[Рейшан]

Харот | Где-то на снежных просторах планеты | 5025 год

Участники эпизода Тиру, Рейшан

Эпизод является игрой в прошлом и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту без системы боя.

[Тиру]

В укромной низине, среди кружащихся снежных вихрей, «Облачный Ткач» лежал, раскинувшись, как странный зверь, свернувшийся в кольцо. Его корпус больше не напоминал корабль - скорее, это было укрытие, лачуга выстроенная из необычного, шероховатого, похожего на кожу материала, не пропускающего холод внутрь. Снаружи он почти сливался с пейзажем, казался продолжением метели, частью её замысла. А внутри... внутри всё было иначе.

Стоило шагнуть через порог, как мир менялся. Просторное круглое помещение встречало мягким светом подвесных ламп, тихо покачивающихся без ощутимого сквозняка или движения воздуха. Свет их не был ярким - скорее тёплым, медовым, не отгоняющим тени, а деликатно примиряющимся с ними. Словно здесь разрешалось быть усталым, молчаливым, не до конца согревшимся.

Пол был сухим. Удивительно сухим, как будто никто и не входил сюда в снегу и льду, как будто лачуга стояла здесь годами, переживала смену сезонов и обретала свою память. Ветер не пробирался внутрь, только изредка шумел в трубе одной из жаровен. У стен теснились коробки и мешки - грузы, личные вещи, инструменты. Привычный беспорядок временного дома, в котором команда знала своё место и знала, что всё под контролем.

Центральное пространство обогревалось очагами - жаровни были устроены с заботой: широкие, стальные, с укрытыми крышками, они отдавали жар без копоти, только мягкое тепло, и дым уходящий вверх, туда, где трубы уже растворялись в теле корабля и выходили наружу. Возле очагов расстилались ковры - разноцветные, истёртые, но уютные, - и здесь, ближе к теплу, уже собирались члены экипажа. Кто-то сидел, вытянув ноги, кто-то возился с одеялами, кто-то просто смотрел на огонь, ожидая, пока утихнет дрожь в пальцах. Пахло пряным мясом, луком, пряностями и чем-то терпким, с дымком. Нора, закатав рукава, в полном сосредоточении, перебирала ложки, наклонялась над кастрюлей, что стояла на одном из очагов, и каждый раз приподнимала крышку с таким видом, будто решала сложную задачу.

Когда Тиру и Рейшан вошли, едва смахнув с плеч снег, в помещении что-то едва заметно изменилось. Несколько голосов поздоровались - сдержанно, с уважением, - но никто не подошёл. Капитану всегда давали немного времени после возвращения, возможность отряхнуться, снять уже промерзшую куртку и шапку, почувствовать себя не должным, а просто человеком. Или, в их случае, драконом. Только один матрос подошел и отрапортовал что старший помощник и несколько матросов осматривают целостность груза. И этого было достаточно.

А дальше - всё было просто. Они с Рейшаном прошли ближе к очагу, нашли себе место среди прочих, и опустились на ковры, позволяя теплу начать долгий путь к внутренним напряжённым мышцам. Пока все ждали еду, слова были лишними. Только дыхание, тишина, потрескивание огня и равномерный гул корабля, что больше не плывёт, а дремлет, укрыв всех под своим крылом.

Тиру едва успел устроиться как следует, усадив пушистый хвост Рейшана себе на колени, позволяя мягкому весу лечь поперёк бёдер, как до слуха донёсся глухой, размеренный топот. Знакомый до последнего отзвука. Так шагал только один человек на всём «Ткаче» — тот, кто не считал нужным маскировать тяжесть поступи, ведь и характер у него был соответствующий: прямой, грубоватый, но всегда без тени злобы.

Драгнор - судовой врач «Ткача» как обычно, не стал тратить время на обходные формулировки. Присев рядом, глядя на капитана чуть сверху вниз, он заговорил:
— Капитан, — с присущей ему практической бесцеремонностью и прямотой начал орк. — Я понимаю, вы в восторге от местного снега. Романтика, свежесть, всё такое. Но если вы и дальше будете торчать снаружи в такую погоду и игнорировать перчатки - схлопочете не просто обморожение второй степени, а полноценный повод не выпускать вас куда-либо без сопровождения. Кто-нибудь кто будет следить, чтобы вы носили все комплекты одежды. Позвольте.
Слова, впрочем, были заботливы, просто обёрнуты в шероховатую манеру, как упрёк, на который нельзя всерьёз обидеться.

Тиру выдохнул чуть тише, чем обычно. Он и сам чувствовал, во что превратились его пальцы. Холод впивался до костей, особенно когда не замечаешь, что давно перестал ощущать какую-то часть руки. Но на такие мелочи у него никогда не хватало внимания. Или желания. Он не возразил, не стал отшучиваться. Капитан знал: Драгнор - один из немногих, кто позволит себе прикосновение без вопросов и сделает это не как жест сочувствия, а как обязанность. Просто делает то, что должен и всё.

Исцеляющая энергия окутала пальцы, будто невидимая плёнка тепла, струящаяся из ладони орка. Лёгкая щекотка, знакомое ощущение мягкого давления, как от тёплого воздуха, заполняющего трещинки на коже. На мгновение Тиру прикрыл глаза. Он не считал себя избалованным вниманием, но вот такие простые, практичные акты заботы принимал с благодарностью.
— Спасибо, Драгнор.
Чуть повернувшись, он наклонил голову в сторону Рейшана, представляя:
— Это Драгнор - наш корабельный врач. Незаменимый член команды, особенно учитывая... куда нас иногда заносит!
Это было правдой. Без него они бы потеряли гораздо больше, чем просто здоровье. Вся команда знала, что может положиться на орка - даже если в ответ получит бурчание и банку горького чая.
Орк беззлобно фыркнул и, закончив с исцелением, отпустил ладонь капитана.
— Мистер Проводник, — проворчал он, обращаясь к Рейшану, — может, хоть вы повлияете на него. Скажите, что нырять в сугробы в местном климате — не лучшая идея. Нам нужен живой капитан, а не статуя из льда. Потому что если Карас возьмёт на себя управление, я через неделю разорюсь на успокоительном чае. Для команды. И для себя.
Тиру чуть вскинул бровь, наигранно задумчиво.
— А мне казалось, ты давно нашёл способ заменять успокоительный чай чем-то покрепче.
Капитан пошевелил пальцами - теперь уже согретыми и вернувшими чувствительность - и поднял голову с ехидной улыбкой, что обычно предшествовала особенно упрямым решениям. Но сейчас в голосе была усталость, перемешанная с благодарностью:
— Ещё раз спасибо, Драгнор. В следующий раз... постараюсь не заставлять тебя тревожиться. Или хотя бы вернуться с улицы раньше, чем пальцы отвалятся.
— Вот уж не думал, что доживу до дня, когда вы это пообещаете, капитан, — буркнул орк, поднимаясь на ноги. Но, прежде чем вернуться к своим делам, бросил через плечо: — Кстати, горячий чай уже готов, если всё ещё нужно согреться.

[Рейшан]

