[Май]

Алькор, тихое кафе, 5026 год, конец осени

Май, Лани Кохола

[indent] Эпизод является игрой в настоящем времени и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту без системы боя.

[Лани Кохола]

«Не извиняйся за то, что сгораешь слишком ярко
и разбиваешься каждую ночь на осколки. Так зарождались галактики».

Палец бездумно пролистывал ленту популярного фотохостинга. Глаза привычно выцепляли эстетичные картинки и созвучные им цитаты. Привычно же подсвечивалась кнопка сохранения, отправляя очередное изображение в закрытые от всего мира папки. Вот только внутри – не откликалось ничего.

«Не извиняйся за то...» – Лани попытался перечитать; нахмурился. Смысл слов упрямо ускользал, растворялся каплей краски в наполненном водой стакане. Тусклый взгляд, поскользнувшись, опустился ниже. «Сохранить». Кого? За всю жизнь так и не вышло ведь, сколько ни пытался: никого. И ничто, даже самое прекрасное, что было в дарованной ему искре жизни. Его мечту, его сверхновую, что горела в груди, согревала долгие двадцать лет – теперь она лишь ранила невообразимо. Космический лёд. «Осколки».

– Лани, я, конечно, извиняюсь нижайше и всё такое, но выражаясь на дженовском наречии: «Я тебе этот жпс в следующий раз в жопу засуну». Ты где сейчас есть?

Дархат вздрогнул всем телом, когда во весь экран лежащего перед ним планшета всплыло лицо давнего приятеля, увенчанное платиновой шевелюрой. Глаза за рыжими очками смотрели то ли сердито, то ли встревоженно, то ли с неизменной насмешкой – не разглядеть. Как обычно, его друзья, имеющие удалённый доступ к изготовленному ими устройству, зачастую не утруждали себя присущим простым смертным дозвоном, а сразу же принимали входящий вызов на SkyTAB, автоматически запуская видеосвязь. Раздражало бы, не стань оно давно обыденностью. Да и понятно: ввиду недавних событий за него не на шутку волновались, даже когда он с сотню раз заверил их, что теперь всё в порядке, и Лани больше не планирует... исчезать.

Хотелось бы ответить, что в данный момент он пребывает в метафизическом вакууме экзистенциальных изысканий в подсфере ментального тлена и сожаления с переосмыслением накопленных гештальтов, но Дженкинс не поймёт, а Коннор хоть и поймёт – но не оценит. Со вздохом и некоторым промедлением юноша в строгом костюме и очках, в рубашке с аккуратными запонками и идеально выглаженными манжетами, но с таким привычно потерянным видом ребёнка, заблудившегося в супермаркете, осмотрелся по сторонам, будто ему было не менее любопытно, где он очутился. «Будто». Не то чтобы его это в самом деле интересовало, конечно.

Здесь было... терпимо. Обитые деревом стены, аляповатые бусы и гирлянды из цветных перьев, подвешенные под потолком с претензией на этничность. Полумрак не столько ради воссоздания уюта, сколько из экономии электричества и нескольких сгоревших ламп. На утоптанном сотнями ног полу размещалось не более десятка столиков, под лаконично однотонными скатертями которых, если быть пытливым и внимательным, можно было обнаружить испещрённую глубокими царапинами и сколами поверхность. «Так знакомо».  Широкий бар, за которым, отдаваясь приглушёнными голосами, ютилась пара завсегдатаев, заворачивал под прямым углом и упирался в дальнюю стену, а на ней...

Выцветшая от времени фреска, символично изображающая старый как мир сюжет: высокий и стройный, невыразимо прекрасный человек с золотыми волосами и золотыми же огромными крыльями, изгоняет прочь ужасное чудовище, указуя пальцем куда-то вдаль. Там, где на горизонте виднеется другая планета, объятая бескрайними океанами, и можно различить прильнувшие к ней, словно дети, спутники – большой и малый... Внизу фрески, обрамлённая нарисованной позолоченной лентой, значилась невыразительная запись: «Caelum, non animum mutant, qui trans mare currunt».

– Алькор... я полагаю?

