[Рейшан]

Харот | Ульфендорм 5025 год

Участники эпизода Тиру, Рейшан

Эпизод является игрой в прошлом и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту без системы боя, при надобности система будет обговариваться между игроками.

[Тиру]

Сквозь плотные облака снежная планета Харот выглядела словно переливающаяся ледяная жемчужина - холодная, но таящая внутри тёплый свет. «Облачный Ткач» мягко входил в атмосферу, оставляя за собой белесый след, пока впереди не замаячили знакомые очертания Ульфендорма - города, утопающего в белоснежном убранстве.
Экипаж уже бывал здесь, и даже суровый холод не казался столь леденящим, как в первые их визиты. В этот раз цель была проста: по заказу одного из местных торговцев команда доставила редкие ингредиенты - что-то ценное для праздничных угощений и согревающих напитков, без чего торжество не было бы полным. Но стоило только выйти на улицы, как праздничное оживление мгновенно захлестнуло их с головой.

Воздух был полон ароматов выпечки и пряностей, снег искрился в свете разноцветных фонарей, а в суете праздника мелькали укутанные в тёплые одежды фигуры, кто-то смеялся, кто-то подыгрывал музыкантам, кто-то звал друзей к украшенным огнями лавкам. Здесь даже морозный ветер был не таким кусачим, а снежные сугробы казались не преградой, а частью живого, дышащего зимнего мира. Работа была сделана, груз доставлен, а значит, можно было позволить себе редкую передышку. Погружаться в этот заснеженный, уютный праздник, позволить себе на время стать частью беззаботного веселья.
Толпа текла по украшенной улочке, смешивая краски, голоса, запахи. Яркие фонари бросали пятна света на снег, отблески отражались в ледяных узорах, в веточках инея, в стёклах торговых лавок, где мелькали фигуры продавцов и покупателей. Никто не обращал особого внимания на небольшую компанию - да и как можно было выделить кого-то среди такого разнообразия лиц, одежд, народностей? Они были не единственными, кто прибыл из далёких мест, кто пронёс через космос свою историю, затеряв её среди сотен других.

Капитан держался чуть с краю от своей команды, плотно закутанный в тёплую зимнюю одежду. Шерстяной шарф, широкий и длинный, был замотан так, что при порывах ветра можно было спрятать в нём не только нос, но и уши. Холода были непривычны Сабаотскому дракону, что вырос во влажных джунглях. Хоть он и был самым неустойчивым к подобному климату существом на этом корабле, он по детски упивался местными снежными забавами, и забывал о пробирающем насквозь холоде моментально! Помочь местным детишкам слепить снежного хтона? Запросто! Скатится с ледяной горки на животе? Да не вопрос! Взбалмошная фея, что обычно сама поддерживала и была не прочь присоединится к любой драконьей авантюре, уже яростно трепеща крыльями оттаскивала своего капитана за шарф, что удумал бросится в сугроб, делать снежного этнарха.
 
Поэтому, ещё не полностью с ног до головы в снегу, но уже с лёгким налётом зимнего веселья на одежде, Тиру брел со всеми прислушиваясь к хрусту снега под сапогами. В этом звуке было что-то уютное, неторопливое. Мороз пробирался сквозь ткань перчаток, касался кожи лёгкими уколами холода, но капитан не торопился прятать руки в карманы. Вновь сделав вдох, уже чуть заложенным, подмерзшим носом, капитан напитал свои чувства теомагией, позволил ей мягко растечься внутри, проникая в окружающий мир, что бы прочувствовать все тоньше, ощутить себя его частью. Людской поток перед ним был густым, хаотичным, наполненным сотнями оттенков - голоса, движения, магические следы, тёплые всплески радости и восторга. Он чувствовал, как люди проходят мимо, скользят вокруг, сливаются в общий ритм города. Но в этом бурлящем течении мелькнул иной отблеск - знакомый.

Тиру слегка замедлил шаг, не желая привлекать внимание своих товарищей. Он скользнул в сторону, ловко просочился сквозь толпу, лёгкий, точно порыв ветра, прошедший по снежному покрову. Аура нашлась прежде, чем он успел осознать, кому она принадлежит. Уже окрепший след магии, более чёткий, чем в прошлый раз, более уверенный.
Тонкая улыбка дрогнула на губах капитана. Подкрасться? Легко. Осторожное движение, мягкий жест - и пальцы коснулись его локтя.
— Какие драконы! — протянул Тиру с игривой, но искренней теплотой. Удивление в голосе звучало чистым, неподдельным. — Рейшан? Это действительно ты?
Он чуть склонил голову, словно всматривался своим слепым взглядом в ауру, отмечая её изменения, впитывая то, каким дракон стал за это время.
— Подрос, окреп... Как же давно мы не слышались. Как поживаешь?
Будто бы эта встреча среди праздничной толпы была самой обыкновенной, как если бы они расстались всего на день.

[Рейшан]

  Вся улица гудела, вибрировала, словно натянутая струна. И эта струна, словно натянутая на улицах Ульфендорма, гудела голосами, звонким металлом монет, щелчками смеха, визгом детворы, что носилась между палаток, будто дикие искры в наковальне праздника. Ярмарка рвала воздух на клочья. Ее звуки и запахи были неразборчивыми, как сон на полудреме. Воздух пылал теплом от уличных печей, снег таял, источая пар, будто город дышал — тяжело, шумно, с рывками. Над головой болтались пестрые тряпичные полосы, развеваясь в том ритме, в каком трепетало сердце этой людской бездны.
  Рейшан плыл сквозь это — безголосый, гладкий, точно капля масла в воде. Он двигался, не оставляя следа, но все ощущая. Золотые украшения его костюма слабо звякали под пальто, будто дракон носил на себе небольшие доспехи. Одежда красно-черная, резкая, можно сказать, что даже с некоторым намеком на театральность. И всё же в этой театральности была его суть: он шел не как участник, а как тень за занавесом, наблюдающая, запоминающая. В нем читалась природа аристократа, средь которых он вырос.
  Толпа не замечала его. Он был местным — и это значило, что для торговцев он не представлял особой прибыли. Он был как фрагмент декорации, как устоявшаяся часть улицы, известная, неинтересная. И потому вокруг него шел бой — бой за внимание других. За свежих, чужих. За приезжих купцов, за господ с юга, за барышень в тонких перчатках с вышивкой. За каждого, кто бросал взгляд дольше трех секунд.
  А он... Он был свободен. Не пойманный взглядами, не пойманный словами. Он шагал, будто растворенный в снегу. Неуловимый. И все же он все замечал: тяжелые руки пекаря, бросающего плюшки в корзины, закопченную тряпку на голове у старухи, торгующей сушеной рыбой, маленького мальчика с обледеневшей соской, которого родители усаживали на чучело медведя. Его глаза скользили по лезвиям, по рукояткам, по лампочкам, что моргали в темнеющем небе. Он ощущал силу каждого металла, запаха, голоса.
  Он держался грани — между собой и толпой.
  Он не любил, когда к нему подходили. Не любил, когда приближались. Особенно — быстро, бесшумно. Он знал, на что способен его инстинкт, знал, насколько хищным становится, когда его пространство прорывают. Рейшан тихо плыл в этой толпе, был погружен в ритм шагов, в холод и свет, в безразличие, как в шелковое одеяло. Все было размеренно. Почти красиво.
  И вдруг — словно легкая рябь по спине. Маленькая. Мгновенная. Почти неслышная. Еще секунда и к его локтю кто-то прикоснулся, причем не случайно, не в столкновении, не в бытовой суете. Прикосновение чужое, мягкое, почти ласковое, но не менее тревожное.
  Рейшан замер, не выдав ни тени эмоции. Его пальцы коснулись края перчатки, по памяти — почти любовно, но это была холодная ласка, готовая стать чем-то опасным. Его взгляд — скользящий, ленивый, как вода по камню — двинулся вбок, по окружению. Там была печка — жаркая, открытая, с чернеющей кочергой. Там, дальше — нож у мясника, висящий рядом с жирной тушей. И чуть ближе — движение. Фигура. Его губы разошлись в ленивой, холодной улыбке — ещё не узнав, еще не проверив, но уже готовый к обороне, к разговору, к столкновению.
  Но не столкновение пришло к нему. Он увидел существо, словно вышедшее из старой доброй сказки, что читают у камина: весь в слоях шерстяного тепла, в одежде, будто заботливо наложенной чьими-то ласковыми руками. Шарф — длинный, объемный, мягкий, словно кусок небесного облака, забывшего, что оно воздух, а не ткань. Он ласково обвивал шею, прижимаясь к подбородку, как добрый зверек, нашедший покой. Шапка — сползшая до самых бровей, с легкой торчащей макушкой, будто детская шалость в кропотливо собранном наряде. А на щеках — зелёные цветы. Аккуратные, живые, как капли весны на фоне зимы. Они не казались чужими или странными — скорее, волшебными. Как будто сама природа, пробудившись, коснулась его лица, оставив свой знак. Моховые лепестки, тихие звёздочки, распустившиеся от внутреннего тепла. Они были почти невесомы — и всё же, казалось, хранили в себе дыхание лесов и шелест листвы.
  А потом — глаза.
  Слепые, но не пустые. Они были мягкими, как пух, и глубокими, как ночное небо без звезд. Не страшные — наоборот. Они вызывали желание говорить тише, двигаться бережнее, словно этот взгляд чувствовал больше, чем мог видеть. Он не смотрел — он обнимал.
  И все это — в одном образе. Теплом, словно из другого мира.
  Рейшан помнил. Как помнят шрам, что не болит, но в непогоду саднит. Помнил — эти пустые глаза, и лицо, невыразимо мягкое. Помнил тепло, идущие от него, как от лежащего в сугробе уголька. Помнил странную улыбку и вес голоса. Помнил.
  Его улыбка смягчилась. Лед растаял под кожей. Он повернулся чуть ближе, не отступая — принимая. Голос его был низок, ленив, почти бархатен — но совсем ласков, скорее в меру приветлив.
— Хм-м?
  Он разглядывал его, не торопясь, позволяя памяти всплывать. И, наконец, улыбнулся — настоящей улыбкой, чуть насмешливой:
— Да, давно такие красивые драконы не залетали к нам в Ульфендорм.
  Никаких ответов на глупые вопросы. Они были лишними. В этом месте, в этом моменте, слова должны были быть как украшение, а не как стена. Он сделал шаг ближе и подал ладонь, чуть касаясь — не беря, а направляя. Его голос был почти весёлым:
— Пойдем, угощу тебя напитком в честь нашей встречи, Тиру.
  Толпа шумела. Город дышал. А он вёл её сквозь это — плавно, легко, чуть на грани сна.

[Тиру]

Тиру моргнул пару раз — сначала ошеломлённо, затем почти растерянно. Даже не столько из-за смысла сказанных слов, сколько из-за самого звука голоса. Строгий, сдержанный, с аристократической выправкой... теперь совсем иной. Бархатистый, мурчащий, насыщенный лёгкой хрипотцой, с оттенком взрослого самоуверенного заигрывания.

Казалось, ещё совсем недавно этот драконёнок умещался у него на плече, лёгким комком тёплого меха, а его звонкий, детский голосок звучал где-то на уровне колен, перемежаясь со смехом Асседии. Тогда всё было просто. Но драконы растут быстро, куда быстрее, чем успевают привыкнуть к этим переменам окружающие. А теперь? Тиру чувствовал дыхание Рейшана почти на одном уровне с собой, ловил едва заметную ноту испытующего веселья в голосе.

На мгновение он ощутил, как горло перехватило лёгкой волной. То ли от трогательности момента, то ли от искренней польщённости. Его щеки наверняка бы вспыхнули, но мороз и без того уже раскрасил их в привычный румянец. Тиру коротко хохотнул, мягко, беззлобно, с тёплой ноткой игривого признания:
— Ого! Извините, сер, наверное, обознался.
Но, несмотря на эти слова, он не отстранился. Не выпустил его локтя, напротив, чуть сильнее скользнул пальцами по ткани, чувствуя тепло, ощущая уверенность в этом новом Рейшане. И даже сам мурлыкнул в ответ, поддаваясь лёгкому касанию направляющей ладони.
— Спутал вас с одним маленьким, стеснительным дракончиком~
Однако Тиру был таким, какой он есть. Иногда он безошибочно ловил настроение собеседника, слушал и чувствовал, чего от него ждут. Но когда сам чего-то хотел, он был тверд, непреклонен, как вода, пробивающая себе путь сквозь камень.
— Погоди-погоди.
Мягко, но уверенно, он остановил спутника, крепче взяв его за предплечье. Затем шагнул ближе, кладя вторую руку поверх другого предплечья. Его лицо не изменилось - всё тот же лёгкий приподнятый уголок губ, всё та же лёгкость, но в наклоне головы сквозила сосредоточенность.
— Вот это да... даже голос теперь другой...
Он пробормотал это почти задумчиво, а ладони тем временем скользнули вверх, к плечам, ощупывая, изучая. Бесцеремонно? Возможно. Но это был единственный способ для него «увидеть» изменения. Он не мог смотреть глазами, а магия, даже будучи чуткой и тонкой, не давала полного представления о физическом облике. Ощутить, запомнить заново — можно было только так, по старинке, на ощупь. И тут же ещё одна мысль пробежала в сознании, вызывая тихое, почти родительское раздражение.
— А почему ты так легко одет?
Голос стал чуть более строгим, даже с оттенком взрослой назидательности. Тиру без труда ощупал ткань сюртука и тут же нахмурился. Ни массивной шубы, ни хотя бы плотного плаща.

Не колеблясь ни секунды, он развязал у себя на шее тёплый шерстяной шарф и с совершенно удовлетворённым видом закинул его Рейшану на плечи, будто так и должно быть. Какое бы ни последовало сопротивление, он не принял его всерьёз - аккуратно расправил края, ловко и заботливо укутал юного дракона, поправляя мягкую вязь. Ладони на мгновение задержались на чужих щеках, холодных, но уже согревающихся под его теплом. И наконец, капитан широко, лучезарно улыбнулся.
— Вот так вот лучше!

