другу надколотого на булавку сверчка, шепчет: смотри, какой красивый. Но здесь вместо сверчка — клеймо незнакомой Хелю организации.

- Он рассказал тебе о нас?

Хель только пожимает плечами — но ответ и так заметен в том, как ростовщик оглядывается, чтобы проводить взглядом исчезающую во вспышке огней гостиницу. Вильям не рассказал о многом, и в воображении ростовщика возникают весы: на одной чаше — тот, кто прижимал тебя к себе, шепча успокаивающие глупости, как целительные стихи, кто ласкал ранящими до ожогов движениями, в чьих оскорблениях нежности было больше, чем в иной улыбке. На другой чаше — палач в красных перчатках. Хель не смог к ним прикоснуться. Он склонился, протянул было ладонь... и не смог. Эти перчатки будто принадлежали чужаку, хищнику, с которых не хочешь столкнуться. Палач мог умолчать о многом. Палач мог оказаться кем угодно.

Хтонику хочется улыбнуться. В его веселье есть привкус отчаянья. Он рассматривает паренька: спутанные отросшие волосы, прямой взгляд. Мальчишка, уже ставший часть чего-то большего. Чего-то, что ростовщику не понять, сколько лет ни проживи. Ему не знакомо это стремление слиться со стаей, в самых смелых своих фантазиях ему не нужны соратники. Только чудовище — всего одно, способное вытащить из-за края. Странно ли хранить своему палачу верность?

И Хель идет следом за незнакомцем. Так бывает, что сделав один шаг, дальше ступаешь уже по инерции — так шел и хтоник, мыслями возвращаясь к словам, которых так и не услышал от Блауза. Не услышал, кем является Вильям. Если задуматься... он действительно до обидного мало знает о происходящем — но сердце смиряется с этим с готовностью приговоренного к казни.

Тот, кто ждет Хеля в баре, на его знакомца не похож ни капли. Хель садится напротив, щурясь с равнодушностью старьевщика: этот человек ему не нравится. Все, что привлекает в Вильяме, отсутствует в том, кто сейчас дышит дымом хтонику в лицо. Там, где Блауз стремился покорить, этот чужак не сглаживает углов. Он сразу заказывает виски — ему все равно прикоснется ли Хель к напитку, и хтоник не трогает даже граненого стекла. Ему хочется оставить здесь как можно меньше своих отпечатков. Хель здесь чувствует себя лишним больше, чем в ресторане отеля.

И ему хочется смеяться — горьким обреченным смехом, потому что кажется: он попал в сказку, где все наоборот. Прошлая ночь кажется сном, нынешняя — его продолжением. Вместо мелодии из старенького магнитофона прокуренные голоса. Вместо ароматного чая — плеск виски и тихий шелест перекатывающихся кубиков льда, когда бокал ставится на столешницу.

— Я пришёл тебе сказать. Предупредить. Что до утра следующего дня ты не доживёшь.

Хель едва не ляпает «я знаю», но успевает прикусить язык. Ему действительно хочется смеяться, хотя ситуация страшная. Но он снова думает о том, как подставлял шею под касания палача. Человек, что сидит напротив, чей взгляд прячется за клубами невежливо пущенного в лицо дыма, не кажется тем, кто ждет улыбки — но Хель все равно улыбается. Криво и некрасиво, так что не различить, чего в этой улыбке больше — веселья или горечи.

Хель делает то, что умеет лучше всего: думает. Если Вильям тоже из этих — почему Хеля решили предупредить? Потому что Вильяма хотят подставить? Хтоник чувствует: он влез во что-то большее, и от этого хочется скорее помыть руки. Хель понимает, что влез в дело, в котором у каждого информации больше, чем у него. И целое мгновение хтоник вспоминает о том, как упирался носом в беззащитное горло Блауза. Так же можно было коснуться чужой шеи наконечником трости.

Вот только — не хочется.

Хель вздыхает.

- Спасибо. Это все? - спрашивает он и тут же думает, как нелепо звучит заданный вопрос. Незнакомец уже должен был понять, что новость хтоника не удивила... но что дальше? И ростовщик щурится, морщит нос, отстраняясь, стремясь убежать от дыма, назойливо льнущего к коже.

Горло саднит, и Хель отворачивается, кашляет в прижатую к губам ладонь. Не от слабости, лишь от липких касаний дыма, пробирающегося в легкие.

[Вильям Блауз]

Правду можно подать как пальто любимой женщине. Или бросить в лицо как половую тряпку.

  На секунду ответ Хеля заставляет незнакомца вздёрнуть брови и едва заметно отпрянуть на спинку стула. На мгновение чужак ошарашен: сигарета погружается в поверхность стеклянной пепельницы, а губы прогладывают дым, выпуская горячий воздух через нос в виде густой струи пахучей взвеси. Таинственный незнакомец молчит: с минуту перекатывая в голове и отрешённую улыбку Хеля, и его нежданную реплику. Тишина тянется канатом: она позволяет увидеть мысли, витающие в чужой голове как поток подходящих фраз, но они не находят отзвука, чтобы быть оглашёнными. Незнакомец звучно усмехается, но в этом смешке нет лицедейства. Едва заметная грусть или вернее — сочувствие. Он сочувствует Хелю.

  И показывает это как раскрытую карту.

— Действительно, о чём я думал? — звучит голос, который становится до приятного участливым. — Что спустя сутки найду человека, сохранившего остатки разума? В самом деле. Какая глупость.

  И спустя мгновение:

— Я думал, ты сильнее.

  Первый укол врезается в самолюбие. Незнакомец смотрит на Хеля исподлобья: купится на эту наживку или нет? Вид ростовщика обманчиво агрессивен: и на это ведутся все. На чёрные узоры татуировок, угловато-острые черты лица, кривую улыбку, больше похожую на оскал. Сковырни кожу — кровь потечёт, а не остатки горячей магмы. Но о последнем догадывается куда меньший процент людей, чем те, кто пребывает в уверенности, что внешний облик Хеля есть маркёр представляемой опасности.

  Незнакомец вгрызается зубами в мясо. Сок из жареного бедра куропатки течёт по подбородку, оставаясь на губах каплями сукровицы. В нутро Хеля вгрызались с таким же остервенением: если можно было укусить, чтобы доставить боль, это сделали бы незамедлительно.

  Некто готовит для Хеля новый удар. Там где у Вильяма кокетство — у человека напротив иглы манипуляции.

— Я знаю Вилла столько лет, что и озвучивать неприлично. И всё же: прошёл один день — а ты так спокойно принимаешь свою смерть от чужой руки. И она никак не тревожит тебя. Что это? Ментальная магия? Глупость? Желание распрощаться с жизнью? Любовь?

  На последней фразе губы чужака изгибаются в усмешке. Он знает, куда бить. Он знает, какие задевать струны. Слишком хорошо ознакомлен с почерком чужой работы.

  Слабость можно признавать или отрицать, бегать от того, чтобы облачить её в «слово». Слабость остаётся слабостью — гниющей червоточиной чужой души. Сомнительной надеждой, что «всё обойдётся». Незнакомец вынимает одну из новых сигар и предлагает её Хелю: он видит, как отрешенно его глаза смотрят на тающий в стакане виски лёд.

— Подумай дважды. Подумай ещё раз, пока ты далёк от вмешательства в свои мозги: смерть — это то, чего так желаешь? Умереть от руки человека, который сегодня лобызает тебя в дёсна, а завтра закапывает твой труп в лесу, — это удел твоих мечтаний? Тебе так хочется быть обманутым? Раздавленным? Использованным? Тебе совсем нет смысла жить: не для семьи, не для девушки, не для себя, в конце концов? Я нахожу твой след в Астре, привожу тебя сюда, чтобы предупредить: твой напарник — редчайшая скотина, которая пустит тебе пулю в висок, как только ты сослужишь ему службу. И всё, что ты можешь ответить мне: «Спасибо. Это всё?»

  И незнакомец разводит руками в стороны, признавая своё бессилие:

— В таком случае я действительно не могу тебе помочь. Ступай.