  Рейшан вошел следом, ступая размеренно, без спешки, позволяя тяжелой двери сомкнуться за спиной и отсечь все, что осталось по ту сторону — метель, воздух, наполненный хлесткой резкостью, и тот шум внешнего мира, который сейчас казался не просто далеким, а неуместным. Звук захлопнувшейся створки был глухим, округлым, словно в комнату погрузили толстую ткань, плотно приглушавшую не только ветер, но и саму потребность говорить. Снег, вой, резкость дыхания — все было там, где их уже не касались.
  А здесь, внутри, царила иная тишина. Не пустая, не стерильная — а живая, насыщенная дыханиями, шагами, приглушенными голосами, что переливались между стенами не как слова, а как шепоты, сохранившие в себе остаток смеха, заботы, деловитости. Воздух был густым, плотным, как поднимающийся над травяным отваром пар — не влажным, но теплым, пахнущим деревом, тканью, кожей, телами, осевшими в этом помещении, словно в нутре самого «Ткача». И в этом тепле что-то внутри Рейшана стало незаметно оседать. Не исчезать — но отступать. Как будто гул напряжения, державшийся все это время под ребрами, наконец начал растворяться в пространстве, которое не требовало от него собранности.
  Он остановился всего на шаг, но этот шаг был полон паузы. Не сомнения — принятия. Он позволил себе задержаться в этом промежутке, чтобы уловить: как звучит помещение, как живет команда, когда никто не наблюдает, не оценивает, не требует. Люди не затаились, не выпрямились — просто продолжали свои дела, вписанные в ритм корабельного быта. Кто-то сидел на тюках, кто-то разбирал вещи, кто-то перекидывался парой слов, в которых не было ни напряжения, ни излишнего внимания. Только несколько кивков и приветствий в сторону Тиру — уважительных, кратких, но не холодных. Как если бы сам факт возвращения капитана был значимым, но нуждающимся в тишине, а не встречных словах. Никто не подошел. И в этой не случившейся близости читалась невидимая граница.
  Когда взгляд Рейшана вернулся к Тиру, тот уже скидывал промерзшую куртку. Он стоял к нему боком, пальцы легко, но с отточенной экономией жестов снимали шапку. Рейшан как обычно не спешил — просто смотрел на аккуратно двигающегося зеленого дракона. После чего Рейшан встряхнул головой — коротко, чуть резко, как зверь, сбрасывающий с шеи лишний вес, остатки улицы. Волосы дрогнули, рассыпаясь, цепляясь за ворот, скользнули вдоль щек, оставляя после себя ощущение движения даже в воздухе. Потом он снял сюртук, снятый с тем самым естественным вниманием к деталям, которое рождается не из привычки, а из уважения к себе. Он повесил его рядом, на ту же перекладину, что и Тиру и это было его маленьким жестом их новой близости.
  Зеленый дракон уходил и Рейшан повторил за ним не особо думая. Просто шагнул в тот же поток движения. Сейчас на нем была одежда, в которой все было продумано заранее — почти черная ткань, на грани бордо, отливающая глухо красным в местах, где ее касался свет, с тонкими линиями золота, вплетенными в швы, в изгибы, в высокие воротники. Он явно не купился и на золотые украшения, цепочками висщие на его вороте. Такая одежда не кричала о власти — она подразумевала. Он носил ее так, как носят собственное имя: не произнося, но зная. Не для того, чтобы казаться — чтобы быть тем кто он есть. В этой одежде не было маски. В ней было отражение: сдержанное, цельное, уверенное. Так одеваются те, кто не оправдывается за то, кем он стал.
  Рейшан выдохнул неглубоко, почти неслышно, словно выпуская не воздух, а саму необходимость говорить что-либо еще. Его шаг был медленным, точным, и все в нем выражало внутреннее принятие — не как компромисс, а как спокойное следование за тем, чье присутствие определяло теперь ритм его собственного движения. Он не сомневался, не колебался и не останавливался, просто шел туда, где уже сидел Тиру — ближе к очагу, к жаркому дыханию огня, к месту, которое, быть может, не соответствовало привычным представлениям о комфорте, но в этом моменте казалось единственно верным.
  Пол под ногами был мягким, устланным коврами, впитавшими в себя запахи времени: пыльной ткани, обожженного дерева, шерсти, нагретой телами и тишиной. Это было не привычное ему кресло, не дорогой диван на котором он привык сидеть в роскошном комфорте. Он не привык опускаться так низко, уже не привык чувствовать под собой твердый пол. Не привык — но не испытывал к этому отторжения. Напротив, в этой странной перемене был даже оттенок веселой растерянности, как если бы он вдруг оказался в истории, написанной не по его сценарию, но по-настоящему увлекательной пьесе.
  Сидеть так близко к огню было для него непривычно. Порывы жара обжигали воздух, трепали мех, подбирались к телу, как раскаленный язык, пытающийся обвить его, проскользнуть под ткань. Он не любил это ощущение. Оно было слишком навязчивым, слишком прямолинейным. Но он остался. Потому что рядом был Тиру.
  В этом пространстве важным оставался только один факт: зеленый дракон сидел здесь. А значит — здесь был смысл. Все остальное складывалось вокруг этого центра. И потому, когда Тиру протянул руку, нащупывая хвост, как если бы делал это неосознанно, Рейшан не стал ждать прикосновения. Он пошевелился сам — спокойно, мягко, с тем благородным жестом, что никогда не становился показным. Движение было текучим, как разворачивающаяся лента: тяжелая пушистая дуга хвоста медленно поднялась, будто живая, и без единого колебания легла на колени Тиру. Как нечто настолько естественное, что не требовало слов. Жест был по-мужски уверенным, но в то же время в нем жила безмолвная готовность быть рядом — настолько близко, насколько это позволено сейчас.
  Он не посмотрел на капитана. Не искал реакции. Не ждал ответа. Просто сидел, позволяя хвосту остаться там, где тот оказался принят. И в этом была только тишина, сотканная из движения, тепла и того короткого мгновения, когда двое уже не играют — просто дышат рядом.
  Тяжелые шаги, уверенные, с легкой отдачей в полу, раздались не сразу — сначала они были частью общего гула, фонового дыхания корабельного нутра, но вскоре начали выделяться, как если бы сама поступь обладала весомым правом быть услышанной. Глухой ритм подошв, чуждых грации, но уверенных в каждом ударе, медленно приближался, и Рейшан, даже не глядя, сразу отметил: орк. Он знал этот звук. Этот вес. Он был в нем — в самой структуре походки, в том, как центр тяжести держался ближе к земле, как каждое движение веяло грубостью.
  Он повернул голову — не с интересом, а скорее из наблюдательной привычки. Глаза его скользнули по силуэту, и, как ни странно, тело сразу признало в нем кого-то знакомого. Хотя разум упирался в то, что видел этого орка впервые. Парадокс, не вызывающий у него смущения — в его жизни многое вписывалось в эту категорию: все были на одно лицо. А орки вообще не слишком различались для него. Особенно если не носили чего-то отличительного: амулетов, повязок, ярких меховых плащей, татуировок или хотя бы серьги, за которую можно было бы зацепиться взглядом. Внутри головы Рейшана это не вызывало напряжения. Это не был снобизм. Не было в этом и презрения — просто разум отказывался удерживать то, что не имело прямого влияния на его интерес или эмоции.
  Он всегда отличал по голосу, по движению, по запаху. И потому, когда рядом не было визуальной метки, он терялся. Так было и с частью команды — лица сливались, становились фоном. Голоса — редкими всплесками. Он никогда не запоминал тех, кто не оставлял на нем следа. Да и зачем? Он не собирался спорить, не стремился всех выстроить в иерархию. Ему просто было неважно. Не потому что они не имели ценности — а потому что его внимание фокусировалось избирательно, как пламя, которое не освещает все сразу. Он видел Тиру. Чувствовал его, запоминал до мелочей. А остальное... оставалось декорацией, сценографией пространства, где разворачивалась их с капитаном пьеса.
  И все же с того самого момента, как они вошли, Рейшан уловил его — не резкий, не грязный, но резонирующий с чем-то старым, глубинным, неприятным. Запах шерсти, с примесью чего-то влажного, землистого, напоминающего пса. Это было не настолько явственно, чтобы отвернуться с отвращением, но это было неприятно. Еще тогда, в те дни, когда он был меньше, когда его шерсть была мягче, а когти не такими точными, они охотились на него. Гнали, рычали. Только визг, только сжатые уши и мольба к воздуху. Пока однажды все это не закончилось — вместе с Фридой, с ее теплом, с ее безопасным домом, в который не пускали собак. С тех пор никто его не преследовал. Но запах остался знакомым. Он не любил собак, не боялся их, но не любил, стараясь игнорировать это неприятно ощущение. Он просто вдыхал, различал, вглядывался боковым зрением, оценивая — кто, как держится, на каком расстоянии. Это было привычно. Он не думал об этом как о переживании. Просто знал — тела с этим запахом надо держать на чуть большей дистанции.