[Рейшан]

   Он видел. Он чувствовал, как смущение, словно легкий теплый пар, поднимается от Тиру, затуманивая его черты, как весенний иней на стекле. Небольшая заминка, будто тихий сбой в ритме дыхания — и Рейшан уловил это с той хищной ясностью, с какой зверь чувствует дрожь в траве перед прыжком. Ему не нужно было ничего объяснять — достаточно было взгляда, полуулыбки, чуть сбившегося жеста, чтобы понять: Тиру на миг потерял равновесие в собственной уверенности. И это доставляло удовольствие. Осторожное, неявное, но вязкое, как мед с терпкой горечью. В этом не было злобы — лишь тихое торжество наблюдателя, которому нравится, как неуклюже кружит мотылек в луче света.
   Он смотрел на него, прищурившись, не отводя глаз, в которых скользил легкий огонь. Цветочки на щеках, смех — короткий, искренний — и этот странный контраст: дракон, что должен был бы быть грозным, словно вершина ледника, оказывается нежным, как чай с мятой и пряником. Рейшан не отворачивался. Он позволял себе наблюдать, словно искал трещины в облике Тиру, те тонкие линии, за которые можно ухватиться. Не с целью разрушения — скорее, чтобы убедиться, что это действительно настоящее, а не очередная иллюзия, которую судьба швырнула ему под ноги.
   А затем началась эта странная игра в незнание. Слова, звучащие так, будто Тиру и не узнавал его вовсе звучали игриво, практически по-детски. Рейшан поднял бровь, а затем губы его разошлись в улыбке, в той самой, что прятала удивление под каплей насмешки. Он знал — знал точно, что не нужно было объяснений, Тиру узнал его и притворяться, что это не он — не было смысла, но и вопросов словно задавать не нужно было. И по веселым ответам было понятно, что они понимали друг друга и без вопросов, без лишних ответов. Словно они дышит одним ветром, даже стоя по разные стороны улицы. Но Тиру веселился и Рейшан не хотел ему мешать, поэтому молча наблюдал. 
   В какой-то момент глаза Рейшана закатились, словно он на мгновение позволил себе усталость от происходящего, и в этом движении была и легкая досада от этой задорности собеседника, и скрытая игра. Он собирался что-то сказать — возможно, язвительное, возможно, чарующее — но не успел. Кто-то снова прикоснулся. Эти касания... дерзкие, как пальцы, тянущиеся к огню, и столь же неосторожные. Он не знал, что именно раздражало сильнее: само прикосновение — или то, как оно будило в нем странное тепло. Слишком доверчивое. Слишком теплое. Слишком... чуждое.
   А потом этот дракон, с какой-то забавной заботой, словно разговаривая с ребенком, снял шарф и накинул, не спросив, не предупредив, просто — как будто это было естественно. Решайн, не удержавшись, засмеялся. Низко, с какой-то бархатной вибрацией в голосе, как будто его грудь смеялась вместе с ним. Красные глаза прищурились, скользнув по лицу зеленого дракона — его румянец, как роза на снегу, выдал все. Тиру мерз. Ему было неуютно в холоде этого города, в том самом морозе, что Рейшан давно перестал замечать. И почему-то от этой мысли стало теплее. Почему-то захотелось — не защитить, нет, это было бы слишком — но приблизиться.
    Рейшан наклонился ближе, почти невесомо, как будто собирался сказать нечто важное, не для ушей мира, а лишь для одного собеседника. Его рука легко скользнула к талии, и, не теряя ленивой грации, он подтянул Тиру ближе к себе — настолько, чтобы дыхание касалось уха, оставляя на нем жаркий след.
— А что же будет делать капитан, когда замерзнет? — прошептал он, вкрадчиво, горячим дыханием касаясь края уха. — Неужели в его планах согреться как-то... иначе?
    Губы дрогнули в полуулыбке. Щелкнули зубы — коротко, вразрез тишине между их дыханием. Как мысль, что пронеслась, зацепилась, и — осталась. Рейшан, не говоря больше ни слова, отпустил талию, отступая ровно на шаг. Его движения были по-прежнему медленными, но теперь в них читалось что-то большее, чем дразнящая плавность — намерение, его обычная спокойная церемониальность. Он одним движением он снял шарф — не с вызовом, не с бравадой, а с той беззаботной ленивостью, с какой снимают уже излишне теплую вещь. Ткань все еще хранила легкий след его тепла, пока он аккуратно перебрасывал ее через плечи Тиру. Как возвращение того, что принадлежало ему по праву. Он немного натянул шарф к себе, на миг сокращая расстояние, и с лёгкой ухмылкой промурлыкал:
— У меня много преимуществ перед холодом, — протянул он с ленивой полуулыбкой. — Как-никак, я пушистый дракон.
   Он опустил шарф резко, почти хлестко, и добавил, голосом, в котором скользнуло двусмысленное:
— И кое-где очень даже не маленький.
   Хитрая ухмылка. Одинокий искристый взгляд. И прежде, чем слова могли начать тянуть за собой что-то лишнее, прежде, чем Тиру — этот странный, цветочный дракон — успел бы что-то сказать, Рейшан положил руку ему на спину. Уверенно. Почти нежно.
— Пойдём, — произнес он, уже тише.
   И сделал шаг вперёд, увлекая за собой, словно увозил их разговор прочь. Он держал руку на чужом плече не столько для поддерживая, сколько указывая направление. Сквозь улицу, в гул толпы, уводя за собой тень их странной, зыбкой, но отчего-то завораживающей игры.

[Тиру]

Тиру не был наивен. Даже если кто-то любил видеть в нём беспечную лёгкость весеннего ветерка, он слишком хорошо чувствовал людей - и драконов. Он знал, когда слова значили больше, чем казались, когда голос приобретал другую тягучесть, а касания, уверенный захват на талии, становились не просто жестами, а намёками. И он понял. О, он понял сразу, мгновенно, даже прежде, чем хищный щелчок зубов пронёсся у его уха. Слова не были случайностью, слишком горячие, слишком близкие, слишком... откровенные. Прикосновение чужого дыхания, которого не должно было быть. И Тиру замер.

Не от страха, не от отторжения - но от чистой, безыскусной растерянности. Неожиданность прожгла его, как искра в сухой траве. В груди что-то гулко дрогнуло, отозвалось жарким трепетом, но разум не поспевает за ощущениями. Что сказать? Как ответить? В привычной лёгкости не находилось подходящей шутки, привычные слова рассыпались, едва оформляясь в мыслях. Он даже не заметил, как губы приоткрылись в безмолвном вдохе, как пальцы на миг сильнее сжали чужую руку, словно в поиске опоры. Как странно. Как необычно. Как... приятно?

На языке вертелось что-то - ответ, насмешка, попытка вернуть ситуацию под контроль, но он так и не нашёлся, застряв где-то в лёгком смешке, что вырвался слишком тихо, слишком выдал его. И когда Рейшан, с ленивой самоуверенностью, накинул ему обратно шарф, Тиру вздрогнул так, словно только сейчас вернулся в этот мир из странного, тёплого оцепенения.
- О... - только и выдохнул он, прежде чем смог заставить себя вновь улыбнуться. И впервые за долгое время эта улыбка была не выверенной, не игривой - по-настоящему растерянной.

Тиру шагал, позволив Рейшану направлять его, и, хоть задумчивость не спешила покидать его, он не сопротивлялся. Спокойно, естественно, словно так и должно было быть - чья-то ладонь на его спине, уверенное ведущее движение, мягкий напор, которому он даже не думал возражать.

Тепло чужого касания медленно рассеивало растерянность, и Тиру наконец снова ощутил себя в этом мире. Он вдохнул глубже, пытаясь сосредоточиться, и тут же уловил терпкий, обволакивающий аромат, пробивающийся сквозь холодный воздух. Глинтвейн? Нет, не совсем. Местный напиток, который готовили на праздниках, насыщенный специями, густой, с характерной медовой ноткой. Горячий напиток, судя по голосам, раздаваемый всем желающим.
— Пахнет приятно, — заметил он буднично, чуть поворачивая голову в сторону спутника. — Специи, мед... Ты любишь сладкое?
Вопрос прозвучал просто, непринуждённо, словно ничего не было. Но в нем чувствовалась легкая нарочитость - может быть, потому что Тиру сам не знал, почему вдруг решил спросить именно об этом.

[Рейшан]

   Его слова были последними, и с ними все стихло. Рейшан не говорил, не напоминал о том, что уже пронеслось между ними, как внезапный шквал. Он знал: напоминать — значит уменьшить. Смысл был в отголоске, в тени под шагами, в касании, что все еще ощущалось на предплечье, в пальцах, что на миг сжались от эмоций. Эта память не нуждалась в словах. Она дышала сама, в каждом взгляде, в каждой паузе.
   Он не комментировал. Не бросался добивать или утешать. Шел рядом — как будто ничего не изменилось, и при этом — как будто все прошлое имело вес. И потому, когда аромат горячего напитка разлил по воздуху свою густую, медово-пряную нить, Рейшан уловил ее почти жадно. Словно наконец пришедший повод. Словно сигнал. Он вел его именно сюда, ведь знал этот запах, знал, как он прилипает к небу, как долго остается на губах, как легко маскирует паузы, в которых слишком многое могло бы быть сказано.
   И он уже почти шагнул вперед, как вдруг — голос. Будничный, небрежный, почти ленивый, но... слишком нарочито простой, чтобы быть по-настоящему непринуждённым.
— Пахнет приятно. Специи, мёд... Ты любишь сладкое?
   Рейшан не ответил сразу. Только усмехнулся. Так, как умеют только те, кто уловил суть. Кто понял не то, что было сказано, а то, что стояло за этим. Не вопрос — а растерянную попытку увести разговор в сторону, свернуть с тропы, где слишком горячо под лапами. И все же — не уйти далеко. Остаться рядом. Не молчать.
   Он посмотрел вперед, потом чуть в сторону, взглядом скользнув по лицу Тиру — как бы мимоходом, но слишком точно, слишком задерживаясь на долю секунды дольше, чтобы это можно было считать случайностью.
— Иногда, — ответ прозвучал лениво, с мягкой хрипотцой, будто бы он тянул вкус слов языком, — если сладость... правильная. Не липкая. А та, что сначала прячется. Притворяется простой. А потом раскрывается — медленно. И долго не отпускает.
   Слова были не о напитке. Он это знал. И знал, что Тиру, наверно, тоже.
   Он чуть наклонился вперед, провел взглядом вдоль ряда лавок и, не добавляя ни слова, мягко направил Тиру к источнику аромата — туда, где в медном котле пульсировала тёплая сердцевина ярмарки. Толпа гудела, пар струился, специи клубились в воздухе, щекоча кожу под глазами.
— Подожди здесь, — бросил он, как будто между делом, но голос его был слишком ровным, чтобы быть незначительным.
Он шагнул к лавке, легко скользнув между людьми, как тень, что знает, где ее место. К продавцу — ни лишнего слова, ни улыбки. Только быстрым движением выбрать напитки. Один стакан — светлый, словно мёд, смешанный с молоком, другой — темный, почти черненый, как древесная кора. Один для себя, второй — для него.
   Он платил не задумываясь. Монеты звякнули, исчезли. А он — немного подождал. И пока пар заворачивался в воздух, пока специи дрожали на поверхности напитка, он чувствовал, как в пальцах медленно оседает тепло. Настоящее. Простое. Почти чужое. И оттого — интригующее.
   Рейшан вернулся бесшумно. Его лапы мягко ступали по снегу, словно он плыл в это городе. Как будто вообще не уходил. Протянул Тиру стакан — ровно настолько близко, чтобы пальцы соприкоснулись. Кратко. Намеренно.
— Осторожно, горячо, — сказал он негромко. Голос стал чуть глубже, тише, как будто этот совет касался не напитка, а всего вокруг. Пауза. Легкая искра в глазах — Но ты же капитан. Должен уметь обращаться с огнем.
   Он усмехнулся и в этой усмешке было нечто — слишком живое, слишком внимательное, чтобы быть просто игрой. Затем он сам сделал глоток, не отводя взгляда. Напиток был терпким, крепким, с медом и корицей, и он не удивился, что его вкус остался на языке, как чужое имя, произнесенное слишком близко к сердцу.
   

[Тиру]

Первые потрясения сошли на нет, и теперь Тиру мог здраво оценить происходящее. Гулкие удары сердца стихли, рассеиваясь в грудной клетке, оставляя после себя лишь лёгкий отзвук, будто эхо далёкого грома. Если до этого момента и могли возникнуть сомнения — проблески недоверчивости, слабый, колеблющийся голосок увещевающий: «Ты всё не так понял, пошляк!» — то теперь они растаяли без следа. Капитан никогда не исключал погрешности в своих суждениях. Факт их присутствия всегда витал где-то в воздухе — в чужих взглядах, что Тиру не мог увидеть, в едва уловимых переменах интонации, в паузах, слишком нарочитых, чтобы быть случайными. Всё это находилось за той границей восприятия, что была ему недоступна. Но он знал другое: повадки, дыхание, сердцебиение. И теперь, когда молодой дракон ненадолго отошёл за напитками, Тиру мог позволить себе осмыслить всё произошедшее.

Эти заигрывания - дерзкие, а порой почти осторожные, были словно лишь лёгкой забавой. Капризом, случайным экспериментом. Тиру не так много знал о Рейшане, но одну его особую черту он открыл ещё при первой их встрече - он умеет претворяться. Ради своей защиты. Неважно - физической или моральной. Вся его жизнь была одной большой игрой на выживание, в которой маски становились бронёй.
Но сейчас за этим флиртом скрывалось нечто большее. То, что тот не мог сказать прямо. Точно не боялся, скорее, он прощупывал почву, выжидал, искал ответ в реакции собеседника. Как опытный охотник, который кружит, подбирает момент, прежде чем сделать решающий прыжок. Тиру помнил его другим. Загнанным зверьком в щели между ящиками, настороженным, готовым бежать или кусаться. Теперь же перед ним стоял не запуганный детёныш, а напористый хищник. Что-то изменило его.