– Полагаешь? Город, адрес, точные координаты? Мать, – в камере нарисовался растрёпанный и в край помятый, очевидно только что разбуженный после ночных бдений Дженкинс, – переживает! Уже вся извелась!

В подтверждение его слов заспанный Джей-Ви рухнул обратно, пропав из кадра, и до Лани, спешно снижающего громкость девайса, дабы не беспокоить редких посетителей, донёсся заливистый храп.

– Понятия не имею. Ещё вчера я был на вокзале, уточнял расписание до Енана, когда по громкой связи передали: «Алькор». А потом... я пришёл в себя, уже будучи в едущем поезде.

Райт проворчал нечто неразборчивое – Лани смог понять только «не удивлён», пнул для острастки уснувшего приятеля и снова пристально уставился на Кохолу:

– Окей, переходим к следующему пулу вопросов. И на очереди у нас рубрика «Э-э-эксперименты»! Итак. Как ты вытащил датчик и – главное – нафея?

Не то чтобы извлечение GPS-трекера из планшета представляло для Кохолы великую сложность, разумеется, как бы старательно ни прятали его денно и нощно приглядывающие за своим «маленьким бро» приятели, но так уж повелось с начала времён, а вернее их университетского знакомства, что Лани исконно был «тыжпрограммист» и «тыжнеинженер, ты ведь его даже разобрать-почистить не сможешь». Инженером Лани, конечно же, не являлся, однако и на святую уверенность друзей в его абсолютной неспособности разобраться с их продукцией на техническо-материальном уровне посягать не спешил. До сего дня.

– Насчёт того, «как», – начал объяснять дархат чуть устало, – я знаю вас уже двадцать семь лет. И не менее досконально – все ваши тайники и уловки. Что же касается второй части вопроса... думаю, я просто хотел побыть наедине с собой какое-то время.

– «Какое-то время»? Ты в своём «уединении» нуждаешься 24/7. Я серьёзно, начинай уже выделять нам часы приёма с записью за месяц!

– Чтобы вы с тем же успехом их нарушали? – несмотря на усталость и подавленное настроение, Лани позволил себе едва заметную улыбку уголком губ, пряча её за глотком кофе.

– Именно! Сечёшь фишку. К слову, юзеры с кикстартера её тоже наконец-то просекли, бюджет для «Евы» собран на 88%! Мои поздравления, бро!

– Хорошо. Это определённо радует. А... что насчёт того пилотного проекта с крыльями?

Лицо Коннора, только что сиявшее бескрайним самодовольством, заметно помрачнело, и взгляд за рыжими стёклами устремился куда-то мимо камеры.

– Ты же понимаешь, – заговорил он тише обычного, и Лани пришлось поднимать обратно громкость, чтобы различить отзвук тонущих в сомнениях слов, – что такие идеи чересчур узконаправленны, специфичны и вряд ли найдут широкий отклик. Те, кто нуждался в крыльях, уже давно нашли способы, утилиты, воспользовались протомагией, технологиями, дархатскими зёрнами и миллионом других возможностей, которые есть в этом мире.

Щемяще медленно Лани стянул с лица очки, аккуратно и бережно провёл по линзам извлечённой из нагрудного кармана бархатной тряпицей и больше устремлённым в пространство слабовидящим взглядом, нежели тихим голосом ответил:

– Я всё понимаю, Коннор. Я просто хочу, чтобы помимо самой материи – летательного приспособления, те, кто в этом действительно нуждается, обретали так же чувство заботы и опоры, «родительское крыло», которое бы поддержало их первый полёт и сделало его по-настоящему светлым и исключительно радостным, ведь всё первое – запоминается... надолго. Порой навсегда.

– Знаю.

Казалось, в этом коротком «знаю» для них обоих заключалось много больше, чем способны были передать любые выражения. Прибрав нежно льнущую к пальцам ткань, Лани водрузил очки на нос, вновь скрываясь от мира за своим невидимым заслоном, и рассеянно посмотрел за окно. Вечерние улицы расплывались в дождевых потёках яркими вывесками и светофорами, желтели фонарями и хмурились внезапно попавшими под дождь поздними прохожими. Прямо над его головой с едва уловимым надтреснутым звуком погасла ещё одна лампа.