[Хель]

Хель смотрит на человека напротив, но вместо показного сочувствия замечает лишь издевательскую усмешку. И кажется, будто в пропитанных заботой словах искренности меньше, чем в любой из улыбок Блауза. Хель думает-думает-думает... и понимает вдруг: этот незнакомец ничего о нем не знает. Может, ничего, кроме строчек в досье, которое наверняка есть. Более того — чужака устраивает сложенный образ, он не собирается заглядывать глубже узора чернил на коже. А это значит: ни одно из сказанных слов не может по-настоящему задеть.

И Хелю хочется рассмеяться. Его самого пугает вспыхивающее под кожей желание защитить напарника. Полный дурак, - вспоминает он ласковый голос. И соглашается. Действительно ведь, дурак! И смех все-таки срывается с губ. Хриплый, некрасивый смех, чем-то похожий на кашель. Хочется зажать рот ладонью, но ростовщик удерживается от этого жеста. Зачем? Ему становится весело, он выпрямляется, сильнее сжимает пальцами трость и смотрит на благодетеля смеющимися глазами.

Слова впиваются в мозг — но он подумает о них позже. Даже о том, как чужак вкрадчиво заглядывал в глаза, намекая: тебя обманули, тобой играли. И Хель бы согласился... нет, он даже согласен: он помнит, как мгновенно расцвела симпатия к Блаузу. Помнит, как тот скользил по лавке внимательным взглядом, как прощупывал, куда можно давить, а куда не следует.

- Вы правы, - тихо замечает Хель, так тихо, что нужно слушать внимательно — в этом есть свои секреты. В медленной речи ростовщика уверенности больше, чем во всех движениях его благодетеля. - Мой напарник — чудовище.

То, как он это говорит, то, как улыбается... так говорят о дорогом человеке, и «чудовище» звучит с такой нежностью, какую не каждый вкладывает в любовное признание. Хель склоняет голову набок, не тянется за протянутой сигарой даже взглядом. Вероятно, он может показаться безумцем — хтоник таким себя и чувствует. Веселье оказывается на вкус лучше любого чая. Веселье чем-то похоже на мимолетное прикосновение к чужим губам — пьяное и больное.

- Вы понятия не имеете, чего я желаю, - медленно тянет хтоник, - но Блауз — не единственное чудовище, которого стоит бояться. Вы когда-нибудь видели в гневе хтоника? - он наклоняется к столу, вглядывается во взгляд человека напротив — ну что, нравится тебе то, что ты видишь? Таким ты меня представлял?

- Советую пересмотреть собранное досье. В одном вы правы: Блауз хорош. Он во лжи куда лучше, чем вы. Согласитесь, не стыдно быть обманутым профессионалом, хуже, когда не замечаешь... любителя.

Хель поднимается, последние слова и движения — почти на грани провокации. Ему снова хочется рассмеяться. Он вдруг задумывается, так ли чувствует себя Вильям, разыгрывая выбранную роль, в которой правды не больше, чем в карнавальной маске. Хель не уверен, верит ли себе сам, но ему кажется, что тот, кто не смотрит дальше узора чернил и потрепанного плаща, не заметит разницы.

- Не прощаюсь, - цедит хтоник и отворачивается. Трость взлетает отточенным и почти изящным движением, и Хель преодолевает расстояние до тяжелой двери уверенным и спокойным шагом. Улыбка не сходит с его лица. Мой напарник — чудовище, мысленно повторяет он. И ему становится так спокойно и легко, будто он уже умер.

Дорога до отеля занимает не больше секунды — пространственная магия избавляет от возможного преследования, и Хель оглядывает свой все еще темный номер. В нем ничего не изменилось, кроме одного: самого ростовщика. Веселье, бурлящее в крови, может быть только предсмертным. Хель наклоняется, сгребая ладонью сброшенные Блаузом перчатки. Он не мог к ним прикоснуться... почему? Потому что боялся палача?

В темноте мысли текут спокойно. Прошлой ночью Хель наблюдал за чужой смертью и тонул в боли. Этой — он любовно разглаживает перчатки. Женский голос лукаво касается уха: ты же помнишь, что он сделал со мной? Он поступит с тобой так же. Ты не доживешь до утра следующего дня.

Хель вспоминает предчувствие, кольнувшее его лишь при первом касании обтянутой красной тканью ладони: этот человек станет твоей смертью. Такие пророчества всегда сбываются, пройди день, два или двадцать лет. Хтоник покидает свой номер быстро, будто пытаясь обогнать собственные мысли. Тянется к соседней двери — на ней никаких меток, он даже не знает, у себя ли Блауз.

Но нетерпеливо толкает дверь... и не успевает удивиться: не заперто. В чужом номере темно, но Хель будто кожей чувствует - Вильям здесь.

- Ты забыл свои перчатки, - громко и с отголосками смеха в голосе замечает Хель, захлопывая дверь за собой. Азарт бурлит под кожей, на языке чувствуется привкус сигаретного дыма. Хель вглядывается во мрак, без труда находя знакомый силуэт. И улыбается — криво, почти пьяно. Знакомо стучат часы, темнота липнет к коже.

- У меня тут состоялся забавный разговор с... кажется, это был твой босс. Он говорит, что следующие сутки я не переживу. Так что я зачем зашел... подумал: чего тянуть? Верно?

Хель не сдерживает смеха — приговоренному к казни положена хотя бы такая милость. Там, где другой испугался бы, где попытался сбежать, хтоник является к своему палачу сам. Весь он — в откровенности слов и жестов. Перчатки летят на стол, пальцы ласкают трость без дрожи, как бывает только в прекрасном сне. А подобные сны снятся крайне редко.

Хель улыбается. Хель смеется — с обреченностью мученика. Он сам не предполагал в себе подобного, но делает шаг в темноту, ожидая чего угодно — взведенного пистолета, ножа к горлу. Ожога слов и прикосновений. В голове сами всплывают строки... и он повторяет их вслух. Его голос не похож на голос Блауза, более хриплый и медленный, словно шелест страниц под дрожащими пальцами. Всего две строчки, что царапнули кожу так, как не смог бы ни один клинок.

Солнце сядет и завтра проснётся рано.
Успокой и скажи, что зимы не будет.

[Вильям Блауз]

 Вильям чувствует сквозь сон: тяжёлые шаги по коридору, звон наконечника трости, скрип старой половицы. Между его комнатой и комнатой напарника десять шагов. Десять — их можно услышать, если быть достаточно внимательным, если вслушиваться в каждый чёткий звук из коридора. Пробуждённое сознание узнаёт эту походку: только единственный в мире так звучит.

  Вильям открывает глаза.

  Свет, проникающий из дверного проёма, на секунду обезоруживает и режет. Вильям болезненно зажмуривается и закрывает лицо ладонью, привыкая к смене обстановки. Но это оказывается не нужно. Тот, кто без приглашения зашёл к нему в гости, восстанавливает приятную темноту: пока глаза привыкают к возвращённому мраку, уши отчётливо слышат — дверь захлопывается. Это резкое движение не походит на обычную вежливость, оно скорее звучит как щелчок закрывшейся мышеловки.

  Кошка поймана, кровит лапа, застрявшая в ловушке. Мышка издевательски шуршит в углу.

— Ты пил? — задаёт вопрос Вильям, наблюдая за тем, какая нехарактерная улыбка украшает лицо ростовщика.

  Он никогда не видел его таким: рука удерживает трость не как подпорку — как оружие. В уверенных крепких пальцах чувствуется энергия и сила, столь не похожих на слабость неидеального тела. Неидеального — в памяти ещё свежи обрывки прошлой ночи. Кашель, смешанный с пеплом, узоры трещин на коже и долгое страшное забвение. Царапающие живот пальцы: «Пусти меня, пусти...» Поразительным контрастом в Вильяма сейчас врезаются глаза-клинки. Самоуверенные. Дерзкие.

— Ты забыл свои перчатки, — смеётся чужой голос.

  Блауз сонно моргает. Хель видел, как он подчищает следы после взлома комнаты жрицы. С каким равнодушием прячет гильзы в карман и вытирает отпечатки пальцев с ещё тёплого трупа. «Забыл перчатки». Он действительно верит в правдивость своих слов?

— Я не забыл, — отвечает Вильям про себя, но вслух не озвучивает. — Я оставил тебе нарочно. Чтобы мозолили глаза.

  А губами произносит:

— Если ты приходишь ко мне под покровом ночи, почему в одежде?

