[Рейшан]

Харот | Где-то на снежных просторах планеты | 5025 год

Участники эпизода Тиру, Рейшан

Эпизод является игрой в прошлом и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту без системы боя.

[Тиру]

В укромной низине, среди кружащихся снежных вихрей, «Облачный Ткач» лежал, раскинувшись, как странный зверь, свернувшийся в кольцо. Его корпус больше не напоминал корабль - скорее, это было укрытие, лачуга выстроенная из необычного, шероховатого, похожего на кожу материала, не пропускающего холод внутрь. Снаружи он почти сливался с пейзажем, казался продолжением метели, частью её замысла. А внутри... внутри всё было иначе.

Стоило шагнуть через порог, как мир менялся. Просторное круглое помещение встречало мягким светом подвесных ламп, тихо покачивающихся без ощутимого сквозняка или движения воздуха. Свет их не был ярким - скорее тёплым, медовым, не отгоняющим тени, а деликатно примиряющимся с ними. Словно здесь разрешалось быть усталым, молчаливым, не до конца согревшимся.

Пол был сухим. Удивительно сухим, как будто никто и не входил сюда в снегу и льду, как будто лачуга стояла здесь годами, переживала смену сезонов и обретала свою память. Ветер не пробирался внутрь, только изредка шумел в трубе одной из жаровен. У стен теснились коробки и мешки - грузы, личные вещи, инструменты. Привычный беспорядок временного дома, в котором команда знала своё место и знала, что всё под контролем.

Центральное пространство обогревалось очагами - жаровни были устроены с заботой: широкие, стальные, с укрытыми крышками, они отдавали жар без копоти, только мягкое тепло, и дым уходящий вверх, туда, где трубы уже растворялись в теле корабля и выходили наружу. Возле очагов расстилались ковры - разноцветные, истёртые, но уютные, - и здесь, ближе к теплу, уже собирались члены экипажа. Кто-то сидел, вытянув ноги, кто-то возился с одеялами, кто-то просто смотрел на огонь, ожидая, пока утихнет дрожь в пальцах. Пахло пряным мясом, луком, пряностями и чем-то терпким, с дымком. Нора, закатав рукава, в полном сосредоточении, перебирала ложки, наклонялась над кастрюлей, что стояла на одном из очагов, и каждый раз приподнимала крышку с таким видом, будто решала сложную задачу.

Когда Тиру и Рейшан вошли, едва смахнув с плеч снег, в помещении что-то едва заметно изменилось. Несколько голосов поздоровались - сдержанно, с уважением, - но никто не подошёл. Капитану всегда давали немного времени после возвращения, возможность отряхнуться, снять уже промерзшую куртку и шапку, почувствовать себя не должным, а просто человеком. Или, в их случае, драконом. Только один матрос подошел и отрапортовал что старший помощник и несколько матросов осматривают целостность груза. И этого было достаточно.

А дальше - всё было просто. Они с Рейшаном прошли ближе к очагу, нашли себе место среди прочих, и опустились на ковры, позволяя теплу начать долгий путь к внутренним напряжённым мышцам. Пока все ждали еду, слова были лишними. Только дыхание, тишина, потрескивание огня и равномерный гул корабля, что больше не плывёт, а дремлет, укрыв всех под своим крылом.

Тиру едва успел устроиться как следует, усадив пушистый хвост Рейшана себе на колени, позволяя мягкому весу лечь поперёк бёдер, как до слуха донёсся глухой, размеренный топот. Знакомый до последнего отзвука. Так шагал только один человек на всём «Ткаче» — тот, кто не считал нужным маскировать тяжесть поступи, ведь и характер у него был соответствующий: прямой, грубоватый, но всегда без тени злобы.

Драгнор - судовой врач «Ткача» как обычно, не стал тратить время на обходные формулировки. Присев рядом, глядя на капитана чуть сверху вниз, он заговорил:
— Капитан, — с присущей ему практической бесцеремонностью и прямотой начал орк. — Я понимаю, вы в восторге от местного снега. Романтика, свежесть, всё такое. Но если вы и дальше будете торчать снаружи в такую погоду и игнорировать перчатки - схлопочете не просто обморожение второй степени, а полноценный повод не выпускать вас куда-либо без сопровождения. Кто-нибудь кто будет следить, чтобы вы носили все комплекты одежды. Позвольте.
Слова, впрочем, были заботливы, просто обёрнуты в шероховатую манеру, как упрёк, на который нельзя всерьёз обидеться.

Тиру выдохнул чуть тише, чем обычно. Он и сам чувствовал, во что превратились его пальцы. Холод впивался до костей, особенно когда не замечаешь, что давно перестал ощущать какую-то часть руки. Но на такие мелочи у него никогда не хватало внимания. Или желания. Он не возразил, не стал отшучиваться. Капитан знал: Драгнор - один из немногих, кто позволит себе прикосновение без вопросов и сделает это не как жест сочувствия, а как обязанность. Просто делает то, что должен и всё.

Исцеляющая энергия окутала пальцы, будто невидимая плёнка тепла, струящаяся из ладони орка. Лёгкая щекотка, знакомое ощущение мягкого давления, как от тёплого воздуха, заполняющего трещинки на коже. На мгновение Тиру прикрыл глаза. Он не считал себя избалованным вниманием, но вот такие простые, практичные акты заботы принимал с благодарностью.
— Спасибо, Драгнор.
Чуть повернувшись, он наклонил голову в сторону Рейшана, представляя:
— Это Драгнор - наш корабельный врач. Незаменимый член команды, особенно учитывая... куда нас иногда заносит!
Это было правдой. Без него они бы потеряли гораздо больше, чем просто здоровье. Вся команда знала, что может положиться на орка - даже если в ответ получит бурчание и банку горького чая.
Орк беззлобно фыркнул и, закончив с исцелением, отпустил ладонь капитана.
— Мистер Проводник, — проворчал он, обращаясь к Рейшану, — может, хоть вы повлияете на него. Скажите, что нырять в сугробы в местном климате — не лучшая идея. Нам нужен живой капитан, а не статуя из льда. Потому что если Карас возьмёт на себя управление, я через неделю разорюсь на успокоительном чае. Для команды. И для себя.
Тиру чуть вскинул бровь, наигранно задумчиво.
— А мне казалось, ты давно нашёл способ заменять успокоительный чай чем-то покрепче.
Капитан пошевелил пальцами - теперь уже согретыми и вернувшими чувствительность - и поднял голову с ехидной улыбкой, что обычно предшествовала особенно упрямым решениям. Но сейчас в голосе была усталость, перемешанная с благодарностью:
— Ещё раз спасибо, Драгнор. В следующий раз... постараюсь не заставлять тебя тревожиться. Или хотя бы вернуться с улицы раньше, чем пальцы отвалятся.
— Вот уж не думал, что доживу до дня, когда вы это пообещаете, капитан, — буркнул орк, поднимаясь на ноги. Но, прежде чем вернуться к своим делам, бросил через плечо: — Кстати, горячий чай уже готов, если всё ещё нужно согреться.

[Рейшан]

  Рейшан вошел следом, ступая размеренно, без спешки, позволяя тяжелой двери сомкнуться за спиной и отсечь все, что осталось по ту сторону — метель, воздух, наполненный хлесткой резкостью, и тот шум внешнего мира, который сейчас казался не просто далеким, а неуместным. Звук захлопнувшейся створки был глухим, округлым, словно в комнату погрузили толстую ткань, плотно приглушавшую не только ветер, но и саму потребность говорить. Снег, вой, резкость дыхания — все было там, где их уже не касались.
  А здесь, внутри, царила иная тишина. Не пустая, не стерильная — а живая, насыщенная дыханиями, шагами, приглушенными голосами, что переливались между стенами не как слова, а как шепоты, сохранившие в себе остаток смеха, заботы, деловитости. Воздух был густым, плотным, как поднимающийся над травяным отваром пар — не влажным, но теплым, пахнущим деревом, тканью, кожей, телами, осевшими в этом помещении, словно в нутре самого «Ткача». И в этом тепле что-то внутри Рейшана стало незаметно оседать. Не исчезать — но отступать. Как будто гул напряжения, державшийся все это время под ребрами, наконец начал растворяться в пространстве, которое не требовало от него собранности.
  Он остановился всего на шаг, но этот шаг был полон паузы. Не сомнения — принятия. Он позволил себе задержаться в этом промежутке, чтобы уловить: как звучит помещение, как живет команда, когда никто не наблюдает, не оценивает, не требует. Люди не затаились, не выпрямились — просто продолжали свои дела, вписанные в ритм корабельного быта. Кто-то сидел на тюках, кто-то разбирал вещи, кто-то перекидывался парой слов, в которых не было ни напряжения, ни излишнего внимания. Только несколько кивков и приветствий в сторону Тиру — уважительных, кратких, но не холодных. Как если бы сам факт возвращения капитана был значимым, но нуждающимся в тишине, а не встречных словах. Никто не подошел. И в этой не случившейся близости читалась невидимая граница.
  Когда взгляд Рейшана вернулся к Тиру, тот уже скидывал промерзшую куртку. Он стоял к нему боком, пальцы легко, но с отточенной экономией жестов снимали шапку. Рейшан как обычно не спешил — просто смотрел на аккуратно двигающегося зеленого дракона. После чего Рейшан встряхнул головой — коротко, чуть резко, как зверь, сбрасывающий с шеи лишний вес, остатки улицы. Волосы дрогнули, рассыпаясь, цепляясь за ворот, скользнули вдоль щек, оставляя после себя ощущение движения даже в воздухе. Потом он снял сюртук, снятый с тем самым естественным вниманием к деталям, которое рождается не из привычки, а из уважения к себе. Он повесил его рядом, на ту же перекладину, что и Тиру и это было его маленьким жестом их новой близости.
  Зеленый дракон уходил и Рейшан повторил за ним не особо думая. Просто шагнул в тот же поток движения. Сейчас на нем была одежда, в которой все было продумано заранее — почти черная ткань, на грани бордо, отливающая глухо красным в местах, где ее касался свет, с тонкими линиями золота, вплетенными в швы, в изгибы, в высокие воротники. Он явно не купился и на золотые украшения, цепочками висщие на его вороте. Такая одежда не кричала о власти — она подразумевала. Он носил ее так, как носят собственное имя: не произнося, но зная. Не для того, чтобы казаться — чтобы быть тем кто он есть. В этой одежде не было маски. В ней было отражение: сдержанное, цельное, уверенное. Так одеваются те, кто не оправдывается за то, кем он стал.
  Рейшан выдохнул неглубоко, почти неслышно, словно выпуская не воздух, а саму необходимость говорить что-либо еще. Его шаг был медленным, точным, и все в нем выражало внутреннее принятие — не как компромисс, а как спокойное следование за тем, чье присутствие определяло теперь ритм его собственного движения. Он не сомневался, не колебался и не останавливался, просто шел туда, где уже сидел Тиру — ближе к очагу, к жаркому дыханию огня, к месту, которое, быть может, не соответствовало привычным представлениям о комфорте, но в этом моменте казалось единственно верным.
  Пол под ногами был мягким, устланным коврами, впитавшими в себя запахи времени: пыльной ткани, обожженного дерева, шерсти, нагретой телами и тишиной. Это было не привычное ему кресло, не дорогой диван на котором он привык сидеть в роскошном комфорте. Он не привык опускаться так низко, уже не привык чувствовать под собой твердый пол. Не привык — но не испытывал к этому отторжения. Напротив, в этой странной перемене был даже оттенок веселой растерянности, как если бы он вдруг оказался в истории, написанной не по его сценарию, но по-настоящему увлекательной пьесе.
  Сидеть так близко к огню было для него непривычно. Порывы жара обжигали воздух, трепали мех, подбирались к телу, как раскаленный язык, пытающийся обвить его, проскользнуть под ткань. Он не любил это ощущение. Оно было слишком навязчивым, слишком прямолинейным. Но он остался. Потому что рядом был Тиру.
  В этом пространстве важным оставался только один факт: зеленый дракон сидел здесь. А значит — здесь был смысл. Все остальное складывалось вокруг этого центра. И потому, когда Тиру протянул руку, нащупывая хвост, как если бы делал это неосознанно, Рейшан не стал ждать прикосновения. Он пошевелился сам — спокойно, мягко, с тем благородным жестом, что никогда не становился показным. Движение было текучим, как разворачивающаяся лента: тяжелая пушистая дуга хвоста медленно поднялась, будто живая, и без единого колебания легла на колени Тиру. Как нечто настолько естественное, что не требовало слов. Жест был по-мужски уверенным, но в то же время в нем жила безмолвная готовность быть рядом — настолько близко, насколько это позволено сейчас.
  Он не посмотрел на капитана. Не искал реакции. Не ждал ответа. Просто сидел, позволяя хвосту остаться там, где тот оказался принят. И в этом была только тишина, сотканная из движения, тепла и того короткого мгновения, когда двое уже не играют — просто дышат рядом.
  Тяжелые шаги, уверенные, с легкой отдачей в полу, раздались не сразу — сначала они были частью общего гула, фонового дыхания корабельного нутра, но вскоре начали выделяться, как если бы сама поступь обладала весомым правом быть услышанной. Глухой ритм подошв, чуждых грации, но уверенных в каждом ударе, медленно приближался, и Рейшан, даже не глядя, сразу отметил: орк. Он знал этот звук. Этот вес. Он был в нем — в самой структуре походки, в том, как центр тяжести держался ближе к земле, как каждое движение веяло грубостью.
  Он повернул голову — не с интересом, а скорее из наблюдательной привычки. Глаза его скользнули по силуэту, и, как ни странно, тело сразу признало в нем кого-то знакомого. Хотя разум упирался в то, что видел этого орка впервые. Парадокс, не вызывающий у него смущения — в его жизни многое вписывалось в эту категорию: все были на одно лицо. А орки вообще не слишком различались для него. Особенно если не носили чего-то отличительного: амулетов, повязок, ярких меховых плащей, татуировок или хотя бы серьги, за которую можно было бы зацепиться взглядом. Внутри головы Рейшана это не вызывало напряжения. Это не был снобизм. Не было в этом и презрения — просто разум отказывался удерживать то, что не имело прямого влияния на его интерес или эмоции.
  Он всегда отличал по голосу, по движению, по запаху. И потому, когда рядом не было визуальной метки, он терялся. Так было и с частью команды — лица сливались, становились фоном. Голоса — редкими всплесками. Он никогда не запоминал тех, кто не оставлял на нем следа. Да и зачем? Он не собирался спорить, не стремился всех выстроить в иерархию. Ему просто было неважно. Не потому что они не имели ценности — а потому что его внимание фокусировалось избирательно, как пламя, которое не освещает все сразу. Он видел Тиру. Чувствовал его, запоминал до мелочей. А остальное... оставалось декорацией, сценографией пространства, где разворачивалась их с капитаном пьеса.
  И все же с того самого момента, как они вошли, Рейшан уловил его — не резкий, не грязный, но резонирующий с чем-то старым, глубинным, неприятным. Запах шерсти, с примесью чего-то влажного, землистого, напоминающего пса. Это было не настолько явственно, чтобы отвернуться с отвращением, но это было неприятно. Еще тогда, в те дни, когда он был меньше, когда его шерсть была мягче, а когти не такими точными, они охотились на него. Гнали, рычали. Только визг, только сжатые уши и мольба к воздуху. Пока однажды все это не закончилось — вместе с Фридой, с ее теплом, с ее безопасным домом, в который не пускали собак. С тех пор никто его не преследовал. Но запах остался знакомым. Он не любил собак, не боялся их, но не любил, стараясь игнорировать это неприятно ощущение. Он просто вдыхал, различал, вглядывался боковым зрением, оценивая — кто, как держится, на каком расстоянии. Это было привычно. Он не думал об этом как о переживании. Просто знал — тела с этим запахом надо держать на чуть большей дистанции.
  Рейшан вновь вернул внимание к уже подошедшему орку — не спеша, без особого интереса, скорее с ленивым вниманием, как смотришь на того, кто, быть может, скажет что-то полезное, а может — просто будет прошедшим мимо фоном. Его взгляд, прикрытый тяжелыми ресницами, скользнул по широким плечам, по темной коже, по выражению лица, которое говорило об одном: забота, тщательно замотанная в ворчание. Он говорил с Тиру с тем особым оттенком интонации, что выдают не простое уважение, а привязанность. Забота была в каждом слове, хоть и высказывалась в виде жестких предупреждений и угроз перчатками. В ней не было ни фальши, ни игры.
  Рейшан смотрел на это молча. Он не вмешивался. Не вставлял реплик. Даже бровью не повел. Только прикрыл глаза, лениво, будто солнце начинало падать в зрачки, а он не хотел вставать и опускать занавеску. Его хвост, пушистый и тяжелый, уже занял свое место — не как случайная линия меха, а как очевидная граница. Он обвился вокруг Тиру как знак. Тихий. Теплый.
  Место было занято. К несчастью орка — это уже не обсуждалось. Он не знал подробностей, возможно, не догадывался, но факт оставался фактом: рядом с Тиру сидел жадный дракон. И, несмотря на всю свою расслабленность, он не собирался отступать. Ни на дюйм.
  Он не выказывал ревности — для этого нужно считать угрозой. Он просто утверждал факт. Спокойно. Мягко. Играя — только в выражении морды. И лишь краем глаза, из-под длинных темно-красных ресниц, следил за происходящим. Не мешал. Не вмешивался. Позволял капитану говорить, слушать, улыбаться — сколько захочет. Команда могла получать свою долю внимания. Он был не против. Пока его место оставалось рядом.
  Когда орк, сдержанно и по-своему бережно, закончил с исцелением, свет мягко сошел с руки, оставив в пальцах Тиру живое тепло. Тот повернулся к нему — к Рейшану — и, с той легкой радостью, что бывала у Тиру в моменты знакомства, представил своего корабельного лекаря. Прозвучало имя, как будто осталось в воздухе, требуя быть запомненным из уст капитана.
  Рейшан чуть склонил голову в знак приветствия. Не кивнул — именно наклонил, с тем особым жестом, который был границей между вежливостью и холодной сдержанностью. Он попытался запомнить имя. Искренне. Потому что это имя прозвучало от Тиру — а все, что говорил он, уже начинало быть важным. Не потому, что это было имя корабельного врача. А потому, что это был кто-то, кого Тиру решил назвать.
  И все же, несмотря на это усилие, имя ощущалось для него не как имя, а как звук. Слишком плоский, слишком фоновый. Как шелест шагов матроса в проходе, как треск дров, как чужое «да, капитан». Он слышал его. Но оно не цеплялось.
  Но он — попытался. И это уже было много.
— Мистер Проводник, — пророкотал орк, и в этих двух словах будто бы сплелись несочетаемое: добросовестное уважение и странная шутка. Обращение прозвучало неожиданно — не потому, что Рейшан не привык к почтительности, но потому, что это слово, вырванное из чужой официальности, прозвучало так, будто его нарочно примерили к нему.
  Он не ответил — даже не кивнул на этот позывной. Только левая бровь чуть приподнялась, почти лениво, как тень на снегу, скользящая по дуге заходящего солнца. Улыбки не последовало. Ни угла губ, ни щелки между клыками. Но глаза, до этого прикрытые, ожили — чуть глубже, чуть насыщеннее. В них поселилось то выражение, которое возникает у хищника, слушающего не потому, что голоден, а потому что ему стало любопытно. Он позволял словам пройти сквозь себя без преград, мягко, не сопротивляясь, как если бы слушал старую песню, хорошо зная, на каком слове мелодия оборвется. Он знал, что врач не преувеличивает. Но знал и другое — он будет рядом и Тиру вернется всегда.
  А потом прозвучало имя. Знакомое. 
  Карас.
  Имя упало как камешек на гладь воды — без всплеска, но с кругами. Рейшан чуть приоткрыл глаза, позволяя красному свету зрачков промелькнуть, как короткая молния в пепельной туче. Не чтобы посмотреть — чтобы отразить. Взгляд не задержался. Он снова закрыл веки, медленно, как опускают тяжелую занавесь после спектакля, который еще не окончен, но сцену нужно скрыть.
  «Карас никогда не станет капитаном», — промелькнуло в мыслях, как уверенность с легким тоном забавы, которую он позволял себе, ведь знал: порядок вещей еще не сломать. И, быть может, потому, что имя прозвучало именно в этой комнате, именно сейчас, хвост Рейшана чуть сдвинулся, как будто неуловимо, лишь слегка.
  Где-то рядом, на границе восприятия, Тиру пробовал шутить. Слова касались воздуха легко, с тем озорным оттенком, который он почти всегда оставлял за собой. Пальцы капитана, все еще не до конца согретые, двигались в неспешной пластике, будто он проверял, вернулась ли в них жизнь, и сам себе отвечал репликой, брошенной в пространство.
  Рейшан заметил это — но не озвучил своих мыслей, молча смотря. Тихо, словно вдыхал не воздух, а пространство между ними.
  Он смотрел.
  Хитрая улыбка, осторожно разливающаяся по губам, как теплый мед по фарфору. Тонкая, не резкая, полная сладкого задора. Цветочные отметины зеленого цвета на щеках поднимались вместе с уголками рта, оживая. Слепые глаза прищурились, и в этом движении было больше жизни, чем в речи. Может он и не видел — но светился изнутри.
  И в этот миг Рейшан поймал себя на мысли — странной, почти смешной: а не стоит ли выучить исцеляющую магию? Просто чтобы услышать это спасибо — теплое, ленивое, чуть уставшее, но пронизанное тем особым доверием, которое редко дарят вслух. Чтобы услышать его не в сторону — а себе. Только себе.
  Но мысль растаяла так же быстро, как появилась. Ее унесло первым же словом о чае.
  Горячий чай.
  Это мысль. Рейшан, не торопясь, поднялся. Двигался спокойно, но в его теле появилась новая точка напряжения — внутренняя необходимость довести мысль до конца. В этот раз — не словами. Глаза его, алые, хищно-острые, скользили по залу, отсекая лишнее. Он искал точку, где воздух дрожал от пара. Рейшан увидел — тонкая струйка, поднимающаяся над чашами, прозрачно вздрагивающая в свете очага. Подошел, взял одну — не самую большую, но ту, что лучше лежала в ладони. Вес ее был приятным, теплым, но, как он и ожидал — обжигал.
  Он остановился, расправляя плечи, и, не торопясь, потянулся к нагрудному карману. Достав оттуда тонкий, насыщенно-красный платок, ткань плотную, дорогую, с золотой вышивкой по краям — узоры были настолько тонкими, что напоминали письмена. Завязал вокруг кружки. Не чтобы казаться утонченным. А чтобы не дать ему обжечь пальцы. Потому что пальцы — это важно. Особенно для того, чьи прикосновения были словно глаза.
  Вернувшись, он опустился так же плавно, как вставал. Без слов. Не торопясь. И, передавая чашу, намеренно задержал руки на чужих ладонях — не сдерживающе, не демонстративно, а просто чтобы вложить туда жест. И только после этого — отпустил.
— Осторожно... — тихо предупредил Рейшан, голосом негромким, чуть ниже обычного, почти ленивым, но с тем оттенком заботы, который, если прислушаться, звучал ощутимее, чем любое прикосновение. Он не делал из этого жеста — просто сказал, позволяя фразе лечь поверх тишины, без давления, без права быть воспринятой иначе, кроме как мягкое напоминание.
  Он не стал мешать, не стал приближаться больше, чем это позволяла обстановка. Тут была команда корабля этого капитана, сидящего с ним рядом, и он не считал нужным проявлять то, что происходило между ними, пока этого не решит сам Тиру. Потому не тянулся к нему. Не касался спины или плеча — не потому что стеснялся, а потому что знал: это время принадлежит не им. Сейчас Тиру был капитаном. И ему нужно было быть именно им.
  Но если бы комната опустела, если бы стены не слушали, если бы не было всех этих глаз — возможно, Рейшан бы и впрямь не просто коснулся — чмокнул его в лоб. Замерзший Тиру выглядел очаровательно.
  Дракон довольно пошевелил хвостом — он вернулся туда, где уже лежал, как будто заново подчеркивая свою границу — не как защиту, а как обжитую территорию.
  Он молчал. Как почти всегда.
  Пока не обращались — не нарушал тишину. Пока не требовалось слов — не создавал их. В этом было не отчуждение, а ритм. Он жил в этих паузах. Он собирал в них себя, слушал, запоминал. Даже когда диалог был простым — он предпочитал дать словам вызреть. Дождаться того момента, когда фраза не просто рождается, а становится нужной.
  Сейчас ничего не менялось.
  Он просто был рядом. Тихо устроившись на ковре, словно усталый тигр, позволяющий себе немного обмякнуть, позволяя дыханию стать мягче. В этом покое было принятие. Просто спокойное понимание, что рядом с ним кто-то, кто устал. И этот кто-то может позволить себе расслабиться, потому что рядом никто не будет требовать, трогать, тянуть, отвлекать.