Конечно же, самое очевидное, о чём в первую очередь с удовлетворённой ухмылкой заключил Тиру — дракончик просто вырос! Ах, это время юности, когда только прощупываешь свои лимиты и грани дозволенного, пробуешь себя в новом, проверяешь, как далеко можно зайти, пока кто-то не остановит или не поддастся. Всё казалось таким стремительным, таким простым и захватывающим.

Капитан покачал головой своим мыслям, быстро одёрнув себя. Он что, совсем как старик рассуждает? Вот так вот стать в сторонке, сложить руки за спиной и с благодушным видом наблюдать за «молодёжью»? Да нет же, он сам только в третьей сотне! Конечно, опыта у него было предостаточно, но ни седой бороды, ни древней мудрости, чтобы посмеиваться в усы, у него не было. Да и не в его манере смотреть на кого-то свысока. Направить? Вот это, пожалуй, в его силах. Подсказать, помочь разобраться, сделать так, чтобы Рейшан не наделал ошибок в своих следующих, более серьёзных отношениях. Не повторил чужих опрометчивых решений.

Потому что это? Это было несерьёзно.
Как иначе? Слишком внезапно, слишком порывисто. Как лёгкое дуновение ветра, что раздувает пламя, но не даёт ему по-настоящему разгореться. Юношеские гормоны, только и всего. У Тиру не было никаких иллюзий: спустя какое-то время этот задорный огонёк, направленный в его сторону, либо погаснет, либо обернётся чем-то другим. Главное, чтобы Рейшан сам понял, чем именно.

Без раздумий приняв вложенный в ладони напиток, Тиру уже знал свой следующий ход. Он скрыл свою довольную улыбку за краем кружки, позволил пряным парам согреть лицо, будто вдыхая не только аромат, но и саму суть этого мгновения. Вкус был терпким, горячим, с лёгкой сладостью — словно отражение их странного разговора. Отпив, он ответил плавно, невозмутимо, как если бы это был лишь обычный обмен фразами:
— Да, умею.
Капитан спокойно вобрал в лёгкие запах корицы и специй, давая себе чуть больше времени. А затем сопроводил следующие слова лёгким наклоном головы, как бы нехотя раскрывая суть:
— Но самый ценный мой навык - говорить о своих желаниях прямо.
Он знал, что делает. Знал, что такая простая истина, произнесённая сейчас, обретёт иной вес. Короткая пауза. Столько, сколько нужно, чтобы дать собеседнику вникнуть в смысл.
— Иначе есть вероятность, что ты будешь неправильно понят.
Он не терял ощущения чужого присутствия, не нуждался в зрении, чтобы знать, как именно напряглись плечи молодого дракона, как его аура искрилась алыми оттенками. Теомагия всё ещё текла в чувствах капитана, питая восприятие мира, помогая уловить малейшие движения, подмечать то, что скрывалось за словами. Тиру знал, где стоит Рейшан, и потому шагнул ближе. Ровно настолько, чтобы их дыхание почти смешалось в морозном воздухе. Он помнил, где нужно протянуть руку, чтобы кончиками пальцев ощутить резкий изгиб скулы. Лёгкое прикосновение — не требовательное, но уверенное. Как жест, что только обозначает границы, не переходя их. Слепые глаза были устремлены точно туда, где горели чужие, живые, хищные. Тиру склонился чуть ближе, понижая голос до лёгкого, почти ленивого шёпота, позволив словам течь мягко, будто бы невзначай:
— Что же насчёт тебя, Рейшан? Ты правда хочешь меня?
Тон не менялся, оставался всё таким же спокойным, но в его глубине скользнула неуловимая искра. Проверка? Или же приглашение? Теперь ход был за ним.

[Рейшан]

    Слова, едва покинув губы капитана, не просто прозвучали — они впились в слух, как тонкая капля раскалённого воска, медленно скатывающаяся по коже, обжигающая и потому — желанная. Рейшан не двинулся. Внешне он остался тем же: расслабленным, уверенным, слегка лениво-плывущим в пространстве, но внутри — что-то вздрогнуло, точно струна, задетая слишком резко. Эта фраза не оставила ему времени на подготовку. Ни полуслов, ни выжидания, ни осторожного приближения. Она вошла, как нож в масло — мягко, точно, в самую суть.
   Он хотел вести иначе. Медленно. Обволакивающе. Оттенками и паузами. Он хотел, чтобы всё происходящее разворачивалось, как танец, как скрытая дуэль. Но, кажется, капитану наскучили реверансы. И решил действовать прямо и резко. Без фанфар.  «Ты правда хочешь меня?»
   Губы Рейшана дрогнули, будто от ветра. Он не сразу ответил. Понадобился короткий миг, чтобы нашелся воздух для улыбки — не фальшивой, не выученной, а настоящей, живущей в дрожащем углу губ, появляющейся с запозданием, как искра на плохо зажженной ветке.  
   Он вскинул бровь. Не насмешливо, нет — скорее, с тем искренним удивлением, что можно позволить себе лишь в очень редкие моменты. И в глазах, в этих алых, блестящих, живых, вспыхнул огонь. Не смущение — вовсе нет. Восхищение. Колкое, точное, едва осязаемое. То, что вспыхивает не часто, но если уж загорается — то надолго.
— О, — выдохнул он, и голос его прозвучал чуть тише, чем прежде, хрипловатее, как будто дыхание споткнулось. — Ты не просто капитан. Ты ещё и снайпер, оказывается.
    Он чуть отклонился назад, давая пространству между ними вздохнуть, но не отступая. Его тело оставалось натянутым, как лук, гибким, собранным, будто в любую секунду он мог прыгнуть — вперёд или в сторону, но ни за что не прочь. Эта незначительная смена угла — не жест отстранения, нет. Это была манера охотника, вдруг обнаружившего, что на него кто-то тоже нацелился.
— Прямо в лоб. Без подготовки. 
   Он едва хмыкнул, как будто сам себе отметил: вот оно. Не смех, не насмешка — а короткая передышка, мгновение, чтобы собрать разбегающиеся по телу искры в ладони и не дать им вспыхнуть слишком быстро. Он поднял чашу и сделал глоток, не от жажды, а от необходимости — некой тактической, почти церемониальной. Тепло напитка оказалось кстати, обволокло горло, заняло губы, отвлекло язык, пока внутри, под ребрами, уже начинал клубиться почти неуместный, почти радостный смех. Смех — от удивления, от легкого стыда, от возбуждения, от невозможности скрыть, как быстро, как ловко капитан сорвал завесу, за которой Рейшан привык прятаться.
   Когда он заговорил, голос прозвучал ниже — глубже, будто напиток оставил на его голосовых связках тонкую корицу. Слова не были театром. Не были уходом. Он смотрел на него — не в глаза, что не видели, а в лицо. В линию скул, в очертания губ, в изгиб бровей и невидимую вибрацию в плечах, что выдавала напряжение, спрятанное под маской игривости. Он запоминал. Все. Расстояние между ними. Температуру воздуха. То, как держится его тело, как дрожит дыхание.
   И в этой тишине улыбка зажглась сама — не как игра, а как жаркий свет в узком проёме. Настоящая. Живая. Редкая.
— Хочу, — произнес он, спокойно, не отводя взгляда. Слово вышло сухим, но не от холода — от сосредоточенности, от того, насколько правдивым оно было. Без украшений. Без завуалированного намёка. Без защиты. — Конечно, хочу.
   Он снова отпил. На этот раз медленно, с нарочитой аккуратностью, а затем провёл языком по губам, словно собирая следы вкуса — не только пряного, но и того, что звучал в словах, в голосе, в воздухе. В Тиру. В них.
— И ты знал это, — продолжил он, и голос снова стал вязким, как мед в жаркую погоду. — Почувствовал тогда, когда накинул шарф мне на плечи, как будто между делом. Только это не было между делом, не так ли?
   Он рассмеялся. Негромко, с той ленивой, текучей игрой, которую так любил — в звуке, в интонации, в подтексте. Смех не был легким. Он был насыщенным. Он тек по горлу, как горячее вино, в котором пряности прятались под первым глотком.
— Я думал, мы будем дольше кружить. Медленнее. Я хотел водить этот танец. Но, — он чуть повёл плечами, мягко, словно принимая правила чужой игры, — если ты не танцуешь вальсы, я вполне могу перейти на твой ритм. Уверен, он не менее интересен.
   Он улыбнулся. Не широко, не нарочито — но с тем самым хищным прищуром, в котором всегда угадывалась охота. Медленная. Осознанная. С привкусом огня на языке. В этой улыбке не было спешки — только затаившееся удовольствие, с которым наблюдают, как добыча приближается сама.
   Движение вперед было мягким, почти ленивым, но в нем чувствовалась точность. Намерение. Тот самый жест, что не требует слов: когда пальцы касались талии, не спрашивая разрешения, когда шарф ложился кольцом — не одежды, а внимания. Он не бросался — он подбирался. Как тепло, что медленно поднимается от костра и проникает под кожу.
   Полшага — не больше. Но и не нужно было больше.
   Этого хватило, чтобы воздух между ними перестал существовать как преграда. Чтобы дыхание стало общим, а мир на мгновение — слишком тесным. И слишком правильным.
— Только будь осторожен, капитан, — прошептал он, склоняясь ближе, позволяя голосу коснуться уха, как дыхание, обволакивающее и обещающее. — Я ведь могу захотеть тебя не на один раз.
   Слова повисли в воздухе, точно запах гвоздики — невыносимо теплый, сладковатый, почти острый. 

[Тиру]

До того как Рейшан двинулся, слегка отступив, Тиру ощутил, как под кончиками пальцев, лежавших на его скуле, дрогнула кожа. Не нервно, не испуганно - скорее, словно на мгновение застигнутое врасплох. Незначительное движение, еле уловимая вибрация под подушечками пальцев, будто лёгкий порыв ветра, пробежавший по воде и оставивший на её поверхности зыбкие круги. Капитану было приятно. Не потому, что его слова - бесцеремонные, прямые, сумели сорвать с Рейшана искусную маску дамского угодника. Не потому, что он почувствовал, как тот, на короткое мгновение, оказался разоружённым. Нет. Приятно было совсем другое.

Он теперь имел полное право вот так - более тесно и долго, откровенно вторгаться в его личное пространство. Ощущать под ладонью, как меняется выражение лица молодого дракона, как кожа теплеет при касаниях его руки, как ускользает и возвращается улыбка. Чувствовать то, что в разговоре с любым другим оставалось бы за границей зримого. Он не видел его взгляда, но теперь мог позволить себе нечто большее.
Капитан напоследок прошёлся большим пальцем по изгибу вздернутой брови, едва касаясь, словно следя за линией, доступной всем, кроме него. К уголку губ, где ещё жила та самая улыбка, которая так часто звучала в голосе Рейшана, но теперь была в его власти, в его ощущениях. Это была непозволительная роскошь. Такая, что доступна не с каждым собеседником, а лишь любовниками. Лишь тем, кто позволял приближаться настолько, что становились частью ощущений друг друга. И Тиру пользовался этой возможностью постоянно.

— Осторожность - не то, чем я известен.
Словно в подтверждение своих слов, Тиру коснулся губами края своего стакана, едва запрокинул голову и в два глубоких глотка осушил его до дна. Горячая жидкость хлынула в горло единым потоком, но дракон даже не поморщился, лишь на мгновение замер, ощущая, как сладкий вкус с терпкой горчинкой проникает в каждую клеточку восприятия. Напиток растёкся тёплым шлейфом по телу, пробежался по рукам и ногам, лёг на язык лёгким пряным налётом. Тиру пил и не такое. Мало что могло поколебать его зеленую суть - ту, что сама по себе была ядом, таящим в себе жар, способный растопить чужую плоть до состояния желе, если того потребует необходимость.

Он чуть повёл плечами, избавляясь от остаточного жара, расправил спину, улыбнулся. Вопросы Рейшана звучали неотступной тенью, но дракон отвечал лишь этой улыбкой, мягкой, почти лукавой, безо всякой необходимости подтверждать слова юноши. Но вот у самого Тиру был вопрос. Простой. До нелепости наивный.

"Почему именно я?"

Разумеется, он его не задал. Хоть убей, не задал бы. Не сейчас, когда молодой дракон и так плывёт, захваченный вихрем собственных эмоций. Он бы просто уклонился, опять обернул ответ в серебристые ленты флирта, и не стал бы разбираться в том, что чувствует на самом деле. Тиру подозревал, что всё дело в том, что он оказался рядом. Что был одним из немногих, кто запомнился Рейшану добротой и честностью. Да ещё и из их же крови, того же драконьего рода.
Но правильно ли этим пользоваться? Не лучше ли поставить границу, дать чёткое понимание того, что такие порывы - мимолётны? Осадить, как подобает старшему дракону, объяснить? Одно он знал точно - он не мог стать тем, кто разорвёт эту зыбкую, трепетную нить желания обладать. Ему-то не знать, как сильно бьёт отказ, как обжигает непринятие первых, ярких, ещё не осмысленных чувств. Дальше будет легче. Дальше Рейшан сам поймёт, что это было не более чем увлечение - вспыхнувшее резко и угасающее так же легко. Но пока...

"Пока можно позволить себе окунуться в ощущения с головой."