  И на губах проступает улыбка. Вильям опирается на ладони и оседает в кровати, ловя взглядом каждую деталь во внезапной перемене его жизни. Резкое, заострённое лицо Хеля украшает победная улыбка, осанка, полная достоинства: будто он заранее знает, что соперник будет повержен. Его широкий неправильный рот, кажется, занимает половину лица, а глаза сверкают огнями, в которых Блауз узнаёт собственных чертей.

  Так горит азарт.

  Вильям напрягает спину в лопатках, и левая ладонь медленно тянется к пространству под подушкой. Он замирает: в окаменевших плечах, напряжённой позе читается готовность к броску. Магическая аура сгущается подобно радиоволнам. Вильям готовится бросить ментальную магию, атаковать так, как он привык. Заранее, не дожидаясь первого нападения со стороны.

  Невидимая взгляду кобра сгущается внутри, обнажает острые ядовитые клыки для броска, чтобы в последний момент...укрыться с позором в норе. Вильям слышит чужой голос и не может ему поверить. Его раскрыли. Он пойман.

  Глаза неловким движением опускаются вниз. Лицезреют чужие ноги.

— Это с моим «боссом» ты пил? Имя? Как выглядит? Что-то ещё можешь вспомнить?

  На губах проступает усмешка. Это нападение равно защите. Вильям заранее знает, что проиграл эту битву. Его голос предательски дрожит. Длинные пальцы сжимают поверхность простыни, и целое мгновение он замирает в этом пространстве. Здесь только он и его палач.

  Одна жертва и одно чудовище.

— «Не переживёшь следующие сутки». Как интересно. Может, и я не переживу, — затем голос почти переходит на крик. — Может, мы оба умрём?

  Сердце в груди заходится от бешенных ударов. Вильям замолкает и чувствует, как лихорадочно пульсирует его сердце под тканью тонкой белой майки. Он не был готов к такому повороту событий, он не успел продумать верные слова, застигнутый врасплох. Хель поймал его: как ловят даже самую быструю и юркую ящерицу.

  Но даже в самый последний момент...

  Ящерица пытается отбросить хвост.

— А, возможно, действительно... Чего тянуть? — улыбка, полная коварной ласки украшает бледное лицо.

  Вильям сгибает руку в локте и пальцем манит Хеля к себе — зазывно, почти любовно. С нескрываемой нежностью и лаской.

— Подойти ближе. Сядь на кровать.

[Хель]

Я запомнил сон, где мы вдвоём
Пытали день, морили ночь,
Пускали кровь своей мечте -
Она не сохла на ноже.

Даже в темноте Хель видит глаза напарника. Противника. Взгляд хтоника легко справляется с мраком, когда нужно. Как сейчас: темные омуты притягивают, завораживают так, что хочется поверить, будто все это наваждение, искусное творение чужих рук. Но Хель не может или не хочет — он улыбается. Сердце бьется так, словно пытается нагнать все удары, отпущенные за жизнь.

Хель видит: искренность чужого страха. Страха впервые пойманного в ловушку охотника. И ему хочется смеяться — потому что он никогда не представлял себя палачом. И даже сейчас не может представить. Вместо этого он скользит взглядом по чужому телу, обтянутому белой майкой, по пальцам, впивающимся в простыню.

Некоторые вопросы не требуют ответа — и Хель молчит. Весь его мир сжимается до размеров комнаты, до размеров человека, который должен стать его смертью. Сейчас он в этом уверен: обязательно станет. И когда Вильям срывается, это застигает хтоника врасплох.

Может, мы оба умрем?

Чужой голос режет так, как не смогло бы оружие. И улыбка хтоника гаснет — но не полностью, оставляя горечь кривой ухмылки. Не победной. Победители так не улыбаются — только те, кто пришел умирать. Пальцы роняют трость — специально, отбрасывая оружие. Отбрасывая единственное, чем хтоник мог бы себя защитить. Он не хочет защищаться.

Во взгляде напротив обещание смерти.

В глазах хтоника — ее желание. Трость касается пола с глухим беспомощным стуком. Чужая ладонь манит к себе. На виселицу. На плаху. Хель тихо смеется — с беззаботностью пьяницы. С обреченностью того, кто слишком устал. Чудовище в клетке ребер ворчит довольно и счастливо, оно впервые так близко к свободе. Или к гибели своего надзирателя — не все ли равно?

Хель двигается медленно. Так, чтобы ни один из жестов не напоминал угрозу. Ему не нравится затравленность в чужом взгляде. Он случайно захлопнул ловушку, но и сам с готовностью влез в нее, подставляя тело зубьям капкана. Хель улыбается снова — но не пьяно, а горько. Будто смиряясь с желанием своего убийцы. Но у его убийцы было еще одно желание... пусть и высказанное со смехом.

Хтоник снимает плащ, как иные сняли бы кольчугу. С шорохом плотной ткани Хель словно оставляет и надежды пережить эту ночь. Он смотрит на человека, под чей нож готов подставить шею. К дулу пистолета готов прижаться виском.

Пальцы путаются в шнуровке жилета, но не справляются, и оборванные нити так и повисают, а жилет остается на теле последней преградой от возможной боли. Удавка амулета на шее кажется невесомой.

Хель проходит вперед и садится рядом с Вильямом, заглядывает в глаза. Словно спрашивает: вот так? Достаточно? Что я еще должен сделать? Чужие глаза гипнотизируют. В них есть что-то змеиное — как и в том, как напряжено тело напарника. Впервые Хель видит человека напротив таким уязвимым. Смех будет неуместным.

- Я не пил, - тихо выдыхает Хель, - но вспоминал...

Его голос гаснет, как последний вздох приговоренного. Вспоминал — стихи, колкость чужих объятий. Ни одной трещины на бледном теле, ничто не нарушает изменчивого узора чернил — зато под кожей ветвится терновый куст. Сделай надрез — и он прорастет шипами. Захватит всю комнату, сожмет в последних объятиях свою жертву. Ну и что, что жертва намеревалась быть палачом.

Хель чувствует: здесь сейчас они в равной мере смертники и в равной — чудовища. И это заставляет податься ближе, приблизить свое лицо к чужому. Кажется: еще чуть-чуть, и Вильям должен понять, что он лишь повторяет чужие движения. То, как сам Блауз ловил его в ловушку — во взгляде хтоника такой же капкан. Он так же приближается... но не удерживает. И ждет, когда противник достанет пистолет.

Хель помнит темный рисунок татуировки на шее у паренька, что вел его через ночной город. И сейчас, когда взгляд Блауза горит так близко, гадает, найдет ли такой же рисунок на шее напарника. А еще гадает, как много прикосновений может выдержать его тело прежде, чем чудовище вырвется из клетки. Но собственный зверь впервые не кажется страшным — слишком он доволен сейчас, его так же манит омут темных глаз. Так же манит привязь холодных рук, сейчас лишенных перчаток.

Ты — моя смерть, - думает Хель, и эту мысль невозможно не разглядеть во взгляде. Обреченность с каждым ударом сердца выступает на коже, оседает на ней горьким привкусом книжной пыли. Хель чувствует себя живым и думает, что это вполне стоит любой муки.

Он вспоминает, каким взглядом Вильям ласкал череп в лавке. Как пальцы, обтянутые красной тканью, ласкали выбеленные косточки, подглазные впадины, линию нижней челюсти с тонким рисунком ничего не значащих рун. Некоторые вещи имеют ценность только когда они кому-то нужны. Хель смотрит так, что не остается сомнений: сейчас он больше всего нуждается в смерти.

- Я здесь, - шепчет Хель, - убьешь меня?

[Вильям Блауз]

Солнце заливает утреннюю трассу. Уши слышат приятное щебетание птиц, лёгкие втягивают в себя аромат хвойной смолы и шишек. Вильям ведёт аккуратно: автомобиль под его руками умелое и подвластное существо, которое лишь слегка заносит на поворотах. Фрэнсис смеётся и вытягивает голову через прорезь окна. Солнце щекочет её лицо с россыпью бледных веснушек под глазами.

— Смотри, какая фотография, — она протягивает в сторону водителя маленький снимок, проявленный на плёнке.