[Тиру]

Пока Рейшан незаметно улизнул в поисках чая, Тиру прикрыл глаза, позволяя себе ненадолго расслабиться — ровно настолько, чтобы тонкой внутренней нитью дотянуться до настроения "Облачного Ткача". Его присутствие ощущалось в воздухе: в равномерном гуле механизмов, в размеренном дыхании обшивки, в едва уловимом напряжении корпуса. Небольшая вибрация в воздухе говорила о том, что снаружи ветер усиливался, заметно толкая по бокам, но никаких тревожных сигналов не было. Всё держалось, всё справлялось.

И его команда - тёплая, громкая, усталая, казалась в этой атмосфере ещё более родной. Кто-то тихо переговаривался у очага, кто-то уже свернулся клубком в спальном мешке, а кто-то, как обычно, спорил о самых неважных, но срочных вещах, как будто от этого зависела судьба мира. Всё было как надо.

Тиру почти не шелохнулся, когда услышал приближение Рейшана - тихие, лёгкие шаги, от которых ковровый настил едва слышно пружинил. И только когда пальцы молодого дракона осторожно вложили в его ладони кружку, капитан приоткрыл глаза. Тепло было приятным, но ещё приятнее — мягкая ткань платка, заботливо обёрнутая вокруг, чтобы не обжечься.
— Спасибо, — тихо сказал он, искренне, с чуть смущённой улыбкой, которую обычно приберегал для тех редких моментов, когда не знал, как выразить благодарность иначе.

Когда Рейшан сел рядом, Тиру не сразу понял, что что-то изменилось. Только спустя несколько мгновений заметил ту лёгкую сдержанность: юноша был рядом, но держал дистанцию, почти избегая прикосновений, будто чего-то выжидал. Лишь его хвост - мягкий, пушистый, такой узнаваемо тёплый — обернул его поперёк туловища, как единственная ниточка между ними. И в этом было что-то странное. Это небыло похоже на смущение, скорее неловкость, ожидание первого шага от капитана? Первый шаг был за ним. И Тиру знал это. Он не заставил себя долго ждать.

Дракон в своей непосредственной манере подсел ближе Рейшану, под самый бок, буквально наваливаясь спиной на его плечо. С улыбкой и лёгким поворотом головы в его сторону поинтересовался:
— Ну что, будешь ли ты рассказывать страшные истории у нашего очага, как спросят? Я бы с большим интересом послушал от тебя истории на ночь~
Голос был мягким, с привычной игривостью, но за словами стояло чуть больше, чем просто их обычная игра в двусмысленность. Это был тот самый первый шаг — лёгкий, обыденный, но в нём ощущалась уверенность и расслабленность, словно Тиру говорил: "я рядом, и мне важно, что ты здесь. А ещё, мне совершенно все ровно кто что думает!"

[Рейшан]

  Он ощутил это раньше, чем Тиру действительно сместился — задолго до того, как тело сдвинулось, до того, как вес перенесся вбок, до того, как звук обозначил движение. Словно повеяло теплом — не в привычном смысле, нечто иное, почти неуловимое: тот редкий тип присутствия, что проникает в пространство сквозь воздух, меняет напряжение, заставляет дыхание выровняться, а позвоночник — чуть иначе держать ось. Его тело отреагировало первым — без мысли, без сознательного анализа, без подготовки. Где-то в глубине, в самом нутре, едва-едва дрогнули мышцы между лопатками, как у зверя, чье ухо поворачивается в сторону приближения еще до того, как оно становится явным. Не в защите или тревоге, в этом было что-то чистое, теплое, будто сама суть близости прошла по позвоночнику короткой, медленной волной.
  Он не шевелился. Не потому что стеснялся. Потому что все было правильно. Он уже знал: если позволить — произойдет. Если не мешать — останется. Тиру подался ближе. Его движения были легкими, простыми, но не бесчувственными. В них жила та самая бесстрашная манера, с которой он всегда приближался — чуть ближе, чем позволяли границы, чуть плотнее, чем диктовали правила. Он не просил разрешения. Он просто приближался, потому что мог.
  Вес капитана лег сбоку — не полностью, не тяжело, а с той тихой основательностью когда воздух в груди сдвигается, выравниваясь под чужое дыхание. Это не было навязано, Рейшан не отклонился, но и не сделал движения навстречу. Он принял — не фразой, не взглядом, а тем самым внутренним молчанием, которое способно удерживать чужое тело рядом. Только голова его чуть сместилась — выверенно, точно, как будто заранее отмеренное расстояние, что он знал, чтобы не поранить Тиру рогами. Он знал как болезненно может быть неловкое сближение.
  Голос раздался почти рядом — приглушенно, мягко, с тем легким изгибом интонации, в котором чаще всего прятались их словесные уколы, игра, привычная, почти флиртующая манера дразнить. Но сейчас в этой привычности было нечто иное. Незаметное снаружи, но ощутимое изнутри. Смещение в самой подаче. Что-то в голосе было слишком ровным, слишком теплым, слишком точным, чтобы остаться просто игрой. Рейшан не ответил сразу.
  Глаза, прикрытые до этого ленивым, полусонным веером ресниц, чуть приоткрылись, медленно, как когда тонкий шелк сдвигают с зеркала, не зная, что именно отразится. Он смотрел на Тиру, а точнее смотрел в него. Сквозь тело, сквозь улыбку, сквозь привычный голос. Как смотрят на узор, что вдруг проступает на знакомой ткани под другим углом света. Он пытался считать не фразу, а прочитать то, что было между словами. Он почти чувствовал, что в этой фразе было нечто большее, чем мягкая провокация. Но он знал и другое — знал, что Тиру уже делал подобное.
  Тиру не был чужд легкости, не был чужд касаниям, не был чужд близости, которая оставалась без продолжения. Он умел прикасаться — не вовлекая. И проделывал это не раз на глазах своей команды. Но все же сейчас ему показалось, что там было разрешение. Рейшан его уловил не сразу, не уверенно. Но в том, как голос лег на воздух, как тепло спины прижалось к плечу, как не было паузы после фразы — в этом сквозила та самая тихая открытость, которую не оформляют словами. 
  Можно.
  Он не спешил. Он был слишком внимателен к моменту, слишком хорошо знал, как легко все сломать, если шаг сделать раньше, чем дыхание совпадет.
— Если ты хочешь — расскажу, — плавно отозвался он, голосом низким, тихим, словно речь шла не о рассказах у костра, а о чём-то гораздо более тёплом, медленном и настоящем — о том, что произносится не вслух, а остается жить между телами, между дыханием и кожей.
  И все же он двинулся. Не сразу — лишь тогда, когда последняя звенящая нить между разрешением затихла, перестала дрожать в воздухе. Он не выдернул себя вперед, не сломал ритм, не прервал момент — он встал внутри него. Движение было медленным, не рассчитанным на чужой взгляд. Оно не просило внимания. Оно просачивалось сквозь мех, сквозь ткань, как тепло начинает заполнять сосуд изнутри. Рейшан сдвинулся ближе, почти не сместив вес, почти не сдвинув дыхание, и позволил руке пройти за спиной Тиру, плавно и не куче. Не обнимал резко — не было сжатия, не было хватки. Только мягкая, теплая линия — от его плеча до локтя, что скользнула по боку Тиру, чтобы остаться. Чтобы быть рядом, не настаивая. Чтобы чужое дыхание ощущалось рядом, под рукой, как подтверждение, что все в порядке.
  Рейшан опустил подбородок ему на макушку, осторожно, не давя и не наваливаясь. Это не был жест сознательного показного и яростного обладания. Это было движение, в котором Рейшан эмоционально расслаблялся, думая только о нем. Только о Тиру.
  Он молчал. Ему не нужны были лишние слова. Потому что все, что должно было быть сказано, уже происходило.
  Теперь появившаяся новая тишина, что их окружала, впервые перестала быть ожиданием. Она стала ответом.

[Тиру]

Ответ Рейшана прозвучал не то чтобы холодно - скорее, вяло, с оттенком усталости, который легко можно было бы счесть просто следствием дня полного лишних переживаний и вымотавшей прогулки. Но Тиру, привыкший различать малейшие колебания голосов, особенно в тех, кто ему небезразличен, не мог не заметить этого легкого отсутствия искры. Он лишь едва заметно качнул головой, не выказывая на лице ни тени обиды. Уговаривать он не станет. Не потому что не хотел — напротив, ему было бы приятно слышать голос Рейшана, пусть даже рассказывающий что-то сбиваясь в полусне. Но принуждать его к чему-то Тиру точно не желал.

«Пусть будет, как он хочет», - мысленно заключил капитан, аккуратно поднеся кружку ко рту. Терпкий, почти древесный вкус крепкого настоя приятно обжёг язык, и Тиру на секунду закрыл глаза, сосредоточившись только на ощущении тепла, разливающегося по горлу. Он привык брать на себя то, что другим казалось слишком хлопотным. Если команда начнёт настаивать на истории - он расскажет вместо него. Одну из тех, что прочно зацепились в памяти. Может, ту... да, про "Скорлупу". Не самую весёлую, зато цепляющую, способную заставить на минуту замереть даже Хризо.

В эту минуту Тиру ощутил как Рейшан устроился рядом плотнее, и, пока капитан размышлял, позволил себе едва ощутимый жест - лёгкое касание руки к его боку и осторожное, почти неуловимое движение, когда подбородок оказался у него на макушке. Дракон не пошевелился. Не отстранился. Только чуть глубже вдохнул, позволяя себе то короткое мгновение уюта, которое казалось настолько личным, что мир вокруг будто на миг перестал существовать.
Но не надолго.

Знакомый механический кашель, в котором легко угадывался деликатный призыв к вниманию, выдернул Тиру из этого полусонного состояния. Он открыл глаза, уже зная, кто именно стоит рядом.
— Карас, — выдохнул он с лёгкой примесью того упрёка, который обычно прячут в приветствии среди ночи, когда неожиданного визитёра совершенно не ждут, но все ещё стараются быть вежливыми. — Капитан, — Старший помощник был точен, как всегда. Он не нарушал покой без причины. А если всё же подходил - значит, причина была.
— Дариусу и Леону удалось поймать сигнал метеорологических сводок на нашем местоположении. Сильные осадки сохранятся ещё на несколько дней. Есть угроза схода лавины в этой зоне.

Тиру не сразу ответил. Несколько неспешных вдохов, один глоток чая, за которым последовала почти беззвучная пауза - не напряжённая, а скорее вдумчивая. Он не отстранился от Рейшана, не изменил позы, только чуть сильнее прижал к себе пушистый хвост, словно он был якорем, удерживающим в спокойствии.
— "Ткач" почувствует, — наконец произнёс он тихо, но уверенно. — Угроза снаружи не застигнет его врасплох. Если обстановка станет по-настоящему опасной - он адаптируется, уйдёт глубже в землю или уползёт с линии обрушения. Он уже делал это, и не один раз. — Капитан сделал ещё один глоток. — Не стоит волноваться. Завтра утром, несмотря на погоду, выдвигаемся дальше. Надо держаться графика.

Эти слова были не столько приказом, сколько констатацией - сухой, ровной, без малейших признаков тревоги. Тиру, возможно, и не выглядел сейчас тем, кто может заставить корабль повиноваться одной своей воле, но команда знала: если он сказал, что всё будет хорошо - скорее всего, так оно и будет. Даже если это "хорошо" обернётся грязью, снегом и ходящим ходуном по лачуге грузом.

Карас всё ещё стоял, не уходя. Его суставы поскрипывали в такт переминанию с ноги на ногу, словно он подумывал что-то добавить, возможно, задать вопрос или высказать возражение. Но не находил в себе достаточно веской причины, чтобы сделать это. Один глаз, неоново-красный, слегка мигал, скользя по сцене перед ним: капитан, полусидящий, полулежащий в объятиях их проводника, с хвостом на коленях, с кружкой в руках, с видом человека, который совершенно ни о чем не волнуется. Возможно, Карас пытался понять, что именно его смущает. Сам момент? Неожиданная отчужденность капитана? Или внешний вид близко сидящих друг другу драконов?