  Рейшан вновь вернул внимание к уже подошедшему орку — не спеша, без особого интереса, скорее с ленивым вниманием, как смотришь на того, кто, быть может, скажет что-то полезное, а может — просто будет прошедшим мимо фоном. Его взгляд, прикрытый тяжелыми ресницами, скользнул по широким плечам, по темной коже, по выражению лица, которое говорило об одном: забота, тщательно замотанная в ворчание. Он говорил с Тиру с тем особым оттенком интонации, что выдают не простое уважение, а привязанность. Забота была в каждом слове, хоть и высказывалась в виде жестких предупреждений и угроз перчатками. В ней не было ни фальши, ни игры.
  Рейшан смотрел на это молча. Он не вмешивался. Не вставлял реплик. Даже бровью не повел. Только прикрыл глаза, лениво, будто солнце начинало падать в зрачки, а он не хотел вставать и опускать занавеску. Его хвост, пушистый и тяжелый, уже занял свое место — не как случайная линия меха, а как очевидная граница. Он обвился вокруг Тиру как знак. Тихий. Теплый.
  Место было занято. К несчастью орка — это уже не обсуждалось. Он не знал подробностей, возможно, не догадывался, но факт оставался фактом: рядом с Тиру сидел жадный дракон. И, несмотря на всю свою расслабленность, он не собирался отступать. Ни на дюйм.
  Он не выказывал ревности — для этого нужно считать угрозой. Он просто утверждал факт. Спокойно. Мягко. Играя — только в выражении морды. И лишь краем глаза, из-под длинных темно-красных ресниц, следил за происходящим. Не мешал. Не вмешивался. Позволял капитану говорить, слушать, улыбаться — сколько захочет. Команда могла получать свою долю внимания. Он был не против. Пока его место оставалось рядом.
  Когда орк, сдержанно и по-своему бережно, закончил с исцелением, свет мягко сошел с руки, оставив в пальцах Тиру живое тепло. Тот повернулся к нему — к Рейшану — и, с той легкой радостью, что бывала у Тиру в моменты знакомства, представил своего корабельного лекаря. Прозвучало имя, как будто осталось в воздухе, требуя быть запомненным из уст капитана.
  Рейшан чуть склонил голову в знак приветствия. Не кивнул — именно наклонил, с тем особым жестом, который был границей между вежливостью и холодной сдержанностью. Он попытался запомнить имя. Искренне. Потому что это имя прозвучало от Тиру — а все, что говорил он, уже начинало быть важным. Не потому, что это было имя корабельного врача. А потому, что это был кто-то, кого Тиру решил назвать.
  И все же, несмотря на это усилие, имя ощущалось для него не как имя, а как звук. Слишком плоский, слишком фоновый. Как шелест шагов матроса в проходе, как треск дров, как чужое «да, капитан». Он слышал его. Но оно не цеплялось.
  Но он — попытался. И это уже было много.
— Мистер Проводник, — пророкотал орк, и в этих двух словах будто бы сплелись несочетаемое: добросовестное уважение и странная шутка. Обращение прозвучало неожиданно — не потому, что Рейшан не привык к почтительности, но потому, что это слово, вырванное из чужой официальности, прозвучало так, будто его нарочно примерили к нему.
  Он не ответил — даже не кивнул на этот позывной. Только левая бровь чуть приподнялась, почти лениво, как тень на снегу, скользящая по дуге заходящего солнца. Улыбки не последовало. Ни угла губ, ни щелки между клыками. Но глаза, до этого прикрытые, ожили — чуть глубже, чуть насыщеннее. В них поселилось то выражение, которое возникает у хищника, слушающего не потому, что голоден, а потому что ему стало любопытно. Он позволял словам пройти сквозь себя без преград, мягко, не сопротивляясь, как если бы слушал старую песню, хорошо зная, на каком слове мелодия оборвется. Он знал, что врач не преувеличивает. Но знал и другое — он будет рядом и Тиру вернется всегда.
  А потом прозвучало имя. Знакомое. 
  Карас.
  Имя упало как камешек на гладь воды — без всплеска, но с кругами. Рейшан чуть приоткрыл глаза, позволяя красному свету зрачков промелькнуть, как короткая молния в пепельной туче. Не чтобы посмотреть — чтобы отразить. Взгляд не задержался. Он снова закрыл веки, медленно, как опускают тяжелую занавесь после спектакля, который еще не окончен, но сцену нужно скрыть.
  «Карас никогда не станет капитаном», — промелькнуло в мыслях, как уверенность с легким тоном забавы, которую он позволял себе, ведь знал: порядок вещей еще не сломать. И, быть может, потому, что имя прозвучало именно в этой комнате, именно сейчас, хвост Рейшана чуть сдвинулся, как будто неуловимо, лишь слегка.
  Где-то рядом, на границе восприятия, Тиру пробовал шутить. Слова касались воздуха легко, с тем озорным оттенком, который он почти всегда оставлял за собой. Пальцы капитана, все еще не до конца согретые, двигались в неспешной пластике, будто он проверял, вернулась ли в них жизнь, и сам себе отвечал репликой, брошенной в пространство.
  Рейшан заметил это — но не озвучил своих мыслей, молча смотря. Тихо, словно вдыхал не воздух, а пространство между ними.
  Он смотрел.
  Хитрая улыбка, осторожно разливающаяся по губам, как теплый мед по фарфору. Тонкая, не резкая, полная сладкого задора. Цветочные отметины зеленого цвета на щеках поднимались вместе с уголками рта, оживая. Слепые глаза прищурились, и в этом движении было больше жизни, чем в речи. Может он и не видел — но светился изнутри.
  И в этот миг Рейшан поймал себя на мысли — странной, почти смешной: а не стоит ли выучить исцеляющую магию? Просто чтобы услышать это спасибо — теплое, ленивое, чуть уставшее, но пронизанное тем особым доверием, которое редко дарят вслух. Чтобы услышать его не в сторону — а себе. Только себе.
  Но мысль растаяла так же быстро, как появилась. Ее унесло первым же словом о чае.
  Горячий чай.
  Это мысль. Рейшан, не торопясь, поднялся. Двигался спокойно, но в его теле появилась новая точка напряжения — внутренняя необходимость довести мысль до конца. В этот раз — не словами. Глаза его, алые, хищно-острые, скользили по залу, отсекая лишнее. Он искал точку, где воздух дрожал от пара. Рейшан увидел — тонкая струйка, поднимающаяся над чашами, прозрачно вздрагивающая в свете очага. Подошел, взял одну — не самую большую, но ту, что лучше лежала в ладони. Вес ее был приятным, теплым, но, как он и ожидал — обжигал.
  Он остановился, расправляя плечи, и, не торопясь, потянулся к нагрудному карману. Достав оттуда тонкий, насыщенно-красный платок, ткань плотную, дорогую, с золотой вышивкой по краям — узоры были настолько тонкими, что напоминали письмена. Завязал вокруг кружки. Не чтобы казаться утонченным. А чтобы не дать ему обжечь пальцы. Потому что пальцы — это важно. Особенно для того, чьи прикосновения были словно глаза.
  Вернувшись, он опустился так же плавно, как вставал. Без слов. Не торопясь. И, передавая чашу, намеренно задержал руки на чужих ладонях — не сдерживающе, не демонстративно, а просто чтобы вложить туда жест. И только после этого — отпустил.
— Осторожно... — тихо предупредил Рейшан, голосом негромким, чуть ниже обычного, почти ленивым, но с тем оттенком заботы, который, если прислушаться, звучал ощутимее, чем любое прикосновение. Он не делал из этого жеста — просто сказал, позволяя фразе лечь поверх тишины, без давления, без права быть воспринятой иначе, кроме как мягкое напоминание.
  Он не стал мешать, не стал приближаться больше, чем это позволяла обстановка. Тут была команда корабля этого капитана, сидящего с ним рядом, и он не считал нужным проявлять то, что происходило между ними, пока этого не решит сам Тиру. Потому не тянулся к нему. Не касался спины или плеча — не потому что стеснялся, а потому что знал: это время принадлежит не им. Сейчас Тиру был капитаном. И ему нужно было быть именно им.
  Но если бы комната опустела, если бы стены не слушали, если бы не было всех этих глаз — возможно, Рейшан бы и впрямь не просто коснулся — чмокнул его в лоб. Замерзший Тиру выглядел очаровательно.
  Дракон довольно пошевелил хвостом — он вернулся туда, где уже лежал, как будто заново подчеркивая свою границу — не как защиту, а как обжитую территорию.
  Он молчал. Как почти всегда.
  Пока не обращались — не нарушал тишину. Пока не требовалось слов — не создавал их. В этом было не отчуждение, а ритм. Он жил в этих паузах. Он собирал в них себя, слушал, запоминал. Даже когда диалог был простым — он предпочитал дать словам вызреть. Дождаться того момента, когда фраза не просто рождается, а становится нужной.
  Сейчас ничего не менялось.
  Он просто был рядом. Тихо устроившись на ковре, словно усталый тигр, позволяющий себе немного обмякнуть, позволяя дыханию стать мягче. В этом покое было принятие. Просто спокойное понимание, что рядом с ним кто-то, кто устал. И этот кто-то может позволить себе расслабиться, потому что рядом никто не будет требовать, трогать, тянуть, отвлекать.