  Там Вильям, обнимая Симбера за плечо, весело хохочет в столовой штаба. На нём нет привычного лоска одежды: какая-то серая майка, какие-то нелепые джинсы с дырками на коленях. Он выглядит моложе, чем сейчас: нет мелкой сетки морщин у губ, черты лица угловатые и взгляд — далёк от эталона ментального мастера. На фотографии лишь двое товарищей, что разделяют службу, смеются и пьют пиво. Вильям хмыкает в ответ. Фрэнсис улыбается:

— Мне она очень нравится.

  Фрэнсис всегда носит с собой фотокамеру. Вильям за годы, проведённые бок о бок со своей напарницей, знает это лучше остальных. Они делят миссии, раны, у них одна раса: антрацифия Фрэнсис — изображение трёх маленьких медуз на запястье. Они делят постель: между ними долгие отношения, держащиеся за любовь с одной стороны. Фрэнсис касается Вильяма как никто другой. Её губы шепчут ему слова, идущие от сердца, и она отдаёт ему всю себя. И Вильям тает: он не может отказать себе в удовольствии быть любимым. Пусть он не может любить в ответ — Фрэнсис, кажется, достаточно того, что ей позволяют.

  Открыть сердце настолько, насколько это возможно. Не быть отвергнутой.

— Что дальше? — тревожно спрашивает Вильям, резко выкручивая руль. — Уйдёшь из Коалиции...и?

— Пережду некоторое время на Сабаоте, в Верде. Начну новую жизнь. Открою кофейню или фотостудию. Сменю имя, внешность — всё с чистого лица. Легионеры-разведчики никогда меня не возьмут.

— Фрэнсис, — из уст Вильяма это имя звучит как горечь. Девушка вздрагивает. — Ты предала их. Слила информацию террористам. Они знают.

— Пошли заляжем на дно вместе? — предложение царапает по сердцу не хуже ножа. — Не суди меня строго. Мы знаем друг друга десять лет. Коалиция рас не то, чем кажется. Пожалуйста, Вилл?

  Тишина кажется часом. Вильям отрезает:

— Нет.

  Фрэнсис молчит. Опечаленно опускает глаза. Камера в её ладонях отражает силуэт лица в глянцевой чёрной поверхности корпуса. Вильям заворачивает в сторону леса. Солнце прячется за верхушками деревьев. Птицы всё так же приятно поют.

— Куда ты меня везёшь? Я хотела не туда.

  Вильям ничего не говорит в ответ. Смысл этого молчания доходит до Фрэнсис слишком поздно. Она лишь смиренно улыбается в зеркало водителя, и её глаза наполняются слезами. Не плачет, держится. Вильям останавливается у лесополосы. В последний раз открывает перед девушкой дверь.

  Фрэнсис всегда носит чёрные вечерние платья. Она смотрит под ноги, на землю, смешанную со мхом, и элегантным движением скидывает со ступней туфли на тонкой шпильке. В свой последний день жизни она хочет пройтись босиком. Ощутить кожей прохладную поверхность земли и жухлых листьев. Они останавливаются недалеко. На расстоянии двенадцати шагов друг от друга на поляне около оврага. Вильям вытягивает вперёд руку с пистолетом.

— Даже последнее желание нельзя? — разочарованно вопрошает Фрэнсис.

  А после, не встретив сопротивления, прикладывает камеру к лицу. Вильям чувствует, как его сердце истекает кровью. Как щёки становятся влажными от слёз.

— Ну же, улыбнись, Вилл. Тебе так идёт улыбка. Пожалуйста, смотри на меня. Не отводи взгляд ни на секунды.

  Яркая вспышка камеры — громкий выстрел в грудь. Тело Фрэнсис падает в овраг. За секунду до выстрела Вильям закрывает глаза. Ему не хватило духу. Он не может себе этого простить. Не может.

  И Блауз выныривает из этих воспоминаний с одной единственной мыслью: любой, даже самый последний человек, достоен перед смертью видеть глаза убийцы. Он навсегда запомнит грустные серые глаза Фрэнсис.

  Он навсегда запомнит отчаянные серые глаза Хеля: в них насмешка перед сущностью смерти и своей судьбой. В них такая же готовность умереть.

  И Вильям делает то, что он не смог сделать тогда. Он не отводит глаза.

  И едва уловимо смеётся в ответ.

— Я же сказал: полностью.

  И пальцы подхватывают шнурки на жилетке единым узлом. Глаза не отрываются от лица напротив, но руки находят вслепую: ту петельку, за которую стоит потянуть, чтобы ослабить. И Вильям с удовольствием отмечает, что у его напарника есть чувство юмора. Странноватое, как и он сам.

— Цитируешь стихи, которые я читал? — с мягким тоном переливается приглушённый в ночи голос. — Я много знаю. Но вчера я, кажется, сильно перепил, и меня понесло.

  И из груди вырывается довольный стон:

— Не жалею. Считаю, что, если хочешь сделать что-то, делай это хорошо. Пляши пьяным на барной стойке, пей серенады под окнами любимым женщинам. Читай стихи — но без запинки. Скажи, Хель, я ведь не запинался?

  Чужие глаза увлекают как вязкое болото. Вильям хочет их запомнить до конца: длинную массивную переносицу с искривлённой перегородкой, густые брови, прямые ресницы.

  «Особенный» — левая рука призывно чешется у запястья. Вильям знает, что после на ней останется новый шрам. Новое имя. Новая память.

  И левая рука, всё это время скрывающаяся под подушкой, достаёт из-под неё табельное оружие. И направляет хтонику в живот.

  Но Вильям не говорит ничего. Между ними таинство тишины — такое же, как в лавке, в часы, когда ростовщика увлекала книга. Они оба понимают тяжесть и приятность молчания: им нечего сказать друг другу.

  Их звери говорят друг с другом лучше любых слов. Посредством утробного рычания.

  Вильям чувствует слабость в пальцах, так легко сжимающих родной пистолет. Он ведёт им по чужому животу наверх, огибая шнуровку неснятого жилета. Касаясь шеи: в этой власти есть истинное удовольствие — поднять Хелю подбородок. Видеть, как податливо следуют мышцы за приказом чужой воли. За прохладным дулом пистолета. Как с приподнятым вверх лицом Хель выглядит высокомерно-недоступным.

  Вильям знает: Хель не такой. Он большая чёрная кошка, которую можно пригреть к рукам. И она будет мурчать, чувствуя прикосновения чужой ласки.

  Рука застывает в одном положении, возводит курок. Вильям знает: смотреть в глаза. Обязательно смотреть в лицо. Иначе всё это неправильно и напрасно.

  И чувствует, как нечто ломается в нём с крошевом, душа летит в обрыв с огромной высоты. Он отводит дуло пистолета и бьёт Хеля локтем по лицу наотмашь. С той жестокостью и силой, что свойственна чемпионам, упустившим внезапно первое место. С той ненавистью, которая говорит: «Ты меня сломал». С тем кулаком, который сжимает чужие волосы и обеспечивает встречу лица с коленом.

  Хеля сталкивают с кровати. Разукрашивают ударами лицо. Пистолетом, ногой, толчком.

  Засыпает Вильям. Просыпается Чудовище. Окрашивает пальцы тёмными чернилами магической вази, прячет черноту радужки в изменённых чёрной завесой белках. Монстр готовится к новой атаке. Монстр вгрызается в чужую шею остротой человеческий зубов. Там, в невидимой клетке Хеля, иная сущность может улыбнуться.

  Этот укус в шею — болезненный, глубокий. Эта удушающая хватка, прижимающая тело ростовщика к полу — лишь речь зверя, что говорит на одном языке с собратом по клетке.

— Ты будешь жить, — шепчет Вильям, наседая сверху, рисуя руны на чужом теле. — Прощайся со своей памятью.

[Хель]

На заре, на расстрел,
От воды, от огня
Я умру, я умру, я умру за тебя

Грудная клетка вздымается с каждым вздохом — медленнее, чем должно быть. Хель чувствует: нужно бояться, нужно бежать. Но он не может, загипнотизированный, завороженный. И он поддается, когда чужие обжигающие руки справляются со шнуровкой жилета. В глазах напротив — прорва кошмаров, таких, что ростовщику и не снились. Но он с готовностью впитывает их, подставляясь под чужую ладонь. Мимолетное касание ожогом цветет под ребрами.