[Рейшан]

  Тепло, которое он впитывал только мгновение назад — вес чужого плеча, ритм дыхания, что совпадал с его собственным, — не исчезло. Оно осталось, не ушло никуда, но стало фоном. Сладким, отдаленным, смещенным в глубину, потому что ближе к поверхности поднималось нечто иное. Чужое приближение Рейшан уловил не глазами, не ушами — кожей, теми невидимыми щетинками восприятия, которые шевелятся только тогда, когда к тебе подходят с намерением.
  Карас.
  Он не стал поднимать голову. Не стал смотреть. Зачем? Слух и так донес все, что было нужно: шаги, слишком уверенные, чтобы быть вежливыми; пауза, слишком короткая, чтобы быть деликатной; кашель — не естественный, а сделанный, как если бы тот хотел напомнить о себе. Заявить. Напомнить, что он есть.
  Рейшан не шелохнулся. Не повел ухом, не сместил плеча, не изменил ни одного изгиба тела. Он остался с Тиру — физически. Но в глубине, под слоем меха и тишины, в нем поднялся холодный, расчетливый жар. Не вспышка. Не раздражение. Сосредоточенность. Чистая, острая, ясная.
  Мысль не билась, не рвалась. Она двигалась, как змея под камнями — медленно, с полной уверенностью, что у нее достаточно времени, чтобы выбрать, где вцепиться. Было бы просто — он бы уже действовал. Было бы допустимо — следы бы уже исчезали под снегом. Но каждая дорожка, которую он прокладывал мысленно, каждое «если», каждое «а что, если», вели к одному и тому же: к нему.
  Он не мог вмешаться. Не сейчас.
  Он не мог советовать, не мог двигать чужие фигуры — не без того, чтобы рука осталась в кадре. Было слишком рано. Все было слишком открыто.
  Но так будет не всегда. Опасное движение внутри него улеглось, как песок по дну сосуда.
  Рейшан надеялся, что сцена разрешится сама собой. Что Карас, как плохо сыгранный эпизод, исчезнет с подмостков по законам приличия, утонет в фоновом шуме, рассыпется в общих голосах, прежде чем дракон позволит себе вмешаться. Он хотел, чтобы это было тихо. Незаметно. Чтобы звук — неуместный, колючий, фальшивый — растворился, не успев стать частью партитуры.
  Но Карас стоял. Стоял — даже когда Тиру замолчал, обрывая реплику в финальной точке. Стоял — даже когда воздух между ними уже потерял форму, когда невидимая нить диалога, и без того тонкая, сорвалась с натяжения и повисла, как оборванный волос. Карас остался, и это его стояние было не просто неуместным. Оно было непониманием.
  И потому Рейшан понял — пришло время говорить самому.
  Он не повернулся резко. Не сделал ни одного показательного жеста. Только позволил себе взглянуть — медленно, лениво, с той нарочитой неспешностью, с какой тигр наконец поднимает голову, чтобы посмотреть, кто потревожил его в час отдыха. Красные глаза, до того прикрытые, как свет в полузакрытых шторах, распахнулись, загораясь мягким, глубоким огнем. Не угрожающим. Не тяжелым. Но — неотвратимым. Взгляд лег на Караса с той особой точностью, которая говорит: я вижу тебя полностью, целиком, до костей — и ты здесь лишний.
  И он улыбнулся.
  Это была улыбка из тех, что не оставляют шанса. В ней не было ни одного теплого мускула. Только изгиб. Добрый, почти убаюкивающий — как у человека, который предлагает успокоительное.
— Если лавина решит тронуться, — произнес он мягко, тягуче, лениво, как если бы эта фраза была вовсе не ответом, а медленным началом колыбельной, — я замечу ее задолго до того, как вы успеете свериться со сводкой.
  Интонация была доброй. Почти нежной. Но каждое слово ложилось, как тяжелый цветок на гладкую воду — с мягким, но ощутимым весом. Он не поднимал голос и не давил. Он говорил, как говорят старшие — когда ребенок по неосторожности потревожил родителей, забыв, что они не обязаны объяснять.
— Вы ведь знаете, как часто они ошибаются, — продолжил он с тем же бархатным спокойствием. — Каждый раз говорят слишком поздно или неправильно. И если вы не верите мне, что по хрипу снега можно услышать приближение лавины... что ж. Это простительно. Вы ведь чужак.
  В словах и глазах Рейшана не было осуждения, только терпение. Утомленное, но безукоризненное.
— Но поверьте, — тут он чуть склонился вперед, взгляд все еще мягкий, но уже словно приглушенный слоем шелка, — у нас будет время.
  Он сделал паузу, теплую и внимательную, как бы давая возможность словам осесть, прежде чем продолжить:
— Лавина не падает. Она ползет. Очень долго. Упрямо. Молча. С той самой уверенностью, с какой змея скользит по склону — не потому что торопится, а потому что знает, что догонит.
  Рейшан чуть откинулся назад, взгляд скользнул к двери, будто на миг и правда прислушивался — к горе, к ветру, к будущему, что еще не наступило.
  А затем, уже почти с добродушием, он повернулся к собеседнику. В голосе не было ни следа предыдущих слов — только мягкое, почти благожелательное спокойствие:
— Даже если корабль не сможет вытащить нас сразу, — сказал он, будто обсуждая логистику, — я знаю, куда идти. Есть тропы и укрытия. У нас будут выборы.
  Но если уж и случится потеря... пусть имя того, кто соскользнет первым, хотя бы рифмуется со словом «карась».
  Он промолчал. Улыбка не исчезла.
— Команде не о чем беспокоиться, — произнёс он уже почти ласково. — Все под контролем.
  Пока ты не мешаешь.

[Тиру]

Карас выслушал до конца, не перебивая. Не моргнул ни разу. Словно каждое слово записывалось прямо в оперативную память, разбиралось, оценивалось и помещалось в нужную ячейку. Он не отвернулся, не скривился, не отшатнулся - просто стоял, недвижимый, как стабилизатор на ветру, и лишь через секунду после последней фразы отчеканил своим привычным, механическим тоном:
— Ваше мнение учтено, — произнёс он, глядя прямо в глаза. Не зло, не колко - просто по-военному чётко.

Опустив руку в карман он извлек оттуда трубку - вещь, казалось бы, совершенно лишённую смысла для конструкта, не нуждающегося в дыхании. Трубка выглядела старой: тёмное дерево, гладко отполированное, с мелкими вмятинами и царапинами, следами давнего, постоянного использования. Это была не прихоть и не стиль. Это было нечто личное. Словно привычка, укоренившаяся в самом теле, как память о прошлом. Карас начал набивать её табаком - размеренно, почти медитативно. Не поднимая взгляда, Карас заговорил:
— Буду ждать приказа, капитан. Как обычно. — Он сделал паузу, немного плотнее утрамбовывая табак. — Только если решите задействовать протокол восстановления... дайте знать заранее. В нынешнем виде "Ткача" все сделать правильно и быстро будет проблематично..
Слова прозвучали ровно. Почти буднично. Как если бы шла речь о складском учёте. Но Тиру уловил под тоном иным — то, чего не было на поверхности. Не угроза. Не сомнение. Напоминание. И больше ничего. Старший помощник отступил на шаг и развернувшись направился прочь, спокойно, не меняя выражения лица. Его голос стих, но напряжение осталось в воздухе. В каждом жесте конструкта читалось: разговор для него завершён. И он не добавит ни слова, если его об этом прямо не попросят.

Тиру не ответил. Не повернулся. Не сделал ни одного движения, которое можно было бы счесть реакцией. Но напряжение в его плечах стало чуть заметнее. Он не злился, но знал, о чём шла речь. И знал, что Карас тоже знает. Капитан остался сидеть с чашкой остывающего чая, молча прислушиваясь к звукам корабля и ветра за бортом. Всё было спокойно. Почти.

[Рейшан]

  Карас — если его вообще стоило звать по имени, а не номеру серии — стоял все там же, не отводя взгляда, будто полагал, что этого достаточно, чтобы внушить авторитет. Рейшан медленно поднял глаза, задерживаясь на этих безжизненных красных линзах, лишенных настоящей искры. Тот же не отвечал сразу, сделав задержку в секунду. Только смотрел, изучающе, как смотрят на странное насекомое, которое, возможно, ядовито. Когда, наконец, прозвучало: «Ваше мнение учтено», — голос Караса был механическим и безликим, как холодный камень.
  Рейшан усмехнулся. Тихо, медленно, как тот, кто только что выслушал упрямого ребенка и не собирается всерьез на это реагировать. Его усмешка была скорее снисходительной, чем раздраженной. Словно ему было даже немного неловко за то, что этот грубый кусок железа решил всерьез разговаривать таким образом. Он спокойно понаблюдал, как тот зачем-то достал трубку. Вряд ли он действительно мог ей воспользоваться — может, это был аксессуар или попытка подражать живым. Все это было столь же нелепо, как попытка глыбы снега имитировать танец. Лицезреть это не было смысла — Рейшан отвернулся, не испытывая злости, скорее с ноткой презрения. Он медленно прикрыл глаза, опуская ресницы, как занавес над сценой, где актер перестал заслуживать внимания. Он отрезал для себя существование Караса, как отрезают ветку, на которой больше не цветет.
  Может быть, он не мог терпеть его так сильно потому, что видел — в глубине, на уровне, который не озвучивают — некую параллель между ними. И все же в отличие от него, Карас был без какой-либо тонкости, понимания происходящего. Грубый. Прямой. Неправильный. И оттого — омерзительный.
  В тот момент, когда металлический силуэт наконец ушел, растворяясь в суете лагеря, Рейшан улыбнулся с тем оттенком внутреннего согласия, который появляется, когда принятое давно решение повторно закреплено. Он обнял Тиру чуть крепче, прижимая к себе, как будто желал растворить в своем тепле все то напряжение, что осталось после общения с этой железной оболочкой. От его внимательного взгляда, от их прижатых друг к другу тел, в которых любая искра читалась легко — он сразу почувствовал, что Тиру слегка напрягся во время разговора. Рейшан не знал от чего именно остался такой след, откликнувшийся сильной рябью, но в этом явно был виноват Карас. И он знал одно: ему это не нравилось.
  Он ревниво прищурился. С внутренним напряжением хищника, у которого кто-то потянулся к его добыче. Рейшан не мог позволить, чтобы тот имел такую эмоциональную отдачу, чтобы чужие слова имели отклик в сердце Тиру. Он поцеловал его в щеку — открыто, демонстративно, почти неприлично нежно, как если бы желал стереть воспоминание о чужом влиянии. И, оставаясь в этом движении, заговорил. Его голос стал мягким, бархатистым, как мех под солнцем. Без уколов, без сарказма — он просто начал рассказывать.
— Эти горы, — проговорил он, как бы между делом, — они не просто холмы, покрытые льдом. Они старше городов. Старше кораблей. Даже старше тех, кто считает себя бессмертным. Веками они шепчут не тем, кто смотрит — а тем, кто слушает. Особенно по ночам. Особенно в буран, как сегодня, когда все, что остается, — дыхание рядом и хруст упряжи во сне.
  Он провел пальцами по щеке Тиру, нежно рассматривая его, как свое маленькое сокровище.
— Хребет, который древние называли Саэ'лар-Тхаэн — «Плоть Великой Змеи», — продолжил он уже почти шепотом, — по легенде, вырос на том месте, где ледяное божество, устав от одиночества, легло спать и больше не проснулось. Говорят, каждый, кто засыпает в его тени, видит одни и те же сны. Там внутри — снег, что не тает. И пепел, что не падает. И среди всего этого — сердце, которое стучит так тихо, что слышат его только те, кто не боится замерзнуть.
  Он на мгновение замолчал, только для того, чтобы осторожно коснуться боком ладони чашки с чаем в руках Тиру. От его пальцев, почти незаметно, пошла мягкая волна теплой магии. Это было быстро и нежно, как если бы он просто поправил ткань, а чай вдруг стал снова горячим. Без каких-либо громких слов и дополнительных жестов и в этом читалась только чистая незаметная забота, что не требовала огласки.
— Есть еще Хаэ-Лаэн'ар — «Долина Шепчущих Скал», — продолжил он чуть более оживленно, как будто именно этот образ ему особенно нравился. — Если зайти туда в период легкого оттаивания, слышишь не только скалы. Говорят, что ветер там звучит, как голос матери. Или возлюбленного. А иногда, если слишком долго стоять — слышишь, как горы повторяют твое имя. Так, будто проверяют: ты ли это пришел, тот ли это человек, которого помнит эта земля? Или же это новый, кто еще не понял, что память — это снег, который никогда не тает до конца на просторах Харота.
  Он чуть склонился, позволив дыханию пройтись по щеке Тиру. И тихо добавил, будто между строк:
— Но не бойся, капитан, даже если горы однажды забудут твое имя, я все равно прошепчу его за них. Чтобы ледяные холмы снова вспомнили, чтобы ветер повторил. Я буду рядом, даже если все вокруг решит тебя забыть.
  Заместо чужих слов он хотел сменить фокус, оставить свой след, мягкий, как дыхание на замерзшем стекле, и стойкий, как теплая ладонь, вложенная в другую, когда кругом только ветер и ночь.

[Тиру]

Тиру сидел ровно, будто не ощущая ни времени, ни веса собственного тела. Грудная клетка поднималась и опускалась размеренно, дыхание было таким спокойным, что могло показаться - он просто отдыхает, прислушиваясь к тихому гулу корабля. Глаза прикрыты, выражение лица спокойно, будто ничто в мире сейчас не требовало от него ответа или внимания. Но для того, кто знал его дольше одного полета, было очевидно: покой этот слишком выверен. Слишком собран. И потому не настоящий.

Лишь два признака выдавали, что внутри всё было совсем не так: напряжённые плечи, будто бы окаменевшие, и ладони, крепче обычного сжавшие чашку, как будто это тепло было единственным, за что можно сейчас зацепиться.

Он не собирался возвращаться к этим мыслям. Не здесь. Не сейчас. Не в этот вечер, где всё, как ему казалось, было на своих местах. Где команда смеялась, а воздух вокруг казался живым - тёплым, уютным, почти домашним. Он сам выстроил этот покой. Словно мехами раздувал его изо дня в день, подгоняя под каждого, кто был рядом. Чтобы никто не чувствовал страха. Чтобы никто не думал о худшем. Даже он. Но слова Караса не прошли мимо. Они не осели на пол, не развеялись в воздухе. Они нашли дорогу, застряли где-то внутри, холодной занозой. И всё же... почему надо было говорить об этом именно сейчас? Зачем напоминать об этом, когда всё спокойно?

Эти слова выдернули из памяти те воспоминания, о которых Тиру старался не вспоминать. Жизни, где не было ни дружелюбных голосов, ни корабельного тепла. Только гул - не тот, что успокаивает, а тот, что растёт в груди, когда «Ткач» перестаёт быть кораблём. Когда он превращается в нечто другое. В то, что лучше не будить. Скольких он сможет защитить, если это случится? Сколько будет вынужден отпустить, чтобы остальные выжили? И сколько останется живого в нем самом - после того, как он это сделает? Нет. Он этого не допустит. Он не даст этому выбору встать перед ним снова. Не в этот раз. Что бы ни случилось - он удержит всё. Защитит. Соберёт. Он сделал это однажды. Сделает и снова.

И в тот момент, когда эти мысли будто начали заволакивать сознание, накрывая его холодной, вязкой темнотой - он почувствовал движение рядом. Рейшан. Тот, кто не нуждался в разрешении, чтобы быть ближе. Тот, кто просто был рядом - и этим уже много менял. Объятие стало чуть крепче, уже не случайным касанием, а осознанным, надёжным. И вслед за этим - поцелуй в щёку, мягкий, тёплый, такой простой, но не оставляющий в душе ни единого сомнения. И тогда Тиру не выдержал - короткий, немного хриплый, но абсолютно настоящий смех вырвался из его груди. Тот самый смех, что приходит не от веселья, а от освобождения. От того, что тяжесть хоть ненадолго спадает. Не исчезает, но отступает.

Он почти незаметно опустил голову, позволяя себе выдохнуть. С этими жестами тревога действительно стала отступать. Вместо неё пришло иное чувство - мягкое, трепещущее, заполняющее все внутри, растекающееся по телу, как тепло, что вспыхивает от прикосновения ладони. Да, Рейшан разогрел чай, лёгким, почти незаметным касанием, но в этот раз дело было не в этом. Дело было в его дыхании у самого уха. В присутствии. В том, что кто-то здесь с ним, рядом.

Рассказ Рейшана был как сказка - на первый взгляд далёкий, почти неправдоподобный. Но чем дольше он говорил, тем ближе становились эти горы, эти ветра, эти места, где даже земля помнит имена. Тиру слушал молча. И, когда голос рядом замер, он слегка повернул голову.
— Это звучит так чарующе, — сказал он почти с удивлением. — Почти невероятно. Я бы хотел... послушать те места.
Он помолчал, будто что-то взвешивал, не спеша. И всё же — произнёс:
— А ты не боишься?
Слова прозвучали негромко, почти шёпотом, будто бы произнести их было трудно.
— Быть тем, кто помнит... когда всё остальные решат забыть?

[Рейшан]

  Он медленно вдохнул, втягивая воздух вместе с дыханием Тиру. Он чувствовал как тот, увлеченный его словами немного расслабился, но в нем ощущалось, что какая-то натянутая нить звучала через его речь. Словно он искал ответ на что-то свое в этих вопросах, обращенных к тому, что было брошено скорее шаловливо, чем серьезно. Этот вопрос, хоть и не совсем выбивался из их беседы, словно таил что-то, что Рейшан не мог понять — как дикий зверь, что отползает в тень, чтобы понаблюдать. Он замер, не отвечая, задумчиво рассматривая лицо Тиру. Он молчал не потому что не знал, что сказать, — наоборот. Он слишком хорошо знал. Но слова стоило произносить так, чтобы они легли нежно, как рассветный свет на закрытые глаза.
  Рейшан выдержал паузу, после чего очень тихо произнес, словно желая оставить это между ними:
— Я помню многое. Гораздо больше, чем стоило бы. Пожалуй, мы все сотканы из воспоминаний. Из обрывков голосов, взглядов, жестов, моментов, которые никто другой не счел бы важными... Я помню, как шерсть замерзала во льду в лучах утреннего солнца, когда ты не хочешь просыпаться. Я помню, как смотрят на тебя, когда ты больше не кто-то. И я помню, каково это — быть не нужным. И именно это делает меня тем, кто я есть.
  Он сделал паузу. Но не ту, что требует драматичности. А ту, в которой можно дышать.
— Знаешь... — он склонился еще ближе, его голос стал еще тише, хоть и стал чуть более ясным, — может, именно поэтому я и не боюсь быть тем, кто помнит. Потому что если мы сами воспоминания, то в момент когда ты помнишь — все существует до сих пор. И ты сам. Даже когда никто не произнесет имя, даже если ветер решит забыть. Я все равно буду сидеть так и повторять про себя то, что осталось во мне. Твое имя.
  Он чуть улыбнулся. Не игриво, не с тенью флирта — а с теплотой. С той улыбкой, которой касаются сна, прежде чем уйти в него.
— Для меня главное — сохранять то, что делает нас собой, — произнес он, негромко, с тем оттенком голоса, что звучит ближе к сердцу, чем к слуху. — И уметь отпускать то, что больше не греет. Не носить обугленные дрова в надежде, что они снова станут пламенем. Потому что самое страшное — это не боль. Она уходит. Стирается. Затихает. Самое страшное — это потерять то, что держит тебя изнутри. То, что делает тебя живым, даже когда все остальное — только оболочка. И бояться памяти...
  Слова рождались не спонтанно, но и не были заготовлены. Они шли откуда-то глубже, чем сознание — из тех темных складок памяти, куда редко позволяешь себе заглядывать. Он говорил спокойно, без тягостной интонации, но в каждом слове звучала та самая глубина, что возникает, когда говоришь больше себе, чем другому.
  Рейшан провел ладонью по боку Тиру, не глядя — не как жест, требующий ответа, а как почти невесомое движение, в котором жила забота без заявления на нее. Как если бы гладил не тело, а саму мысль: «ты здесь». В этом прикосновении не было желания утешить — только желание быть рядом. Так, чтобы не мешать, но согревать.
  В его взгляде, направленном в сторону, сквозь темноту, сквозь изгиб стен, пульсирующих в свете очага, появилось то легкое помутнение, которое не возникает от усталости — только от памяти. От тех кадров, что не просятся в сознание, но приходят, как старые сны: звуки, лица, прикосновения, слишком холодные, чтобы быть родными. Его глаза подернулись тончайшей пленкой, как гладь воды, в которую бросили невидимую каплю.
  Он продолжал говорить — тише, медленнее, словно слова находили путь сквозь густую вязь внутренних образов:
— Бояться — это ведь не всегда о слабости. Иногда это просто память, укоренившаяся после того что произошло... и мы боимся повторения. Но... тогда ты уже сам решаешь помнить или забыть.
  Прозвучала небольшая тишина, образы слишком плотно пронеслись у него перед глазами, после чего голос Рейшана стал холодным:
— Я выбираю помнить.
  Глаза Рейшана едва заметно прищурились, прежде чем вспыхнуть ярким, холодным светом — не как у зверя, но как у того, кто на миг внутри себя увидел слишком многое. И это «слишком многое» вздрогнуло, развернулось, вспорхнуло — как стая теней, потревоженных в глубине памяти.
  Он не издал ни звука. Не вздрогнул. Не пошевелился. Но все его тело, на одно неуловимое мгновение, словно зазвенело изнутри — как хрупкое стекло, по которому провели когтем. И снова все стихло.
  Лица. Он вспомнил их. Лица тех, кто когда-то называл себя его кровью. Тех, кто не дал ему имя, а прозвища, полные льда. Их голоса, тягучие, как сжатый яд, снова прошли сквозь его грудную клетку. Холодные руки, взгляды, что больше напоминали прицел. Он вспомнил тот дом, если его можно было так назвать. Там его прозвища звучали не именами, не как зов — как приговор. И как в голосе отца не было ни звона, ни тепла. Только лед.
  Рейшан резко моргнул. Как будто этим действием мог прогнать все, что накатило. Как будто моргание — это ткань, которую можно опустить между собой и тем, что когда-то вырезалось в его памяти с такой точностью, будто под кожей. И всё же на мгновение уголки его рта дрогнули — не от боли, не от ярости. От силы, с которой он не позволил всему этому выйти наружу.
  Он улыбнулся. Мягко. Почти спокойно. Но это была не улыбка легкости — это был тот самый занавес, что путешествовал с его театральностью. Легкий, из тонкой ткани, которой прикрывают ящик с острыми предметами, чтобы не пораниться случайно. Его губы изогнулись с той самой точностью, с какой закрывают замок — не потому что боятся, а потому что не нужно, чтобы кто-то случайно заглянул внутрь. Точно не Тиру.
— О, но если я все же что-то забуду, то я бы хотел, чтобы этот изящный капитан стукнул меня чашкой по лбу, — он тихо рассмеялся.
  И, не добавляя больше ничего, коснулся виска Тиру губами. В жесте, который не требовал объяснений.