Коннор без лишних и неуместных прощаний завершил вызов, исчезнув с экрана, и сиротливо лежащий на столе SkyTAB вновь отобразил открытую ранее картинку с вереницей сияющих слов.

«Не извиняйся за то, что сгораешь слишком ярко».

Взгляд немым отчаянием устремился к изображённому на фреске этнарху. Тонкие пальцы художника, нащупав на задней панели устройства контуры полуобъёмной наклейки, мягко огладили её, и в воздух вкруг болезненно ссутулившегося юноши взметнулись десятки и сотни сияющих, бестелесных бабочек – воплощением эха всех невысказанных и замолчанных чувств. Губы изогнулись в беззвучном шёпоте:

– Прости. Но я сгорел. И уже очень давно.

[Май]

[indent] Маю никогда не нужно иметь много смысла для каких-либо поступков. Весь его смысл – это наполнять каждое мгновение жизни им же, добавлять в каждое действие суть, глубину, особую эмоцию. Так правильнее. Так легче дышать, так ярче его улыбка. И улыбка чужих родных людей, которые в толпе неизменно отразят эмоцию в ответ на сияние личности.
Май, свободно гуляющий по улице, реагирует практически моментально на чужие зовущие возгласы. Солнцем добрым пробираясь сквозь густую толпу людей, люмос торопится, видя на гримасе черноволосой женщины страх и беспокойство. Она зовёт свою кошку, вновь и вновь ищет среди кустов и переулков любимицу, но не находит её, а потому мечется, почти выбегает на дорогу, словно не может решить, куда именно податься. Май мягко, осторожно, словно спрашивает негласно разрешение, касается плеча женщины.

 [indent] — Вы кого-то потеряли? — уточняет ласково, с трепетом, с успокаивающим теплом заглядывает в карие глаза. Краткий диалог переполняется тревогой, но граф медленно тушит волнения, улыбается с сочувствием, но неизменно верой в то, что питомец обязательно найдётся. — Я уверен, если кошечка сбежала недавно, она всё ещё рядом. Я постараюсь её поискать. Как, говорите, её зовут? — проясняет, опуская руки в карманы, выгибается, разминает плечи, готовый отменить посещение кафе и направиться на поиски белоснежного существа, которое, он уверен, в порядке. Он мягко гладит хозяйку и позволяет себе вольность приобнять её, прижать к себе, согреть среди холода вечера улицы. Отступает на шаг и демонстративно, эпатажно кланяется, взмахнув руками. Исчезает со звонким смешком, оставляя отголоски тепла у потерянной женщины.

 [indent] И вот он в одной подворотне. Зовёт кошку по имени. Знает, как она должна выглядеть. Белая. Сероглазая. Маленькая. Пугливая. Должно быть, забилась куда-то в угол? Ах, здесь нет – он чувствует это магией. Телепорт. Раз. Другой. Окружение меняется быстро, как киноплёнка старого фильма. Золото глаз быстро сканирует местность. Не здесь. Не в кустах. Не среди небольшого парка. Не на крыше. Выпала из окна? Выбежала из двери?  В коридорах тоже нет. Бродит задумчиво по улице, зовёт, улыбаясь, существо снежное. Никто не отзывается, не мяучит. И тогда Май решает привлечь других людей – ему достаточно взмаха руки, чтобы привлечь внимание девчонок. Краткие переговоры, и вот они уже помогают звать кошечку, пока Май, создав из воздуха каждой по венку, исчезает, чтобы переместиться в новую локацию. Он сверяет место на карте с точкой, где встретился с хозяйкой. Вздыхает. На поиски уже потрачено много времени. Жаль, что у сероглазой не было ни ошейника, ни чипа, чтобы узнать о её местонахождении. Вновь телепортация. Май осматривается, готовый вновь переместиться в следующий переулок, но вдруг ловит взглядом под коробкой светлое пятно.