Сейчас ростовщик вслушивается в каждое слово своего палача. Не пропускает ни капли чужого смеха, чужого страха, чужого волнения. Ответить ему нечего — ответ и не нужен. Хель просто слушает, смотрит... и чувствует: есть милосердие в том, чтобы ни на миг не отворачиваться от лица будущей жертвы. Хель не чувствует себя жертвой. И не чувствует — чудовищем.

Хель улыбается. Когда холодное дуло пистолета прижимается к животу, он чувствует: все. И выдыхает едва ли не с облегчением. Касание металла к животу, медленное движение вверх — своеобразная ласка, не причиняющая ни грамма привычной боли. И хтоник послушно не двигается, даже не вздрагивает, хотя по спине ползут мурашки, а пальцы, сжатые поверх простыни, сводит от напряжения. Страх рвется из-под ребер и не может ничего сделать, как Хель не может разорвать зрительный контакт. Не хочет.

Он думает: больно. Когда дуло пистолета касается шеи, оставляя след мурашек на коже. Когда хтоник послушно приподнимает голову, следуя воле чужой руки. В глазах Блауза Хелю чудится страх больший, нежели в собственном сердце. Чудится обреченность загнанного зверя. И хтонику хочется улыбнуться. Он знает: это неправильно. Но все равно выдыхает:

- Все в порядке.

Как будто желает успокоить своего убийцу. Как будто имеет на это хоть немного права. Вся его суть умоляет закрыть глаза, но ростовщик замирает и впивается в чужой взгляд с еще большей жадностью. В чужое лицо, впитывая каждую деталь, каждую черточку. Дерзость вызова мешается с отчаянием невысказанного желания. Все в порядке, - мысленно повторяет Хель, готовясь узнать наконец, что же там, за гранью, от которой он бежал так долго и так успешно.

Но выстрела не следует. За смазанным поцелуем металла Хель чувствует боль, раскалывающую череп. От следующего жесткого удара перед глазами темнеет — и больше ростовщик не видит завораживающего взгляда, зато чувствует боль. И она... ослепительна. Именно такая, как он в глубине души хотел. Именно такая, чтобы чудовище заметалось под ребрами, взвыло, прорываясь в прутьях грудной клетки. И за всем этим мысль, тревожная, болезненная: Хель жив.

Хтоник знает: он не боец, но тело действует само, против воли своего владельца стремясь избежать боли. Не получается. Удар за ударом, ожог сменяется ссадиной, поцелуй металла оставляет эхо будущего кровоподтека. Хель не хочет защищаться, он слишком долго ждал эту боль — настоящую, яркую, как белая линия шрама на чужом запястье. Не похожую на муку ночных кошмаров. Реальную.

Происходящее кажется почти что разумным продолжением прошлой ночи. Почти справедливым: и хтоник подставляется под удары с той же готовностью, с какой его самого обвивали чужие руки, удерживая на грани, не давая соскользнуть во мрак безумия. Кровь заливает лицо, движения Блауза — умелые, но рваные, выдающие истину: он сорвался. Так, как срываться умеют только те, кто привык запирать себя в клетки. Хель это знает.

И когда в шею врезаются зубы, он шипит и бьется под навалившейся тяжестью. Боль словно печать, оставленное клеймо. В ней есть своя прелесть, но тело считает иначе, тело стремится ее избежать. Чудовище под ребрами рычит довольно, оно почти счастливо, оно знакомо с болью лучше всего. И оно призывает: давай, выпусти! Отвори клетку, позволь тебя защитить. Но Хель держится, хотя кажется: вместо замка вот-вот надорвется его собственный разум.

Мрак рассеивается — лишь для того, чтобы Хель мог увидеть бледное лицо Вильяма. Увидеть, как чернила выступают на коже, завораживающие, прекрасные — и ядовитые, жаждущие липко коснуться кожи. Боль сливается во что-то фоновое и невообразимо прекрасное.

— Ты будешь жить, — шепчет Вильям, и хтоник тщетно пытается стряхнуть чужую руку. С чужого подбородка капает кровь, она покрывает губы, зло кривящиеся сейчас. Хель видит чужое чудовище близко, чувствует всей кожей...

— Прощайся со своей памятью.

И его собственный зверь перестает жаждать крови. Вместо этого Хель цепляется за чужое плечо, притягивая противника ближе или приподнимаясь сам — понять сложно, да и нужно ли, если творимое колдовство прерывают поцелуем. Не поцелуем даже — укусом, почти таким же, что оставил след на шее хтоника. Губы прижимаются к губам не с нежностью, а с больным желанием, с алчным намерением терзать. Зубы впиваются в чужие губы, раня, смешивая кровь с кровью.

Хтоник закрывает глаза, подаваясь всем телом к противнику, принимая боль как единственно доступную форму нежности. Так близко, будто желая врезаться в чужое тело подобием лезвия. Оставить шрам — глубокий, глубже любого, что сам Блауз вырезал на запястье. Такого, что не забудешь, даже если захочешь. Сотри память, но шрам останется — рваным уродливым рубцом.

Пальцы впиваются в плечи Блауза, не позволяя отодвинуться, не позволяя продолжить узор магической вязи. Чернила колдовства мешаются с кровью, руки не скользят по чужой спине — а словно вспарывают кожу. Лопатки, защищенные только тканью футболки, шея, на которой пальцы не распознают татуировку. Не угадают даже — есть ли она вообще. Это не кажется важным.

В отличие от желания быть ближе. И кто из них теперь жертва?

Хель не умеет целовать, но сейчас словно и не пытается. Оторвавшись от чужих губ, окровавленно, пьяно хтоник касается подбородка таким же поцелуем-укусом. Ты меня не забудешь, - кричит каждое прикосновение. Я не забуду тебя. Там, где разум будет бессилен, шрамы скажут сами за себя. Кожа хтоника не сохранит следа — но что-то останется, фантомная боль над шнурком амулета. Смазанное видение, заставляющее вскакивать с криком, а затем выть белугой от чувства, что потерял что-то важное. Ценное.

Ты — моя смерть, - повторяет касание губ. Но и я стану твоей смертью, - язык слизывает кровь с чужой щеки. Забудь, если сможешь. Но — не сможешь. И понадобится много времени, чтобы хотя бы суметь подумать о визите в лавку редкостей на Хароте. Целая маленькая вечность. Забирая память другого, своей не сотрешь, маг?

Умрем оба, - согласно шепчет еще один поцелуй. Рваный, болезненный, почти нежный. Перед тем как чудовище, насытившись, замолчит, забрав с собой придающую сил ярость, оставив... просто человека.

Которого уже получится оттолкнуть.

"[align=center

Иллюстрация[/align]"]

[Вильям Блауз]

 Зверь вглядывается во тьму пространства. В ней клетка, и внутри её Некто, кто заставляет сердце Зверя трепетать. Чудовище тянется сквозь прутья. Его длинные семипалые пальцы хотят коснуться того, другого. Такого же, как он сам.

— Привет, — ласково шепчет Чудовище своему собрату. — Представляешь, он думал, что тебя не существует.

  Воображение Вильяма рисует: Харот, Тульпа, лавка редкостей на отшибе опасного мира, а в ней субтильного телосложения юноша. Он не выносит чужих прикосновений, отворачивается, чтобы не встречаться взглядом. Переставляет книги, ведёт пальцами по их тиснённым обложкам, много думает про себя. И Вильяму кажется: не хищник. Он сам по себе то ещё чудовище. Ласкает союзника ментальной магией, называет дураком, играет: так в заигрывающих движениях кошки есть чувство превосходства над мышкой. И кошка уверенна в своей правоте, пока не ломает когти о железобетонную броню своей «жертвы».

  Вильям верит, что он чувствует хищника издалека. Зверь ядовито улыбается: он не заметил самого страшного монстра. И видит его только тогда, когда монстр оголяет перед ним сущность добровольно.

  В груди Зверя клокочет смех. С гибкостью гепарда оно пытается пролезть сквозь прутья, проникнуть ближе, слиться: так в сущности животных есть потребность общения с кем-то из своих. Не пускают. Зверь смотрит на собрата с обожанием, и в его глазах восторг. Он готов поклониться, готов признать чужое превосходство, воспевать как высшее существо того, кто сумел обмануть «хозяина».