[Тиру]

Тиру слушал, чуть склоняя голову, будто дыхание Рейшана становилось для него направлением. Не словом, не интонацией, а именно дыханием - с ним было проще понять, где в рассказе тень, где тревога, где воспоминание скользит слишком близко к боли. Будто он настраивал свой внутренний компас на этот ритм. Рейшан не просто говорил - он уходил вглубь себя, в какую-то зиму, что так и осталась жить под кожей, несмотря на весну снаружи.

Прислоняясь к нему спиной, Тиру чувствовал, как это уходит вглубь - слово за словом. Чуть меняется дыхание, становится короче пауза между вдохами, сердце отзывается тоньше, будто чем ближе память, тем громче в груди. И всё же капитан не мешал. Не перебивал. Только слушал, впитывая всё так, словно через каждую фразу ощущал: вот здесь болит сильнее. А вот тут что-то давно затянулось, но всё ещё ноет на перемену погоды.

Когда голос Рейшана стал почти тенью, а прикосновение - как тихая просьба «будь рядом, но не спрашивай», Тиру неспешно допил остатки чая, ощутил, как тепло исчезает с губ, и аккуратно поставил чашку на ковёр. Осторожно развернулся, спина на миг оторвалась от плеча. Сел перед ним, близко, по-прежнему сохраняя ту же тишину, ту же сосредоточенность. Ноги скрестил привычным движением. Пальцы мягко скользнули по ткани на колене, потом - чуть выше, прошлись по предплечью. К шее. И наконец, обе ладони легли на щёки Рейшана. Не крепко - а так, как берут светлячка: осторожно, чтобы не задеть ни крылья, ни свет.
— Тогда я точно не потеряюсь. Если ты будешь меня звать. Особенно по имени, — сказал он. Голос был тихим, но твердым. С той самой интонацией, с какой Тиру тогда признался, что хотел бы светить только ему. А когда почувствовал касание губ к виску, после чего прозвучала фраза с чашкой, Тиру невольно усмехнулся - коротко, просто по-настоящему весело, почти облегчённо.
— Осторожнее с желаниями! У меня есть керамическая, из Рельмара. Толстостенная такая... не увернешься!
Он склонился ближе и коснулся лбом его лба.
— Но, нет. У меня рука не поднимется бить такой чудесный лоб! Ещё выбью оттуда все эти мудрые мысли, которыми ты меня утешаешь~
Тиру вновь не сдержался. Его обдало волной нежности - не громкой, не шумной, а той, что поднимается с самой глубины, как тёплая вода. Он, всё ещё держа чужое лицо в ладонях, принялся зацеловать его. Бережно, почти игриво, будто не хотел, чтобы хоть один кусочек остался в стороне. В бровь. В переносицу. В щеку. В краешек губ. Ни одно из мест на лице Рейшана не осталось без короткого, трепетного прикосновения.

[Рейшан]

  Рейшан не ожидал этого. Не потому что прикосновения Тиру были чем-то невозможным — он привык к его легкости, к касаниям, что то и дело скользили мимоходом по его плечу, по ладони. Но в этот раз было иначе. Это не был жест — это было приближение в котором заложен смысл. Слова, сказанные руками.
  Когда пальцы капитана поднялись, медленно, скользя по ткани, по его предплечью, по линии ключицы и выше, он не отпрянул. Но и не знал, как остаться прежним. Потому что когда ладони легли на его лицо — мягко, бережно, как касаются свечи в темной комнате, словно любое лишнее движение может задуть тепло — панцирь, что прятался под кожей, внутри, там, где грудная клетка соприкасается с памятью, дрогнул. А потом начал трескаться.
  Рейшан не дрожал. Не издавал звуков. Но воздух, который он вдохнул, показался другим. Более плотным. Тягучим, как теплый мед в морозный день. В этом воздухе не было ни холода, ни привычной границы — он весь был наполнен Тиру. Его дыханием. Его прикосновением. Его голосом. И слова, что он произнес — о том, что не потеряется, если Рейшан будет звать его по имени, — прозвучали как еще одно признание, как клятва между ними. И в этом моменте что-то внутри Рейшана смыкалось в кольцо. Словно там, внутри, где обычно дремлет инстинкт, вспыхнуло имя Тиру. Как слово, в которое хочется возвращаться, если потеряешь уже свой путь.
  Он не ответил. Он просто смотрел. На то, как тот смеется, как уголки его губ поднимаются в той самой улыбке, от которой становится светлее в комнате, даже если она освещена лишь углями очага. Он слушал, как в его словах снова ненадолго просыпается задор, легкий, ненавязчивый, словно ускользнувшая искра. Едва появившееся веселье утихло так, словно и не появлялось. Их лбы соприкоснулись, дыхание вновь стало общим. Рейшан выдохнул чуть глубже — так будто его сердце стало частью пространства между ними в той точке где Тиру касался его.
  А потом начался дождь из поцелуев. Коротких. Звенящих. Щекочущих. Почти смешных от своей настойчивой, неравномерной, абсолютно невозможной прелести. В бровь. В висок. В щеку. Где-то на границе скулы. Как будто Тиру не хотел оставить без внимания ни одного места, где можно было бы сказать: ты мне дорог — не словами, а губами.
  Рейшан впервые за долгое время почувствовал себя... растерянным. В том, как теряются в шепоте, в прикосновении, в тепле, которое не требует ответа, потому что оно уже есть. Он чуть заурчал. Очень тихо. Как зверь, который искренне почувствовал счастье.
— Тогда буду чаще звать тебя по имени, — прошептал он, когда между поцелуями образовалась та самая щель, куда можно впустить фразу. Его голос был бархатным, низким, слегка ленивым, как если бы он лежал в гамаке из чужого тепла. — Потому что капитан, который отзывается на него так очаровательно... это, знаешь ли, слишком редкая роскошь, чтобы не пользоваться ею регулярно.
  Он заурчал чуть громче, хвост его, пушистый, длинный, зашевелился от удовольствия, и он подался вперед. Ловко. Почти мгновенно, поймав момент, когда очередной поцелуй Тиру едва коснулся уголка губ. Он пересек границу, не спросив, но точно зная, что она уже распахнута — и поцеловал его в губы. Мягко. С хитрой полуулыбкой. Как если бы вся эта сцена была только прелюдией к одной — этой — точке контакта.
  Он не требовал глубины. Не давил. Не торопил. Это был тот самый поцелуй, от которого не вспыхивает пожар, но тлеет жар. Тот, который хочется не забыть — а повторить. Потому что в нём не было ничего лишнего. Только «мне нравится, что ты рядом». Только «еще».

[Тиру]

Тиру едва слышно хмыкнул, губами вновь коснувшись щеки, а потом почти не отрываясь от кожи, вновь коснулся его скулы. Ладони дракона всё ещё удерживали лицо Рейшана, пальцы мягко скользнули к вискам, как будто в ответ на то самое урчание, будто хотелось удержать и найти, где прячется этот редкий звук.
— Тогда и я буду отзываться, — сказал капитан тихо, почти шепотом. — Только не жди, что я научусь делать это менее очаровательно. Боюсь, тут я себя не контролирую.
Тиру продолжал. Не торопясь, не отвлекаясь - будто и не было ничего важнее, чем осыпать лицо Рейшана короткими, лёгкими поцелуями. Один за другим. Неспешно, с почти детским упорством. Он чувствовал, как молодой дракон мурчит - довольный, расслабленный, счастливый. Но вот мурчание изменилось. Едва уловимо. И прежде чем капитан успел догадаться, Рейшан сам чуть повернул голову, перехватив его губы. Не резко - наоборот. Осторожно. Почти робко, как будто просил разрешения. И Тиру, конечно, не возражал.

Даже напротив, подался вперед - сразу, уверенно. Словно только и ждал этого шага. Поцелуй стал другим. Глубже, теплее. В нём не было спешки, но была жадность - та, что появляется, когда долго держал себя в руках. Тиру ощущал эту вибрацию от мурчания Рейшана, чувствовал каждой точкой, где они соприкасались. От этого хотелось не отпускать. Руками он скользнул к затылку молодого дракона и задержался там, чуть ближе подтягивая к себе - просто чтобы быть рядом, ещё чуть ближе..

Шаги Тиру услышал сразу, и тут же понял, что сейчас будет.
— Какие же вы прелестные! — с искренним восторгом протянула Нора. — Словно мы с Бартаном, как только начали встречаться...
Она даже вздохнула так, как умеют только женщины, у которых за плечами уже не один год любви - и всё равно не наскучило. А может, наоборот - стало только интереснее.
Капитан, к своему сожалению, всё-таки нехотя прервал поцелуй. Но не отстранился. Ни капли смущения в нём не появилось, ни одного неловкого жеста. Конечно, из-за своей слепоты Тиру почувствовал, что слегка увлёкся и позабыл, что окружающее пространство принадлежит не только им с Рейшаном, однако ещё с того самого момента, как они с молодым драконом сели рядом, он нет-нет да и ощущал проскальзывающие в их сторону любопытные взгляды из команды. Капитан никогда не был заложником чужих предрассудков и комплексов. Пусть смотрят, пусть думают, что хотят - и пусть попробуют подойти и что-то сказать по этому поводу. Но Тиру отлично знал преданность своих ребят, так что волноваться о чём-то даже не помышлял.

Он всё ещё держался близко, трепетно, с безоговорочной нежностью. Голова капитана удобно устроилась на плече Рейшана, и он лишь слегка наклонился в сторону звука чужого голоса.
— Ты что-то хотела, Нора? — спросил он с той же добродушной улыбкой, только уж слишком гладкой, будто немного переборщил с вежливостью. Или словно капитана прервали на чем то крайне интересном. 
Нора, впрочем, была из тех, кто не станет ковыряться в чужих эмоциях. Да и к их тесному моменту отнеслась с каким-то тёплым, почти домашним уважением.
— Ужин готов! Налетайте, пока не остыло, — бодро сказала она, уже разворачиваясь. — А то потом только остатки и соберёте.
Судя по удаляющимся шагам, пошла искать остальных, кто ещё раскладывал вещи или проверял груз.

[Рейшан]

  Их поцелуй менялся, плавно углубляясь — не сразу, не резко, но с той внутренней текучестью, в которой слова теряли смысл. Оставалось только дыхание, только то странное, искрящееся тепло, что вкладывают в прикосновение, если не касаются просто губ, а того, что внутри. Словно сам воздух между ними стал мягче, гуще, словно время отступило на несколько шагов — и позволило остаться в этом мгновении чуть дольше, чем положено. Тиру отвечал так, будто давно сдерживал это желание. Без спешки, но с той самой уверенностью, которую не подделать — как если бы он все это время ждал, что именно этот поцелуй случится. И когда случился — открылся ему полностью. Рейшан тянулся навстречу. Не хищно, не властно — но с жадной нежностью того, кто долго обходился без этого. Его тело откликалось послушно, без сомнений, почти полностью — настолько, насколько это возможно для того, кто слишком долго не позволял себе расслабляться под чужими взглядами.
  Глаза команды, где-то на периферии, для него были не более чем фоном — расплывчатым, неважным. Их мнения, их реакции, их взгляды не касались его. Но приближение... приближение — это было другое. Он почувствовал его за несколько шагов до того, как оно стало реальностью. Почти телом, как теплый сквозняк по позвоночнику, как искажение ритма в комнате. Его хвост дернулся — медленно, недовольно, как если бы пытался отмахнуться, еще не зная, от кого именно. Он надеялся, что это будет просто проходящий мимо силуэт. Песчинка в фоне. Но голос прозвучал — добродушный, женский, слишком искренний, чтобы воспринимать его всерьез, и слишком громкий, чтобы простить.
  Поцелуй был прерван. Не резко — наоборот, с той самой болезненной деликатностью, что всегда оставляет в теле ощущение не завершенности, а украденной полноты. Как если бы мелодия оборвалась на вдохе — не потому, что закончилась, а потому что кто-то извне дернул за струну. Их губы разошлись, но не дыхание.
  Тиру не отстранился. И именно в этом было главное. Он не отшагнул, не убрал руки, как делают те, кто боится быть пойманным за уязвимостью. Его тело все еще оставалось рядом — теплое, живое, доверчиво прижатое, как будто чужой голос ничего не изменил. Они уже не целовались, но между ними все еще продолжалось то, что обычно бывает лишь в самом центре близости. Ощущение «я здесь». Без слов. Без пояснений. Без подтверждений.
  И для Рейшана это значило больше, чем любые слова. Намного больше, чем нежности, признания или обещания. Потому что слова можно сказать кому угодно. А остаться вот так — рядом, дыша в унисон, несмотря на внешнюю помеху — можно только с тем, с кем ты по-настоящему.
  В этом молчаливом согласии было что-то древнее, инстинктивное, звериное. Как когда два хищника находят друг в друге тепло и не нуждаются в языке — лишь в присутствии. Рейшан чувствовал это каждой точкой кожи, каждой клеткой, в которой еще дрожали отголоски поцелуя. И пусть за ними кто-то наблюдал, пусть слова были произнесены, пусть момент был сорван — главное уже случилось.
  И оно не исчезло. Оно осталось. Между телами. Между дыханиями. Между тишиной.
  Как огонь, который не виден — но все еще греет.
  Он приоткрыл глаза. Не резко — лениво, словно только что вынырнул из сна. Взгляд его медленно скользнул на подошедшую — не с упреком, не с вежливой радостью, а как смотрят на громкую собаку, решившую, что ее лай кому-то интересен. Он ничего не сказал. Молчание Рейшана было не ледяным — скорее, бархатным, но с кольцами тумана. Как если бы он внутри себя отодвинул сцену и позволил ей пройти мимо, не прикасаясь.
  А вот реакцию Тиру он прочитал сразу. То, как в улыбке проскользнуло почти неощутимое раздражение. Как его голос остался мягким, но стал чуть более «сглаженным», как будто в нем появилась грань, которую нельзя было назвать ровной. Рейшан почувствовал, как у него внутри что-то откликнулось. Ему это нравилось. Поэтому он, все еще слегка урча, тихо, почти на выдохе, склонился к его уху. Голос его был низким, мягким, как шелк, который гладят против ворса:
— Надеюсь, что на ужин нет ничего, что могло бы остудить то, что она только что прервала, — его губы чуть-чуть коснулись кожи у уха, и озорная полуулыбка, едва различимая, тронула уголки рта. Но в ней сквозила не только насмешка. Там была сдержанная сосредоточенность. Почти жажда. Не от тела — от момента, который хотелось продолжить.
  Он медленно откинулся назад, позволяя пространству между ними распуститься, как шелковая лента. Не отпуская — а просто позволяя дать дыханию выровняться.
— Пойдем, капитан, — произнес он уже громче, мурлыча в голосе, как кот, что сыто растягивается на солнце. — А то я и правда останусь голодным... но уже по другой причине, — он провел взглядом по лицу Тиру, по его губам, не скрывая, что смотрит. Не отводя глаз. Не делая вид, что шутит. Потому что внутри он все еще горел.
  Он встал не сразу. Сначала позволил руке еще раз скользнуть по рукаву Тиру — не как ласка, а как жест притяжения, который говорит: «мы ещё не закончили». Потом, поднимаясь, плавным движением небрежно поправил волосы. В свете очага его силуэт стал чуть выше, чуть тоньше, и золото на манжетах вспыхнуло, как насмешка над простым окружением вокруг. Он двинулся вслед за Тиру, шел медленно, вальяжно, с той неуловимой грацией, которую не тренируют — с ней рождаются. И в каждом шаге, в каждом движении, в изгибе хвоста, что скользил за ним по полу, читалась сдержанная, тлеющая угроза: не прикасайся к моему. Или обожгешься.
  Но взгляд его, когда он смотрел на Тиру — был не хищным. Был теплым. Почти домашним. Он остановился у края общего стола, не присаживаясь сразу. Его взгляд скользнул по блюдам, по лицам, что успели подойти, по движению огня в очаге, но все это было не более чем фоновым шумом. Он ждал когда Тиру начнет двигаться первым. Не громко, не явно — просто не касаясь ни чаш, ни еды, ни окружающих.

[Тиру]

Рядом с очагом, где потрескивали дрова и лениво кружился в воздухе аромат горячего ужина, команда уже обустроила импровизированную столовую. Несколько складных столов стояли вровень, образуя широкий, длинный остров тепла и уюта под раскачивающимся светом ламп и завыванием снежного бурана за стенами укрытия. На каждом стуле уже ждала порция мясного рагу; из тарелок поднимался густой пар, щекочущий ноздри запахом тушёного мяса, корнеплодов и пряностей. Рядом стояли кружки с крепким сладковатым чаем, а в центре столов - большие тарелки с овощной нарезкой: кто хотел - тот брал.
Скромно, но сытно. И уж точно - по-домашнему. Вся команда постепенно стекалась к столу: шумно, тепло, с неторопливыми разговорами. Тиру с Рейшаном успели занять место, где смогли сесть рядом друг с другом.