[Тиру]

Пока Рейшан незаметно улизнул в поисках чая, Тиру прикрыл глаза, позволяя себе ненадолго расслабиться — ровно настолько, чтобы тонкой внутренней нитью дотянуться до настроения "Облачного Ткача". Его присутствие ощущалось в воздухе: в равномерном гуле механизмов, в размеренном дыхании обшивки, в едва уловимом напряжении корпуса. Небольшая вибрация в воздухе говорила о том, что снаружи ветер усиливался, заметно толкая по бокам, но никаких тревожных сигналов не было. Всё держалось, всё справлялось.

И его команда - тёплая, громкая, усталая, казалась в этой атмосфере ещё более родной. Кто-то тихо переговаривался у очага, кто-то уже свернулся клубком в спальном мешке, а кто-то, как обычно, спорил о самых неважных, но срочных вещах, как будто от этого зависела судьба мира. Всё было как надо.

Тиру почти не шелохнулся, когда услышал приближение Рейшана - тихие, лёгкие шаги, от которых ковровый настил едва слышно пружинил. И только когда пальцы молодого дракона осторожно вложили в его ладони кружку, капитан приоткрыл глаза. Тепло было приятным, но ещё приятнее — мягкая ткань платка, заботливо обёрнутая вокруг, чтобы не обжечься.
— Спасибо, — тихо сказал он, искренне, с чуть смущённой улыбкой, которую обычно приберегал для тех редких моментов, когда не знал, как выразить благодарность иначе.

Когда Рейшан сел рядом, Тиру не сразу понял, что что-то изменилось. Только спустя несколько мгновений заметил ту лёгкую сдержанность: юноша был рядом, но держал дистанцию, почти избегая прикосновений, будто чего-то выжидал. Лишь его хвост - мягкий, пушистый, такой узнаваемо тёплый — обернул его поперёк туловища, как единственная ниточка между ними. И в этом было что-то странное. Это небыло похоже на смущение, скорее неловкость, ожидание первого шага от капитана? Первый шаг был за ним. И Тиру знал это. Он не заставил себя долго ждать.

Дракон в своей непосредственной манере подсел ближе Рейшану, под самый бок, буквально наваливаясь спиной на его плечо. С улыбкой и лёгким поворотом головы в его сторону поинтересовался:
— Ну что, будешь ли ты рассказывать страшные истории у нашего очага, как спросят? Я бы с большим интересом послушал от тебя истории на ночь~
Голос был мягким, с привычной игривостью, но за словами стояло чуть больше, чем просто их обычная игра в двусмысленность. Это был тот самый первый шаг — лёгкий, обыденный, но в нём ощущалась уверенность и расслабленность, словно Тиру говорил: "я рядом, и мне важно, что ты здесь. А ещё, мне совершенно все ровно кто что думает!"

[Рейшан]

  Он ощутил это раньше, чем Тиру действительно сместился — задолго до того, как тело сдвинулось, до того, как вес перенесся вбок, до того, как звук обозначил движение. Словно повеяло теплом — не в привычном смысле, нечто иное, почти неуловимое: тот редкий тип присутствия, что проникает в пространство сквозь воздух, меняет напряжение, заставляет дыхание выровняться, а позвоночник — чуть иначе держать ось. Его тело отреагировало первым — без мысли, без сознательного анализа, без подготовки. Где-то в глубине, в самом нутре, едва-едва дрогнули мышцы между лопатками, как у зверя, чье ухо поворачивается в сторону приближения еще до того, как оно становится явным. Не в защите или тревоге, в этом было что-то чистое, теплое, будто сама суть близости прошла по позвоночнику короткой, медленной волной.
  Он не шевелился. Не потому что стеснялся. Потому что все было правильно. Он уже знал: если позволить — произойдет. Если не мешать — останется. Тиру подался ближе. Его движения были легкими, простыми, но не бесчувственными. В них жила та самая бесстрашная манера, с которой он всегда приближался — чуть ближе, чем позволяли границы, чуть плотнее, чем диктовали правила. Он не просил разрешения. Он просто приближался, потому что мог.
  Вес капитана лег сбоку — не полностью, не тяжело, а с той тихой основательностью когда воздух в груди сдвигается, выравниваясь под чужое дыхание. Это не было навязано, Рейшан не отклонился, но и не сделал движения навстречу. Он принял — не фразой, не взглядом, а тем самым внутренним молчанием, которое способно удерживать чужое тело рядом. Только голова его чуть сместилась — выверенно, точно, как будто заранее отмеренное расстояние, что он знал, чтобы не поранить Тиру рогами. Он знал как болезненно может быть неловкое сближение.
  Голос раздался почти рядом — приглушенно, мягко, с тем легким изгибом интонации, в котором чаще всего прятались их словесные уколы, игра, привычная, почти флиртующая манера дразнить. Но сейчас в этой привычности было нечто иное. Незаметное снаружи, но ощутимое изнутри. Смещение в самой подаче. Что-то в голосе было слишком ровным, слишком теплым, слишком точным, чтобы остаться просто игрой. Рейшан не ответил сразу.
  Глаза, прикрытые до этого ленивым, полусонным веером ресниц, чуть приоткрылись, медленно, как когда тонкий шелк сдвигают с зеркала, не зная, что именно отразится. Он смотрел на Тиру, а точнее смотрел в него. Сквозь тело, сквозь улыбку, сквозь привычный голос. Как смотрят на узор, что вдруг проступает на знакомой ткани под другим углом света. Он пытался считать не фразу, а прочитать то, что было между словами. Он почти чувствовал, что в этой фразе было нечто большее, чем мягкая провокация. Но он знал и другое — знал, что Тиру уже делал подобное.
  Тиру не был чужд легкости, не был чужд касаниям, не был чужд близости, которая оставалась без продолжения. Он умел прикасаться — не вовлекая. И проделывал это не раз на глазах своей команды. Но все же сейчас ему показалось, что там было разрешение. Рейшан его уловил не сразу, не уверенно. Но в том, как голос лег на воздух, как тепло спины прижалось к плечу, как не было паузы после фразы — в этом сквозила та самая тихая открытость, которую не оформляют словами. 
  Можно.
  Он не спешил. Он был слишком внимателен к моменту, слишком хорошо знал, как легко все сломать, если шаг сделать раньше, чем дыхание совпадет.
— Если ты хочешь — расскажу, — плавно отозвался он, голосом низким, тихим, словно речь шла не о рассказах у костра, а о чём-то гораздо более тёплом, медленном и настоящем — о том, что произносится не вслух, а остается жить между телами, между дыханием и кожей.
  И все же он двинулся. Не сразу — лишь тогда, когда последняя звенящая нить между разрешением затихла, перестала дрожать в воздухе. Он не выдернул себя вперед, не сломал ритм, не прервал момент — он встал внутри него. Движение было медленным, не рассчитанным на чужой взгляд. Оно не просило внимания. Оно просачивалось сквозь мех, сквозь ткань, как тепло начинает заполнять сосуд изнутри. Рейшан сдвинулся ближе, почти не сместив вес, почти не сдвинув дыхание, и позволил руке пройти за спиной Тиру, плавно и не куче. Не обнимал резко — не было сжатия, не было хватки. Только мягкая, теплая линия — от его плеча до локтя, что скользнула по боку Тиру, чтобы остаться. Чтобы быть рядом, не настаивая. Чтобы чужое дыхание ощущалось рядом, под рукой, как подтверждение, что все в порядке.
  Рейшан опустил подбородок ему на макушку, осторожно, не давя и не наваливаясь. Это не был жест сознательного показного и яростного обладания. Это было движение, в котором Рейшан эмоционально расслаблялся, думая только о нем. Только о Тиру.
  Он молчал. Ему не нужны были лишние слова. Потому что все, что должно было быть сказано, уже происходило.
  Теперь появившаяся новая тишина, что их окружала, впервые перестала быть ожиданием. Она стала ответом.

[Тиру]

Ответ Рейшана прозвучал не то чтобы холодно - скорее, вяло, с оттенком усталости, который легко можно было бы счесть просто следствием дня полного лишних переживаний и вымотавшей прогулки. Но Тиру, привыкший различать малейшие колебания голосов, особенно в тех, кто ему небезразличен, не мог не заметить этого легкого отсутствия искры. Он лишь едва заметно качнул головой, не выказывая на лице ни тени обиды. Уговаривать он не станет. Не потому что не хотел — напротив, ему было бы приятно слышать голос Рейшана, пусть даже рассказывающий что-то сбиваясь в полусне. Но принуждать его к чему-то Тиру точно не желал.