— Ты прекрасен, — воспевает Зверь и оседает на полу.

  Он протягивает сквозь металлические прутья своему собрату сердце. Оно человеческое, небольшое. Бьётся, пульсируя, в тисках, истекая кровью. И Зверь заворожённо улыбается:

— Это мой тебе подарок. Прими.

  Он знает: многие пытались. Вильям прячет своё сердце с упорством ледника: многие желали укусить внешне чувственную мякоть и поломали зубы. Но Зверь знает: зубы его собрата войдут в это сердце насквозь. Прокусят до самых внутренних жил, и оно будет лихорадочно биться, выпуская кровь из крупных артерий. Сердцу будет больно.

  Сердце это заслужило.

  И Зверь понимает, что в чудовищных глазах напротив он встречает нечто, чему готов поклониться. Любить до конца жизни. Так не кумир создаёт своего последователя, но последователь встречает кумира. В этом есть ирония мира: болезненно слабый Хель и сворачивающий горы Вильям.

  Как непредсказуемо, что часть силы готова склониться перед слабостью другого, поверженная и разбитая неосторожным прикосновением.

  Улыбка Зверя оседает на лице десятком болезненных укусов. Вильяму возвращается контроль: чужие руки сжимают его в тисках с непримиримостью пыточника. Он хочет вырваться из-под захвата, вдыхает воздух, как вытащенная на берег рыба, но ему не дают. Разум упорно твердит: он это заслужил. Вильям и сам не понимает, зачем ему нужно было так болезненно и открыто кусать другого. Это желание вырвалось как нечто иррациональное, лишённое смысла, но необходимое.

  Чувствовать ртом пульсацию чужого сердца, слышать тяжёлый выдох из груди и удерживать руки, которые в первую секунду захотят оттолкнуть. Врезаться клыками в мякоть, рвать мясо на куски. Язык помнит: солоноватую тёплую кожу под ухом, хрип лихорадочно втянутого воздух в горло. Привкус крови в собственном рту: чужой. Она, кажется, и на вкус другая, чем у него.

  Сколько страсти может держаться в человеке, желающем поглотить другого? Вильям помнит крепко сдерживающие его за плечи пальцы: не поцелуи — укусы животного, желающего власти и демонстрирующего её. Боль расцветает во рту: прокушена губа, на подбородке зияют следы зубов. Ладони Вильяма упираются в человека напротив, прижимая его к полу.

— Хватит.

  Единственное слово. В нём спокойное принятие. В нём поражение существа одного над существом другим. В нём усталость лошади, что сломала ногу. И Вильям падает: на мягкое тело впереди, на острые возвышения неудобных рёбер. Кажется, в силе его мучителя мощи не больше, чем в хрупкой девушке. Но так обманчиво сильно могут удерживать ладони, когда им что-то нужно.

— У меня есть для тебя нечто особенное, — говорит Вильям на ухо, зная, что его слышат. — Про тебя.

  Он устаивается поудобнее в ямку чужой шеи, запрокидывает голову вверх. Знает: сейчас его будут слушать. Там, в знакомых чертогах чужих глаз пропадает монстр и появляется Хель. Вильям касается его щеки узором густых чернил. Они рисуют вертикальную палку, две ломанные линии поперёк. Вильям хочет стереть Хелю память. В этом милость спасти его от смерти. В этом то правильное, что Вильям может для него сделать.

И он читает:

«

Я маленьким был, и зимой

Снежинка легла мне на руку.

Снежинку принес я домой

Как нового дивного друга.

Но только зашел на порог,

Туда, где кончается стужа,

Глазам я поверить не смог —

Осталась в руке моей

Лужа.

Я вырос немного, и вот

Заметил вдруг летом однажды

Цветок у соседских ворот.

И стало вокруг все не важно.

Сорвал и домой я понёс

Цветок, драгоценный как будто.

И сколько моих было слез,

Когда же завял он наутро.

Не должен я был и тебя,

Присвоив, тащить за собою.

Прекрасное что-то найдя,

Так трудно оставить в покое».

"Автор"

по Дарье Баженовой

Пальцы ведут по щеке Хеля вниз. Хрупкое движение смазывает идеальный рунический символ. Он остаётся перекошен: огибая угол нижней челюсти и останавливаясь у губ. Такой руной не построишь идеальную магию. Зверь в сознании Вильяма смеётся, обнимает его спины и сжимает в любовных тисках. Зверь знает: Вильям не хочет.

  Не хочет, чтобы его забывали. Эгоистично, тщедушно и настойчиво. Вильям выдыхает.

  И поддаётся. Следующий удар в нос лишает Хеля сознания. Чтобы другим днём он очнулся в ином месте. Но помнил — каждую болезненную секунду прошлой ночи.

  В травмопункте. В белоснежной комнате медицинского работника, в чьих неторопливой речи и отрезках глаз из маски Хель мог бы узнать что-то знакомое. Неуловимое — но знакомое.

— Этот проклятый отель надо закрывать! — раздражённо скажет врач, заканчивая перевязку. — Сначала убитая девушка. Потом вы, у вас сотрясение, вы избиты. Пропал один человек, ваш сосед. Что за кошмар у вас там происходит?

И доктор приложит к щеке Хеля лёд и снимет маску. И тогда Хель его узнает.

Высокий рыжий парень в очках. С одной единственной фразой, которая может возникнуть в голове Хеля при веде его лица: «Женева, что не так с тобой?».

Один из культистов.

Один из них.

— Офицер Ларсен ждёт вас снаружи. Вы как, можете говорить?

[Хель]

Одиночество запертого чудовища — то, что никогда не мог осознать его хозяин. Слепая ярость, неутоленный голод, родившиеся давным давно под перестук костей под влажными от пота ладонями. Кровь, заливающая руки, приказ убраться прочь. Зверя заперли силком, захлопнули клетку обманчиво хрупких ребер, чтобы даже не заглядывать внутрь. Забыть, что он там, не обращать внимания на вой и голодный рык, на стачиваемые когтем кости.

Жажда крови утихает, когда чудовище понимает: даже в заточении его отыскали. Чужак прекрасен в каждом своем жесте. В каждом движении. Отличающийся. Такой же. Там, где у одного хрупкость стекла, у другого — острая сталь. Где один истекает кровью, другой обрастает шипами.

Ты — мой.

Чужое сердце на вкус как горечь потерь, как сладость мучительных кошмаров. Оно — сокровище, о котором запертый в клетке монстр не мог мечтать. Не мог даже помыслить, что награду не придется вырывать из-за преграды ребер, что ее протянут сами, добровольно, вложат в подставленную ладонь. Зверь не знает слов благодарности, его никто не учил жить в мире с хозяином. Он радуется собственной боли.

В глазах напротив — безумие искренней любви. Счастье. Больное, мучительное, как окровавленные губы, кривящиеся в улыбке. Как смех, звучащий на самом краю обрыва. И чудовище тянется в ответ, благодарное, покоренное этим обожанием. Алчущие чего-то живого пальцы наконец обретают то, за что можно держаться, и клетка уже не кажется клеткой. Она — убежище. Подходящее, чтобы укрыть и себя, и любое сокровище.

Зверь счастлив. Он сыт. Он наконец-то нашел собрата, к которому можно прикоснуться. Которого можно терзать. Которому сам готов подставить брюхо. И он чувствует: привязь чужих рук прочнее любой решетки. Надежнее. Память слаба, но эта цепь — как натянутая линия колючей проволоки. Терновник, прорастающий сквозь каждый укус. Чудовище не умеет благодарить, но оно знает: взамен на бесценный дар отдаст всего себя. И своего хозяина — обрекая на любые пытки.

Я — твой.

- Хватит.

Хель открывает глаза, отрывается от чужих губ, чувствуя вкус крови, чувствую боль везде, во всем своем мире. Видя в глазах противника нечто страшнее самой мучительной смерти. И хтоник расслабляется, лопатки ударяются о поверхность пола, чужое тело скользит следом — обманчиво мягкое, покоренное. Пальцы, не желая отпускать, замирают поверх чужого плеча, в разрыве футболке, как в ловушке. Боли так много, что ее будто нет вовсе.

Запах чужой кожи, запах крови, отчаяние продолжающейся жизни — все сливается воедино, когда желанное тело льнет ближе, истекающие чернилами колдовства пальцы ведут по щеке.