По лёгким следам аур, по звукам шагов, оседающим в пространстве, Тиру понял, что они стоят почти вплотную к невысокой каменной изгороди. Он легко отставил пустой стакан в сторону, и, не теряя этой мягкой, внимательной улыбки, потянулся ладонями к груди Рейшана, ловко пригладил ворот сюртука. Не то чтобы в самом жесте было что-то особенное. Казалось бы - просто поправляет, разглаживает складки, заботливо, даже чуть строго. Но на деле он захотел почувствовать. Почувствовать, как под пальцами мерно, но слишком уж учащённо бьётся сердце.
— Буду считать это обещанием, — негромко заметил он, но уже в следующую секунду привычная размеренность в голосе отступила, сменившись прежней игривостью.
— Не только ты тут один дракон с большим аппетитом, знаешь ли!
Слова прозвучали легким вызовом, изящной игрой намёков, что ранее проворачивал сам Рейшан, но за ними крылась суть: капитан не только принимал вызов, но и вполне готов был задать собственные правила. То ли кровь зеленых драконов, вечно ищущих новых ощущений, то ли сам характер делал его таким - нетерпеливым, требовательным, слишком хорошо знающим, когда игра перестаёт быть просто флиртом.
— Ну и куда пойдём? — спросил он почти буднично, словно снова спрашивал о сладости напитка.
Но потом его голос стал ниже, гладкий, шепчущий:
— Или наш пушистый дракон любит заниматься этим у всех на виду?
Сложно было удержаться. Тиру не слишком резко, но уверенно сжал края воротника у самого горла Рейшана, на короткий миг притянул ближе, не оставляя ему возможности отвернуться. Губы почти коснулись кожи.
— Я, конечно, отморожу себе всё, что можно и всё, что нельзя... но впечатления всё равно будут непередаваемыми!
И прежде чем молодой дракон успел как-то ответить, Тиру резко отпустил воротник и весело фыркнул, шмыгнув замёрзшим носом.

[Рейшан]

   Он не ожидал, что сердце ударит так — глухо, почти гулко, будто изнутри. Даже не из-за прикосновения. Из-за момента. Из-за того, как внезапно этот момент перестал быть его — стал их. Мгновение, в котором не нужно было притворяться, не нужно было угадывать — только чувствовать. Пальцы, что скользнули по вороту, были не жестом вторжения, не нахальством, не проверкой границ. Это было прикосновение, в котором уже звучало разрешение. Как будто оба молча согласились: можно. Без слов. Без подтверждений.
   От этого становилось жарче. Опаснее. Прекраснее.
   Пальцы Тиру прошлись по ткани — аккуратно, почти неуловимо, и все же каждый изгиб, каждое касание отзывались в теле Рейшана горящими чувствами внутри. Мурашки поднимались вдоль позвоночника, туго, как натягивающиеся струны. Эти движения Тиру были близки, но целомудренны. И потому — невыносимы. Он не отвечал. Не шевелился. Только наблюдал — внимательно, сдержанно, как хищник, перед которым дичь делает шаг. В странном приглашении.
   Этот кролик... этот веселый, мягкий, обернутый в тепло зверек с цветами на щеках — размахивал хвостом у него перед носом и, кажется, даже посматривал через плечо. Не убегая. Не сопротивляясь. Почти соблазняя.
   Рейшан боялся сделать резкий жест. Не потому, что был не уверен. А потому что не хотел разрушить. Все это было слишком... хрупким. И не потому, что Тиру был слаб — напротив. Но потому, что эта невесомая доверчивость была редкой. Драгоценной. Сладкой, как сахарная вата, что исчезает на языке от одного прикосновения.
— Буду считать это обещанием, — сказал зеленый дракон, и голос его, почти ровный, таил в себе нечто... слишком тонкое. 
   И когда он притянул его — одной рукой, так легко, будто невзначай — Рейшан подался сам. Не потому, что проиграл. А потому, что хотел быть ближе. Настолько, чтобы губы Тиру оказались опасно рядом. У шеи. У горла. У пульса. Он знал: капитан услышит. Услышит, как сердце бьется слишком быстро, слишком сильно. Словно все это действительно происходило.
   Рейшан рассмеялся. Тихо. Низко. Бархатно. Смех, рожденный не легкостью, а внутренним пылом, который невозможно было уже спрятать. От слов. От взгляда. От ощущения, что он горит — прямо здесь, на улице, среди снежных улиц, среди людей, которым не было дела. Он провел языком по губам — медленно, почти кошачье, смакуя.
— Ты ужасен, — выдохнул он, и в голосе не было ни укора, ни уклончивости. Только восхищение. — И мне это нравится.
   Рейшан протянул руку. Не властно. Не жадно. А как бы между делом, чтобы коснуться меховой шапки, нелепой, но трогательной, на голове Тиру. Пальцы скользнули ниже, по локтю, и, нащупав чужую ладонь, обвили ее, теплую, чуть зябкую. Он наклонился — легко, но все же крайне аристократично — и коснулся губами пальцев. Не задерживаясь. Не требуя. Просто касаясь. Словно предлагая нечто большее.
   А потом — вложил их руки в карман своего пальто. Переплетённые. Рядом. В этом тепле. Рейшан уже ощущал чужое прикосновение рук и знал, что тот не носил перчаток, словно не замечал холода. Именно потому что Рейшан знал, что Тиру нуждался в тепле куда больше, чем он сам.
— Лучше пойдем, — сказал он почти шепотом — У меня есть одно местечко. Недалеко.
   Он тронулся первым. Не тянул. Не удерживал. Только вел — так, чтобы в любой момент тот мог передумать. Мог выдернуть руку, мог развернуться и уйти. И все же Рейшан чувствовал, что тот не хотел. Точно, безошибочно. Между ними не было обещаний. Но было что-то. Слишком зыбкое, чтобы назвать. Слишком ценное, чтобы спешить.
   Рейшан двигался неспешно. Его шаги были мягкими, текучими — словно он шел не по заснеженной улице, а по поверхности замерзшего озера, где каждый шаг отмерен, каждый вдох — осмыслен. Не потому, что боялся оступиться. И не потому, что опасался быть замеченным. А потому, что хотел — чтобы этот путь не кончался слишком быстро. Чтобы каждый метр, каждый вдох холодного воздуха между ними остался в памяти: как наэлектризованная кожа, как дрожь от ожидания, как легкий укус — не боли, но предвкушения.
   Он не тянул Тиру. Не вел насильно. Рука в его пальто лежала, как заключенная в теплую оправу, и сердце под ней билось — чужое, не его, и все же рядом. Это не было удержанием. Это было выбором — шаг за шагом, в унисон, в тишине, где даже голоса праздника за спиной терялись в снегу, как воспоминание, которому не суждено вернуться.
   Дом оказался ближе, чем казалось. Обычный — съемный, ничем не примечательный, с занавесками на окнах, что перекрывали улицу, с резным крыльцом, скрипучим, но странно теплым. Он шагнул первым, прикоснулся к двери, открывая ее — без звука, почти сдержанно. Не было нужды в словах. И когда теплый воздух коснулся щек, не включил свет. Оставил все — в полутоне, в сумраке, где границы были зыбкими, а прикосновения — важнее слов.
   Рейшан молча впустил Тиру. Словно приглашал не в жилище, а в собственную тень. Вглубь себя.
   Он отпустил его руку только тогда, когда тот шагнул внутрь. И, расцепляя пальцы, почувствовал, как короткая искра пробежала от ладони к груди — в воздухе осталась ее теплая, обволакивающая тень. Не боль, не холод, но нечто тревожное, почти интимное — как разорванный поцелуй.
   Он прошел внутрь, а затем он обернулся. Медленно. Почти не дыша.
   Тьма после праздничного света оказалась плотной. Обволакивающей. Почти живой. Она не раскрывала сразу — требовала вглядываться, доверяться не глазам, а чувствам. И потому он сперва услышал. Шаги. Мягкие, но уверенные. Запах улицы — свежий, еловый, с примесью меди, уличного жара и зимнего воздуха. Шорох одежды. И снег, что начал таять на краях куртки, сбегая редкими каплями.
   И только потом — он увидел.
   Силуэт. Тот, что казался знакомым до боли, и все же сейчас — будто впервые. Очерченный слабым светом с улицы, погруженный в сумрак, чужой и родной одновременно. Тиру стоял немного в стороне, и все же — ближе некуда. И Рейшан замер, как перед хрупкой границей. Его взгляд скользнул по чужому силуэту: от плеч, от взъерошенного края воротника, до неподвижности рук и мягкой линии челюсти, окутанной полутенью. В этом было что-то настораживающе-правильное. Слишком правильное, чтобы не испугаться.
   Он боялся не прикосновений. Не слов. А того, как быстро это стало важным. Как флирт, игра в взгляд и касание, внезапно перешли в нечто... настоящее. Осязаемое. Звучащее в груди, как тревожный аккорд. Словно он боялся спугнуть то, что было сокрыто от них двоих, словно за всем этим простым на самом деле крылось что-то большее, чем он сам мог ощутить. Он не понимал что, но чувствовал, что что-то подобное уже было и что сейчас их отделяло сильное "до" и "после", но куда оно вело ему было неведомо.
   И в этом дыхании, в этом рассуждении и чувствах были те самые слова, что он произнес чуть позже:
— Если ты не уверен... шанса передумать не будет.
   Голос был почти не слышен. Теплый. Без нажима. Без провокации. Почти нежный.
   Он стоял близко. Очень. Но все еще не касался. 

[Тиру]

Этот молодой дракон не переставал удивлять Тиру. Капитан нарочно заигрывал, подначивал, ловко перехватывал его юношеский клинок дерзкого флирта и смело направлял острие обратно, к самому горлу. Он провоцировал, испытывал на прочность, ждал, когда огонь в крови Рейшана вспыхнет так, что тому уже не удастся скрыться за маской лёгкой, ленивой игривости.

Но его встретила сдержанность. Не холодная, не отчуждённая, а другая - гладкая, уверенная, как тёмная вода, не отражающая ни единой ряби. В смехе не было сбивчивости, в словах - ни намёка на утрату контроля, в дыхании - ровность и покой. Как будто всё это - всего лишь лёгкий диалог, игра на грани, но не более. Никак это не клеилось с представлением Тиру о юношеской горячности, о несдержанных вздохах и том осязаемом напряжении, что обычно висит в воздухе, когда искра вот-вот лизнёт сухую древесину. Но этого не было. Было ровное, спокойное дыхание. Только одно не подчинялось этому искусному самообладанию - сердце. Оно билось иначе. Горячо, прерывисто, почти трепетно. И всё же этого оказалось недостаточно, чтобы подготовить Тиру к следующему движению. Дракону не часто приходилось удивляться, но в этот раз брови сами по себе поползли вверх, когда ладонь Рейшана мягко перехватила его пальцы. Капитан не сразу осознал, что происходит, а потом ощутил лёгкое, почти невесомое прикосновение губ - нежный, изящный поцелуй, скользнувший по его пальцам.

Казалось бы, что тут такого? Обычный жест, не более. Но Тиру вздрогнул. Невольно. Капитан всегда обращался в чувства, в тактильность, в тончайшие изменения в чужом теле, улавливая то, что ускользало от взгляда. И этот жест, этот почти невинный поцелуй вдруг приобрёл для него вес, почти интимный, какой не имел бы для зрячего. А когда Рейшан, словно закрепляя своё право на близость, неспешно переплёл их пальцы и мягко спрятал его ладонь в тепло своего кармана, на лице капитана так и вовсе отразилась тень задумчивости. Этот молодой дракон играл не по тем правилам, к которым привык Тиру. И это начинало его волновать больше, чем он был готов признать.

Тиру следовал за Рейшаном спокойно, уверенно, не отпуская его руки. Звуки праздника, разноголосица веселья, музыка, чей-то смех, хруст снега под ногами спешащих прохожих всё это теперь звучало лишь серым, безликим фоном. Неважным. Далёким. Будто приглушённым порывами ветра. Внимание капитана сосредоточилось на другом - на ощущении чужой ладони в своей.

Рука Рейшана не сжимала его крепко. Она словно и не держала вовсе, можно было просто взять и отпустить, выскользнуть, ускользнуть. Но почему-то не хотелось. Наоборот. Хотелось сжать покрепче. Тиру не разбирал собственные чувства. Не давал себе времени на это. Вместо того, чтобы заглядывать внутрь, он, как всегда, пытался расшифровать чужие. Почему такая нежность? Для чего? Что стоит за этим? Это не может быть чем-то большим, чем простая страсть. Или может? Мысль тревожила. Пугала своей глубиной, своей возможностью увязнуть в чём-то прочном, крепком, связывающем.

Но размышления не успели сложиться во что-то целостное - низкий порожек подкрался неожиданно, и Тиру едва не потерял равновесие. Однако чужая рука крепко держала его, и он остался на ногах, неуклюже вздохнув, но не отпустив Рейшана ни на секунду.

Когда его пригласили внутрь, капитан переступил порог без тени сомнения, словно входил домой. По привычке, механически, он обил о край порога сапоги, даже не зная, есть ли на них снег. Просто потому, что так было принято в здешних местах. Снял шапку, развязывая шарф, уже готовясь стянуть его, как вдруг... Слова прозвучали тихо. Нежно. Они не резанули слух. Они резанули мысли. Тиру замер. Чуть склонил голову, улавливая голос.

Возможно, в его взгляде промелькнула недоумённая, но невысказанная вслух фраза: «Ты сейчас серьёзно?» Что в нём заставило Рейшана усомниться? Было ли это выражение его лица, его молчаливость, тень задумчивости, что ещё не до конца рассеялась? Какой невербальный сигнал мог навести молодого дракона на мысль, что Тиру сейчас не уверен? Капитан выдохнул с усмешкой. И в тот же миг его лицо осветила улыбка - лучистая, тёплая, решительная. Лучшим ответом всегда было действие.