 [indent] — Ага! — присаживается на корточки и протягивает руку. Кошечка с мявом аккуратно выбирается из укрытия, обнюхивает тёплые пальцы и на пробу трётся щекой. Парень приобнимает существо и осторожно телепортируется.
Он оказывается в уже знакомом месте, протягивает руки, чтобы отдать черноволосой хозяйке, которая совсем недавно бегала по улице и звала свою любимицу. Женщина ахает и с теплом обнимает пропавшую кошечку, почти что сходит на слёзы. Май улыбается, кланяется вежливо. Телепортируется прочь на крыши, посматривает, чтобы женщина с питомцем зашла внутрь.
Странно, но на протяжении всего поиска его не покидало знакомое чувство, словно он ищет нечто... важное и ему самому? Проверяет телефон, отправляя сообщение тем девчонкам о том, что кошка найдена. Благодарит сердечно.

 [indent] «Любопытно», — с интересом изучает собственное чувство, желая понять себя лучше – почему так странно щемит в груди? Кошка... от неё не веяло аурой создателя, это было обычное существо. И в образах не было ничего подобного, но отчего-то он словно прожил имитацию собственных поисков. Это несколько иронично. И Май усмехается этому чувству, шагает в пустоту, чтобы, ощутив себя в падении, раствориться в новой телепортации.

 [indent] Погода греет душу – любая, она мила графу, сердцу. Вечер печально дарит тёплые огни транспорта и магазинов. Люмос, запрятав руки в карманы, лениво прошагивается по улице, задумчиво смакуя возникшие в себе чувства. Сейчас он исследователь, познавший нечто особое, но ещё не раскусивший его. Легко Май потягивается, тянет руки к небу, наслаждается перекатыванием мышц под кожей. Зевает и выдыхает удовольствие от жизни. Да, необычное, вкусное ощущение. И здорово, что кошка нашлась. И здорово, что девочки рады. Зайти бы теперь в какое кафе, испить кофе, посмотреть людей, раствориться в общении...

 [indent] Лукавый игривый взор касается вывесок – которой повезёт быть признанной, какое место он почтит своим присутствием?

 [indent] Он безнадёжно счастливый шагает по улице, не заботясь о том, что на его одежду капают капли непогоды – прохлада обволакивает, дарит покой. Но вот дверь кафе – мужчина заходит вместе с лёгким звоном колокольчиков. Забавно, ему кажется, что атмосфера даже несколько меняется. На него поднимается несколько взглядов, Май ловит их, отвечает яркой, тёплой благодушной улыбкой. Садится за угловой столик и заказывает себе у подошедшей красивой официантки кофе.  Переглядывается с некоторыми столиками, усмехается, облокачивается залихватски на диванчик и, уложив руку на спинку, достаёт телефон, чтобы пролистать последние мировые новости. Через несколько минут смахивает все вкладки в пустоту, заходит на свою страничку, посматривает за обновлениями знакомых. Выходит из профиля. Заходит на свой родной – там несколько важных диалогов, пишет вдруг сообщение «я нашёл кошку, у которой шерсть была похожа на твои волосы», сумбурность его не волнует, объяснения не нужны. Разве что стикер особый добавит атмосферы, следом выключает экран телефона, благодарит ласково за кофе, что уже успели принести. Отпивает, посматривая в окно вдохновляющих сумерек. Постукивает пальцем по столу, размышляя о своих чувствах, о том, отчего же его зацепила эта краткая история, словно в ней крылось нечто особое, важное, игра судьбы.

 [indent] Безнадёжно влюблённый в мир, в жизнь.

 [indent] Пробуя на вкус горячий кофе, Май отмечает, насколько приятен и вкусен этот напиток. Пожалуй, ему стоит поблагодарить потом баристу. Отметить особые нотки.

 [indent] Вдруг ушей графа касается необычный разговор за соседним столиком. Не смущаясь, мужчина спокойно отпивает вкусность, прикрывает глаза, пока погружается в чужой диалог. Его могли бы осудить за нарушение личных границ, но Мая то не волнует пока он не уличён. Разговор о крыльях цепляет нутро, и граф, склонный всё время что-то делать даже в покое, замирает, затихает. Но лишь затем, чтобы заинтересованно посмотреть в сторону говорившего человека. Этот молодой человек выглядит для светловолосого очень приятно. Необычно. Изысканно. Есть в его глазах особая грусть, тоска, возможно, жажда сбежать от грузивших плечи невзгод. Май предполагает, строит образ на догадках, на опыте, на обрывках фраз. Облизывается едва заметно, прищуривает взор, неизменно в разговоре о крыльях вспоминая погибшего друга. Как же ярко они у него всегда сияли, как грели сущность одним лишь своим видом. Сколько битв и сражений вместе с этнархом им довелось пройти? Сколько чудесного, правильного времени он пережил...