«Пусть будет, как он хочет», - мысленно заключил капитан, аккуратно поднеся кружку ко рту. Терпкий, почти древесный вкус крепкого настоя приятно обжёг язык, и Тиру на секунду закрыл глаза, сосредоточившись только на ощущении тепла, разливающегося по горлу. Он привык брать на себя то, что другим казалось слишком хлопотным. Если команда начнёт настаивать на истории - он расскажет вместо него. Одну из тех, что прочно зацепились в памяти. Может, ту... да, про "Скорлупу". Не самую весёлую, зато цепляющую, способную заставить на минуту замереть даже Хризо.

В эту минуту Тиру ощутил как Рейшан устроился рядом плотнее, и, пока капитан размышлял, позволил себе едва ощутимый жест - лёгкое касание руки к его боку и осторожное, почти неуловимое движение, когда подбородок оказался у него на макушке. Дракон не пошевелился. Не отстранился. Только чуть глубже вдохнул, позволяя себе то короткое мгновение уюта, которое казалось настолько личным, что мир вокруг будто на миг перестал существовать.
Но не надолго.

Знакомый механический кашель, в котором легко угадывался деликатный призыв к вниманию, выдернул Тиру из этого полусонного состояния. Он открыл глаза, уже зная, кто именно стоит рядом.
— Карас, — выдохнул он с лёгкой примесью того упрёка, который обычно прячут в приветствии среди ночи, когда неожиданного визитёра совершенно не ждут, но все ещё стараются быть вежливыми. — Капитан, — Старший помощник был точен, как всегда. Он не нарушал покой без причины. А если всё же подходил - значит, причина была.
— Дариусу и Леону удалось поймать сигнал метеорологических сводок на нашем местоположении. Сильные осадки сохранятся ещё на несколько дней. Есть угроза схода лавины в этой зоне.

Тиру не сразу ответил. Несколько неспешных вдохов, один глоток чая, за которым последовала почти беззвучная пауза - не напряжённая, а скорее вдумчивая. Он не отстранился от Рейшана, не изменил позы, только чуть сильнее прижал к себе пушистый хвост, словно он был якорем, удерживающим в спокойствии.
— "Ткач" почувствует, — наконец произнёс он тихо, но уверенно. — Угроза снаружи не застигнет его врасплох. Если обстановка станет по-настоящему опасной - он адаптируется, уйдёт глубже в землю или уползёт с линии обрушения. Он уже делал это, и не один раз. — Капитан сделал ещё один глоток. — Не стоит волноваться. Завтра утром, несмотря на погоду, выдвигаемся дальше. Надо держаться графика.

Эти слова были не столько приказом, сколько констатацией - сухой, ровной, без малейших признаков тревоги. Тиру, возможно, и не выглядел сейчас тем, кто может заставить корабль повиноваться одной своей воле, но команда знала: если он сказал, что всё будет хорошо - скорее всего, так оно и будет. Даже если это "хорошо" обернётся грязью, снегом и ходящим ходуном по лачуге грузом.

Карас всё ещё стоял, не уходя. Его суставы поскрипывали в такт переминанию с ноги на ногу, словно он подумывал что-то добавить, возможно, задать вопрос или высказать возражение. Но не находил в себе достаточно веской причины, чтобы сделать это. Один глаз, неоново-красный, слегка мигал, скользя по сцене перед ним: капитан, полусидящий, полулежащий в объятиях их проводника, с хвостом на коленях, с кружкой в руках, с видом человека, который совершенно ни о чем не волнуется. Возможно, Карас пытался понять, что именно его смущает. Сам момент? Неожиданная отчужденность капитана? Или внешний вид близко сидящих друг другу драконов?

[Рейшан]

  Тепло, которое он впитывал только мгновение назад — вес чужого плеча, ритм дыхания, что совпадал с его собственным, — не исчезло. Оно осталось, не ушло никуда, но стало фоном. Сладким, отдаленным, смещенным в глубину, потому что ближе к поверхности поднималось нечто иное. Чужое приближение Рейшан уловил не глазами, не ушами — кожей, теми невидимыми щетинками восприятия, которые шевелятся только тогда, когда к тебе подходят с намерением.
  Карас.
  Он не стал поднимать голову. Не стал смотреть. Зачем? Слух и так донес все, что было нужно: шаги, слишком уверенные, чтобы быть вежливыми; пауза, слишком короткая, чтобы быть деликатной; кашель — не естественный, а сделанный, как если бы тот хотел напомнить о себе. Заявить. Напомнить, что он есть.
  Рейшан не шелохнулся. Не повел ухом, не сместил плеча, не изменил ни одного изгиба тела. Он остался с Тиру — физически. Но в глубине, под слоем меха и тишины, в нем поднялся холодный, расчетливый жар. Не вспышка. Не раздражение. Сосредоточенность. Чистая, острая, ясная.
  Мысль не билась, не рвалась. Она двигалась, как змея под камнями — медленно, с полной уверенностью, что у нее достаточно времени, чтобы выбрать, где вцепиться. Было бы просто — он бы уже действовал. Было бы допустимо — следы бы уже исчезали под снегом. Но каждая дорожка, которую он прокладывал мысленно, каждое «если», каждое «а что, если», вели к одному и тому же: к нему.
  Он не мог вмешаться. Не сейчас.
  Он не мог советовать, не мог двигать чужие фигуры — не без того, чтобы рука осталась в кадре. Было слишком рано. Все было слишком открыто.
  Но так будет не всегда. Опасное движение внутри него улеглось, как песок по дну сосуда.
  Рейшан надеялся, что сцена разрешится сама собой. Что Карас, как плохо сыгранный эпизод, исчезнет с подмостков по законам приличия, утонет в фоновом шуме, рассыпется в общих голосах, прежде чем дракон позволит себе вмешаться. Он хотел, чтобы это было тихо. Незаметно. Чтобы звук — неуместный, колючий, фальшивый — растворился, не успев стать частью партитуры.
  Но Карас стоял. Стоял — даже когда Тиру замолчал, обрывая реплику в финальной точке. Стоял — даже когда воздух между ними уже потерял форму, когда невидимая нить диалога, и без того тонкая, сорвалась с натяжения и повисла, как оборванный волос. Карас остался, и это его стояние было не просто неуместным. Оно было непониманием.
  И потому Рейшан понял — пришло время говорить самому.
  Он не повернулся резко. Не сделал ни одного показательного жеста. Только позволил себе взглянуть — медленно, лениво, с той нарочитой неспешностью, с какой тигр наконец поднимает голову, чтобы посмотреть, кто потревожил его в час отдыха. Красные глаза, до того прикрытые, как свет в полузакрытых шторах, распахнулись, загораясь мягким, глубоким огнем. Не угрожающим. Не тяжелым. Но — неотвратимым. Взгляд лег на Караса с той особой точностью, которая говорит: я вижу тебя полностью, целиком, до костей — и ты здесь лишний.
  И он улыбнулся.
  Это была улыбка из тех, что не оставляют шанса. В ней не было ни одного теплого мускула. Только изгиб. Добрый, почти убаюкивающий — как у человека, который предлагает успокоительное.
— Если лавина решит тронуться, — произнес он мягко, тягуче, лениво, как если бы эта фраза была вовсе не ответом, а медленным началом колыбельной, — я замечу ее задолго до того, как вы успеете свериться со сводкой.
  Интонация была доброй. Почти нежной. Но каждое слово ложилось, как тяжелый цветок на гладкую воду — с мягким, но ощутимым весом. Он не поднимал голос и не давил. Он говорил, как говорят старшие — когда ребенок по неосторожности потревожил родителей, забыв, что они не обязаны объяснять.
— Вы ведь знаете, как часто они ошибаются, — продолжил он с тем же бархатным спокойствием. — Каждый раз говорят слишком поздно или неправильно. И если вы не верите мне, что по хрипу снега можно услышать приближение лавины... что ж. Это простительно. Вы ведь чужак.
  В словах и глазах Рейшана не было осуждения, только терпение. Утомленное, но безукоризненное.
— Но поверьте, — тут он чуть склонился вперед, взгляд все еще мягкий, но уже словно приглушенный слоем шелка, — у нас будет время.
  Он сделал паузу, теплую и внимательную, как бы давая возможность словам осесть, прежде чем продолжить:
— Лавина не падает. Она ползет. Очень долго. Упрямо. Молча. С той самой уверенностью, с какой змея скользит по склону — не потому что торопится, а потому что знает, что догонит.
  Рейшан чуть откинулся назад, взгляд скользнул к двери, будто на миг и правда прислушивался — к горе, к ветру, к будущему, что еще не наступило.
  А затем, уже почти с добродушием, он повернулся к собеседнику. В голосе не было ни следа предыдущих слов — только мягкое, почти благожелательное спокойствие:
— Даже если корабль не сможет вытащить нас сразу, — сказал он, будто обсуждая логистику, — я знаю, куда идти. Есть тропы и укрытия. У нас будут выборы.
  Но если уж и случится потеря... пусть имя того, кто соскользнет первым, хотя бы рифмуется со словом «карась».
  Он промолчал. Улыбка не исчезла.
— Команде не о чем беспокоиться, — произнёс он уже почти ласково. — Все под контролем.
  Пока ты не мешаешь.