Тиру поднял руку, мягко коснулся пушистого уха Рейшана, ощущая под пальцами тёплую, мягкую шерсть, и, не теряя этого прикосновения, уверенно притянул его ближе. Прикосновение было мягким, почти осторожным - но только в первые мгновения. Пальцы Тиру, ещё мгновение назад касавшиеся пушистого уха, скользнули ниже, очерчивая тёплый изгиб челюсти. Лёгкое движение, но за ним последовал другой, более решительный жест: капитан чуть запрокинул голову, позволяя дыханию коснуться кожи Рейшана раньше, чем губы. Почти ласкающий призрак будущего прикосновения. Намёк, тягучий, тёплый, будоражащий. А затем - больше не намёк. Губы сомкнулись с размеренной, не спешной точностью. Как будто не бросались, а пробовали на вкус. Исследовали.

Тиру не торопился. В поцелуе не было жадности, но была глубина - та, что возникает лишь тогда, когда прикосновение становится не просто игрой страсти, а чем-то большим. Слишком реальным, слишком осязаемым. Язык скользнул по чужим губам, сначала будто лениво, но каждый раз немного сильнее, настойчивее, пробираясь внутрь рта, ожидая отклика, словно сам процесс имел свою особенную логику, своё естественное развитие. Рука капитана скользнула к затылку Рейшана, пальцы переплелись с густыми волосами, но не сжимая, не удерживая, а лишь запоминая ощущение. Прижимая ближе. Позволяя ему самому выбрать, насколько сильно он хочет раствориться в этом мгновении.

[Рейшан]

  Он не сказал ни слова. Не отстранился. Не усмехнулся. Все, что он сделал — одно-единственное, хищное по точности движение: в тот миг, как губы Тиру коснулись его, он потянулся к двери за спиной, и та захлопнулась с глухим, обволакивающим стуком, отдавшимся в груди, как второй удар сердца. Это был не звук — это был жест. Закрытый мир. Их мир.
  А в следующий миг вторая рука легла на талию капитана, твердо, властно, и он вдавил его в дверь. Не рывком, нет — всем телом. Грудью. Бедрами. Весом. Напором. Не агрессией, но стремлением, которое не нуждалось в разрешении. Они соприкоснулись в кратком, полном жара взрыве — не медленно, не исследующе, а так, будто это был отклик на зов крови, на импульс инстинкта. Поцелуй захлестнул. Глубокий, жадный, с нажимом, в котором не осталось масок — только требование. Требование доступа, взаимности, ощущения.
  Он не просто целовал — он завладевал. Ртом, языком, дыханием. Он впивался в губы, сминая, ловя, втягивая, как будто хотел стереть память о других. Он не останавливался, не давал паузы, не позволял отдышаться. Сердце било не под рёбрами, а в том пространстве, где губы сливались, где пах прижимался к паху, где пальцы вжимались в кожу сквозь одежду.
  Он отвечал не голосом — телом. Подался вперед, когда Тиру потянул его ближе, позволил, когда ладонь скользнула к уху, — но взял инициативу, когда перехватил ее у самого дыхания. Ладонь зарылась в волосы капитана, потянула, открывая шею — и туда, в эту уязвимую линию, он впился зубами, с тем самым нажимом, в котором было не только желание, но и потребность. Это был поцелуй, но целовал он как хищник.
— Сладкий, — прошептал он, даже не осознавая, что говорит. Голос был хриплым, как от пыли, как от жара, и капал прямо в ухо. — Такой... сочный.
  Он чуть прикусил губу. Свою. Сдерживаясь. А потом — неторопливо потянулся к чужой куртке, расстегивая ее небрежно, как если бы ткань мешала дышать. Скинул. И сам прижался сзади — крепко, грудью к спине, бедром вплотную, дыхание — в шею, горячее, влажное, почти непристойное. Пальцы скользнули под подол, прошлись по животу — нежно, но с тенью нажима, с тем томным, тягучим вниманием, что может быть лишь у того, кто точно знает, чего хочет.
  Вторая ладонь двинулась по спине — от основания шеи и вниз, вдоль позвоночника, будто оставляя отметки, будто заново перечитывая карту. Пальцы шли уверенно, чуть согнутые, цепляя кожу, вызывая дрожь — не испуга, а предвкушения.
  Он не торопился. Но в каждом движении чувствовалась готовность сорваться.
  Диван оказался ближе, чем казалось. Или это Рейшан просто решил, что дальше — нет смысла стоять. Он почти подхватил Тиру, не давая тому времени подумать. И вот уже их тела погружаются в обивку, вот ботинки летят прочь, хлопая где-то о стены, перчатки падают в низ, вот его ладони — в рубашке, под рубашкой, на груди, скользящие вниз.
  Он наклонился. Провел языком от ключицы к соску, потом выше, к шее, к уху. Он не дышал — он пил. Проглатывал напряжение, ощущал, как под ним изгибается спина, как кожа становится влажной от жара.
  Он целовал не для поцелуев. Он касался — чтобы помнить. Чтобы оставить след. Чтобы почувствовать, как под его ладонями дрожит не просто тело — но отклик. Реальный. Явный. Тиру был в его власти, и в то же время — не пленник, а подарок. Живой.
  Дышащий. Реагирующий.
  Рейшан скользнул ладонью вниз — по животу, по бедру, по линии брюк. И только тогда, когда понял, что больше не может дышать этим напряжением, что оно разрывает изнутри, — он отстранился. Лишь чуть. Лишь на миг.
  Он не говорил команд. Он не объяснял. Он просто смотрел — затопленный тенями, обожжённый собственной кожей, губами, взглядом.
  И сказал — почти в губы, почти шепотом, почти стоном:
— Разденься.
  И не двинулся. Просто наблюдал. Позволяя этому моменту растянуться — на вдох. На касание. На ожидание, которое сгорает до золы.

[Тиру]

Тёплое дыхание смешалось с его собственным, и даже без зрения, без зрительных ориентиров, Тиру почувствовал это - лёгкую, едва заметную дрожь в уголке чужих губ. Это был не жест, не случайность, а целая вселенная в крохотном, невидимом, но ощутимом движении. Он знал, что это за дрожь. Тот самый момент, когда уходит последнее сопротивление. Когда желание перестаёт быть игрой и становится чем-то больше - безоглядной отдачей. Тиру не сопротивлялся. Не отстранялся. Не спорил. Он позволял Рейшану вести, раскрывать этот момент так, как тот сам хотел, без принуждения, без давления. Но при этом он отвечал. И отвечал пылко.

Его губы ловили, раскрывались навстречу, с каждым мгновением впитывая, отдавая, подчиняясь, но не теряя себя. Он позволял вести, но отвечал так, что воздух между ними накалялся до предела, так, что невозможно было не раствориться в этом поцелуе. Язык нашёл отклик, скользнул глубже, жадно, горячо. Влажный, требовательный, он пробовал, вкушал, впитывая этот вкус, этот рваный, насыщенный ритм дыхания.

Когда ладони крепче сжались на его талии, когда горячее тело прижалось всем весом, вжимая в дверь, Тиру не напрягся. Он подался навстречу. Подставился, выгнулся, ощущая, как их тела сходятся в каждой точке, как его собственная твёрдость соприкасается с чужой сквозь одежду, давяще, жарко. Жадные поцелуи обжигали, губы Тиру распухали от напора, но он не мог, не хотел останавливаться. Он отвечал каждым движением, каждым вздохом. Рейшан не просто целовал - он владел, оставлял отпечатки. Но Тиру не был пассивным свидетелем этого огня. Он сам впивался, отвечая неистово, пылко, растворяясь в этом напоре, позволяя себя забирать.

Но только когда сильные руки перехватили его запястье, лежавшее на затылке и долгий поцелуй прервался, давая отдышатся, Тиру замер, на секунду прислушиваясь, чтобы в следующий миг выдохнуть тихий, протяжный стон, от тянущего за волосы прикосновения, запрокидывающего его голову, и от неожиданно яркого укуса в шею. Но боли, в привычном смысле, не существовало в этом процессе, только распалённое удовольствие.

Послушно приподнимая подбородок, давая Рейшану доступ к своей шее, пальцы капитана сами нашарили, сжались на вороте сюртука молодого дракона, слегка натягивая, намекая на то, что слишком много ткани между ними. Его ладони пошли ниже, скользя под сюртук, расстёгивая его неспешно, и, когда ткань соскользнула с чужих плеч, Тиру сам обнаружил что пуговицы на его пальто были расстёгнуты, а мир вокруг сделал не полный оборот, бесцеремонно развернув за плечи, прижимаясь вздымающейся грудью к его спине, явственно ощущая чужую разгоряченную плоть, сквозь ткань штанов, упирающуюся в его ягодицы. Все что Тиру мог в этом положении - рвано дышать, отзываясь на каждое прикосновение, чувствуя горячее дыхание у шеи. Пальцы, что забираются под его рубашку, скользя по животу. Ладонь, что скользит по спине, легко, но ощутимо, заставляя податься вперёд, чувственно выгнуться под этим прикосновением. Он чувствовал всё. Каждую деталь. Грудь, что вздымалась за его спиной. Напряжённое дыхание. У самого Тиру подгибались ноги от переизбытка чувств, дыхание сбивалось, а ладонь, заведённая за спину, вцепилась в бок Рейшана, остервенело, жадно, словно в спасительный плот среди бурного океана ощущений. Потому что сейчас для Тиру, мира просто не существовало. Только они вдвоем.

Переместиться на диван было самым логичным и правильным решением - по крайней мере, так решил бы Тиру, если бы вообще мог в этот момент соображать. Он был благодарен за то, что его подхватили, что не дали рухнуть прямо там, где они стояли, ведь сейчас, с горящим телом, с сердцем, выбивающимся из ритма, он едва ли мог заставить себя сделать хотя бы один твёрдый шаг.

Он знал за собой эту особенность. Слишком хорошо знал. Слепота подарила ему обострённую чувствительность, и, если в повседневной жизни это было удобством, позволяло считывать людей, пространство, даже изменения в воздухе, то вот в такие моменты это становилось испытанием. Любое прикосновение отзывалось в теле слишком ярко, слишком насыщенно. Стоило Рейшану лишь коснуться его чуть иначе - ногтями ли, подушечками пальцев, влажным горячим ртом, и Тиру чувствовал это всем существом, так, будто импульс пробегал не только по коже, но по каждой внутренней связке, каждому нерву, вспыхивая жарким эхом.

И контролировать себя в таких моментах было сложнее всего. А потому, капитан позволил себя уложить, позволил направить, позволил сесть сверху, всем весом, плотно, не оставляя расстояния между их телами. Чувство сдавленности, жара, тесного контакта только раззадоривало. Бёдра Рейшана опустились на него, ладони скользнули по груди, а Тиру выгнулся, глухо выдохнув. Он сжал чужую рубашку, будто хотел содрать её прямо здесь и сейчас, но пальцы дрожали, цепляли, не могли схватить крепче, потому что его собственное тело предательски отзывалось на каждый новый ласковый, но настойчивый поцелуй. Когда горячие губы скользнули вниз, к шее, к ключицам, к соскам, Тиру не сдержал низкого, сорвавшегося стонущего выдоха. Теперь уже не знал, кто здесь ведет, а кто следует.

Тиру не сразу осознал просьбу, казалось, прозвучавшую как приказ. Он слепо моргнул, будто ожидая повторения слов, но все же его выражение лица из ошеломлённо-растерянного, вновь смягчилось, превратилось в улыбку, светлую, тёплую. Он провёл ладонью по чужой щеке, скользнул пальцами по линии скулы, ощупывая лицо, и чуть подался вперед, чтобы чмокнуть Рейшана в нос:
— Все для тебя, родной. — тихо мурлыкнув, почти с обволакивающей нежностью.
А потом он послушно потянулся к поясу, нашарил пальцами кольцо на ремне и ослабил. Дракон медленно, нарочито медленно стянул брюки с бёдер, оставшись в одном лишь белье, в котором его желание уже невозможно было скрыть. Он чувствовал, как напрягся Рейшан, как тяжело тот выдохнул, ощущая эту демонстративную покорность, это полное, сладостное послушание. Тиру выгнулся, дразняще прижимаясь, а потом за очередным движением рук ткань последнего преграды тоже упала.