 [indent] Май клонит голову чуть набок, слушая размышления незнакомца. Они того стоят, трогают за сердце, поддевают нечто особое, важное. Но вот разговор завершается, бабочки сожалений, сдержанных чувств бестелесно устремляются вверх над мрачным существом, чей вид говорил светловолосому о том, что он слишком сильно утомился от всего. Май... Понимает. И потому несколько напрягается, готовый вдруг встать и попытать счастья в разговоре с этой безграничной тоской, ведь... кто знает, вдруг одна из этих бабочек позволит себе осесть на его плече? Граф бесшумно выдыхает, видя, что мужчина в очках что-то бормочет. Он улавливает суть, а, быть может, фантазирует о печальном, но ему неважно. Он встаёт, смотрит на фреску. Красивый образ. Когда-то Май сам хотел стать полноценным этнархом, пока не обрёл в себе понимание, что у него есть своё место, и ничуть не хуже. И крылья, приобретённые магией в честь ушедшего из жизни друга, вполне выполняют свою функцию.

 [indent] — Я хочу, чтобы Вы исполнили свою мечту, — произносит с мягкой улыбкой, когда подходит к чужому столику и опускает на поверхность возникшую в пальцах красивую, серьёзную визитку с высеченным золотом QR кодом и с контактными данными, ссылками на страницы. Май осторожно, с почтением заглядывает в чужие глаза, пронизывает блеском взгляда. Растягивает губы в доброй, искренней и светлой улыбке, посматривает за шлейфом бабочек с глубоким удовольствием и признанием. — Красиво. Этого не отнять, — кивает, затем вновь смотрит на невольного собеседника. Одним своим присутствием, незримым желанием Май медленно зажигает потухшие лампочки – они обретают свет постепенно, вдруг наполняя кафе тёплым светом, вытаскивают его из полумрака, но всё ещё не давят яркостью, не топят в сиянии солнца. Люмос слишком не хочет сейчас ослеплять. Но греть собою – да. Смотрит прямо в яркие, пронзительно голубые глаза. Усмехается мягко, довольный увиденным образом. Изгибается, клонит голову набок и несколько вальяжно, чрезмерно расслабленно, но с не угасшим воодушевлением произносит:  — Я проспонсирую Ваш проект, чтобы он обрёл жизнь.

[Лани Кохола]

Горячо.

Лани обжигается нечаянно напитком при звуке голоса, при эхе – растворившихся в воздухе что его бабочки слов. Взгляд безучастно, не сразу обретая фокус, скользит по картонному прямоугольнику перед ним, фаланги изогнутых пальцев – проверяют неверящим касанием губы. И в самом деле ожёгся? В самом деле – боль?..

«Вы обронили...»

[/i]

Хочется сказать, ведь эта изысканная визитка, это щедрое предложение – не по его невезучую, бесконечно потерянную в сей затянувшийся в фатальной краткости миг натуру. Взгляд отрешённым приливом переползает с золота строк на касающиеся их аккуратные пальцы, упрямо игнорируя норовящее занять собой всё обозримое пространство лицо, уходит реверсивным водопадом вверх по руке, высвечивая точёные контуры шеи поверх вызывающе расстегнутой рубашки, подчёркивающей светящуюся будто изнутри в неестественном свете потолочных ламп кожу. И только выпрямившись во всю прямоту вышколенной во дворце Наньнина осанки, дархат позволяет себе встретиться с незнакомцем лицом к лицу.