С другой стороны от дракона к столу с лёгким жужжанием подлетела фея, но тут же, с резким хлопком крыльев, прикрикнула на кого-то:
— Леон! Это моё место, между прочим! Я только за ложкой отлетела!
Тиру чуть повернул голову, и в тот же миг рядом прогремел знакомый голос — заносчиво-нахальный, как у человека, который точно знает, что у него есть приоритет:
— Важный вопрос к капитану, — объявил старший механик, игнорируя фею. — Сугубо по технической части!
Рядом с Тиру воздух качнулся - резкий, энергичный жест. Леон явно взмахнул руками.
— Капитан! — воскликнул он. — Вы не говорили, что «Ткач» умеет не только колесить и бороздить, но и дом изображать! Это же... это же архитектурная имитация!
Тиру с невозмутимым видом ковырнул вилкой в своей тарелке, отыскивая кусочек мяса, и лишь едва качнул головой, будто подтверждая: да, бывает и такое.
Но Леон уже склонился ближе, и голос его стал тише:
— Только, э-э, вот что... Сердце корабля-то где? Отсеки — пшик, ни одна из известных схем не совпадает. Я обошёл весь уровень — это же одно сплошное помещение. А ядра не видно. Вы ведь его не в пол сложили?
Капитан помолчал, прикидывая, стоит ли раскрывать механику, где в новой форме спрятано сердце «Ткача». Учитывая, что они покидают стоянку с первыми лучами солнца, стоило подумать - сможет ли Леон за ночь откопать тайный отсек? Ответ, к сожалению, был очевиден.

Но прежде чем Тиру собрался что-то ответить, с другой стороны Рейшана раздался голос:
— Мистер Проводник? Или всё же мистер Рейшан? Как к вам лучше обращается?
Это был Бартон - повар, помощник и муж той самой Норы, что на «Облачном Ткаче» исполняла обязанности кока.
— Простите за любопытство, — продолжал он. — Просто если капитан кого-то к себе на корабль приглашает - это уже почти событие. Не подумайте, мы не лезем, но всё же... кто вы, если не секрет? Из Ульфендорма? Чем занимаетесь? Как он вас нашёл?
Тиру при этих словах чуть подался к молодому дракону, его плечо мягко коснулось плеча Рейшана. Он не вмешался - только чуть повернул голову, будто в ожидании слушал, мягко улыбаясь.

[Рейшан]

  Рейшан сидел за столом в тишине внутреннего покоя, словно вокруг не было гомона — или, скорее, как если бы этот гомон был частью спектакля, где он занял роль наблюдателя с лоджии. Взгляд его лениво скользил по помещению, ни за что не цепляясь. Он не был скучающим, скорее внимательным. С той хищной отстраненностью, с какой зверь наблюдает за дичью, зная: сейчас охотиться не стоит. Сейчас — просто смотреть. Он сидел прямо, выверенно, как будто каждый жест был выточен заранее. Но это не делало его похожим на позера — наоборот, в нем был простой и спокойный отказ от того, чтобы вписаться в окружение. Он был здесь — и в то же время оставался собой. Он двигался неспешно, как будто стал частью пространства, как если бы этот вечерний зал уже подстроился под него, а не он под него. Его осанка, выверенная и благородная, не казалась нарочито театральной — она была той самой сутью, что не требует подтверждений. Плечи расслаблены, но ровны, спина держит вертикаль, а движения — текучие, выверенные, с той грацией, которой учатся либо в раннем детстве, либо вовсе никогда.
  Он не был похож на того, кто вписывается в простое застолье. Ему бы подошли хрустальные бокалы, серебряные ложки, тонкие ломтики мяса, выложенные по диагонали. Но он не жаловался. Он ел то, что было в миске, с тем же вниманием, что и в изысканном зале. Его лицо не выдавало ни недовольства, ни насмешки — скорее спокойное принятие, как если бы горячее рагу, шумный разговор рядом и случайные локти, стучащие о деревянную скамью, были столь же уместны и привычны для него.
  Кто-то подошел и сильно жестикулировал, начиная разговор с капитаном, и рука, размахнувшись, едва не задела выступающие рога Рейшана. Дракон повернул голову — четко, резко, как если бы рог был оружием, и он лишь на секунду сместил его, чтобы не коснуться. Он не смотрел на того, кто мог бы пострадать. В его взгляде не было ни заботы, ни интереса — но и злости не было. Просто жест, который был скорее привычкой, чем жестом сочувствия. Жест, который был нужен не ради человека, а ради образа.
  Более того. Перед Тиру он не хотел выглядеть безразличным. Это было единственным, что вносило теплую ноту в его действия. Он мог быть кем угодно — но сейчас он был не тем, кто отпугивает.
  Звук, что раздался, врезался в гул голосов, как нож в мягкое тесто:
— Мистер Проводник? Или всё же мистер Рейшан? Как к вам лучше обращаться?
  Рейшан не спешил отвечать. Он не поворачивался на зов, как делают те, кто считает себя обязанным. Он двигался медленно — как если бы с любым поворотом головы нужно было свериться с внутренним регламентом. Его взгляд — насыщенно-красный, как вино под лампой — скользнул по мужчине с лицом, отмеченным двумя симметричными залысинами, будто природа пыталась создать на его голове нечто вроде герба. В глазах — самоуверенность, немного наигранная открытость, и, конечно, та самая доля любопытства, которую он, по-видимому, считал обаятельной. Рейшан уловил легкое движение — короткий взгляд этого мужчины, перехваченный в ответ взглядом женщины. Та самая, что завала их на ужин. Она сидела рядом, и они смотрели друг на друга так, как смотрят только те, кто вместе уже не первый год. Взгляд был полон старой привязанности, той самой о котором не спрашивают. Они были вместе. Имена всплывали в голове, путались: Бурбон? Будон? Бурун? Он не помнил. Его память была избирательной. И хотя он старался помнить имена, что были важны для Тиру — это было отдельное испытание для него.
  Пока мужчина продолжал говорить, Рейшан молчал. Он не подбирал ответ. Он вспоминал имя. И когда почувствовал легкое прикосновение плеча, намеренное, заботливое — он обернулся к Тиру.
— Он — Бурун? — шепнул он, так, чтобы слова стали частью дыхания.
— Он — Бартон, — сдержанно, но с легкой улыбкой ответил Тиру.
— А, да, так вот, Бортан... — произнес Рейшан чуть громче, поворачиваясь к мужчине.
  На фоне Тиру вновь поправил его и он легким движением головы кивнул. Дважды. Как будто тем самым хотел дать понять, что учел и понял. Но повторять не стал. Лучше не рисковать. Он сразу перешел к сути, с медленной вежливостью:
— Мне, признаться, не принципиально, как вы ко мне будете обращаться. Но ваше любопытство я могу частично утолить.
  Он говорил с той манерой, что рождается не из желания понравиться, а из почти ленивой уверенности того, кто знает — понравится, если захочет. Его речь, обволакивающая, текла неторопливо, с изящной небрежностью того, кто оставляет за собой дымку, а не отпечаток. И в этой дымке читался тонкий, намеренный туман, в который Рейшан заворачивал себя каждый раз, когда не хотел быть прочитанным слишком быстро. Его интонации играли на грани скромности и дерзости, словно он одновременно склонял голову и поднимал подбородок — жест, которому учатся не в академиях, а в тени штор, за спинами гостей, среди зеркал и тихих политических разговоров.
  Хвост, лениво скользнув под столом, коснулся ноги Тиру. Простой жест. Почти незаметный. Но именно в этом касании читалась подлинность. Все, что он собирался сказать, он говорил не совсем Бартону. Не залу. Тиру.
  Его голос был глубоким, почти мурлыкающим, с той тягучей ноткой, что возникает у тех, кто редко говорит — но каждое слово весит больше, чем чаша золота.
— Я сын лорда Штайгера, что управляет Ульфендормом. Рейшан фон дер Штайгер, — произнес он как имя, как строку на гербовом свитке. — В основном я решаю мелкие дела на наших землях, да и с торговлей кое-где связан. В основном, конечно, все поручается старшему наследнику. А я достаточно свободен.
  Он не лгал. Но и не открывал, не говорил о своих тайных делах. Эта информация была не для ушей публики.
— Ну и то как меня нашел капитан — все очень просто. Капитан заполучил меня на ярмарке. Можно сказать задаром.
  Он чуть откинулся назад, взгляд ускользнул в уголок глаза, в нем заиграла та самая насмешливая, теплая искорка, с которой шутят только близким. Он глянул на Тиру — и в этом взгляде не было вызова. Только довольство шуточкой, скользнувшей между ними.
  Рейшан снова поднял вилку. Медленно, размеренно. Мясо было теплым. Сочный кусок, скользнувший по зубам, оставил во рту чуть пряный привкус. Он жевал не торопясь, как человек, у которого нет причин спешить. Но где-то в глубине, за лбом и в уголках губ, затаилось наблюдение. Он смотрел мимо, сквозь шум и смех, сквозь жестикуляцию и запотевшие кружки, сквозь лица — на жесты. Как оценивают не вкус блюда, а то, кто за этим блюдом наблюдает. Один из сидящих неподалеку говорил слишком много, другой — слишком внимательно слушал, будто не мог решить, к кому примкнуть. Рейшан не слушал их слова. Но он слышал тембр, ловил мимику, замечал неровности в речи. Он не был параноиком. Он был драконом, и это значило — видеть угрозу прежде, чем она покажет когти. Его улыбка осталась ленивой. Но под ней нарастала терпеливая острота — как если бы ложка в его руке была не столовым прибором, а пробойником, которым он аккуратно отмечал контуры чужих намерений.
  Рейшан ел не из голода. А потому что это было частью вечера. Он не спрашивал ни о чужой жене. Ни о Бурдуне. Ему было достаточно одного человека, сидящего рядом. Остальные были гулом. Фоном.

[Тиру]

Тиру будто прислушивался - хотя, по правде говоря, он и так улавливал каждое слово. Голос Рейшана звучал мягко, но с тем особенным весом, который редко ускользал от его внимания. Слово за словом молодой дракон говорил, обращаясь вроде бы к другим, но капитан чувствовал: лёгкий поворот головы, переливающийся тембр - всё это создаёт ощущение, будто объяснения на самом деле предназначались вовсе не вопрошающему, а лично ему.

При первых словах - «сын лорда Штайгера» - брови Тиру едва заметно приподнялись. Реакция почти неуловимая, но внимательный взгляд её бы не пропустил. В лице что-то изменилось. Как будто тихо щёлкнул замок - и один из недавних вопросов вдруг встал на своё место. Он отметил это молча, в чертах промелькнула лёгкая искра внутреннего удивления, которая тут же осела глубоко внутри, оставив после себя лишь короткий кивок. Будто Тиру отметил для себя нечто важное.
— Мы не раз доставляли грузы в Ульфендорм... — сказал он спокойно. — И, если не ошибаюсь, не раз — по заказу вашего дома.
В голосе звучала сдержанная заинтересованность. Без попытки выяснить больше, чем ему сейчас было позволено знать. Но всё же он не удержался от лёгкого поддразнивания. Капитан чуть подался в сторону, ближе к уху дракона, будто просто хотел обойти общий гул за столом, - и позволил себе шепот. Такой близкий, что дыхание обожгло кожу:
— Рад, что теперь мы знакомы лично, Рейшан фон дер Штайгер.
В этом не было насмешки — лишь мягкая игривость, промелькнувшая в уголке губ. И сразу исчезла. Тиру отстранился, взялся за вилку, медленно вылавливая кусочки рагу. Слушал. Не перебивал. Но слушал уже не как посторонний. Он улавливал не только фразы - улавливал паузы, взгляды, усмешку, с которой Рейшан говорил о себе. Слышал, кому именно он говорит. И что оставляет несказанным.

И когда прозвучало это «заполучил задаром», Тиру хмыкнул. Вот тут уже пройти мимо не получалось - стоило ответить. И на слова, и на недавнее скользящее касание хвоста этого маленького смутьяна. Разговор с Бартоном уже растворился в общем гуле. Звук столовых приборов, бормотание, приглушённый смех. Хороший фон. Уютный. И очень удобный, чтобы вновь наклониться чуть ближе и, не меняя шаловливого тона, прошептать:
— Хм... да, диковинку я тогда отхватил редкую. Бесценную, можно сказать.
Он знал, что Рейшан поймёт, о чём речь. Что вспомнит, как всё начиналось - и как быстро стало совсем другим.
— А после того, что ты тогда показал мне в уединённой обстановке... — голос стал ниже, почти мурлыкающим. — Возврату не подлежит~
Рука под столом - незаметная, скрытая от чужих глаз - мягко легла на бедро дракона. Скользнула. Не спеша, но с той уверенностью, с какой прикасаются к чему-то давно изученному... и всё ещё до конца не покорённому. Ладонь едва сжалась, будто проверяя: ты всё ещё здесь. Рядом.

[Рейшан]

  Рейшан заметил это сразу, с той внимательной, почти звериной наблюдательностью, которая жила в нем с тех пор, как он научился читать не слова, а дыхание в пространстве. Он видел как в легком изменении угла взгляда, в том, как на одно мгновение в лице Тиру мелькнула еле различимая тень удивления. Быстрая, сдержанная, но предельно знакомая. Оно исчезло так же быстро, как и появилось, но для Рейшана этого было достаточно. Рейшан не двинулся на это — ни его взгляд, ни поза, ни даже дыхание не изменились. Он не ответил движением, не позволил внутреннему вздоху вырваться наружу. Но в груди, где-то глубоко, едва ощутимо сжалось нечто — будто под пластом меха треснул лед, давно покрывающий тихую воду. В этом была некоторая усталость. Он привык, что означает подобное выражение лица, даже если его прячут под вежливой маской. Он видел его слишком часто — не в прямом вопросе, а в короткой переглядке, в неловкой паузе, в том невысказанном «а почему он?..»
  Он не винил Тиру. Ни в чем. Он даже не был уверен, что тот удивился именно этому. В голове промелькнула мысль, что причины могли быть совсем иные. Но от этого было не легче. Потому что это чувство, это внутреннее напряжение не рождалось от внешней реакции — оно всплывало изнутри. И потому он не цеплялся за этот взгляд, не задержался на нем, не дал эмоции подняться к поверхности.
  Рейшан позволил этому удивлению, запечатленному в его красных глазах, утечь, как тонкому слишком знакомому яду его личных проблем.
— Мы не раз доставляли грузы в Ульфендорм... И, если не ошибаюсь, не раз — по заказу вашего дома, — прозвучало рядом, голосом ровным, но не без оттенка интереса.
— Какое странное совпадение, — отозвался он, и усмешка на его лице была почти бархатной. Неясно, то ли он намекал на собственное участие, то ли просто развлекался от идеи, что судьба давно стелила им дорогу до этой точки.
  Тиру склонился ближе, позволив голосу коснуться уха Рейшана, как горячий ветер с чужого плеча.
— Рад, что теперь мы знакомы лично, Рейшан фон дер Штайгер, — выдохнул он, и имя его на губах капитана прозвучало иначе.
  Красные глаза дракона сверкнули — не как вспышка, а как отблеск, скользнувший по лезвию. Он не ответил. Не потому что не хотел. А потому что не был уверен, стоит ли. В голосе Тиру не было насмешки, не было язвы, но в ушах Рейшана все равно звенело тонкое напряжение. Его фамилия, имя, принадлежность после того мелькнувшего удивления казалась слишком чуждой в устах зеленого дракона. Поэтому он просто пожал плечами. Не отмахиваясь. Но и не откликаясь.
  Тема ушла. Как уходит ласточка, с легким взмахом крыльев, не обронив ни пера.
  Когда разговор с Бартоном закончился, Тиру выдержал паузу — а затем снова обернулся к нему, уже с той своей фирменной шаловливостью, в которой таилось всегда чуть больше смысла, чем казалось.
— Хм... да, диковинку я тогда отхватил редкую. Бесценную, можно сказать. А после того, что ты тогда показал мне в уединенной обстановке... — его голос понизился, стал шелковым, будто проскальзывал сквозь мех, оставляя след. — Возврату не подлежит~
  Рейшан уже набрал воздух в легкие, чтобы ответить, когда почувствовал прикосновение — легкое, скользящее, на грани дозволенного. Пальцы капитана коснулись его бедра под столом, и его брови взлетели в беззвучной усмешке. Взгляд, бросаемый им в сторону Тиру, был полон игривого удивления: «Прямо сейчас? Здесь?»
  Хвост Рейшана зашевелился, будто ожив. Не резко, не вызывающе. Он двигался медленно, змеевидно, с тем самым обещанием, что прячется в тенях улыбки. Он прошеся по ноге Тиру, чуть выше колена, незаметно, как вкрадчивое дыхание. Не настойчиво — с неспешным игривым достоинством.
— Думаю, это взаимная сделка, — прошептал он, голосом глубоким, с хрипотцой, как у чтеца на последней строке стихотворения. В его словах была теплая насмешка. Признание чужих слов. И обещание продолжения.
  Он больше не прикасался к еде. Аппетит ушел, уступив место другому голоду — не физическому, но куда более живому. Тот, что не унимается пищей. Тот, что тянется к телу не чтобы насытиться — чтобы ощутить себя рядом. И быть узнанным.
  Пусть это будет даже под столом, в тени чужих разговоров. Пусть это останется только их тайным обменом. Но сейчас, здесь — он уже выбрал, где его центр внимания. И он не находился в тарелке.

[Тиру]

Тиру не собирался заходить слишком далеко. Он знал, где проходит грань - особенно в обществе, особенно за общим столом, где слишком легко спутать безобидную игру с чем-то неприличным. Да и начиналось всё просто: мягкое касание под столом, чуть задержавшиеся пальцы, ленивое движение руки по бедру. Шалость. Проверка. Игра на грани, где тон говорит больше слов, а каждое движение - почти вызов.

Капитан не отдёрнул руку. Он знал, что делает. Его ладонь неторопливо пошла выше, ощущая, как под ней напряглись мышцы - приятно, живо, туго. С каждым миллиметром пространство между ними будто сжималось, густело. Пальцы скользнули к внутренней стороне бедра. Осторожно, но с нажимом - с тем самым дразнящим сжатием, которое ничего не просит, но всё обещает. Тиру просто сидел, чуть подперев щёку свободной рукой, будто задумался о чём-то постороннем. Лишь бровь едва заметно дёрнулась в ответ на уверенное, почти незаметное движение у ног.

Ответ не заставил себя долго ждать. И самое забавное - этому юноше даже не нужны были руки, чтобы раззадорить дракона.
Хвост. Пушистый, тёплый, живой. Он скользнул вдоль внутренней стороны бедра самого Тиру. Неторопливо. Уверенно. Чуть обвился - и сжался. Не сильно, но ощутимо. Грациозно, почти как ласка... но в ней было что-то хищное. Что-то, от чего перехватывает дыхание, и даже привычному ко всякому капитану вдруг стало непривычно жарко.
Тиру выдохнул. Тихо, почти беззвучно. Не ожидал. Сам от себя - не ожидал.
— Ох... — сорвалось с губ.
Он чуть наклонился вбок, будто просто привалился от усталости, и положил подбородок на плечо Рейшана. Со стороны всё выглядело почти как невинный жест. Почти. Свободной рукой он прикрыл часть лица, как будто делился тайной - только для одного. И, вновь приблизившись к уху молодого дракона, прошептал:
— Как насчёт ещё одной выгодной сделки?..
Голос был хриплым от возбуждения, но всё ещё сдержанным. Тёплое дыхание касалось кожи. Это был не вопрос - это было предложение.