— У меня есть для тебя нечто особенное. Про тебя.

Хель улыбается — пьяной больной улыбкой, напоминающей оскал или пропасть кровавой раны. Рот полнится кровью — чужой, своей. Чудовище затихает под ребрами довольное, счастливое, обласканное. Хель ведет пальцами по хрупкости чужого плеча — осторожно, ласково. Почти невесомо.

Хель понимает: он все забудет, и от этого горько, страшно, но зверь внутри ворчит успокаивающе. Он так счастлив, что готов утешить хозяина. Ты забудешь, шепчет чудовище, но я буду помнить. Не бойся. И тычется окровавленной мордой в подставленную ладонь, не желая кусаться. Он — мой, понимаешь?

В стихах Вильяма — поражение. Признание. Отчаяние вынужденного поступка. И Хель слушает, впитывая каждое слово всей кожей, подставляясь под лезвие чужого голоса.

Прекрасное что-то найдя,
Так трудно оставить в покое.

Он — твой, - шепчет чудовище. Наш. Понимаешь?

Хель чувствует, как срывается хрупкое движение вдоль щеки, как останавливается — неровно. И магия оседает на коже. Незавершенная. Неправильная. Сердце ликует. Оно хочет помнить. Каждый момент этой ночи, каждую каплю крови. Тело не сохранит ни шрама — но в память врежется все. Каждый укус, каждая ласка. Каждый удар, прорастающий терновником. Оплетающий пространство. Привязывающий к себе, приковывающий.

Я тебя не забуду, - обещает взгляд хтоника.

Ты не забудешь меня, - вторит монстр перед тем, как заснуть, баюкая чужое истекающее сердце в ладонях.

Хель поворачивает голову, прижимает нос к обнаженной коже чужой ладони, закрывая глаза, вжимается губами. Нежно, оставляя кровавый след и ломкость прощального поцелуя. Чувствуя привкус густых чернил. Чужой выдох звучит как эхо собственного.

Хтонику думается: он действительно умер. И холод склепа впервые не кажется страшным.

Он открывает глаза спустя бесконечность хрупких мгновений, в каждом из которых прижимается губами к чужой ладони. Отражением того, как монстр тянется слизать кровь с несущих смерть пальцев. Среди стерильной белоты комнаты, под сливающиеся во что-то мучительное звуки — Хель помнит все. Так четко, что на шее горит след укуса. Тело послушно, оно не торопится залечивать раны, оно наслаждается каждым осколком боли, потерявшимся под ребрами.

— Этот проклятый отель надо закрывать! Сначала убитая девушка. Потом вы, у вас сотрясение, вы избиты. Пропал один человек, ваш сосед. Что за кошмар у вас там происходит?

Врач уже заканчивает перевязку, полосы эластичного бинта ложатся поверх плеча, неосторожное касание чужака обжигает кожу. Хель вздрагивает — не от боли, от узнавания, когда человек снимает маску. Ржавчина волос горит под холодным светом ламп, в стеклах очков играют блики. В голосе — звучит раздражение.

Женский голос призраком касается уха: помнишь? Хель помнит: события прошлой ночи и предыдущих дней. Украденное видение с душным опустевшим рынком и несчастным животным в клетке. На миг ему становится почти совестно: мысли настойчиво возвращаются к другому зверю. К тому, кто от боли не вздрогнет, а прижмется еще ближе. Влезет под самую кожу, в клетку оплетенных терновником ребер.

- Мой сосед пропал? - выдыхает Хель. Голос звучит хрипло, устало. Хтонику тяжело говорить. Он нетерпеливо садится, игнорируя взгляд врача. Культиста. Пальцы непроизвольно взлетают вверх, тянутся к шее, закрытой повязками. Находят фантомный болезненный след чужих зубов. Тело еще не успело избавиться от него. Скривить губы мешает подсохшая корка ссадин. В своем теле ростовщик обнаруживает новые очаги болезненности, не похожей на ожоги прикосновений, к которым он все еще не привык.

Но думает, что, пожалуй, мог бы.

— Офицер Ларсен ждёт вас снаружи. Вы как, можете говорить?

- Да, - кивает хтоник и морщится. Голова болит, но от предложенного пакета со льдом Хель отстраняется. Тщательно отводит взгляд, боясь, что незнакомец поймет: пациент его знает. Не в белой стерильности медицинских стен.

Он вспоминает — запоздало, мучительно. Не прошлую ночь, но все остальное: смерть под ногами, острие глаз незнакомца за дымной завесой. Дело, на которое он согласился, вложив ладонь в алую ткань перчатки. Еще ничего не закончено. Где Блауз? Хель хмурится и нетерпеливо трет переносицу пальцами. Голова болит. Чудовище — тоскует.

Я его найду, - обещает Хель.

[Вильям Блауз]

 Солнце светится на небосклоне, заходит в зенит, утверждая: его напарник где-то. Отсыпается в другом месте, приводит в порядок расстроенные чувства. Курит в ванной, вытирает кровь с губ рукавом белоснежной рубашки. На его лице — след вчерашней ночи. Яркий кровоподтёк около угла рта до подбородка.

  Не синяк. Укус. Который почти не болит, если его не касаться руками. Но как нарочно: касаться хочется постоянно.

  В душе скребёт навязчивое ощущение нереальности происходящего. Глупости. Неправильности. Вильям закрывает глаза перед зеркалом, застилая веки ладонями. Он совершил ошибку. Эгоизм и тщеславие губят хуже, чем оставленная за собой веретеница трупов и свидетелей. Перед взором встаёт лицо ростовщика: то улыбающегося за столом ресторана, нежно щебечущего что-то о тишине и любимой птице, то его почти злорадный смех в последнюю ночь в отеле. В котором не было прежней невинной чистоты перезвона чашек — была скользящая в каждом жесте самоуверенность и изящность. Вильям знает: так звучит превосходство. Как бы не хотел Хель двигаться в зоне безопасности, безопасностью там и не пахло. Он обязан был его убить — он не смог. Должен был стереть память — пожалел. Себя, не его.

  Зато здесь, в окружении четырёх новых стен на съёмной квартире, Вильям будто чувствует себя в изоляции от собственной смерти. Он знает: тут его не найдут, тут не побеспокоят. Зверь в груди разительно смеётся, он знает: Вильям сделал всё, чтобы его могли найти.

  Зверь почувствует родное Чудовище за тысячу вёрст и заревёт так, что Чудовище его услышит. Как может быть иначе? Зверь преподнёс своему кумиру дар, и кумир его принял. Окровавленное сердце со следами зловещих зубов ещё бьётся под клеткой рёбер. Чужое, непогибшее — ешь мягкую плоть хоть каждый вечер. Вгрызайся зубами сколько захочется.

  Чудовище узнает.

  Чудовище услышит Зверя издалека.

  Увидит, сколько в окружении нитей ведут к его самому преданному поклоннику. Вот тонкая нить от рыжеволосого врача. Ему на вид едва меньше тридцати. Он ругается на Хеля:

— Держите лёд, кому я говорю!

И холодный компресс прижимается к поверхности обработанной раны насильно. Если не знать о тайной жизни вне стен больницы, можно подумать, что доктор по-настоящему заботлив. Говорить мягко не любит, но поступает по совести:

— Разнесёт синячину на всю шею — будете потом объясняться окружающим за внешний вид. А кто окажется плохим? Разумеется, врач! Приехали — добровольное информированное согласие на манипуляцию не подписали, так ещё и упираемся! Так можно?

Его очки смешно сверкают в свете дня, рыжина волос отливает пламенем. Врач усмехается и прижимает компресс к Хелю собственной ладонью туже:

— Не смотрите на меня так. Разумеется, не подписали, потому что прибыли в больницу без сознания. Но это не повод! Лёд к шее, потом в регистратуру.

«Первая нить» к поклоннику уходит из кабинета, хлопает входная дверь. И приходит «вторая» — она может что-то знать о местных адептах культах Чернобога. Фигаро Ларсен садится перед Хелем с потрёпанным блокнотом в руках. Он косо и недружелюбно смотрит. Первый день их пребывания в отеле — погибшая девушка. Второй — разбитое лицо и пропавший человек.