Это было своеобразное лицо. Изысканное в своих аристократичных чертах, безусловно красивое: девушки (а быть может, и юноши?), должно быть, очаровывались им так же беззаветно и опрометчиво, как испокон веков – дневным светилом, чьим именем любящие сердца неизбывно называли друг друга. Широкая улыбка сияет так ярко и ослепительно, что, верно, отражается в обманчиво прозрачных, под определённым углом к источнику света непроницаемых очках строгого молодого человека в чёрном костюме, что без лишних слов взял себе оставшуюся роль потухшего спутника. Тьма, оттеняющая свет? А ведь когда-то, давным-давно, что кажется, будто и не было этого вовсе – разве что в его наивных детских грёзах – он и сам мог сиять так ярко и чисто, что крохотными светляками, сотворёнными маленьким детским волшебством под раскидистым дубом, мог бы осветить собой весь непроглядный космос. Сиял так сильно, что – ослепил. Самого дорогого ему человека в этом мире.

Юноша болезненно жмурится, подцепив ненарочным взглядом прядь золотых волос, окружающих сияющее перед ним лицо чудесным ореолом. Тощие пальцы до побеления вцепляются в кружку и тут же – расслабляются на выдохе. Ну, конечно. Алькор. Он сам неосознанно решил провести этим лезвием ледяным по коже, чтобы проверить – будет ли больно. Чтобы проверить – чувствует ли ещё. А теперь – беглый взгляд по фреске, по струящимся жидким золотом локонам – вся вселенная постарается донести это ему до крайности однозначно и доходчиво. «Знаешь ли ты, лучик солнечный, что такое боль?»

Последняя мысль занимает кита целиком. Всякий человек, наделённый от природы чувствами, не может не знать ту, что заставляет просыпаться с криками в холодном поту, тщетно отбиваясь от ночных кошмаров дрожащей рукой. Во всяком есть кровоточащие годами раны, незажившие шрамы, в сердце – осколки, напоминающие о себе, оцарапывающие за каждый неудачный шаг. Иные прячут их искусно за филигранно выточенными масками, отгораживают изнутри непролазным забором с колючей проволокой, надёжной решёткой и не подпускают – никого. Другие выбирают раствориться целиком, дать затопить себя, пройти этой чёрной воде чрез своё тело и мысли насквозь, чтобы после – по новой собрать себя из кусочков. Третьи же... третьи по-детски наивно, пряча лицо ладошками, выбирают её – не замечать.

– Вы что-то потеряли, – произносит одними губами убеждённо, не трогая голоса, вглядываясь – пристально – в сияющее рассветом зарево глаз.

И, будто очнувшись, встряхивает чуть заметно головой, потревожив непослушные пряди:

– Полагаю, для начала было бы не лишним представиться, – говорит спокойно, размеренно, внешне – без эмоций, подражая затянутому серостью небу, по коему сложно считать намерения. Рукой – мягким жестом, гибко провернув ладонь к вновь вспыхнувшему над ними свету – указывает вежливо на свободное место перед собой. После чего пальцы складываются обратно один за другим поочерёдно, как тронутая ветерком сливовая ветвь в княжеских садах. – Лани Кохола, к вашим услугам. Формально назначен на руководящую должность в одной чрезвычайно небольшой компании, занимающейся, как вы, вероятно, могли предположить, разработками... – чуть прикусывает в оттенке сомнений губу, впервые озадачившись тем, как максимально ёмко и корректно охарактеризовать поле деятельности «Покойников», кое охватывало настолько разные и взаимоисключающие – как и они сами – сферы, что подходящего описания, кажется, не осилил бы подобрать даже бескостный на язык Коннор, – различного характера.

И снова смотрит пристально – не пытливо, тут бы более подошло «отрешённо» – перекатывая на языке ранее означенные неизменно улыбчивыми губами слова. «Я хочу, чтобы...» А в ушах болезненно резонируют воспоминаниями совсем ещё молодого и неоперённого двадцатилетнего юнца: «Я загадал, чтобы вы однажды тоже смогли найти свой свет. И дом».

«Величайшая глупость – полагать, что можешь осчастливить другого,
когда в глубине души несчастлив сам»

[/i]

Звучит битым стеклом злополучного зеркала в заросшей зеленью квартире, острыми льдинками, знакомой хрипотцой. Нет, он такого не говорил, но... Мальчику с забавным и странноватым именем, в красном шарфе и безразмерной толстовке, в разного цвета носках потребовалось двадцать с лишним лет, чтобы это – понять.