[Тиру]

Карас выслушал до конца, не перебивая. Не моргнул ни разу. Словно каждое слово записывалось прямо в оперативную память, разбиралось, оценивалось и помещалось в нужную ячейку. Он не отвернулся, не скривился, не отшатнулся - просто стоял, недвижимый, как стабилизатор на ветру, и лишь через секунду после последней фразы отчеканил своим привычным, механическим тоном:
— Ваше мнение учтено, — произнёс он, глядя прямо в глаза. Не зло, не колко - просто по-военному чётко.

Опустив руку в карман он извлек оттуда трубку - вещь, казалось бы, совершенно лишённую смысла для конструкта, не нуждающегося в дыхании. Трубка выглядела старой: тёмное дерево, гладко отполированное, с мелкими вмятинами и царапинами, следами давнего, постоянного использования. Это была не прихоть и не стиль. Это было нечто личное. Словно привычка, укоренившаяся в самом теле, как память о прошлом. Карас начал набивать её табаком - размеренно, почти медитативно. Не поднимая взгляда, Карас заговорил:
— Буду ждать приказа, капитан. Как обычно. — Он сделал паузу, немного плотнее утрамбовывая табак. — Только если решите задействовать протокол восстановления... дайте знать заранее. В нынешнем виде "Ткача" все сделать правильно и быстро будет проблематично..
Слова прозвучали ровно. Почти буднично. Как если бы шла речь о складском учёте. Но Тиру уловил под тоном иным — то, чего не было на поверхности. Не угроза. Не сомнение. Напоминание. И больше ничего. Старший помощник отступил на шаг и развернувшись направился прочь, спокойно, не меняя выражения лица. Его голос стих, но напряжение осталось в воздухе. В каждом жесте конструкта читалось: разговор для него завершён. И он не добавит ни слова, если его об этом прямо не попросят.

Тиру не ответил. Не повернулся. Не сделал ни одного движения, которое можно было бы счесть реакцией. Но напряжение в его плечах стало чуть заметнее. Он не злился, но знал, о чём шла речь. И знал, что Карас тоже знает. Капитан остался сидеть с чашкой остывающего чая, молча прислушиваясь к звукам корабля и ветра за бортом. Всё было спокойно. Почти.

[Рейшан]

  Карас — если его вообще стоило звать по имени, а не номеру серии — стоял все там же, не отводя взгляда, будто полагал, что этого достаточно, чтобы внушить авторитет. Рейшан медленно поднял глаза, задерживаясь на этих безжизненных красных линзах, лишенных настоящей искры. Тот же не отвечал сразу, сделав задержку в секунду. Только смотрел, изучающе, как смотрят на странное насекомое, которое, возможно, ядовито. Когда, наконец, прозвучало: «Ваше мнение учтено», — голос Караса был механическим и безликим, как холодный камень.
  Рейшан усмехнулся. Тихо, медленно, как тот, кто только что выслушал упрямого ребенка и не собирается всерьез на это реагировать. Его усмешка была скорее снисходительной, чем раздраженной. Словно ему было даже немного неловко за то, что этот грубый кусок железа решил всерьез разговаривать таким образом. Он спокойно понаблюдал, как тот зачем-то достал трубку. Вряд ли он действительно мог ей воспользоваться — может, это был аксессуар или попытка подражать живым. Все это было столь же нелепо, как попытка глыбы снега имитировать танец. Лицезреть это не было смысла — Рейшан отвернулся, не испытывая злости, скорее с ноткой презрения. Он медленно прикрыл глаза, опуская ресницы, как занавес над сценой, где актер перестал заслуживать внимания. Он отрезал для себя существование Караса, как отрезают ветку, на которой больше не цветет.
  Может быть, он не мог терпеть его так сильно потому, что видел — в глубине, на уровне, который не озвучивают — некую параллель между ними. И все же в отличие от него, Карас был без какой-либо тонкости, понимания происходящего. Грубый. Прямой. Неправильный. И оттого — омерзительный.
  В тот момент, когда металлический силуэт наконец ушел, растворяясь в суете лагеря, Рейшан улыбнулся с тем оттенком внутреннего согласия, который появляется, когда принятое давно решение повторно закреплено. Он обнял Тиру чуть крепче, прижимая к себе, как будто желал растворить в своем тепле все то напряжение, что осталось после общения с этой железной оболочкой. От его внимательного взгляда, от их прижатых друг к другу тел, в которых любая искра читалась легко — он сразу почувствовал, что Тиру слегка напрягся во время разговора. Рейшан не знал от чего именно остался такой след, откликнувшийся сильной рябью, но в этом явно был виноват Карас. И он знал одно: ему это не нравилось.
  Он ревниво прищурился. С внутренним напряжением хищника, у которого кто-то потянулся к его добыче. Рейшан не мог позволить, чтобы тот имел такую эмоциональную отдачу, чтобы чужие слова имели отклик в сердце Тиру. Он поцеловал его в щеку — открыто, демонстративно, почти неприлично нежно, как если бы желал стереть воспоминание о чужом влиянии. И, оставаясь в этом движении, заговорил. Его голос стал мягким, бархатистым, как мех под солнцем. Без уколов, без сарказма — он просто начал рассказывать.
— Эти горы, — проговорил он, как бы между делом, — они не просто холмы, покрытые льдом. Они старше городов. Старше кораблей. Даже старше тех, кто считает себя бессмертным. Веками они шепчут не тем, кто смотрит — а тем, кто слушает. Особенно по ночам. Особенно в буран, как сегодня, когда все, что остается, — дыхание рядом и хруст упряжи во сне.
  Он провел пальцами по щеке Тиру, нежно рассматривая его, как свое маленькое сокровище.
— Хребет, который древние называли Саэ'лар-Тхаэн — «Плоть Великой Змеи», — продолжил он уже почти шепотом, — по легенде, вырос на том месте, где ледяное божество, устав от одиночества, легло спать и больше не проснулось. Говорят, каждый, кто засыпает в его тени, видит одни и те же сны. Там внутри — снег, что не тает. И пепел, что не падает. И среди всего этого — сердце, которое стучит так тихо, что слышат его только те, кто не боится замерзнуть.
  Он на мгновение замолчал, только для того, чтобы осторожно коснуться боком ладони чашки с чаем в руках Тиру. От его пальцев, почти незаметно, пошла мягкая волна теплой магии. Это было быстро и нежно, как если бы он просто поправил ткань, а чай вдруг стал снова горячим. Без каких-либо громких слов и дополнительных жестов и в этом читалась только чистая незаметная забота, что не требовала огласки.
— Есть еще Хаэ-Лаэн'ар — «Долина Шепчущих Скал», — продолжил он чуть более оживленно, как будто именно этот образ ему особенно нравился. — Если зайти туда в период легкого оттаивания, слышишь не только скалы. Говорят, что ветер там звучит, как голос матери. Или возлюбленного. А иногда, если слишком долго стоять — слышишь, как горы повторяют твое имя. Так, будто проверяют: ты ли это пришел, тот ли это человек, которого помнит эта земля? Или же это новый, кто еще не понял, что память — это снег, который никогда не тает до конца на просторах Харота.
  Он чуть склонился, позволив дыханию пройтись по щеке Тиру. И тихо добавил, будто между строк:
— Но не бойся, капитан, даже если горы однажды забудут твое имя, я все равно прошепчу его за них. Чтобы ледяные холмы снова вспомнили, чтобы ветер повторил. Я буду рядом, даже если все вокруг решит тебя забыть.
  Заместо чужих слов он хотел сменить фокус, оставить свой след, мягкий, как дыхание на замерзшем стекле, и стойкий, как теплая ладонь, вложенная в другую, когда кругом только ветер и ночь.