[Рейшан]

  Он смотрел на Тиру, смотрел как от каждого движения изгиб спины становится резче, как кожа кажется почти светящейся в полумраке, как линия ключиц зовет к себе, как бедра двигаются, будто приглашают. Это было прекрасно. Это было как музыка — сдержанная, не нуждающаяся в словах. Он пил глазами, и каждый глоток отдавался под рёбрами огнём. Ему хотелось зарычать, как зверю, которому показывают мясо, но велят ждать. И он ждал. Затаённо. Тяжело. До боли в челюсти от стиснутых зубов.
  Он смотрел, и в этом взгляде было не просто желание — было то самое восхищение, что редко удаётся выразить словами. Как будто перед ним расправлялся цветок, редкий, опасный, прекрасный в своей готовности быть увиденным. Тело капитана, обнажающееся медленно, нарочно, с этой нарочитой, почти театральной медлительностью, заставляло дыхание перехватывать от нарастающей все больше похоти. Эта кожа — как отблеск лунного света на чешуе, эти изгибы — как движения воды в чаше, что медленно переливается под лучами. Рейшан прищурился. И щелкнул зубами — не от злости. От возбуждения, что затопило глаза до алого блеска.
  Он не говорил. Не позволил себе даже выдоха — лишь смотрел, как плавно, почти кошачье, чужие пальцы скользят к ремню, как ткань сползает с бёдер, оставляя на глазах только то, что уже и не нуждалось в прикрытии. Желание Тиру не было загадкой — оно было плотным, живым, тугим, как натянутая струна, и Рейшан, словно хищник, что наконец дождался момента, потянулся вперед. Медленно. Уверенно. Как будто каждое его движение — не просто страсть, а обряд. Торжественный, внутренний, ритуальный.
  Он наклонился, не отрывая взгляда, и ладони его легли на бедра капитана — не ласково, а с нажимом, так, будто хотел запомнить их форму, почувствовать, как плоть под кожей отзывается на прикосновение. Пальцы сжались, захватили. Он не гладил — он присваивал. Спокойно, глубоко, властно. Губы его скользнули к животу Тиру — не спеша, вдоль линии, что начиналась чуть ниже пупка и уходила вниз. Он целовал не для того, чтобы возбудить — возбуждение и так стелилось по воздуху, вибрировало в коже, звучало в каждом судорожном вздохе. Он целовал, чтобы отметить. 
  Оставить след. Свое имя — без слов.
  Он отодвинулся на миг, но даже в этом движении не было отстраненности — только разгон, только плавный вдох перед следующим, куда более мощным ударом жара. Его взгляд не покидал Тиру ни на секунду, он смотрел на него, как смотрит хищник на свое — не просто желанное — но предназначенное. Медленно, с легкой щелчком, он расстегнул пуговицу, позволив штанам легко и беспрепятственно соскользнуть вниз по ногам, как шелк, струящийся по мрамору. Все, что было лишним, все, что еще хранило след прикрытости, — исчезло. Одним движением. Одним дыханием. Как будто одежда и была нужна только для того, чтобы сорвать ее в этот момент.
  Тело его вспыхнуло в полумраке — как расплавленное золото в огне. Горячее. Натянутое. Готовое. Его плоть — обнаженная, тяжелая, налитая кровью — легла меж бедер Тиру, как метка, как предзнаменование. Ещё не внутри, но уже вся — в ощущениях. Он не входил. Он давил. Прижимался. Прожигал. И всем телом, с этой тяжелой, полной, безумно чувственной плотностью, лег на него сверху — с таким весом, который не задавливает, а расплавляет. Лепит. Смывает границы.
  Рейшан вжимал его не только бедрами. Не только грудью. Его ладони обхватили Тиру за запястья, медленно, но не мягко, и потянули вверх, над головой, прижимая к подушке, к дивану, к себе. Он горел, горел пальцами, что сомкнулись на запястьях, с силой, от которой перехватывало дыхание; руками, что сдвигались вверх, к подушке, не позволяя вырваться; дыханием, что стало хриплым, рваным, тяжелым, как у зверя после погони. Он не дышал — он рычал в этом воздухе. И этот рык прятался в каждом вдохе, в каждом движении, в каждой мышце, нависшей над телом Тиру.
  Он зарывался лицом в изгиб его шеи, как будто именно там начиналась истина. Вдыхал — не воздух, а аромат тела, аромат близости, лоскутки соли и жара, и чего-то еще — что-то личное, что-то, что не повторялось ни с кем. Он вбирал это с таким отчаянием, словно был лишён запахов веками, и только сейчас, только в этом моменте, мог наконец почувствовать живое. Реальное. Свое.
  И когда губы сомкнулись на основании шеи — это не был поцелуй. Это была охота. Захват. Обозначение права. Он впивался с нажимом, зубами, всем телом, так, будто хотел выжечь свой след на коже. Чтобы завтра оно болело. Чтобы через неделю оно помнилось. Чтобы в самом сердце Тиру отозвался этот отпечаток — не синяком, не раной, но дрожью. А потом... потом он смягчил прикосновение, провел языком, закрыл его губами, будто зализывая, как дикий зверь, вновь становясь человеком, но человеком, которого переполняет не сдержанность, а требовательная, острая нежность.
  Одна его рука освободилась. Скользнула вдоль ребер, медленно, почти лениво, но в этом «лениво» скрывался точный, продуманный ритм. Она прошла вдоль талии, к бедру, сжалась чуть крепче, как будто он собирался сжать не только плоть, но и само пламя, пульсирующее под кожей. Пальцы, скользнувшие на внутреннюю сторону, прошли с такой сосредоточенной медлительностью, что казались тлеющим прикосновением горящего угля — горячего, опасного, но манящего. Он не касался того, чего Тиру ждал — наоборот, двигался рядом, рядом с тем, где сосредоточен жар, вызывая стон не прикосновением, а его отсутствием. Подушечки пальцев, легкие, чередовались с опасными, но дразнящими когтями, ласкающими и пугающими одновременно.
  Его губы вновь вернулись к телу, но теперь — ниже. Он скользил языком вдоль ключицы, вдоль линии, ведущей к груди, и когда достиг соска — обвил его языком, медленно, тягуче, как будто пробуя дразнящее вино. Потом дёрнул зубами. Резко. Сладко. Словно звенящая капля боли упала в чашу из жара.
  Рейшан слышал все. Каждый рваный вздох, каждый толчок сердца под губами. И все это превращалось в музыку. В ту самую музыку, под которую он двигался, под которую жил в этом моменте. Он оторвался, чтобы подняться. Чтобы сесть. Чтобы посмотреть на него так, как смотрит дракон на сокровище, которому нет равных. Его ладони легли на бёдра — разворачивая, сгибая, раскрывая. Он подался вперёд. Присоединился. Бедрами. Дыханием. Целым телом.
  Пальцы вновь скользнули по внутренней стороне бедра — с той сосредоточенной внимательностью, которая не ищет ответа, а заставляет давать его. И когда он коснулся члена Тиру — полностью, всей ладонью, с силой, с нажимом — это не было лаской. Это было заявлением. Он впился губами в живот — где попало, выше, ниже, не разбирая — и оставил влажные следы, как будто хотел, чтобы кожа помнила. Навсегда.
— Такой красивый, — выдохнул он, с нажимом на каждый слог, будто не просто хотел произнести это вслух, а вложить в слова всё, что скапливалось в нём всё это время: желание, восхищение, голод, ту особую, древнюю хищную страсть, которая никогда не бывает лёгкой. — Проклятье... ты даже не представляешь, как сильно я тебя хочу.
  Он опустился вниз, словно срывался с высоты — не в падении, но в полном, без остатка, погружении. Его губы, его язык, его пальцы — все тело подчинилось одному порыву, одному ритму, в котором не осталось места осторожности. Это было не просто прикосновение — это было жадное вкушение, благоговейная, яростная трапеза. Он накрыл его собой, всем своим жаром, всей своей телесной плотностью, и каждое движение становилось откровением. Не лаской — пожирающей страстью. Не мягкостью — настойчивым, плотным нажимом, от которого кожа вспыхивала. Он скользил языком по внутренней стороне бедра, оставляя влажные следы, тянущиеся вверх, к центру жара, но не торопился дойти. Он держал Тиру за бедра — крепко, словно пытался вбить в память ощущение этих линий, этих изгибов, этой податливости, что граничила с подчинением, но в которой всё ещё жила свобода ответа.
  Его движения были размеренными, но в них сквозило напряжение, словно каждая секунда сдержанности стоила ему усилий. Губы вспыхивали от каждого касания, язык двигался с вязкой, обжигающей тягой, как будто слизывал жар, выступающий каплями на коже. Он втягивал его, пил, обвивал ртом, вновь и вновь, пока дыхание их не смешалось, пока стоны не наполнили пространство.
— Отдайся мне, — прошептал он, не прося, не умоляя, но словно придавая жару. Это не был приказ. Это было обещание. Признание. И вся правда, что хранилась в нем, сейчас выливалась, дрожью в пальцах, пульсацией в животе, сдавленным, влажным выдохом, рвущимся из груди.
  Он наклонился в сторону, не отвлекаясь, не убирая тела, не ослабляя давления, и достал из ящика у дивана флакон. Прозрачная жидкость на его пальцах была тёплой, гладкой, чуть скользкой, пахнущей чем-то тонким, интимным — не цветами, не пряностями, но чем-то, что напоминало прикосновение губ в полумраке. Он втер её в ладонь, разогревая, и пальцы тут же легли на бёдро Тиру — нежно, но с той же внутренней серьёзностью, с которой касаются лика перед тем, как приложиться в немом благоговении.
  Он двигался сдержанно, глубоко, осмысленно. Втянутые когти. Нежные, но твердые руки. Один палец вошел первым, медленно, с той самой предельной точностью, которая говорит не о робости, а о внимании. Затем второй — не спеша, но уверенно, так, будто он учился не только телу, но и дыханию Тиру. Он чувствовал, как мускулы под ним сжимаются, как дрожит кожа, как чуть подрагивают ноги, когда пальцы вращаются, углубляются, нащупывают то, что должно вспыхнуть.
  Он касался не только внутри. Его губы не остались без дела — каждый миллиметр, до которого он мог дотянуться, становился для него объектом, на который он возлагал не просто страсть, но все свое сосредоточенное, жаркое желание быть ближе, глубже, быть частью. Он целовал с чувством, с неукротимым, ярким желанием сделать больше, дольше, сильнее. Он держал его плотно, точно, одной рукой, другой подталкивал бедро, направлял, открывал, делая этот момент не только процессом, но настоящим ритуалом. Он готовил его — целиком, без спешки, без торопливых жестов, потому что хотел не просто войти. Хотел слиться. Срастись. Утонуть.
  Он ждал — сдерживаясь, замирая, ловя тембр дыхания и силу отклика. Ждал когда тело под ним станет податливым, распахнутым, когда дрожь в пояснице сменится толчками желания.

[Тиру]

Тиру лежал, полностью утопая в этом жаре, в этом тягучем вихре прикосновений, что, казалось, приковали его к поверхности дивана. Он дышал тяжело, рвано, с тихими сдавленными стонами, которые вырывались сами собой, против воли, будто он не хотел, чтобы хоть одно прикосновение закончилось. Его тело отзывалось на каждое движение, на каждое теплое, влажное прикосновение рта, выгибалось, поддавалось, требовало большего. Он боялся потеряться в этом удовольствии, боялся утонуть в его вязкой бездне, но всё равно уходил глубже, позволял себе тонуть, потому что реальность теперь сводилась лишь к ощущениям. Его пальцы цеплялись за спинку дивана, царапали кожу, сжимали смятую ткань рубашки на плече Рейшана. Он держался, держался за него, будто от этого зависела сама возможность продолжать дышать. Но Рейшан не давал ему ни на секунду забыть о себе.

Его схватили за бёдра, сжали так, что ногти впились в кожу, оставляя горящие следы. Тиру всхлипнул, выгибаясь, и внезапно... всё замерло. Странная, тягучая пауза. Он лежал в этом ожидании, в этом натянутом молчании, ловя каждую секунду ощущая на себе испытывающий, жадный взгляд. Он не видел, но чувствовал, как воздух изменился, как с тихим шелестом соскользнула ткань, как бляшка ремня издала глухой, короткий звон. А потом — тепло. Разгорячённое, плотное, ощутимое.

Чужое напряжённое естество опустилось между его бёдер, почти соприкоснувшись с его собственным, почти слившись, но оставляя ровно ту малость пространства, что сводила с ума. Он ощущал каждую деталь - твёрдость, пульсацию, жар, который передавался ему, пробегая по низу живота горячей, тянущей волной. Рейшан знал что капитан почувствует. Ощутит его. Он специально делал это так - неспешно, смакуя, оставляя его на грани, позволяя ему почувствовать всё. Позволяя осознать. Позволяя хотеть ещё сильнее.

Молодой дракон словно уловил это мгновение - эту промелькнувшую тень нетерпения в Тиру, этот судорожный вдох, выдавший всё, что творилось внутри капитана и что должно было последовать за этим. Он схватил его запястья, резким, уверенным движением увёл их вверх, прижимая к дивану. Не жестоко, но так, чтобы не было сомнений - больше он не будет двигаться сам, теперь его вели. А потом навалился - всем телом, всей жаркой плотью, прижимаясь, позволяя ощутить не только свою силу, но и ту неприкрытую, пульсирующую потребность, что томилась в них обоих. Их желания сошлись в одной точке там, где напряжённая плоть прижималась к животу, там, где горячее дыхание выжигало узор на его ключице, заставляя сердце биться быстрее.

Тиру с шумным вдохом приподнялся, на миг сжав запястья, пойманные в цепкие пальцы Рейшана, но не вырывался, лишь извивался под ним, тонко ощущая каждую вспышку жара между их телами. И тогда случился резкий, болезненно-сладостный укус в шею.
— Аагх! — громкий стон вырвался непроизвольно, захлестнул, растворился в воздухе.
Горячая, тянущая боль растеклась огненной волной, осела тяжестью внизу живота, распаляя, заставляя выгнуться, поддаться, жадно стиснуть пальцы. И Рейшан, будто чувствуя это, не дал ему упасть в эту боль, не позволил ей стать доминирующей - тёплый, успокаивающий язык прошёлся по следу укуса, сглаживая, оставляя после себя влажный, тягучий след. Но это было лишь передышкой.

Рейшан, кажется, не собирался дать ему перевести дыхание. Одна ладонь отпустила, тёплая, чуть когтистая, прошлась по животу, по чувствительной линии внутренней стороны бедра, оставляя за собой электрические вспышки желания. Пальцы скользнули медленно, дразняще, заставляя его сжаться, выгнуться, раскрыться в молчаливой, почти болезненной просьбе - Касайся. Возьми. Сделай уже что-нибудь.

Но вместо этого - новый укус. На этот раз поцелуй обжёг его сосок, губы сомкнулись, язык прошёлся по чувствительной коже, а потом резкое сжатие зубов, будто Рейшан хотел испытать его границы, узнать, сколько сладкой пытки Тиру сможет вынести. Глухой, затянутый стон был готов вырвался из его горла, но Тиру успел - отчаянно закрыл губы одной освобождённой ладонью прижимая к ним, чтобы заглушить этот жалобный, захлёбывающийся звук.

Рейшан будто бы знал. Чувствовал. Как сбивается дыхание Тиру, как дрожит его тело, с каждым касанием отдаваясь всё глубже в эти сладостные муки. Как каждый новый поцелуй, каждый дразнящий, тянущий момент между прикосновениями становится пыткой, на грани терпения и желания раствориться в ней полностью.