Поначалу ничто не отвлекало. Мир сузился до ощущения под пальцами - живого, тёплого, настороженного. До тихого вздоха. До невидимого, но ощутимого притяжения, что разгорается где-то под кожей. Но прежде чем Тиру успел углубить прикосновение, с другой стороны возникло лёгкое, почти щекочущее движение. Он проигнорировал его сначала - с тем самым внутренним упрямством, которое бывает у тех, кто слишком сосредоточен на настоящем. Однако движение повторилось: жужжание, короткий, настойчивый толчок в локоть, ещё один. А потом - голос. Весёлый, обиженный, нетерпеливый:
— Так вот куда ты пропал с той ярмарки! Пошёл на приём к своему другу-лорду - и нас не позвал! А ещё маячок отключил! А я тебя всё обыскалась тогда, уух! Ну что, хорошенько там повеселился? Потанцевал на балу?
Тиру закрыл глаза. Медленно, почти незаметно. И выдохнул. Конечно. Кто, если не она.
Он знал, что Хризопраз просто так не отстанет. Вряд ли бы кто-то другой решился перебить его в таком моменте - но она решалась. Всегда. Он чуть склонил голову в сторону, на которую наседала фея, и повернулся к ней, мягко, как умеют только те, кто бесконечно привык к чьей-то навязчивости и всё же её ценит.
— Не танцевал, — ответил он, выдержав паузу. — Но меня определённо точно тогда закружили...
Фраза могла бы прозвучать двусмысленно, но он вложил в неё ровно столько сдержанности, чтобы никто, кроме одного конкретного слушателя, не услышал второго смысла. Хотя, возможно, и тот уже был слишком занят тем, чтобы заметить.

Хризопраз разразилась новой волной слов - как всегда, в ней было слишком много энергии, чтобы уложиться в одно предложение. Вопросы, собственные воспоминания, обрывки историй, перескакивающих одна на другую. Всё это сыпалось на них, как горсть конфетти, и прерывать её было бессмысленно - разве что дождаться, когда поток сам себя исчерпает.

Пламя, что только что вспыхнуло между ним и Рейшаном, быстро схлынуло. Осталась лишь лёгкая досада - вкрадчивая, пронзительная, как послевкусие недопитого вина. Тиру держался по-прежнему учтиво, но в тоне его появился чуть более ровный, слишком ровный оттенок - тот, который безошибочно выдавал в нём то самое сдерживаемое раздражение.
Он не отстранился от Рейшана - просто чуть замер, даже не убрал ладони под столом, почти как кто-то, кому внезапно оборвали мысль на полуслове. И тот, кто знал его ближе, легко мог прочесть по этому молчанию: в этот момент он точно мечтал о тишине. Или, по крайней мере, о двери, что могла бы захлопнуться за ним и Рейшаном - без Хризо, без стола, без жужжания крыльев, без ужина.


Внутри «Облачного Ткача» становилось всё тише. Ужин, сперва шумный, живой, наполненный разговорами, смехом и стуком ложек о тарелки, постепенно растворялся в мерном шелесте движений и зевках. Кто-то собирал посуду, кто-то растягивался у очага, а кто-то уже зарывался в тёплые, пахнущие дорогой спальные мешки. Огонь в очагах ещё мерцал, отбрасывая по стенам тени, что качались в такт дрожащему пламени. Он был последним источником света - мягким, живым, как дыхание самого судна.

Постепенно корабль погружался в дрему - в тишину, прерываемую только хриплым сопением, шорохом ткани да редкими, ленивыми вздохами. Всё вокруг стихало - вплоть до того, что можно было услышать, как в другой части трюма кто-то по привычке потянулся, хрустнув суставами.
Но ухо дракона различало больше. Мягкий, осторожный шаг. Почти невесомый. Затем - короткий скрип петель на входной двери. Звук был едва уловим, но Тиру услышал его точно. И понял. Ощупав ладонью пространство рядом, он только утвердился в догадке: спальное место пустовало. Рейшан ушёл.

Тиру не торопился. Остался в полумраке ещё с минуту, будто размышляя. Пальцы медленно сжались на краю пледа - и вновь разжались. Он поднялся плавно, по-прежнему беззвучно, скользнул между спящими, будто и сам был лишь тенью. Теомагия мягко подсказывала, где не наступить, чтобы не потревожить.

Он подошёл к двери и на мгновение замер, коснувшись ручки. Холодный металл был живым под пальцами - как всегда, для его чутких ощущений. Не было уверенности, но было предчувствие чего-то. И он вышел в ночь, где всё ещё кружилась, вихрилась снежная метель.

[Рейшан]

  Рейшан не сдвинулся с места. Ни на полпальца, ни на вдох. Он замер, как замерзающая вода — на поверхности ничего не происходило, но под гладью нарастало течение. Пальцы Тиру под столом двигались так, как будто проверяли ткань реальности — осторожно, смело, вкрадчиво. И пусть со стороны он тоже выглядел спокойным, Рейшан чувствовал чужое намерение. С каждым касанием воздух между ними густел, как сироп, и дышать в нем становилось сложнее.
  Рейшан двигался не сразу, а медленно, плавно, потому что получал удовольствие от самого ощущения — как под боком слегка вздрагивает тело Тиру, как тот выдыхает не звук, а самого себя. Хвост Рейшана, живой, как зверь, нащупал этот момент быстрее сознания — сдвинулся под столом с грацией, которая была одновременно нежной и жестокой, сжимаясь не сильно, но с той дозировкой, в которой жила вся его природа: дразнить, притягивать, проверять.
  Он чувствовал, как Тиру вздрогнул почти неуловимо. Но в этом дрожании было нечто восхитительно человеческое — мгновенная уязвимость, мгновенное пламя. Когда капитан наклонился, положив голову ему на плечо, когда его ладонь мягко закрыла часть лица, будто пряча от всех то, что предназначалось только одному, Рейшан принял это движение без сопротивления. Оно не нуждалось в разрешении. Только в присутствии.
— Как насчёт ещё одной выгодной сделки?.. — приглушенным хриплым голосом произнес Тиру ему на ухо, словно налитым вином и жаром одновременно.
  Рейшан помедлил с ответом, позволил этим словам обернуться вокруг шеи, как ожерелье, натянуться, замкнуться. Они были не предложением — они были приглашением к более жаркой игре. И ему нравилось как греется пространство от их касаний.
  Он чуть наклонил голову, щекой касаясь виска Тиру, чтобы ответ прозвучал не в воздухе, а на коже:
— Только если процент будет в удовольствии, а не в цифрах, — прошептал он. Голос был гладкий, как смазанный клинок, и в нем теплился огонь. — И, боюсь, капитан, вы уже потратили аванс.
  Хвост обвился с чуть большей настойчивостью, будто прислушивался к дыханию, врастал в него, отвечал на пульс пульс момента. В нем не было нетерпения, не было требовательности. Только спокойная власть, завуалированная мягкостью — как капля вина, скользящая по краю кубка, в которой прячется яд.
  И тут из этого вязкого пространства, где все было телом, теплом и чем-то личным, раздался чужой толчок — не звук, не слово, не взгляд, но легкая вибрация, передававшаяся и прошедшая сквозь его плечо, в то самое место, где теплая тяжесть Тиру была частью его. Рейшан не дернулся, не зацепился, но вся его внутренняя нить натянулась как струна, плотно, сухо, с тем ледяным пощелкиванием, что бывает только у хищника, чью охоту прервали чужим шумом.
  Глаза, слегка прикрытые до этой секунды, открылись с ленивой ясностью. Внутри них не было вопроса. Только внимание — тяжелое, густое, как капля смолы, свисающая с ножа. Плавно, без малейшего поворота головы, взгляд скользнул в сторону, разрезая пространство с той холодной точностью, что говорит о решении, а не интересе. Фея. Ее голос напоминал пересыпающиеся стеклышки в детской мозаике: пронзительно-звонкий, раздражающе переливчатый, с оттенком того щебета, что должен был звучать явно где-то подальше, при других людях. Она щебетала — весело, по-женски непринужденно, с той неуместной легкостью, которая будто намеренно не чувствовала веса слов, которые разбивали их личное пространство. Ее речь казалось Рейшану несвязной, она разбивалась о ту незримую стену, за которой находился дракон, и рассыпалась там в пыль, как волна о скалу, не оставляя следов.
  В его горле родился глухой, обволакивающий звук — не рык, скорее отголосок, эхо того, что могло бы быть яростью, если бы она имела право на существование. Это было дыхание, пропитанное напряжением, выдох, совпавший с выдохом Тиру, как единый ритм, как общее решение, как тихая, слаженная работа двух тел, которые в этот момент стали единым организмом. Ни один из них не рассматривал ее как что-то большее, чем помеху в данную секунду. Он лишь позволил раздражению стечь по спине, как вода по меху, не задерживаясь, но запоминая.
  Хвост, сжимающий бедро Тиру, ослабил хватку. Движение стало более текучим, привычным, обыденным — не игривым, не интимным, но при этом столь же уверенным. Он остался на месте. Уложился заново, как дорогая шаль, сброшенная на колени любовнику. В этом движении не было капитуляции. Только признание: момент ушел. Но не личная принадлежность друг другу.
  И Тиру тоже остался. Не отодвинулся. Не прикрылся. Не сделал ни одного жеста, который бы разорвал их связь. После этого ничего не менялось, все оставалось как прежде. Но внутри, глубоко, там, где у Рейшана жили все настоящие решения, возникло ясное, теплое ощущение. Он знал, что это значило больше, чем все тепло вокруг, чем все взгляды и музыка слов.
  Он позволил себе опустить взгляд на тарелку ради паузы, позволил себе чуть расслабить плечи, не в утомлении, а в наблюдении, позволил себе остаться в этом моменте, как остаются в дыму после лопнувшей свечи — не из-за света, а из-за запаха.
  И взгляд, скользнув мимо феи, не задержался. Он не был ей отдан, прошел мимо — как острие кинжала, все же не пущенное в ход. Не из милости, а скорее из легкой пренебрежительной брезгливости.
— Не танцевал, — ответил Тиру Фее, ясно прорезая шум не только в пространстве, но и в голове Рейшана. Голос его был спокойным, почти ленивым, но с той паузой, в которой зреет подтекст. — Но меня определенно тогда закружили...
  Слова, брошенные в воздух, остались в нем как в теплом вине. Рейшан щелкнул зубами. Не громко, не резко — просто выразительно. Его взгляд скользнул по шее капитана, по линии плеча, и уголок рта дрогнул — не в усмешке, а в намеке на то, что он мог бы подарить, если бы они были одни.
  Но вечер развивался иначе. Слишком шумно. Слишком живо. Слишком много отвлекающих голосов, и Тиру, хоть и не отходил, уже начал переключаться на командные заботы: размещение, указания, проверка спальных мешков. Рейшан молча наблюдал, как тот меняется — из легкого, теплого, почти мурлыкающего дракона в капитана. Ответственного. Внимательного. Такой Тиру не мог ему принадлежать.
  И потому, когда улеглась суета — когда смех стал тише, а огонь в очаге стал тлеть углями, когда в помещении начало оседать ощущение близкого сна — Рейшан поднялся. Не спеша. Плавно. Как будто просто решил пройтись.
  Он не сказал ни слова. Просто растаял. Бесшумно, как только он умел. Шаги его мягких лап были легкими, почти кошачьими, и вскоре он уже скользнул к двери, пропуская холод внутрь себя. Снаружи начиналась ночь.
  Буран швырял снег в лицо с остервенением, будто сам Харот хотел вытолкнуть живое из своей ледяной плоти. Хлопья, тяжелые и липкие, хлестали по щекам, прилипали к ресницам, запутывались в волосах. Но Рейшан стоял — не укрываясь, не отшатываясь, лишь позволял ветру обтекать его, как воду сквозь пальцы. Он моргнул — медленно, будто закрывал страницу. И в следующее мгновение его тело дрогнуло. Пространство вокруг него словно поплыло — не волной, нет, скорее искажением, как если бы сама ткань реальности разошлась, уступая место иной плоти.
  Сначала это было пятно — алое, живое, будто пролитая кровь, растекшаяся по снегу. Затем — контуры, всплывающие, вытягивающиеся, уплотняющиеся, пока на месте стоящего юноши не осталась лишь мощная, гибкая фигура, свернувшаяся кольцом в снегу. Рейшан — настоящий. Красный дракон, змееподобный, покрытый густой огненно-рыжей шерстью, в которой искрились отблески зимнего света. Его морда — удлиненная, с прищуренными глазами, сияющими, как два алых угля. Из морды тянулись тонкие усики, чуткие, живые, как струны. На голове сияли рога — массивные, ветвистые, с острыми, загнутыми отростками, похожие на рога древнего оленя, выточенные не костью, а самой зимней бурей.
  Он дышал глубоко, тяжело, и каждый его выдох поднимал вихри пара, что мгновенно превращались в лед на его шерсти. Тело его было длинным, как река, и двигался он так же — вальяжно, но стремительно, с той хищной пластикой, которая выдавала в нем прирожденного охотника. Он оттолкнулся от снега, взмывая в воздух, но не поднимаясь к небу — он скользил под ним. Не выше стволов, не дальше обрывов. Он скользил между ними. Красная змея, что плела свою траекторию среди темных деревьев, меж снегов, между тем, что было известно, и тем, что лучше не встречать в одиночку.
  Рейшан двигался рывками — резкими, но цельными, с той грацией, которой обладают только первородные существа. Он будто отталкивался от самого воздуха, то изгибаясь в дугу, то вытягиваясь в стремительную линию. Как змей, он скользил по слою ветра, приглушая каждый свой рывок лишь до шороха.
  Он был в своей стихии. Он знал Харот — не тропами, а ритмом. Не по картам, а по звукам, которые не слышал никто. Каждый склон отзывался в его теле. Каждая пропасть предупреждала его до того, как приближалась. Он чувствовал лес, как собственную шкуру, и потому летел не глазами, а инстинктом. Ветка — поворот. Камень — изгиб. Тропа — скользнуть рядом, не касаясь, но наблюдая.
  В эти минуты он не был ни сыном лорда, ни пассажиром каравана. Он не был даже Рейшаном. Он был тенью. Был дыханием древней крови, что вспоминала, как быть драконом.
  В какой-то момент его движения стали короче, сосредоточеннее. Он чуть притормозил в полете, выгибаясь в длинной дуге между двумя хвойными стволами, и — будто услышав зов под самой кожей — круто свернул, оставляя за собой шлейф искрящегося снега. Несколько мгновений — и уже не было ни плавного полета, ни серебристого дыхания. Только тень метнулась к земле, переливаясь красным сквозь черную вязь ветвей.
  Он выбрал место. Низину, где снег лежал толсто, мягко, приглушенно, как перина, где деревья стояли гуще, и где даже ветер говорил тише. Тело его скрутилось, будто стремясь стать плотнее, тише, меньше, и, не сбавляя хищной грации, он почти скользнул в снег, как змея уходит в горячий песок. Без звука. Без следа. Он взрыл его мягко, но мощно, парой движений, заставляя искры инея взлететь в воздух, и тут же нырнул вглубь, растворяясь в снежном пространстве. Как будто сам был куском этого мира, которому надоело быть видимым. На поверхности остались лишь два элемента: рога, белоснежные, резные, похожие на скрученные ветви, и розовый нос, едва заметный среди снежной пыли. Они торчали из снега, как часть пейзажа — нечто дикое, но не чуждое. Как если бы лес сам вырастил его в этой точке, подарив ему маску тишины.
  В этом был легкий задор с которым прячется хищник, зная, что выбрал идеальное место, чтобы ждать. Рейшан слушал буран, слушал скрип снега и пребывал в знакомой тишине снежного воя и плача деревьев.

[Тиру]

Выйдя в снежную бурю, Тиру едва успел отвернуться от ветра, как снег, вихрящийся у самого лица, обжёг кожу - будто уколами ледяных игл. Холод залез под одежду - нахальный, колючий, живой. Он мгновенно пробрался за шиворот, проскользнул в рукава, коснулся запястий, щиколоток, рёбер - словно желал охватить всего, до последней клеточки. Капитан зябко обхватил плечи руками и с коротким смешком признал про себя, что, конечно же, вышел без тёплой одежды: ни шубы, ни перчаток - будто собирался не в Харотскую метель, а сгинуть с концами.

Тем не менее он шагнул вперёд, по колено погружаясь в снег, и не остановился. Каждым шагом пробивал себе дорогу, будто вырезая себя заново - в этом завывании ветра, в этом бушующем ничто, что швыряло хлопья в лицо и выло, как зверь, растревоженный и свирепый. Ветер бушевал над головой, между заснеженных сосен, над пиками острых, как клыки, гор.

Всё вокруг будто сжималось и ревело, раскачивая пространство, руша границы неба и земли, реального и воображаемого. В этом белом хаосе легко было почувствовать себя никем - слишком малым, чтобы быть значимым. Но Тиру не боялся. Он развёл руки в стороны - словно был готов обнять всё это бескрайнее, ледяное ничто. Улыбался по-доброму, настолько открыто, чтобы каждое дерево, каждая скала этих ледяных пустошей запомнили его лик. Пусть они видят, пусть запомнят его.

В одно мгновение бирюзовая чешуя лепестками распустилась на его щеках, на коже, стрекочущим шелестом покрыла тело; во второе - человеческая форма рассыпалась, уступая место истинной. Дракон выпрямился - змеевидный, гладкий, сверкающий, возвышаясь над крышей «Облачного Ткача». Он потянулся всем телом - сладко, с удовольствием, разминая шею и крылья. Холод отступил, соскальзывая по чешуе жемчужными снежинками.

И Тиру не удержался.

Он с довольным фырканьем бухнулся на пузо, зарыл в снег морду и с мягким, почти щенячьим восторгом перевалился на спину. Начал кататься, валяться, распуская кольца тела и хвоста в стороны - будто лебедь в озере или неугомонный пёс, вырвавшийся за ворота без поводка. Когда задор схлынул, и лёгкий, почти детский восторг от валяния в снегу растаял, Тиру нехотя поднялся. Мощное тело вытянулось, лапы вдавились в рыхлую снежную корку, и он шумно тряхнул плечами, сбрасывая налипшие комья снега. В следующее мгновение встряхнулись крылья - с оглушающим хлопком. Снег брызнул в стороны; вихрь ветра подхватил его и тут же развеял, унося вверх.

Дракон поднял голову, выпрямляя шею, ставя нос по ветру. Лёд обжигал ноздри. Порывы воздуха были резкими, скачущими, спутанными, чужими. Это не был его климат. Не его лес. Тропики - вот где его чувства могли бы развернуться в полную силу. Здесь же, среди снежных бурь и высоких игольчатых елей, обоняние было ему скорее в тягость. Он коротко фыркнул, когда одна назойливая снежинка - тонкая, словно выдолбленная из чистого стекла - залетела в ноздрю и тут же растаяла на тёплом дыхании. Точно муха: неуловимая и не вовремя.
«Нет», — подумал он. — «Нужно по другому».

Глубоко вдохнув, Тиру втянул не столько воздух, сколько саму суть этих мест. В каждом клокочущем вдохе - магия, привычно, мягко струившаяся сквозь его тело. Она разливалась по чешуе, вибрировала в груди, текла по сосудам и вбирала в себя всё, что можно было ощутить, кроме запаха. Он чувствовал - в дрожи коры, в неуловимом смещении тишины между стволами. Мир отзывался ему чуть глухо, но он был жив.