– Ваш жест – очень широк и щедр, – вновь заводит разговор, позволяя нежному голосу, которого прежде стыдился, течь плавно, неторопливо, в точно отмеренных берегах едва уловимых мелодичных интонаций. Пальцы мягко сцепляются в замок, утаив от собеседника нижнюю половину лица. Синие глаза сквозь очки сияют всё так же покойно и тихо. – Я не буду прикрываться наигранной ложной вежливостью, говоря, что не могу его принять. Я также не думаю, что ваш поступок продиктован некими низменными банальными мотивами, о которых культурней будет умолчать. Вместе с тем... я убеждён, что человек – существо от природы эгоистичное, потому что иначе он бы попросту не смог существовать. За любым альтруизмом можно найти причину отнюдь не светлую и беззаветную, как кажется на первый взгляд. За любым добрым делом – может скрываться настоящая чёрная дыра, которую некто пытается отчаянно заполнить, жертвуя кусками себя. Но это лишь разрывает его ещё сильнее, и я... разумеется, я не говорю сейчас о вас. Однако прежде, чем согласиться, я хотел бы выяснить для себя, что... – взгляд и пальцы одной руки опускаются на крышку стоящего перед ним стакана, обводя ту неторопливо – задумчиво, давая себе время на то, чтобы подобрать верные слова, – кроется...

«В вас?» О нет, люди никогда не интересовали его так дотошно и настырно, как ту, что прячет себя за выкрашенными яркостью прядями на дне сумки, исполненной дурашливых значков и острых что её скальпель фраз. Кита, что привык бороздить во снах небеса, занимало нечто иное...

– ...в ваших собственных мечтах.

[Май]

Это может быть забавным - Май снова и снова потрясающе ярким светом вторгается в чужую жизнь, предлагает свои силы, ресурсы, услуги. И, то любопытно, что сейчас, когда время вдруг непозволительно растягивается, а каждое чувство становится ярче, ложится на язык сладким леденцом, Май осознает, что его внутренний свет может обернуться нежной пыльцой или дойти до человека в любой иной форме, если они сойдутся контактом. Если сойдутся.
Чтобы поладить с человеком, нужно войти в его ритм жизни.

    Чтобы подарить частичку сил, нужно хотеть, чтобы эти силы дошли. Нужно преобразовать их в ту форму, которую сможет принять собеседник. Особенно это сложно, когда кто-то не просил о помощи, особенно это сложно, когда не знаешь всех языков вселенной, чтобы вложить в чужие ладони свет, который бы отразился добрым сиянием в чужих глазах.

Это такая игра в добро.

  Достаточно лишь одного слова, пары фраз, тоски в глазах, чтобы Май воспылал желанием что-то несокрушимо «дать». Эти золотые глаза не хотят видеть печаль. И граф не желает чувствовать внутри маленькую личную боль, трагедию о том, что было в прошлом. Возможно, именно сейчас жажда помочь, навязаться – лишь повод отвлечься от чувства, возвести маленький личный храм в знак уважения умершему другу?..

  Май не стесняется смотреть в глаза. Не стесняется прыгнуть в эти бескрайние просторы и показать самому себе, насколько он может сиять. И насколько ему любопытно, до жадности любопытно понять эти тёмные воды, эту особую историю в жизни этого дархата. Любопытство могло бы сойти за навязчивость, жажда прочесть чужую историю как книгу могла бы сквозить нарушением границ. Но то неважно.

      Он, при всей своей пышущей через край изящности, всё ещё готов смотреть слишком бесцеремонно и слишком прямо на человека. Впитать каждую эмоцию. Понять. Проникнуться. Усталый взгляд – тоска прожитых лет нанесла особый отпечаток? Или совсем недавно случилось нечто печальное и тоскливое?... Хочется узнать.  Не зря говорят, что внешний вид – отражение всего внутреннего. И этот чёрный костюм...

    Какую же тьму ты баюкаешь в своём мире?

    Май знает, что может сиять слишком ярко. Прищуренный в ответ взгляд тому подтверждение. И магией чистой граф тушит себя, заглушает свет, но, созданный сердцем нарушу, он не может потушить окончательно, сбавить внутреннее сияние. Невозможно не углядеть украдкой маленький болезненный жест – сжать чашку, выдохнуть.