Капитан теперь бессознательно держал ладонь у своего рта. Как будто это помогало. Как будто это могло сдержать стоны, спрятать срывающийся голос, сохранить хотя бы призрачную иллюзию контроля над собой. Ладонь Рейшана уже сжала его пульсирующую плоть, пальцы уверенно скользили по горячей, натянутой коже, размазывая предсеменную влагу, дразня, доводя. А губы-чуть ниже, так близко, что каждое движение воздуха, каждый влажный выдох касался его, заставляя мышцы сокращаться в ожидании. Теперь каждая пауза становилась пыткой.

Сердце гулко отзывалось в груди, предвкушение било в висках, а сознание судорожно выхватывало каждый звук, каждый едва заметный шорох - лишь бы предугадать, лишь бы подготовиться. Плавное, тёплое прикосновение скользкой ладони по внутренней стороне бедра, едва ощутимое напряжение пальцев между его ягодиц, лёгкое надавливание. Тиру понял сразу. И не отстранился. Наоборот - с мягким, чуть затуманенным одобрением в движениях он подался навстречу, приподняв бедра, сам помогая задать верное направление, подсказывая. Лёгкое хмурое напряжение пробежало по его лицу, когда второй палец раздвинул его шире, но Тиру не остановился. Он лишь глубже вдохнул, чуть изгибаясь..
— Хаах!.. Здесь... здесь хорошо... гмх!...
Этот звук был невозможно пропустить. Как дёрнулось тело в ответ на самую яркую вспышку удовольствия, что прокатилась вверх по позвоночнику, оставляя в груди обожжённый, хриплый выдох. Рейшан мог видеть, как судорожно вздрогнули слепые глаза, как испарина скатилась по виску. Тиру нашарил плече Рейшана, ухватился за него, подался вперед настолько сколько смог, что бы он понял, увидел что тот уже не может сдерживаться, что уже готов.
— Войди... уже. Хочу...

[Рейшан]

  Он не ответил сразу — не потому что колебался, не потому что тень сомнения пронеслась в его взгляде, а потому что в этот момент ему было нужно не слово, не движение, не жест. Ему было нужно дыхание. Один-единственный глоток воздуха, способный удержать его на грани между хищной, слепящей жаждой и последними остатками самообладания. Мгновение — не для того, чтобы обдумать, а чтобы выжить, не сгореть в том ослепительном жаре, что хлынул на него, как только Тиру подался вперед, выгибаясь, раскрываясь, становясь не просто доступным — предназначенным. Пальцы капитана вцепились в его плечо с такой силой, будто искали в нем якорь, точку опоры в том блаженно раскаленном водовороте, где исчезало все — и время, и пространство, и разум.
   Кожа под его ладонями дышала жаром. Она дрожала, не от холода, а от готовности. От полной, без остатка, покорной готовности, в которой не было слабости — только осознанная жажда быть взятым. Рейшан чувствовал это всем телом: в хриплом ритме собственного дыхания, в том, как сжимаются мышцы, как пульс отзывается в висках. Он знал — сейчас, именно сейчас, не осталось ничего лишнего между ними. Ни слов, ни масок, ни границ. Только тела, изогнутые в едином движении. Только желание, раскаленное до бела.
   Он выдохнул. Глубоко. Гортанно. Воздух сорвался с его губ не звуком — рычанием, низким, хриплым, из самого нутра, из той самой точки, где уже не было мыслей, только огонь, что пульсировал в легких, в паху, в сердце, в пальцах, что еще держались за бедра, не позволяя отстраниться ни на миллиметр.
— Смотри, какой ты... — выдохнул он, почти шепотом, но в шелковой мягкости этого голоса таилась раскалённая сталь. Сталь желания, сталь признания, сталь голода. Его слова восхищались, пели, вгрызались в кожу, как метка. — Развратный.
   И в следующую секунду он щелкнул зубами — не угрожающе, а хищно, будто в нем ожил тот самый зверь, что наконец дожил до мгновения, когда можно не ждать. Когда можно взять. Его пальцы замерли, больше не продолжая ласки. Все внутри него напряглось в предвкушении — в том моменте, когда плоть вот-вот сольётся с плотью, когда тела перестанут быть разными. Он был готов. И больше не было причин ждать.
   Он прицелился — не с поспешностью, не с неуверенностью, а с той выверенной сосредоточенностью, которая принадлежит только тем, кто точно знает, куда направляет свое желание. Он знал, что еще одно движение — и они сольются, станут единым целым, единым дыханием, единым ритмом, в котором не останется ничего, кроме жара. Но прежде чем отдать себя целиком, он позволил взгляду еще раз пройтись по телу Тиру — по этой обнаженной коже, вздрагивающей в полумраке, по этим бедрам, что так открыто и красиво ждали, по спине, очерченной как по линии натянутого лука. Его рука, все еще влажная от смазки, скользнула вверх, по груди, по ключицам, по плечам, и дальше — вдоль рук, до самого запястья, что все еще сжималось, пряча голос, пряча отклик, как будто эта ладонь могла сдержать то, что внутри уже давно полыхало.
   Рейшан сжал запястье. Не жестоко — властно. Его пальцы сомкнулись точно, уверенно, как замок, как знак, как завершенная фраза. Он склонился ближе, вплотную, и дыхание его, плотное и горячее, как пламя из недр, коснулось уха Тиру, обжигая внутреннюю поверхность с той сладкой тяжестью, от которой перехватывает дыхание.
— Больше не сдерживайся, — прошептал он, низко, почти с мурлыканьем, но в этой тёплой шелковистости голоса звенела искра. — Я хочу услышать, как ты горишь.
    И, наконец, он позволил себе утонуть — не частично, не поверхностно, не на вдох, а с той полной, всепоглощающей отдачей, в которой не оставалось ни сомнений, ни преград, ни хотя бы призрачного намёка на стеснение. Он опускался, как пылающий пласт стали, медленно, с тягучим напором, но столь неотвратимо, словно сама сила тяжести перестала быть физическим явлением и стала внутренней необходимостью — и дыхание, казалось, забывало, как входить в лёгкие, растворяясь в тяжести этого слияния. Он не просто касался — он врастал, вжимался, проникал — всем телом, всей своей сущностью, всеми сконцентрированными волнами желания, что накапливались внутри, словно магма, и теперь, наконец, нашли выход.
   Он чувствовал, как дернулось тело под ним, как распахнулись губы, как сорвался голос, уже не скрытый рукой. Он слушал эти звуки — с тем наслаждением, что приносит не власть, а признание. Признание желания, боли, готовности. Он горел. Сгорал. Его мышцы подрагивали от напряжения, от желания начать двигаться сразу, глубоко, резко — но он сдерживался. Мог позволить только несколько секунд, несколько вдохов, несколько мгновений, чтобы дать привыкнуть, чтобы это не стало шоком, а стало завершением — того, что так долго горело между ними.
   И все же, сдержанность не была безмятежной. Она трещала внутри него. Рейшан не выдержал — вновь наклонился, впился зубами в шею, коротко, остро, с нажимом, который больше говорил о собственном пределе, чем о попытке удержать чужой. Он сдерживал себя — всем телом, всеми сухожилиями, всем жаром, что пульсировал внутри, но время, отведенное на ожидание, казалось, растягивалось в вечность. И он был большим и видел как лицо Тиру морщится всего лишь от пальцев, как дрожь пробегает по его телу, и знал: даже сейчас, даже если он уже не может сдерживаться, — ему нужно дать еще секунду. Потому что страсть, даже хищная, знает, когда быть терпеливой.
   Он зарычал — на выдохе, низко, в ухо, не пытаясь скрыть. Тело Тиру под ним откликалось, и это ощущение — напряжение и принятие в одном — заставило Рейшана навалиться еще сильнее. Он держал запястья, прижимал к подушке, будто страховал от падения, хотя падать было уже некуда. Они были внизу. Они были в самом центре жара.
   Движения пошли — волной, мощно, с толчками, с ритмом, который не нуждался в музыке. Она уже была — в стонах, в дыхании, в том, как простыня сминалась под телом, как лопатки выгибались, как бедра отзывались. Он двигался в нём, как в ритуале, как в культе, где не нужно слов, не нужны правила. Только отдача. Только жар. Только сладость напряжения, что перерастает в гром.
   Он целовал, когда мог. Когда опускался ниже, чтобы поймать влажный изгиб плеча, линию позвоночника, чувствительную точку между лопатками. Он оставлял следы, следом за каждым толчком, каждым резким вхождением, каждым прерывистым вдохом. Пот блестел на виске. Тело дрожало удовольствия, от напряжения.
   Он приподнялся на руках, чтобы увидеть, посмотреть. Он смотрел, ловил стоны, смотрел на возбужденное лицо, словно вырезанное из жара. Все тело было напряжено, как струна, в каждую мышцу вбивался ритм, в каждый толчок — волна напряжения, сбивающего дыхание. Он отдался движению, ускоряя, наслаивая ритм.
   И в этот самый момент, когда пламя между ними достигло высшей точки, когда тело под ним, мягкое и горячее, дергалось в ответ на каждое прикосновение, когда каждый новый вздох становился апогеем, Рейшан почувствовал, как в нём, глубоко, с первобытной искренностью, проснулась тяга — темная, сладостно-пугающая, с налетом безумия. Он хотел придушить его. Слегка. Лишь чуть, но так, чтобы Тиру сжался сильнее, чтобы изгибы его тела стали напряженнее, подчеркнутее, чтобы он ощущался не как драгоценность, а как добыча, как собственное, полностью подвластное. Его ладони сжались на запястьях Тиру сильнее — настолько, что кожа под пальцами нагрелась, что под подушечками пульс забился резче. Он чувствовал, что нельзя. Не сейчас. Не так. Он не размышлял — только чувствовал, будто подсознание само натянуло узду на это желание. Но жажда осталась. Пульсировала. Горела в груди. И потому он лишь наклонился, дыша хрипло, прижал зубы к шее Тиру, не кусая, но задерживаясь там, проводя языком, как будто хотел выжечь на коже этот зов, эту невозможную потребность. Хоть так. Хоть этим движением — напомнить, как сильно он хочет его всего. До дрожи. До безумия.

[Тиру]

Тиру чувствовал, как Рейшан медлит, как будто решаясь на этот последний, отчаянный шаг. Ему не хотелось торопить его, но каждый миг промедления растягивался мучительно-дразнящей пыткой. Его тело пульсировало в нетерпении, каждая клеточка жаждала разрядки, которая всё не приходила. Напряжение становилось невыносимым, скручивая мышцы, заставляя судорожно вжиматься в мягкость диванных подушек.

Содрогаясь от своего внутреннего сопротивления, капитан запрокинул голову, тяжело роняя её обратно на диван. Дрожащими пальцами он накрыл собственные слепые глаза, словно пытаясь отгородиться от ощущений, собрать ускользающий контроль. Горячая испарина стекала по лбу, и Тиру с раздражённым, остервенелым движением стер её, но это не помогло. Это только сильнее напомнило, насколько он напряжён, насколько нестерпимо хочет двинуться навстречу, хочет прикоснуться к себе, но понимает, что если сделает это - уже не остановится. А потом - прикосновение. Головка горячего, твёрдого члена мягко нащупала чувствительное кольцо его мышц, прижимаясь, пробуя, не спеша. И снова - дразняще. Медленно. Опять этот невыносимый, мучительный танец на грани, шёпот чего-то, что Тиру даже не мог разобрать, затерянный в гуле собственного сбитого дыхания.
Губы его приоткрылись, но он не мог выдавить ничего, кроме жалобного, натужного, нетерпеливого мычания. И вдруг - его руки отобрали. Крепкие пальцы Рейшана перехватили его запястья, вновь заводя их над головой, вдавливая в подушки, не давая больше спрятаться, не давая сдерживаться.
— Я хочу услышать, как ты горишь.
Этот голос. Бархатный, но твёрдый, требовательный. Тиру судорожно выдохнул, не в силах больше ни двигаться, ни скрываться. Он горел. Уже давно горел. Весь целиком, каждое прикосновение, каждый миг промедления раздувал этот пожар, не давая ни малейшего шанса на спасение.

Тиру почувствовал, как дрогнул Рейшан. Как напрягся, затаил дыхание, готовясь к следующему шагу. И вот наконец - медленное, настойчивое давление, раздвигающее его, заставляющее затаить дыхание в ожидании. Тёплая, разгорячённая плоть входила не торопясь, позволяя ощутить каждую деталь, каждую пульсирующую жилку, каждый миллиметр, что глубже в нём. Слишком большой. Слишком натянуто. Слишком... наполнено. Тиру зашипел, судорожно втягивая воздух сквозь зубы, сжимая пальцы, и жмурясь, пытаясь сосредоточиться не на напряжённом растяжении, а на медленном, дразнящем удовольствии, что нарастало с каждым сантиметром. Молодой дракон не входил резко, не рвался вперёд, хотя было очевидно, как сильно он этого хотел. Он сдерживался. Ради него. Ради того, чтобы дать Тиру привыкнуть. Капитан был благодарен за это.

Даже после стольких ласк, после всех прикосновений и долгой подготовки, если бы Рейшан вошёл резко, сразу, это была бы нестерпимая боль. Но сейчас... сейчас он мог дышать, мог принять его полностью, мог с каждым новым дюймом всё глубже растворяться в ощущении, привыкая к его размеру, к его жару, к распирающему наполнению внутри себя. И вот - пауза. Звенящая, накалённая, пульсирующая. Рейшан замирает, тяжело дыша над ним, давая возможность ощутить себя целиком. Тиру глухо простонал, выгибаясь, крепче смыкая ноги на его пояснице, будто не желая отпускать, не желая позволять этому жару пропасть. Капитан чувствовал, как внутри он сжимается вокруг чужой плоти, как их желания переплетаются в этом мгновении, натянутом, как тетива. Но долго такая тишина существовать не могла.