Из груди доносится тяжёлый выдох, по кабинету разливается тишина: забинтованный как на карнавал Хель не выглядит опасным. Более того: в памяти ещё свежи следы его недавнего обрывка из жизни. Фигаро отводит взгляд. Ему стыдно не спрашивать — вспоминать о слишком личном моменте.

О слишком интимном касании к руке и любовном объятии. Так чужих не обнимают.

— Понимаете, — начинает Фигаро речь, не чадя подозреваемого — сразу в лоб. — Вы приезжаете — и ровно с этого дня в отеле начинают происходить ужасы. Я видел вас, когда зашёл...случайно, разумеется! Я не хотел! Чужая личная жизнь — не моё дело. Разумеется, когда всё происходит в рамках закона. И...вы идеально подходите под мотив ревности. Сначала убиваете свою соседку, очаровательно-красивую девушку, потом дерётесь со своим любовником и убиваете его на почве той же ревности. Тело прячете. Мы его найдём — вопрос времени. Если вы так психически больны, может, вам нужна помощь? Сотрудничайте со следствием, и мы поможем вам.

Фигаро не столь умён, как производит впечатление его внешний вид. Пытается запугать — выходит одна комедия.

— Расскажите всё, что знаете.

[Хель]

Нас недостаточно распять,
В нас нужно выстрелить раз пять -
Чтоб души грязные слились в одну опять
И мы пошли по преисподней погулять

Холод, прижатый к шее, притупляет боль. Хель с неохотой придерживает пакет со льдом, потому что врач не может знать, что пациент с восторгом рассматривал бы гематому. В чужом голосе забота мешается с раздражением, а ростовщик думает о том, как выглядит след, оставленный им самим на чужом теле. В этом есть что-то нездоровое, больное, но Хель снова и снова вспоминает привкус крови, наполнившей рот. И тяжесть чужого тела — так близко, что кожей можно было почувствовать чужое сердцебиение.

Ему этого не хватает. Тому, что живет в клетке ребер — тоже. Впервые между монстром и его хозяином такая идиллия.

- Спасибо, - отзывается ростовщик, сильнее прижимая пакет со льдом к перевязанной шее. Он знает: любые следы сойдут быстрее, чем если бы он действительно был человеком. Боль уже слаба настолько, что не туманит рассудок. Но недоступность чужого тепла колет оплетом терновника.

Хель выдыхает. Оглядывается в поисках трости — пальцы жаждут коснуться знакомой гладкости металла. Возможно, ее забрали жандармы. Возможно, она так и осталась на полу чужого номера. Ростовщик дотянется до нее сквозь пространство — так, как ему хотелось бы дотянуться до другого. Но сейчас нужно думать. Хорошо, что Хель умеет это лучше всего.

Хлопает входная дверь, входит офицер. Хель помни его и не чувствует ни капли угрозы. Наоборот, кажется, сам хтоник выглядит более опасным — даже обмотанный бинтами, будто неуклюжая пародия на мумию. Ростовщик замирает под чужим взглядом, ждет допроса. Он понимает: все выглядит подозрительно. И делает медленный вдох, чувствуя, как протестующе грудная клетка отзывается болью. Чудовище ворчит под ребрами.

- Дайте мне минуту, - просит Хель и самую малость ведет рукой, отводя от шеи пакет с уже начинающим таять льдом. Ростовщик под тяжелым внимательным взглядом жандарма выспрашивает дорогу до уборной — и исчезает за дверью. С щелчком замка хтоник чувствует, как разливается по телу нетерпение. Он торопливо отводит взгляд от зеркала, опускает глаза, но успевает заметить свою нелепую фигуру — полосы эластичных бинтов поверх изрезанной чернилами кожи. Жилета и плаща нет — Хель не знает, куда именно они могли деться. Он открывает кран, горбится над раковиной, впиваясь взглядом в рыжий след вокруг стока. Дыхание срывается, наконец подчиняясь колкому страху.

Жив. Хель роняет пакет со льдом, нетерпеливо сует руки под воду. Проводит влажными ладонями по лицу. Жив. Это кажется не чудом, а злой насмешкой. Тот, кто должен был бежать от своей гибели, сожалеет, что она покинула его. Нелепо. Смешно. Полный дурак, - шепчет знакомый голос, и Хель почти чувствует прикосновение чужих губ. Он резко и рвано дышит, жмурит веки. Успокаивает ворчащего монстра под ребрами, обещает, что найдет того, кто им нужен. Нужен — болезненно, глупо, до выламывающей судороги.

Ростовщик призывает все свое мужество, чтобы заглянуть в зеркало — он знает, что увидит. Всегда: лицо, которое он не может назвать своим. Неправильные черты, сейчас тронутые акварелью свежих синяков и коркой подсохших ссадин. И взгляд Чудовища — шальной, пьяный. Хель дарит ему кривую ухмылку — и чудовище скалится в ответ. Смотри, что он с нами сделал, - любовно шепчет тварь из подреберья. Смотри! Пальцы тянутся к шее, к повязке поверх чужого клейма. Хтоник надавливает пальцами на повязку и тихо шипит от боли. Вспоминает, как зубы Блауза вгрызались в кожу. Мучительно. Желанно.

Хель знает: на подобное смелости хватает один раз, и он изучает незнакомца в зеркале. Незнакомец знает все его страхи, знает, почему так тяжело смотреть в отражение, не разбитое трещинами. Хтоник боится, что собственное лицо ему не принадлежит, что он собрал себя из чужих черт так же, как собственное имя сложил из вырезанных в граните букв. Боится, что из всего, что ему по-настоящему принадлежит — только тварь, выламывающая прутья ребер.

Я защищал нас, - напоминает чудовище, - а ты посадил меня в клетку. Ухмылка в зеркале становится горькой, пальцы впиваются в овитое эластичным бинтом горло, ведут вниз, ощутимо царапая. Хель свободной рукой впивается в хрупкий край раковины — его сил никогда не будет достаточно, чтобы оставить на белоснежной керамике даже царапину. Лап чудовища хватит, чтобы разбить здесь все.

Найди его.

Найду.

Обещание впивается в шею — туда, где так не хватает удавки амулета. Хель выдыхает. Монстр выдыхает тоже. Мы найдем, - обещают из клетки ребер, из шальных серебристых глаз, кажущихся чужими. Страшное понимание: такая цель дорогого стоит. Крови на руках? Гуманных методов. Если получится.

Хель возвращается в кабинет под тем же тяжелым взглядом Ларсена. Офицер садится напротив — в обтянутое потрепанной белой кожей кресло. Хель послушно рассказывает, повторяя то, что уже говорил раньше. Под потолком слабо потрескивает лампа.

- То, что случилось вчера... - его голос сбивается едва заметно. Хель принимает решение импульсивно, на миг отказавшись от привычной осторожности. Но дрожь в голосе легко списать на волнение. - Я видел людей в темной одежде. Вроде балахонов. Они как-то вошли в номер. Я... простите, офицер, я не могу сказать, как именно они вошли. Возможно, я не закрыл дверь. Мы с моим другом, - голос срывается вновь, но уже осознанно, Хель чувствует поток вдохновения, - понимаете, мы... были заняты. И заметили тех людей слишком поздно. Я помню лишь несколько слов... Они говорили что-то о жертвоприношении и о... Чернобоге? Не уверен, что правильно расслышал. Я не боец, - неуверенным ломким жестом хтоник обводит собственную грудную клетку, - к тому же, меня застали врасплох. Не видел, что случилось с Вильямом. Как вы считаете, то, что говорили те люди... что-то про жертвоприношение, про какой-то ритуал... я не понимаю. Простите.

Он закрывает глаза, спрятав лицо в ладони. Когда он разыгрывал спектакль перед чужаком в баре, было весело. Сейчас только тревожно. Но... Хель помнит, как часто над ним насмехался Корвус: тебя и тростинкой зашибешь! Немощный!

И хтоник горбится, подчеркивая и без того заметную кривизну плеч, сжимаясь под чужим взглядом так, чтобы показать: нет никакой угрозы только напуганный человек, который не знает, что происходит. Весь в синяках и ссадинах. Кто-то, потерявший близкого человека. Чудовище ворчит ободряюще и не ломает прутья - оно знает: Хель выпустит его сам, когда придет время.