[Тиру]

Тиру сидел ровно, будто не ощущая ни времени, ни веса собственного тела. Грудная клетка поднималась и опускалась размеренно, дыхание было таким спокойным, что могло показаться - он просто отдыхает, прислушиваясь к тихому гулу корабля. Глаза прикрыты, выражение лица спокойно, будто ничто в мире сейчас не требовало от него ответа или внимания. Но для того, кто знал его дольше одного полета, было очевидно: покой этот слишком выверен. Слишком собран. И потому не настоящий.

Лишь два признака выдавали, что внутри всё было совсем не так: напряжённые плечи, будто бы окаменевшие, и ладони, крепче обычного сжавшие чашку, как будто это тепло было единственным, за что можно сейчас зацепиться.

Он не собирался возвращаться к этим мыслям. Не здесь. Не сейчас. Не в этот вечер, где всё, как ему казалось, было на своих местах. Где команда смеялась, а воздух вокруг казался живым - тёплым, уютным, почти домашним. Он сам выстроил этот покой. Словно мехами раздувал его изо дня в день, подгоняя под каждого, кто был рядом. Чтобы никто не чувствовал страха. Чтобы никто не думал о худшем. Даже он. Но слова Караса не прошли мимо. Они не осели на пол, не развеялись в воздухе. Они нашли дорогу, застряли где-то внутри, холодной занозой. И всё же... почему надо было говорить об этом именно сейчас? Зачем напоминать об этом, когда всё спокойно?

Эти слова выдернули из памяти те воспоминания, о которых Тиру старался не вспоминать. Жизни, где не было ни дружелюбных голосов, ни корабельного тепла. Только гул - не тот, что успокаивает, а тот, что растёт в груди, когда «Ткач» перестаёт быть кораблём. Когда он превращается в нечто другое. В то, что лучше не будить. Скольких он сможет защитить, если это случится? Сколько будет вынужден отпустить, чтобы остальные выжили? И сколько останется живого в нем самом - после того, как он это сделает? Нет. Он этого не допустит. Он не даст этому выбору встать перед ним снова. Не в этот раз. Что бы ни случилось - он удержит всё. Защитит. Соберёт. Он сделал это однажды. Сделает и снова.

И в тот момент, когда эти мысли будто начали заволакивать сознание, накрывая его холодной, вязкой темнотой - он почувствовал движение рядом. Рейшан. Тот, кто не нуждался в разрешении, чтобы быть ближе. Тот, кто просто был рядом - и этим уже много менял. Объятие стало чуть крепче, уже не случайным касанием, а осознанным, надёжным. И вслед за этим - поцелуй в щёку, мягкий, тёплый, такой простой, но не оставляющий в душе ни единого сомнения. И тогда Тиру не выдержал - короткий, немного хриплый, но абсолютно настоящий смех вырвался из его груди. Тот самый смех, что приходит не от веселья, а от освобождения. От того, что тяжесть хоть ненадолго спадает. Не исчезает, но отступает.

Он почти незаметно опустил голову, позволяя себе выдохнуть. С этими жестами тревога действительно стала отступать. Вместо неё пришло иное чувство - мягкое, трепещущее, заполняющее все внутри, растекающееся по телу, как тепло, что вспыхивает от прикосновения ладони. Да, Рейшан разогрел чай, лёгким, почти незаметным касанием, но в этот раз дело было не в этом. Дело было в его дыхании у самого уха. В присутствии. В том, что кто-то здесь с ним, рядом.

Рассказ Рейшана был как сказка - на первый взгляд далёкий, почти неправдоподобный. Но чем дольше он говорил, тем ближе становились эти горы, эти ветра, эти места, где даже земля помнит имена. Тиру слушал молча. И, когда голос рядом замер, он слегка повернул голову.
— Это звучит так чарующе, — сказал он почти с удивлением. — Почти невероятно. Я бы хотел... послушать те места.
Он помолчал, будто что-то взвешивал, не спеша. И всё же — произнёс:
— А ты не боишься?
Слова прозвучали негромко, почти шёпотом, будто бы произнести их было трудно.
— Быть тем, кто помнит... когда всё остальные решат забыть?

[Рейшан]

  Он медленно вдохнул, втягивая воздух вместе с дыханием Тиру. Он чувствовал как тот, увлеченный его словами немного расслабился, но в нем ощущалось, что какая-то натянутая нить звучала через его речь. Словно он искал ответ на что-то свое в этих вопросах, обращенных к тому, что было брошено скорее шаловливо, чем серьезно. Этот вопрос, хоть и не совсем выбивался из их беседы, словно таил что-то, что Рейшан не мог понять — как дикий зверь, что отползает в тень, чтобы понаблюдать. Он замер, не отвечая, задумчиво рассматривая лицо Тиру. Он молчал не потому что не знал, что сказать, — наоборот. Он слишком хорошо знал. Но слова стоило произносить так, чтобы они легли нежно, как рассветный свет на закрытые глаза.
  Рейшан выдержал паузу, после чего очень тихо произнес, словно желая оставить это между ними:
— Я помню многое. Гораздо больше, чем стоило бы. Пожалуй, мы все сотканы из воспоминаний. Из обрывков голосов, взглядов, жестов, моментов, которые никто другой не счел бы важными... Я помню, как шерсть замерзала во льду в лучах утреннего солнца, когда ты не хочешь просыпаться. Я помню, как смотрят на тебя, когда ты больше не кто-то. И я помню, каково это — быть не нужным. И именно это делает меня тем, кто я есть.
  Он сделал паузу. Но не ту, что требует драматичности. А ту, в которой можно дышать.
— Знаешь... — он склонился еще ближе, его голос стал еще тише, хоть и стал чуть более ясным, — может, именно поэтому я и не боюсь быть тем, кто помнит. Потому что если мы сами воспоминания, то в момент когда ты помнишь — все существует до сих пор. И ты сам. Даже когда никто не произнесет имя, даже если ветер решит забыть. Я все равно буду сидеть так и повторять про себя то, что осталось во мне. Твое имя.
  Он чуть улыбнулся. Не игриво, не с тенью флирта — а с теплотой. С той улыбкой, которой касаются сна, прежде чем уйти в него.
— Для меня главное — сохранять то, что делает нас собой, — произнес он, негромко, с тем оттенком голоса, что звучит ближе к сердцу, чем к слуху. — И уметь отпускать то, что больше не греет. Не носить обугленные дрова в надежде, что они снова станут пламенем. Потому что самое страшное — это не боль. Она уходит. Стирается. Затихает. Самое страшное — это потерять то, что держит тебя изнутри. То, что делает тебя живым, даже когда все остальное — только оболочка. И бояться памяти...
  Слова рождались не спонтанно, но и не были заготовлены. Они шли откуда-то глубже, чем сознание — из тех темных складок памяти, куда редко позволяешь себе заглядывать. Он говорил спокойно, без тягостной интонации, но в каждом слове звучала та самая глубина, что возникает, когда говоришь больше себе, чем другому.
  Рейшан провел ладонью по боку Тиру, не глядя — не как жест, требующий ответа, а как почти невесомое движение, в котором жила забота без заявления на нее. Как если бы гладил не тело, а саму мысль: «ты здесь». В этом прикосновении не было желания утешить — только желание быть рядом. Так, чтобы не мешать, но согревать.
  В его взгляде, направленном в сторону, сквозь темноту, сквозь изгиб стен, пульсирующих в свете очага, появилось то легкое помутнение, которое не возникает от усталости — только от памяти. От тех кадров, что не просятся в сознание, но приходят, как старые сны: звуки, лица, прикосновения, слишком холодные, чтобы быть родными. Его глаза подернулись тончайшей пленкой, как гладь воды, в которую бросили невидимую каплю.
  Он продолжал говорить — тише, медленнее, словно слова находили путь сквозь густую вязь внутренних образов:
— Бояться — это ведь не всегда о слабости. Иногда это просто память, укоренившаяся после того что произошло... и мы боимся повторения. Но... тогда ты уже сам решаешь помнить или забыть.
  Прозвучала небольшая тишина, образы слишком плотно пронеслись у него перед глазами, после чего голос Рейшана стал холодным:
— Я выбираю помнить.
  Глаза Рейшана едва заметно прищурились, прежде чем вспыхнуть ярким, холодным светом — не как у зверя, но как у того, кто на миг внутри себя увидел слишком многое. И это «слишком многое» вздрогнуло, развернулось, вспорхнуло — как стая теней, потревоженных в глубине памяти.
  Он не издал ни звука. Не вздрогнул. Не пошевелился. Но все его тело, на одно неуловимое мгновение, словно зазвенело изнутри — как хрупкое стекло, по которому провели когтем. И снова все стихло.
  Лица. Он вспомнил их. Лица тех, кто когда-то называл себя его кровью. Тех, кто не дал ему имя, а прозвища, полные льда. Их голоса, тягучие, как сжатый яд, снова прошли сквозь его грудную клетку. Холодные руки, взгляды, что больше напоминали прицел. Он вспомнил тот дом, если его можно было так назвать. Там его прозвища звучали не именами, не как зов — как приговор. И как в голосе отца не было ни звона, ни тепла. Только лед.
  Рейшан резко моргнул. Как будто этим действием мог прогнать все, что накатило. Как будто моргание — это ткань, которую можно опустить между собой и тем, что когда-то вырезалось в его памяти с такой точностью, будто под кожей. И всё же на мгновение уголки его рта дрогнули — не от боли, не от ярости. От силы, с которой он не позволил всему этому выйти наружу.
  Он улыбнулся. Мягко. Почти спокойно. Но это была не улыбка легкости — это был тот самый занавес, что путешествовал с его театральностью. Легкий, из тонкой ткани, которой прикрывают ящик с острыми предметами, чтобы не пораниться случайно. Его губы изогнулись с той самой точностью, с какой закрывают замок — не потому что боятся, а потому что не нужно, чтобы кто-то случайно заглянул внутрь. Точно не Тиру.
— О, но если я все же что-то забуду, то я бы хотел, чтобы этот изящный капитан стукнул меня чашкой по лбу, — он тихо рассмеялся.
  И, не добавляя больше ничего, коснулся виска Тиру губами. В жесте, который не требовал объяснений.