Тиру двинулся вперёд. Не крадучись - незачем. На незнакомой земле, в этой глухой белой пустоши он и так чувствовал себя неуверенно. Ветви кустарников пружинили под животом, лапы проваливались в снег, но Тиру шёл, осторожно отмеряя каждый шаг. Ощупывая змеящимися кольцами хвоста пространство рядом с собой, а кончиком носа касаясь деревьев - легонько, почти с почтением, как приветствуя каждого из стражей этого древнего леса. И каждый из них отвечал - не словом, не движением, но тонкой аурой того, кто жил здесь, касался пролетая мимо. Кто скрывался. Кто был неуловим. Кто был умен.

Рейшан должен быть где-то рядом.

[Рейшан]

  Снег укрывал его, как ложная нежность — шелковистая, безмолвная, но до дрожи холодная. Он лежал глубоко, как часть пейзажа, неотъемлемая, вписанная в дыхание леса и в ритм земли. Белое покрывало, легшее сверху, не было для него ни тюрьмой, ни броней — оно было продолжением его собственного тела, той границей, где плоть переходит в воздух, а дыхание — в забвение. Он не прятался. Он затаился так, как затихает снег перед тем, как упасть.
  Под этим слоем, где не проникает свет, но остается звук, все было тише, чем нужно, но громче, чем хотелось бы. Звук собственного сердца растягивался, расплывался по венам. Тишина леса ложилась слоями — как старая ткань, с истерзанной каймой, где каждый шорох был не просто звуком, а вопросом. Рейшан дремал так, как дремлет зверь в чужом логове — с полуприкрытыми глазами, позволяя миру думать, что он забыт. Но сознание было в нем живо. Он чувствовал не просто присутствие леса — он различал его настроение.
  И тогда в этой зыбкой тишине — словно кто-то бросил камень в гладь затянутого инеем пруда — раздался хруст. Не одиночный. Ритмичный. Слишком четкий для ветра, слишком тяжелый для снега. Он не падал, не проседал — он сминался, как ткань под чьей-то тяжелой поступью. Звук веток. Не ломких, а гибких, царапающихся, как будто кто-то проходил сквозь кустарник, не желая тишины. Это не был олень, не лиса. Что-то большее. Ближе. Уверенное.
  Рейшан ждал, вслушивался, дышал медленно, глубоко, но уже не сонно. Пространство вибрировало под кожей, как если бы мир сам начал нашептывать: смотри. И он смотрел — не глазами. Кожей. Шерстью. Каждой клеткой, в которой жила та сила, что знает — кто-то идет. И он не просто проходит мимо, а ищет.
  Внутри напряжение поднялось точно прилив, поднимающийся в замерзшем заливе — собирающийся где-то под кожей и заполняющий собой каждую жилу. Она поднималась неторопливо, как вода, подступающая к берегу в безветренную ночь, нарастающая без шума, но с неотвратимой тяжестью. Снег над его телом дрогнул волной — живой, текучий, словно проснувшаяся гора из легенд, которыми он пугал путников. Белый покров ожил, когда Рейшан начал подниматься, его вытянутое тело словно вплавлялось в снежный ландшафт, а затем нарушало его своей неестественной жизнью. Он не торопился, он медленно свернулся под этим белым одеялом и лишь потом поднялся из снега, поднимаясь высоко, без паники — в этом была неспешная мощь, тяжелая и уверенная. Лесная темнота, густая, плотная, как налитая чернилами ткань, отступала, пропуская вперед нечто иное — движение, живую дугу, скользящую сквозь зиму. Длинное тело, окрашенное в глубокий алый цвет, поднималось из сугробов, изгибаясь с той особой грацией, что принадлежала только ему: тяжелой, выверенной, не поддающейся холодному ветру. Он поднялся высоко на пружинящимся теле, словно змея, готовящаяся к атаке.
  В воздухе вспыхнули искры — не резкие, а теплые, округлые, как жар углей под слоем золы. Они зажглись медленно, но с нарастающей уверенностью, отозвавшись на тихий зов магии, который Рейшан впустил в пространство, как дыхание. Он не произнес заклинания, не двигал лапами — лишь позволил собственной энергии вытечь наружу, словно открыл задвижку, за которой пульсировало тепло. Свет скользнул по окружающему пространству, прорезая мрак мягким, но решительным светом — давая ему ответ на вопрос.
  Там, между стволами, стоял силуэт. Высокий, изящный образ. С телом, покрытым крупной чешуей — темно-зеленой, в которой отражались отблески света, переливаясь от лесного мха до теплого нефрита. И слепые глаза — даже без взгляда, даже без движения — не оставляли сомнений. Узнавание пришло раньше мысли. Рейшан знал их. Узнавал не по чертам, не по цвету — по присутствию. По внутреннему отголоску. По тому, как сердце отозвалось на этот образ.
  Это был он. Зеленый дракон. Его зеленый дракон.
  Рейшан прищурился. В глазах красного зверя больше не было настороженности — только мягкое удивление, в котором угадывалась радость. Огонь в его груди вспыхнул, разгораясь от внутреннего пульса. Он опустил голову в снег, становясь в этом жесте снова безобидным, каким он всегда был перед этим драконом, не собираясь становиться угрозой.
— Тиру, — мурлыкнул он, и голос его был низким, как утренний раскат грома, что только еще рождается.
  Он двинулся вперед, не спеша, держа голову близко к земле, как будто поклонялся самому факту появления перед ним столь сокровенного существа. Он полз грациозно, с той изогнутой плавностью, которая бывает у змеев, вплетающихся в пространство. Его тело обтекало сугробы, прогибалось и вскоре кольца его туловища мягко начали обрисовывать на снегу фигуру зеленого дракона.
  Решйан вновь поднялся вверх и их морды теперь были почти на одной высоте. Из его ноздрей шел легкий пар, он чувствовал как смешивался запах снега, земли и чего-то более личного — узнаваемого, близкого. Он всматривался в слепые глаза, в эти зеркала, что не видели, но знали. И в нем снова дрогнуло что-то — то самое желание, с которым огонь касается кожи: не обжечь, а остаться.
— Ты не замерзнешь? — спросил он мягко, почти шепотом, и в голосе его было больше заботы, чем в самых теплых одеялах.
  И в то же мгновение он позволил своему хвосту найти чужой. Он не сплетал их сразу — только прикасался. Медленно. Примеряясь, как соединяют нити. Сначала легко, потом ближе, теплее, крепче. Как те обещания, что не требуют слов, но говорят телом.
  Ночь вокруг все еще пела — ветром, скрипом стволов, потрескиванием льда в корнях. Но внутри круга, который они вдвоем сейчас образовывали, царила иная тишина. Глубже. Теплее. Такая, в которой даже снег, кажется, переставал быть холодным.

[Тиру]

Зелёный дракон шёл вперёд, не разбирая дороги - только с чуть склонённой головой, будто прислушиваясь к земле. Он двигался без спешки, следуя за тем, что не могло быть ни запахом, ни звуком. Лишь незримые отголоски чужой ауры - тонкие, как паутина, но тянущие за собой надёжно. Наст под лапами предательски потрескивал, поддаваясь весу, но вскоре ледяная корка сменилась рыхлым снегом - рассыпчатым, как свежемолотая соль. Здесь он уже не скрипел, а тихо вжимался под тяжестью тела, шелестел мягко, будто не желая мешать.

Чем дальше он брёл, увлечённый следом, тем слабее становился ветер. Порывы теряли силу, срывались, гасли и вскоре казалось, что он и вовсе оказался в другом месте: защищённом, тишайшем, как замкнутая впадина среди скал, куда не добираются ни ярость, ни холод. Словно сам ландшафт - неведомый, но живой прятал его.

Тиру шагал ещё несколько мгновений и замер. Не по своей воле - просто ощутил. Вспышки магии, не яркие, не бурные. Вязь их была ему незнакома, но потом, следом - голос. Позвавший мягко, но с силой, будто не просто звал, а возвращал.
— Тиру,
Он застыл, будто в первый раз услышал своё имя.
В который уже раз его удивлял голос Рейшана. Молодой, но глубокий. Переливчатый, рычащий - как каменный обвал в ущелье, но с той особенной нежностью, с мурлыкающим обертоном в самой сердцевине звука. Словно речные камешки, шелестящие под бурной водой - приятно, как музыка, которую слышишь не ушами, а телом.

Тиру радостно зажмурился, слушая, как по снегу к нему движется мягкое, пушистое тепло. Всё же нашёл его. Или, быть может, это он сам был найден. Услышан.
— Пока что не замёрзну, — лениво и почти самодовольно пророкотал Тиру, чуть переминаясь с лапы на лапу, вминая снег. — А с тобой уж точно нет~
Он вытянул шею навстречу голосу - наощупь. Касание носом к меху было почти неуверенным, но через мгновение он уже обнюхивал, ласково изучая: вот линия груди, вот подбородок, вот пушистая щека. Потом - как довольный кот, урча, тёрся скулой о шею молодого дракона, распластываясь в этом жесте, как в тёплом пледе.
Он не мог не заметить, насколько Рейшан подрос. За это короткое время из маленького дракончика, оборачивающего его человеческую шею, он вымахал в почти равного по размеру. Шерстистый, сильный, непременно красивый — и, что особенно тронуло Тиру, по-прежнему мягкий. "Он будет ещё больше. Ещё длиннее. И сильнее!" — мелькнула мысль, и от неё Тиру только теплее прижался щекой к шерсти.

Когда пушистый хвост робко коснулся его собственного, Тиру даже не задумался - просто бесцеремонно, по-свойски переплёл их, зафырчав утробно, глубоко, довольным грудным урчанием.
— Ты любитель затяжных ночных прогулок?.. — мурлыкнул он, не отрываясь. — Почему ушёл?..
Голос его был всё таким же мягким, приглушённым шерстью, с оттенком лени и улыбки. Но за ним читалась не только привязанность — ещё и тихая, едва заметная обеспокоенность.

[Рейшан]

  Этот безумный зеленый дракон был всегда таким — уверенным, дерзким, до безрассудства смелым в прикосновениях, в словах, в собственном дыхании. Он словно не знал границ — и в то же время знал их слишком хорошо, чтобы обходить, мягко перешагивая через самую суть дозволенного. И сейчас, когда его морда снова терлась в шерсть, когда чешуйчатая щека касалась густого меха, будто Тиру действительно собирался вплавиться в него, остаться, навечно застегнув себя на невидимую пуговицу — Рейшан уловил то, что редко позволял себе прочувствовать: ощущение что он был нужен Тиру. Как тот кого ищут, даже не зная — зачем.
  Он урчал, негромко, но с той глубокой бархатной тягучестью, которая идет от сердца, а не от гортани. Его голос не просился наружу — он жил внутри, вибрацией в груди, отдающейся легкой дрожью в кольцах тела, что уже начинали замыкаться вокруг Тиру. Он склонил голову ближе, касаясь носом чужого лба. Тепло, ровно, размеренно. Только этот нос — слишком чувствительный, выведенный не для касаний к твердым чешуйкам — теперь ощущал всю фактуру чужой чешуи. Гладкой. Острой. Массивной. И холодной.
  Он слегка вздрогнул от неожиданного ощущения от этого контакта. Каждое движение Тиру оставляло на его носу ощущение царапания — тонкую, почти дразнящую шероховатость, от которой по телу пробегала искра, пронзая нервы. Рейшан тихо усмехнулся про себя и мягким движением отвернул голову, позволяя ощущению рассеяться. Его розовый нос, чувствительный и изнеженный, не любил таких касаний, и потому — вместо ответа — он предпочел запутать Тиру в петле собственного тела, которое теперь продолжало двигаться, змеиться, касаться. Он скользнул кольцом под грудь Тиру, замыкаясь по касательной, цепляя плечо, касаясь бока, плавно опускаясь вдоль хвоста, но не смыкаясь до конца — лишь обозначая границу, в которой можно греться. Объятие, построенное из пушистого, живого тепла, в котором не было ни зажима, ни контроля. Только его присутствие.
— Ты любитель затяжных ночных прогулок?.. Почему ушёл?.. — голос Тиру прозвучал так близко, будто он говорил не словами, а прикосновениями. Он продолжал тереться, мурлыкать, будто кошка, нашедшая себе подушку в форме живого тела.
  Рейшан не ответил сразу. Он думал. Не торопливо, не напряженно — как тот, кто перебирает, что именно хочет произнести, а что лучше оставить в себе. Его кольца продолжали медленно двигаться, будто не желая прерывать танец тела. Он мягко касался крыльев, проходился вдоль лап, обтираясь боками, будто проверяя и узнавая чешуйчатого дракона в этих прикосновениях, как это уже частенько делал Тиру, нежно проводя руками по его лицу.
— Для сна я выбираю более уединенные места, — наконец произнес он. Его голос был ленивый, как если бы он только что растянулся после долгого сна, но в нем сквозила тонкая нить чего-то более глубокого. Он не стал продолжать. Не стал объяснять, что шум, что чужие шаги, что разговоры — все это вытягивало из него кожу, оставляя сердце нараспашку.
  Но он не собирался отдавать инициативу в диалоге целиком.
  Он чуть дернул мордой, прищурившись, и уголки пасти его чуть скользнули в сторону, обнажая клыки — не угрожающе, а шутливо. Словно он собирался укусить, но не решался. Или, что вероятнее, просто ждал повода.
— А почему же капитан пошел за мной, а не остался со своей командой? — мурлыкнул он в ответ, наклоняясь чуть ближе, и в самом конце фразы четко, резко, щелкнул зубами рядом с шеей Тиру. Осторожно. Почти воздушно. Но с тем звуком, в котором слышался голод.
  Он часто щелкал зубами рядом с Тиру — жестом, в котором сплелись терпение, жар и сдержанность. Так он выражал импульс, который не мог дать воле: не потому, что желания не хватало, а потому, что время было не тем. В этих звуках, похожих на крохотные разряды, таилась не угроза, а зов. Молчаливая потребность быть ближе, дотронуться не словом, а укусом, оставить след, не оставляя боли.
  Перед ним был единственный зеленый дракон, чья чешуя не вызывала в нем отвращения. Даже больше — вызывала нежность. Он находил в ней красоту, которую не видел в других. Он видел ее — потому что видел сквозь. Сквозь панцирь. Сквозь слепоту. Он видел то, чего другие не замечали — и именно за это держался. Именно это обвивал кольцами.
  Рейшан потянулся носом морде Тиру, коснулся едва-едва — только паром дыхания, и прошептал:
— Если ты и дальше будешь так мило тереться, боюсь, твое первое заманчивое предложение, что ты мне озвучил при нашей встрече на ярмарке в итоге осуществится.
  Его теплое, гибкое тело, обвивающееся вокруг Тиру плотно сомкнулось вокруг с той точностью, в которой не было стеснения — только уверенность хищника, знающего свою силу и вкус желания. Он не сжимал, желая причинить боль — он плотным движением ласкал, заключал в мягкую ловушку, ту самую, от которой не хочется сбегать. Волна шелковистого меха прошла по чешуйчатому телу, одновременно заскользила и по бокам, конечностям, бедрам, словно примеряясь, как долго позволено остаться в этой близости.
  Рейшан зарычал — не громко, не угрожающе, а с той глухой бархатистой тяжестью, в которой жила полнота желания. Это был звук, что рождался где-то глубоко, в груди, между хребтами, и просачивался наружу через дыхание — тягучее, почти ленивое, но насыщенное жаром. Он двигался — теперь увереннее, смелее. Его кольца уплотнялись, ложась плотнее к телу Тиру, проходя чуть ниже, чуть выше, проскальзывая в тех границах, где чешуйчатая кожа начинала отзываться не словом, а дрожью. Он знал, что делал. И знал, как сделать это медленно.
  Каждое движение стало заявлением. Каждый изгиб — касанием, рождающим не просто тепло, а сладкое напряжение, натянутое, как тетива. Его объятие больше не скрывало себя — оно раскрывалось, шептало кожей: «я хочу», «я здесь», «я твой».

[Тиру]

Снег под лапами подтаял и утрамбовался, став почти неощутимым. Всё вокруг казалось странно отдалённым - как будто мир сократился до дыхания рядом, до шерсти под щекой, до тяжёлой, спокойной тишины, которую никто не хотел нарушать.
Тиру перевёл дыхание. Он чувствовал, как тело молодого дракона под его щекой едва заметно подрагивает - может, от звука его голоса, может, просто потому, что оба не хотели, чтобы момент заканчивался. Это было редкое, настоящее спокойствие. Без дел, без срочности, без напряжения. Он молчал, прислушиваясь - к дыханию, к себе, к Рейшану.

И уловил ещё одну его черту - новую, как отпечаток когтя на тонком слое льда: любовь к уединению. Потребность быть в тишине, вдали от остального мира. Это было важно. Даже если - всё ещё мало. Но Тиру не жаловался. Напротив - ему нравилось. Нравилось это неспешное открытие: грань за гранью, слово за словом. Каждый жест, каждое невысказанное, но ощутимое чувство. Капитан почти спросил - что-то, сам не зная точно что. Но вопрос остался несказанным. Его опередили.

Тиру едва заметно опешил - не столько от слов, сколько от самого ощущения. Лапа непроизвольно чуть приподнялась - пропуская мимо себя скользнувшую петлю. Её не было мгновение назад, а теперь она здесь. Мягкая, пушистая, тяжёлая. И ещё одна. И ещё. Дракон понял, что уже какое-то время его медленно, размеренно, будто с усыпляющей заботой, оборачивали кольца пушистого тела. Он просто не заметил. Слишком естественным это было.

Тиру фыркнул - не возмущённо, а с тихим весельем. Он не боялся. Ни объятий, ни силы в этих кольцах. Позволял себе ощутить неотвратимую слабость перед этими объятиями, что в одно мгновение могли стать из почти ласковых - смертельно удушающими. Эта слабость никак не уязвляла его. Тиру чувствовал, что мог ему довериться. Разве у него были хоть какие-либо причины бояться его? Не доверять?
— Ты тоже - моя команда. Разве я могу тебя оставить одного? — промурчал Тиру, чуть игриво пройдясь кончиком носа по нижней части подбородка Рейшана. Но громче щелчка зубов, громче утробного урчания, доносящегося из груди молодого дракона, прозвучала будоражащая угроза у самого носа - а потом ощутимое давление.
Кольца мягко сжались на всём теле: не настолько, чтобы перехватило дыхание, но достаточно, чтобы ощутить, как перекатываются мощные мышцы в крепких объятиях, ощутить тяжесть в лапах от их веса. Тиру издал гортанное клокотание, а в его слепых глазах появился знакомый блеск. Тот самый, что был тогда, на ярмарке, когда он притянул Рейшана за ворот и говорил слова, от которых уши должны были бы загореться.
— А почему ты думаешь, что именно этого я не добиваюсь? — шелестяще прошипел дракон и игриво лизнул шерстистого дракона в его розовый нос.