Тиру ощутил, как плоть внутри него начала отступать, почти покидая его, оставляя после себя пульсирующую пустоту. И прежде чем он успел хоть как-то смириться с этим, прежде чем его тело расслабилось - Рейшан толкнулся обратно, резко, сильно, до самого конца. Жгучий, разрывающий нервное напряжение толчок. Капитан судорожно втянул воздух сквозь зубы, напрягая ладони зажатые в тисках чужих рук, выгибаясь. Его бедра подались навстречу, требовательно, без осознания, без стыда - лишь жажда, лишь натянутая до предела волна желания, что не давала даже пытаться сдержаться.
Рывки становились глубже, страстнее, и вот уже не было больше этих пауз - лишь настойчивый ритм, то разрывающий его изнутри, то снова наполняющий до отказа.
— Ха-а!.. Аах! — Тиру не пытался сдерживать стоны, они срывались с губ сами, глухие, прерывистые, теряющиеся в воздухе между ними, где в перекрёстке дыханий смешивались жар и бешеное биение сердец. Он не мог не отвечать. Не мог не поддаваться.

Каждое глубокое движение внутри задевало ту самую точку, что заставляла его тело трепетать, подстраиваться, изгибаться в поисках нового толчка, ещё более отчаянного, ещё более глубокого. Его собственная плоть болезненно пульсировала между ними, касаясь живота, проскальзывая между вспотевшими телами, отзываясь разрядами удовольствия с каждым новым толчком. Шлепки, плотные, ритмичные, наполняли пространство комнаты, перемежаясь с его стонами, с судорожными вдохами, с сиплым, натянутым дыханием Рейшана, что нависал над ним, кусал шею, сотрясая его с каждым новым, жадным движением. Тиру не знал, как долго он сможет это выдержать.

Грань была совсем близко - едва ощутимая, но неотвратимая, накатывающая с каждым новым толчком, каждым вспыхивающим внизу живота импульсом. Тиру знал, чувствовал, что и Рейшан тоже был на краю, был готов сорваться - но что-то его удерживало. Что-то сдерживало его, заставляло дышать с надрывным усилием, прятать лицо в его ключице, сдавливая стоны в горле, будто он боялся позволить себе последнее, самое отчаянное движение. Это осознание пронзило Тиру острой, щемящей горечью. Он не хотел этого. Не хотел, чтобы Рейшан сдерживал себя ради него.

Как бы крепко ладони молодого дракона ни стискивали его запястья, капитан ловко, точно струящаяся вода, выскользнул из хватки. Одно движение - и вот уже его ладони охватывают лицо Рейшана, тёплые, обжигающие, слабо подрагивающие от ощущений. Тиру приподнял его голову, направляя так, чтобы их лица оказались совсем рядом. Дыхания смешались - прерывистые, горячие, переплетённые со стонами.
— Смотри на меня, — хрипло выдохнул Тиру, чувствуя, как голос дрожит от напряжения, как его губы касаются чужих, не целуя, но даря это интимное, личное тепло. — Сделай.

[Рейшан]

   Он почувствовал это даже не в прикосновении, не в движении — еще до, в воздухе, в вибрации между телами, в тонкой дрожи, что пробежала по коже, Тиру на что-то отреагировал иначе. Это ощущение — почти предчувствие — прокатилось по позвоночнику, затрепетало в солнечном сплетении. Он не осмысливал, не взвешивал, не разбирал по полочкам — не нужно было. Он знал. Узнало по тому, как ладонь Тиру, выскользнувшая из податливого плена, дотянулась до его лица и замерла там, словно прикосновение к алтарю, осторожное, но полное решимости. И в этом жесте, легком, почти робком, не было просьбы — была заботливая данность, воля, согласие, обрушившееся на Рейшана, как набегающая волна на берег, к которому она стремилась весь шторм. ‭
   «Сделай‭» — произнес он и то, что он сдерживал — развалилось. Не с грохотом, не бурей, но мягко, как тают снежные кружева под дыханием. Исчезло. Обнажилось. Оголилось. Он отдался этому чувству, этому зову, не в силах — да и не желая — сопротивляться. Он потянулся, будто вся суть его сдвинулась вперед: не телом — сутью. И в этом стремлении, в этом почти обреченном движении не было ни слова, ни команды, ни намёка на власть. Только жар. Только признание. Только сдавленный, гортанный выдох, сорвавшийся с его губ, тяжелый, обволакивающий, как дыхание перед бурей, когда воздух уже не несет прохлады, а только электричество.
   Его пальцы, до этого вцепившиеся в запястья капитана, разжались медленно — как если бы выпускали не тело, а душу. Ни резких движений, ни рывка. Он отпустил так, как отпускают поводья тому, кому верят, оставаясь рядом, но позволяя идти вперед. Одна рука осталась скользнула по коже Тиру к горлу, легла туда с той осторожной тяжестью, которая не требует повиновения, но создает опасную близость.
— Останови, если не понравится... Только сильно, — прошептал он, настолько тихо, что слова не столько были произнесены, сколько переданы в дыхании, в вибрации гортани, в трепете губ, коснувшихся уха Тиру. Это не был приказ. Не предупреждение. Это было дрожащее, наполненное обещание:  я отпущу, если ты попросишь.
  Он сжал руку на чужом горле.
  Вторая рука, еще влажная от смазки и трепещущая от жара, опустилась вниз, скользнув вдоль бедра, чтобы вновь найти пульсирующую плоть Тиру — ту, что звенела от напряжения, горела от прикосновений. Он сжал ее — не резко, но основательно, с тем напором, что подхватывает жар, уже плескающийся внизу живота, и гонит его выше, в сердце, в легкие, в голос, лишенный воздуха. Его пальцы двигались, продолжая начатое телом — теплые, ритмичные, влажные, как будто они были не отдельным прикосновением, а продолжением того самого поступательного, мощного движения бедер, что вновь и вновь ввинчивались в открытое, жаждущее, сжимающееся под ним тело. Он шел медленно, тягуче, глубоко, каждым движением как будто запечатывая в Тиру обряд, скрепляющий жар.
   Но то, что происходило снаружи, бледнело перед тем, что творилось внутри — внутри этой тянущейся, сдавленной, отданной шеи. Он не просто держал — он контролировал дыхание. Сжимал не до боли, но до предела, до того самого состояния, когда воздух становится роскошью, когда каждый вдох — это дар, который отдается только за доверие. Он чувствовал, как под его пальцами дрожит гортань, как дыхание становится коротким, обрывается, как тело под ним откликается на каждую потерю кислорода сжатием, сдавленным стоном. Он сдерживал, но не ломал. Вел, но не подчинял. Он дарил это чувство — когда контроль не пугает, а становится единственным способом сохранить равновесие.
— Я... — выдох его сорвался, хриплый, низкий, неуверенный не в себе, а в силе, с которой он мог ещё удержаться. — Всё будет хорошо... Почувствуй...
   В эти момент голос, пропитанный жаром, хлестал по коже, как благовест, как шелест ветра над раскаленным камнем. Он не говорил — он шептал, как будто каждое слово было молитвой, нацеленной не к небу, а прямо в тело, в жар, в сердце. Он прижался щекой к щеке Тиру, нежно, как кот, что прячется в дыхании любимого, и в этот момент его пальцы вновь сжались — крепче, ощутимей, как будто дыхание Тиру теперь должно было подчиняться только его руке.
   Он почувствовал, как пульс затрепетал сильнее, как под ладонью заскользило движение кожи, как грудь, потеряв ритм, взвилась судорожным вздохом. И в этот момент — теплые, неровные, сбивчивые царапки по коже его руки. Легкие, почти незаметные. Это было не смело, почти мягко, ощущалось как — «ещё».
   И Рейшан, при всей своей одурманенности понял это так. Не умом, не мыслью — телом. Почувствовал, как жар сливается с жаром. Как дыхание в ритме его пальцев становится искусством — хрупким, хищным, красивым. Он сжимал не горло — он сжимал воздух между ними. И каждый выдох Тиру, прорывавшийся через эту сдержанную хватку, отзывался в его бедрах новым толчком, новым ударом, что пробегал по позвоночнику, как вспышка света, готовая вспыхнуть в грозе.
— Вот так... — прошептал он едва слышно, губами скользнув по виску. — Ты чувствуешь? Это безопасно. Я здесь.
— Просто растворись в этом, — выдохнул он и лбом прижался ко лбу Тиру, прикрыв глаза. Его рука продолжала двигаться по чужому члену, ритмично, влажно, горячо. Он чувствовал, как тело под ним сжимает его сильнее, как легкие дрожащие конвульсии проходят по нему, как отклик расходится волнами по спине, по пояснице, по мускулам. Он следил — за дыханием, за кожей, за лицом, даже если тот не мог видеть — он наблюдал. И если замечал, что ему становится слишком тяжело — отпускал на миг. Давал воздух. Давал свет.
   Он чуть приподнялся, чтобы увидеть лицо Тиру — побледневшее, влажное, прекрасное в своей отданности — и вновь вернулся к его шее, шепча в кожу, словно успокаивая: — Ты в безопасности, ты со мной... Всё хорошо... Я чувствую тебя. 
   Рейшан, даже сквозь густую пелену жара, сквозь тяжесть дыхания и хрип, вырывающийся из глубины груди, не терял ту тонкую, почти звериную чуткость, что позволяла ощущать малейшие колебания в теле под ним — не глазами, не слухом, а самой кожей, каждым нервом, каждой прожилкой натянутых мышц. Где-то на грани сознания — не ясной мыслью, а инстинктом — он понимал, что то, что он делает, может быть пугающим. Может быть слишком. Слишком плотным, слишком властным, слишком сильным для дыхания, для головы, для сердца. И потому он не молчал — выдыхал, шептал, как будто теплыми словами мог обернуть шею под своей ладонью в нечто мягкое, в объятие, а не в удавку. Он шептал, словно колыбельную, словно заклинание, не чтобы усыпить, но чтобы успокоить, чтобы провести через этот жар не как через бой, а как через молитву.
   Он дрожал — не от страха, не от сомнения, а от того, насколько сильно все в нем рвалось наружу, как много сил требовалось, чтобы не утонуть в этом жаре, не потерять контроль, не позволить движениям стать слишком опасными. Его бедра двигались ритмично, уверенно, с тем самым натиском, который не разрушает, но лепит, вытачивает ощущение изнутри. Он не приказывал — он вел. Не подчинял — но направлял, всем телом, всей тяжестью, каждым вибрирующим выдохом, каждым толчком, что пробегал по позвоночнику, как удар колокола.
   Рейшан не управлял всем сейчас, действуя инстинктивно во многих моментах — но то, что он держал сквозь горящие чувства, то что он держал с предельной сосредоточенностью: рука на горле, точка между телами, взгляд, направленный в лицо, где даже сквозь слепоту отражались чувства. Все остальное — бедра, грудь, голос, дыхание — пульсировало, двигалось само собой, как древняя музыка, что пробуждается в костях, как ритуал, что идет от глубины крови. Он смотрел на Тиру и видел, как дрожат плечи, как спина изгибается под его телом, как рот приоткрыт в беззвучном вдохе, будто он молится, не зная кому, но зная — зачем.
   И в этот миг все в нем, все до последней искры, до последнего жаркого дуновения, было подчинено одному — довести. Дать дойти до края и шагнуть туда вместе.
— Тиру... — выдох сорвался из горла Рейшана почти не звуком, а дыханием, теплым, обволакивающим, как густой дым, стелящийся по коже, проникающий в легкие не словом, а жаром. Его голос дрожал не от слабости — от перенапряжения, от той точки кипения, где все в нем слилось в один пульс: тело, мысли, желания. И в этот самый миг, когда рука, охватывающая шею, сжалась чуть крепче — не до боли, но до потери воздуха, до лёгкого затмения в глазах, — другая ладонь скользнула вниз, по горячей плоти, не столько лаская, сколько добивая, добирая до последнего.
   Он вел, направлял, выстукивал ритм собственными движениями, будто вбивая молотом жар в саму суть. Его бедра двигались глубже, с той самой силой, от которой воздух становится лишним, а сознание сужается до точки, до одного желания — раствориться в этом, стать частью, быть внутри не только телом, но и всем, чем можно быть. И тогда он прошептал — «Давай» — это не было просто словом. Это был выдох, зов, инстинктивный, звериный и человечный. Это было все сразу, вложенное в единственный слог, ставший спусковым крючком для всего их жара.
   Решайн вошел до конца, полностью, без остатка, вдавился с тем напором, в котором уже не было контроля, только натянутый до предела инстинкт, только потребность быть как можно ближе, глубже, слиться, захватить, вобрать. Его рот метался будто он хотел впитать всего Тиру через кожу, как пламя, что обжигает не для боли, а чтобы стать частью дыхания. Напряжение накалялось до предела.
   И они сорвались одновременно. Это не был взрыв. Это было воспламенение, как если бы на алтарь положили два сердца, и оба вспыхнули от одного прикосновения. Голос Рейшана рванулся наружу — хриплый, низкий, ломкий, сдерживаемый, как будто горло не выдерживало напора. Он отпустил руку на шее в тот самый миг, когда дрожь в теле под ним стала предельной, когда отклик слился с его движениями, и в то же мгновение впился зубами в шею, не чтобы метить — чтобы удержаться. Он дрожал, навалившись всем весом, и, синхронно с Тиру, вдохнул.
   Под ним все содрогалось — кожа, дыхание, мышцы, отклик. Все принимало его, как вспышку света, как удар жара. И он, весь, от напряжения до пальцев, наконец ослаб. Расплавился. Опустел. И только тогда, когда мир перестал вибрировать, он открыл глаза и посмотрел.
   Лицо Тиру было разгоряченным, прекрасным в послесвечении близости, а на щеках все еще были эти зеленые лепестки, что теперь казалось, были рождены в пламени. Рейшан смотрел на него — молча, все еще с трудом дыша, не в силах оторваться от этих живых цветов на бледной коже. И, сам того не замечая, мягко провел по ним губами — по одному, будто касался самого нежного в этом мире. Он ничего не сказал. Слова все еще были слишком далеки, слишком неуклюжи для того, что было в нем.
  Он просто дышал. Тяжело. Горячо. В чужое ухо, не отрываясь.