[Тиру]

Тиру слушал, чуть склоняя голову, будто дыхание Рейшана становилось для него направлением. Не словом, не интонацией, а именно дыханием - с ним было проще понять, где в рассказе тень, где тревога, где воспоминание скользит слишком близко к боли. Будто он настраивал свой внутренний компас на этот ритм. Рейшан не просто говорил - он уходил вглубь себя, в какую-то зиму, что так и осталась жить под кожей, несмотря на весну снаружи.

Прислоняясь к нему спиной, Тиру чувствовал, как это уходит вглубь - слово за словом. Чуть меняется дыхание, становится короче пауза между вдохами, сердце отзывается тоньше, будто чем ближе память, тем громче в груди. И всё же капитан не мешал. Не перебивал. Только слушал, впитывая всё так, словно через каждую фразу ощущал: вот здесь болит сильнее. А вот тут что-то давно затянулось, но всё ещё ноет на перемену погоды.

Когда голос Рейшана стал почти тенью, а прикосновение - как тихая просьба «будь рядом, но не спрашивай», Тиру неспешно допил остатки чая, ощутил, как тепло исчезает с губ, и аккуратно поставил чашку на ковёр. Осторожно развернулся, спина на миг оторвалась от плеча. Сел перед ним, близко, по-прежнему сохраняя ту же тишину, ту же сосредоточенность. Ноги скрестил привычным движением. Пальцы мягко скользнули по ткани на колене, потом - чуть выше, прошлись по предплечью. К шее. И наконец, обе ладони легли на щёки Рейшана. Не крепко - а так, как берут светлячка: осторожно, чтобы не задеть ни крылья, ни свет.
— Тогда я точно не потеряюсь. Если ты будешь меня звать. Особенно по имени, — сказал он. Голос был тихим, но твердым. С той самой интонацией, с какой Тиру тогда признался, что хотел бы светить только ему. А когда почувствовал касание губ к виску, после чего прозвучала фраза с чашкой, Тиру невольно усмехнулся - коротко, просто по-настоящему весело, почти облегчённо.
— Осторожнее с желаниями! У меня есть керамическая, из Рельмара. Толстостенная такая... не увернешься!
Он склонился ближе и коснулся лбом его лба.
— Но, нет. У меня рука не поднимется бить такой чудесный лоб! Ещё выбью оттуда все эти мудрые мысли, которыми ты меня утешаешь~
Тиру вновь не сдержался. Его обдало волной нежности - не громкой, не шумной, а той, что поднимается с самой глубины, как тёплая вода. Он, всё ещё держа чужое лицо в ладонях, принялся зацеловать его. Бережно, почти игриво, будто не хотел, чтобы хоть один кусочек остался в стороне. В бровь. В переносицу. В щеку. В краешек губ. Ни одно из мест на лице Рейшана не осталось без короткого, трепетного прикосновения.

[Рейшан]

  Рейшан не ожидал этого. Не потому что прикосновения Тиру были чем-то невозможным — он привык к его легкости, к касаниям, что то и дело скользили мимоходом по его плечу, по ладони. Но в этот раз было иначе. Это не был жест — это было приближение в котором заложен смысл. Слова, сказанные руками.
  Когда пальцы капитана поднялись, медленно, скользя по ткани, по его предплечью, по линии ключицы и выше, он не отпрянул. Но и не знал, как остаться прежним. Потому что когда ладони легли на его лицо — мягко, бережно, как касаются свечи в темной комнате, словно любое лишнее движение может задуть тепло — панцирь, что прятался под кожей, внутри, там, где грудная клетка соприкасается с памятью, дрогнул. А потом начал трескаться.
  Рейшан не дрожал. Не издавал звуков. Но воздух, который он вдохнул, показался другим. Более плотным. Тягучим, как теплый мед в морозный день. В этом воздухе не было ни холода, ни привычной границы — он весь был наполнен Тиру. Его дыханием. Его прикосновением. Его голосом. И слова, что он произнес — о том, что не потеряется, если Рейшан будет звать его по имени, — прозвучали как еще одно признание, как клятва между ними. И в этом моменте что-то внутри Рейшана смыкалось в кольцо. Словно там, внутри, где обычно дремлет инстинкт, вспыхнуло имя Тиру. Как слово, в которое хочется возвращаться, если потеряешь уже свой путь.
  Он не ответил. Он просто смотрел. На то, как тот смеется, как уголки его губ поднимаются в той самой улыбке, от которой становится светлее в комнате, даже если она освещена лишь углями очага. Он слушал, как в его словах снова ненадолго просыпается задор, легкий, ненавязчивый, словно ускользнувшая искра. Едва появившееся веселье утихло так, словно и не появлялось. Их лбы соприкоснулись, дыхание вновь стало общим. Рейшан выдохнул чуть глубже — так будто его сердце стало частью пространства между ними в той точке где Тиру касался его.
  А потом начался дождь из поцелуев. Коротких. Звенящих. Щекочущих. Почти смешных от своей настойчивой, неравномерной, абсолютно невозможной прелести. В бровь. В висок. В щеку. Где-то на границе скулы. Как будто Тиру не хотел оставить без внимания ни одного места, где можно было бы сказать: ты мне дорог — не словами, а губами.
  Рейшан впервые за долгое время почувствовал себя... растерянным. В том, как теряются в шепоте, в прикосновении, в тепле, которое не требует ответа, потому что оно уже есть. Он чуть заурчал. Очень тихо. Как зверь, который искренне почувствовал счастье.
— Тогда буду чаще звать тебя по имени, — прошептал он, когда между поцелуями образовалась та самая щель, куда можно впустить фразу. Его голос был бархатным, низким, слегка ленивым, как если бы он лежал в гамаке из чужого тепла. — Потому что капитан, который отзывается на него так очаровательно... это, знаешь ли, слишком редкая роскошь, чтобы не пользоваться ею регулярно.
  Он заурчал чуть громче, хвост его, пушистый, длинный, зашевелился от удовольствия, и он подался вперед. Ловко. Почти мгновенно, поймав момент, когда очередной поцелуй Тиру едва коснулся уголка губ. Он пересек границу, не спросив, но точно зная, что она уже распахнута — и поцеловал его в губы. Мягко. С хитрой полуулыбкой. Как если бы вся эта сцена была только прелюдией к одной — этой — точке контакта.
  Он не требовал глубины. Не давил. Не торопил. Это был тот самый поцелуй, от которого не вспыхивает пожар, но тлеет жар. Тот, который хочется не забыть — а повторить. Потому что в нём не было ничего лишнего. Только «мне нравится, что ты рядом». Только «еще».