[Рейшан]

— Ты тоже — моя команда. Разве я могу тебя оставить одного?.. — слова Тиру, прозвучавшие с той особой теплотой, с которой он всегда обращался к тем, кто был ему дорог, прозвучали, как мягкий мех — тепло, обволакивающе, почти утешительно. Он терся щекой о подбородок Рейшана, мурлыкая с ленивым довольством.
  Но внутри Рейшана, вопреки ласке, вспыхнуло странное раздражение — не острое, не яростное, а тонкое, как заноза, что прячется под кожей и ноет в самый неожиданный момент. Его голос, обычно льстивый и осторожный, прорезал тишину сухо:
— Я — не твоя команда.
  Рейшан ощутил, как эти слова вырвались сами — без разрешения, без обдумывания, как вспышка жара, что вдруг обнажает истину. Он не собирался произносить их вслух. Фраза, сорвавшаяся с губ, легла в пространство точно внезапный порыв ветра, поднимающий снег с ветвей — неяркий, но ощутимый. В тот самый миг, когда звук ее растворился, он замер. Дыхание на мгновение застыло, как пар в ледяном воздухе. Где-то глубоко, под слоями мыслей, дрогнуло нечто — не боль, не смущение, а глухой отзвук чего-то слишком настоящего, как если бы сердце напомнило о себе толчком изнутри.
  Он не привык к подобной оголенности. Его речь обычно пряталась за легким флером иронии, за дымкой продуманной театральности, за улыбками, в которых можно было скрыть гораздо больше, чем сказать. Но здесь, сейчас, рядом с Тиру, он чувствовал, как слова вырастали из жара — не из разума. Его голос шел оттуда, где закипает воля, где желания еще не оформлены, но уже имеют силу. И в этих словах — прозвучавших неожиданно даже для него самого — вспыхнуло нечто похожее на желание утвердиться. Не в роли. В близости.
  Внутри развернулась новая мысль, легкая, как серебряная нить, но прочная, как проволока. Она касалась не только ситуации, но и перспективы. Да, он не был частью экипажа. Его имя не стояло в журналах. Но что мешало ему стать чем-то большим, чем временный спутник? Что мешало утвердиться рядом не как гость, а как тот, кто останется? Он мог быть частью этой жизни, этой дороги, этих маршрутов, пересекающих холодные земли. Мог бы сопровождать Тиру не случайно, а закономерно — как тот, кто будет идти рядом вне зависимости от направления.
  Но не в роли матроса. Его место не там, где приказывают. Он был рожден снизу иерархии, но вырвавшись вверх, среди тех, кто не кланяется флагу — его взгляд стал устремлен выше. И если бы рядом с Тиру освободилось место, где можно было бы оставаться не под началом, а рядом...
— Но я и вправду твой, — добавил он слегка задумчиво.
  Тишина, возникшая между ними, не продлилась долго — но именно в этой тишине, как в прорехе между вдохами, вспыхнуло то, что не всегда озвучивают. Мысль, тонкая, острая, как игла в ладони, начала выстраиваться в голове Рейшана — звено за звеном, как тончайшая цепочка. Она не пришла внезапно. Она проросла из контекста, из давно подспудного желания, из той самой искры, что лишь ждала момента, чтобы загореться полным пламенем.
  Он и раньше размышлял о ликвидации той холодной, механической преграды, что раздражала его одним лишь присутствием. Но теперь, когда пространство между ним и Тиру наполнилось дыханием, прикосновениями, этим странным диалогом тел, — мысль обрела новую форму. Он не просто хотел убрать помеху. Он видел, как на этом месте может быть кто-то другой. И этот другой — это он.
  Губы изогнулись в той особой улыбке, что принадлежала не спутнику, а охотнику. Не другу, а претенденту. Улыбке, наполненной обещанием, о котором никто не просил. Тиру не видел. Слепота его была щитом и откровением одновременно, но именно сейчас эта слепота скрыла от него важную деталь. Красные глаза вспыхнули в полумраке, как два заряда, тлеющих под толщей шерсти, и в этих отблесках жила та самая мысль, которую нельзя почувствовать телом — только угадать по опасным сверкающим глазам и изгибу губ.
  Никто не стоял рядом. Никто не слышал. Никто не догадывался. Только слепой дракон, чья вера в него была чистой и незамутненной, был рядом. Тиру не знал, что прямо сейчас, в этом тепле, обрамленном ночным воздухом, в красных глазах зародилось нечто хищное. Не ради предательства — ради положения. Он стремился к одному: к праву остаться. И если путь к этому проходил через чью-то тень, то Рейшан знал, как сделать так, чтобы она рассеялась. Бесследно.
  Рейшан отозвался не сразу. Слова, скользнувшие в ухо шепотом, были как искра, упавшая в уже разогретую плоть — и в этом пламени его взгляд, опасный и внимательный, вспыхнул по-новому. Не угрожающе. Горячо. С внутренним нарастанием жара, который не требовал слов. Он чувствовал приближение прежде, чем оно случилось, — как ощущают по ветру шаг того, кого ждут. И все же, когда язык Тиру прошелся по его носу, мягко, лениво, с тем дразнящим нахальством, что был свойственен лишь ему, — тело Рейшана отозвалось резким толчком. Не от неожиданности, а от наслаждения, от волны острых ощущений: влажное прикосновение, а затем холод, жалящий, как легкий укус.
  Он зарычал — не угрожающе, а игриво, с той томной бархатистой хрипотцой, что рождалась только в преддверии удовольствия. Его тело, гибкое, тяжелое, сжалось вокруг Тиру, обхватывая его как змея, как чувственный импульс, заворачивающийся в кольца желания. Он двигался с силой и уверенностью, прижимая чешуйчатого дракона к земле, втягивая его в свой собственный ритм — резкий, текучий, обволакивающий. Снег под ними разлетелся, как пена, сбитая их телами, и падал обратно клочьями, медленными и обжигающими, потому что воздух между ними уже был горяч.
  Рейшан вдохнул — глубоко, почти со стоном — и прижался мордой к чужой шее. Он дышал в этот изгиб с той преданностью, с какой ласкают самые уязвимые места: медленно, со скольжением тепла, с влажным носом, продвигающимся вверх вдоль линии дыхания, вдоль челюсти. Он касался кожи у основания гортани, туда, где пульс поднимается в глотке, и тронул ее зубами — не раня, а настаивая. Его мурлыканье стало густым, с хрипотцой, в которой уже не было шутки. Только желание. Только намерение.
  Он не спешил. Но кольца его тела обвивали Тиру все плотнее. Пушистая плоть скользила по крыльям, по изгибам лап, по сильной грудной клетке. Он накрывал его собой, словно мягкий, дышащий кокон, и в каждом новом прикосновении было ощущение власти, притяжения, глубинного инстинкта, которому невозможно противиться. Его движения были пластичны, как поток горячей воды, заливающий вены. Он обвивал, тянулся, шевелился — каждое движение массировало, дразнило, прогревало.
  Особое внимание Рейшан уделял хвосту. Эта часть тела Тиру говорила больше, чем язык, и он чувствовал ее, читал по ней напряжение, отклик, удовольствие. Его собственный хвост то поднимался, то опускался вдоль этой чувствительной дуги, прощупывая каждый изгиб. Он ласкал его не торопясь, будто хотел навсегда запомнить форму и отклик, будто строил по нему собственную карту возбуждения, по которой мог бы вести их обоих — все глубже, все жарче, все сильнее.
  Мир вокруг исчез. Оставалось только касание, только горячее дыхание, только два тела, втиснувшихся друг в друга на границе снега и пламени.

[Тиру]

Сначала Тиру подумал, что оступился. Лапа скользнула, как по льду, но это был не лёд - это был Рейшан. Толчок - тяжёлый, намеренный - сбил его с равновесия. Он не сразу понял, зачем тот это сделал. Из-за обиды? Из-за кокетливого касания языком его носа? Или просто потому, что больше не мог сдерживаться?

Под нетерпеливое рычание Рейшана, что эхом прокатилось по кольцам его тела, которыми он опутал зелёного дракона, Тиру больше не мог удержать эту тяжесть на весу - особенно когда чужая, гортанная вибрация прокатилась по его собственному телу, вырывая судорожный выдох. Дракон тяжело завалился на брюхо, под телом захрустел снег. Холод проникал в швы между чешуйками, но сверху уже накатывало другое тепло - мягкое, пушистое, тяжёлое тело Рейшана всё плотнее обвивало его кольцами. Тиру чувствовал, как тот скользит вдоль груди, бёдер, шеи - цепко, но не грубо. С такой уверенностью, которую нельзя было спутать с агрессией.

Тиру выдохнул - не то чтобы громко, но судорожно, на стыке удивления и нарастающего жара в животе. Он не оттолкнул и не вырывался. Просто лёг, как есть. Лапы подогнулись сами собой. Хвост дёрнулся, будто хотел найти точку опоры, но тут же опустился - Рейшан держал крепко. Мурчание - глухое, нетерпеливое - прошлось по его телу, как отклик. Он не удержался и ответил своим собственным.

Он чувствовал, как морда Рейшана коснулась его шеи. Как дыхание, тёплое, чуть влажное, скользит по чувствительной коже у самого подбородка, нащупывает одно из незащищённых чешуёй мест, где кожа тоньше, где ощущение острее. Тиру позволил. Не дёрнулся, не напрягся. Позволил теплу разливаться по чешуе, позволил кольцам двигаться по груди, крыльям, по внутренней стороне бёдер - дразняще, терпеливо, почти изучающе. Просто замер, чётко ощущая, как зубы аккуратно прикусывают кожу. Ни боли, ни страха - только рык, короткий и насыщенный. Кольца обвивали плотнее. Но не душили. Просто держали. Он позволил себе почти доверчиво расслабиться, позволяя подхватить, обволакивать теплом меха.

Только когда пушистый хвост скользнул вдоль его собственного, чуть коснувшись самым кончиком, - Тиру дёрнулся, словно по шкуре проскочила искра. Хвост, который он обычно держал чуть в стороне, направляя внимание, ощущение, прикосновение к миру, - судорожно вздрогнул, словно захотел вырваться. Он дрожал, вздрагивал от каждого нового касания, но не отстранялся - все эти движения не от неприятия, а скорее от инстинкта.

Тиру запрокинул голову, выдохнул короткое облачко пара - тяжело, хрипло. Гортанно заклокотал. Он не сдерживал рокот, что вырывался с каждым вдохом. Не сдерживал дрожь, что прокатилась по спине. И в один момент, чуть приподняв голову, повернувшись так, чтобы носом почти задеть челюсть Рейшана, оскалился.
— Ты часто так... играешь с едой, когда в драконьем теле? — голос был чуть срывающимся, вибрация будто шла из груди и живота. — Или я у тебя первый?
Он дразнил. Не словами - взглядом, дыханием, позой: телом, что чуть подался вперёд, не вырываясь, не отстраняясь, а принимая, впутываясь, отдаваясь в этот ритм, обвивающий их с головы до хвоста.

[Рейшан]

  Взгляд Рейшана стал гуще, как вино, оставленное на солнце — терпкий, тягучий, заполняющий до краев. В нем был жар, что тлеет под кожей — зрелый, выжидающий. Он не отвечал сразу. Он позволил себе вдохнуть. Глубоко. Медленно. Втянуть не только воздух, но и то напряжение, что вибрацией стекало с кожи Тиру, что колыхалось в дыхании, что дрожало в вопросе, где за словами стоял вызов, а под ним — готовность.
  Он прижался ближе, тихо, почти невесомо, и дыхание его стало частью пространства между ними. Он не касался губами, но каждое слово, вылетевшее шепотом, ощущалось как прикосновение — бархатное, ленивое, обволакивающее.
— Я бы сказал единственный, — уклончиво прошептал он, и его слова утонули в шее Тиру. Он не дал своему голосу отзвучать впустую — он продолжил, языком, легкими укусами, телом, хвостом.
  Кольцо за кольцом, плотнее, ближе, крепче — как шелковистая лиана, завивающая подарочную упаковку диких джунглей. Движение было медленным. Рейшан двигался с той жадностью, которая не знает спешки — жадностью гурмана, тянущего первое глотание, чтобы оно не завершилось. Он знал, где проходит дыхание, где под кожей пульсирует дрожь, где хвост отзывается изгибом. Он касался — не для того, чтобы взять, а чтобы запомнить.
  Тиру под ним дрожал, его спина отзывалась, и Рейшан чувствовал все. Его спина отзывалась каждой мышцей, каждым изгибом, будто сама земля под снегом откликалась на прикосновение их личной весны. Рейшан чувствовал это всем собой — не глазами, не только кольцами своего тела, а чем-то древним, ускользающим, что жилo под кожей, в ребрах, в горле. Он знал, как отзывается тело, впуская — не потому, что позволено, а потому, что невозможно иначе. Он чувствовал, как каждое дрожание под его тяжестью — это не просьба, это приглашение, вплетенное в движение, как зов крови, что пульсирует прямо под кожей. И он отвечал. Его бедра сместились чуть ближе, почти неуловимо. Касание не было резким — наоборот, оно тянулось, скользило по чужому телу, с той самой змеиной дразнящей уверенностью, которая обещает больше, чем отдает. Он знал, что Тиру чувствует. Он чувствовал сам — с каждым пульсом кольца, с каждым толчком бедра.
    Каждое движение его тела, каждое сжатие кольца говорило с Тиру на языке, где не было слов. Только пульс. Только жар. Только глубокий резонанс двух тел, заключенных в общей тишине. И каждое новое сближение, каждый накат бедра говорил: «Я слышу тебя. Я чувствую». Слова в этот момент были бы кощунством. Все происходило на том уровне, где даже дыхание звучало как клятва.
— Такой прекрасной добычей я бы ни с кем делиться не стал, — горячо прошептал он, вновь мягко касаясь чужой шеи — с тем жаром, который не кричит, а тлеет в голосе, как огонь под золой. Его дыхание, обволакивающее и глубокое, скользнуло по линии чешуи, оставляя на ней след, не обжигающий — притягивающий. В этих словах не было просьбы, не было вопроса — только притязание. Почти ревность. Почти клятва.
  Скользил по бедру, вдоль хвоста, спутывался с ним, сжимал, проходился по нему с особой тщательностью. Его тело скользнуло вдоль живота, будто меряя глубину, будто размечая чужое напряжение для будущего броска. Движения были почти ласковыми, но в их медленности жил накал. Он не говорил, что будет. Он показывал — миллиметром за миллиметром. Его дыхание ложилось горячими мазками по шее Тиру, щекотало жабры, стекало, как мед по стенке сосуда.
— Ты такой красивый... — прошептал он, скользнув голосом по шее, будто оставляя след не словами, а дыханием. Речь сорвалась с губ, как прикосновение — горячее, затяжное, почти бархатное, и в следующую секунду из его груди вырвался низкий, глубокий звук — рычание, вибрацией прокатившееся по телу, как зов, сорвавшийся из самого нутра. В этом звуке жила жажда, терпеливо собранная в кольцах тела, напряженная и горячая, как лава под кожей вулкана.
  Рейшан снова двинулся — не выше, не глубже, а ближе. Он не спешил, но был уже готов. Его плоть, большая и раздвоенная как и у всех рептилий, дразнящие касалась интимного места. Каждый миллиметр стал дорогой, каждый поворот тела откликом. Он не врывался в него — он, сжимая его в змеиных кольцах, вписался вглубь изгибов, в толщу желания, что откликалась стоном. Он был внимательным, почти бережным, но под этой лаской жил зверь, который прижимает к себе всем телом.
  Красный змей нежно укусил шею Тиру, туда, где кожа тоньше, туда где дрожь выстреливает движениями. Его тело держало крепко, помогая им соединиться до самых глубин, направляя медленно, неспешно. Его теплая плоть была отличной от тела холодной рептилии, она горячила, словно жар, кожа разогревалась, становилась влажной, липкой от тающих границ. Он двигался внутри медленно, ритмично, чувственно, мощно, как колебания самой земли под слоем льда. В этих толчках не было насилия, но была приятная желанная власть, обоюдная.
  Дыхание учащалось, жар разливался волнами, он сжимал, проникал. Прокладывал узор, чувствуя как тело Тиру не просто принимает — но зовет.
  Рейшан возбужденно зарычал, как рычат в нетерпении звери и уже не ждал так долго, он был слишком возбужден, слишком разгорячен. Он вжался в него глубже прежнего, жестче, каждой мышцей с которой срывалось возбуждение.
— А ты... привык быть чьей-то едой?.. — голос его потек низко, почти с хриплой небрежностью, словно расплавленный металл, вытекающий из тигля желания. В каждом слове — тепло и угроза, ласка и клык. Он говорил в полурыке, дыханием впечатывая вопрос в самую точку под чужой челюстью, туда, где бьется пульс. Вдох тянулся долго, глубоко, с почти животной медлительностью, как будто он вбирал Тиру внутрь себя, по частям, по запаху, по жару, по звуку дрожащего тела.

[Тиру]

Тиру не мог припомнить, чтобы за все прожитые годы оказывался вот так - опутанным, подмятым, распластанным на снегу. Мощное, горячее тело над ним, кольца, что двигались с ленивой, уверенной силой. Конечно же он знал, что значит быть желанным. Знал, каково это - позволить другому брать твоё тело и творить с ним, что вздумается. Там, в человеческом обличье, все было легко, понятно как это работает. Тиру знал, как склониться, как принять, как подстроится под ритм в нужный момент. Он был опытен. Распущен. Гибок - в буквальном смысле. Но сейчас... Сейчас это было о другом. Драконья форма - не та, где он позволял себе быть гибким, удобным, используемым. Все же капитан теплил в себе последние остатки гордости, до этого самого момента, с Рейшаном. Он никогда не позволял себе этого. Так поддаваться кому то. Так доверять всего себя.

Под боком трещал снег, хрустел под тяжестью их тел, но Тиру чувствовал лишь жар. Как пульсирующее пламя чужой плоти входит в его нутро. Как второй, не вошедший член Рейшана лёг сверху его собственного, притерся - почти нежно. В попытке выгнуться в своих путах, исторгая из пасти рычащий стон, Тиру судорожно дёрнул лапами - хотел найти опору, схватиться за что-то, ощутить. Но они уже были опутаны плотными кольцами. Оставалось только попытаться расслабиться - судорожным, обжигающим пасть паром выдохом опереться грудью на тело, что спутало его. Он чувствовал, как по бедру дразняще скользит чужой хвост, словно верёвкой приподнимая - чтобы бёдрам Рейшана было легче устроиться, удобнее войти сразу и до конца. Направляя. Помогая... вжаться, открыться, впустить глубже.

И это началось. Бесцеремонные, глубокие толчки отзывающиеся в Тиру безудержным изгибом тела в путах, судорожном, изворачивающимся метанием хвоста и стоном с каждым заходом на всю длину. Только шея не двигалась зажатая горячим укусом Рейшана в мягкую кожу. Но рычащие стоны Тиру было этим не сдержать.
— Если.. ты имеешь ввиду... был ли я еще с кем- то.. То, да. Был. — Клокочущий голос был хриплым, сбивающимся на тяжёлое дыхание. Честно и прямо, без попыток смягчить. — Но- Гхм!.. Рейшан.. — имя сорвалось очередным стоном. — Ты делаешь меня своим.. и я, хочу.. Гхах!.. — слова споткнулись на очередном сорваном выдохе, но тело договорило само - судорожным толчком бедер навстречу. Тело вновь выгнулось, принимая, вбирая в себя чужую плоть. Лихорадочный вдох, удар хвоста по снегу, и лёгкий, рефлекторный, но охотчьий щелчок клыков. Хотелось уже дойти до грани и Тиру был к ней близок.