    Мир всё ещё слишком медленный, замерший, от вдоха до выдоха разлилась целая вечность.

    Пересечение взглядов золотым руном на сознание.

    Лани Кохола. Юноша представляется именно так. Имя звучит на языке мягким ветром, солёными берегами, зовом далёких китов. Штормами, замершими в воздухе. Светом сквозь облака. Птицей, забившейся в ветрах, кричащей о своём, о самом главном. Каплями дождя на лицо, на волосы. Гладкими камнями, обнимающими берег. Прикосновениями лёгкого холода.

    Май садится нетерпеливо, казалось, только и ждал разрешения, чтобы развалиться довольным солнцем за столом, облокотиться локтями, подпереть голову и посмотреть новым, лукавым взглядом на Лани. Не трудно понять, что нужно представиться, сообщить о себе, но графу даже несколько иронично обидно – как это так его никто не знает в этом месте? Неужели никто не понял с первым его шагом, что он – Май Соляриус? Самомнение разрастается до тех вершин, когда трудно разглядеть, до каких уголков мира не добралось его сияние. В ответ люмос облокачивается о спинку стула, разваливается небрежно и тягуче, клонит голову набок. Невозможно усидеть на месте. Он – птица, неспособная замирать надолго.

    — Май. Май Солариус, — отзывается легко, словно это очевидно и давно всем им известно. Это ведь в самом деле не так важно, потому что для графа очевидно – он не смажется с остальными. Он запомнится. — Я имею достаточное состояние, чтобы помочь. Наёмник. Граф. Аристократ... Всё это просто слова, — взмахивает рукой, не считая правильным углубляться в эти слова ненужные, ведь они для каждого говорят о своём, и в них нет глубокой истины. Эти звуки никогда не охарактеризуют Мая так, как он был бы доволен. С пальцев срываются блёстки света, растворяются в воздухе. Люмос вновь опирается локтями о стол. Изгибается.

    — А фактически? — уточняет тут же, клонит голову набок, прищуривается во внимательном взоре. Расскажи. Поделись. Как глубоко искренний интерес может просочиться в чужое нутро? Как много Маю позволено?

   

Синева глаз непроницаема.

    Было бы наивно думать, что Лани совершенно спокойно примет такое предложение, не решив уточнить, понять, какие настоящие мотивы хранятся на дне этих ярких лучей. Какая тьма стоит на страже.  Улыбка медленно сходит с лица люмоса. Он слышит хорошие размышления, звук вуалью ложится на плечи.

    Вкусно.

    Пальцы торопливо бьют по столу, нетерпение, торопливость выражается в суетливом желании что-то сделать, создать, сотворить. Замедление порождает жажду бежать, попросить включить музыку погромче и пуститься в пляс. Вместо этого Май создаёт с рук светлые огоньки, захватывает, тушит. И заново, заново, пока звучит мягкая гладь речи, пока Лани расстилает перед собеседником покой, нежность океана.

    На вопрос граф усмехается. И осознаёт, что не смотрит на парня, изучает взглядом магию в ладони – отвлечься кажется способом ускорить собственное время.

    — Мне нравится идея общего счастья и мира, — поднимает взгляд, чтобы всмотреться в собеседника. Как он отреагирует? Что скажет? Май улыбается уголками губ, в качестве «платы» за принятие помощи готовый рассказать о себе, о том, что ему ценно и важно. Поделиться своим, сказать, что не ищет злого умысла, не жаждет использовать или причинить вред.

  Подарить свет и посмотреть, что будет дальше.

    — Я мечтаю найти одного человека и подарить ему всё, что у меня есть, поскольку когда-то он мне подарил жизнь. Но пока я не могу найти его, я считаю правильным и верным воплощать в жизнь свои желания, покуда весь мир не станет светлее, — поправляет волосы. — Именно искренне. По-настоящему. Без утопии, без вырезания зла и тьмы. Но с искренней верой в то, что там, где больно и плохо, всегда будет кто-то, кто поможет. Там, где треск жизни, всегда будет целительная магия... — Май клонит голову на другой бок, впору улечься на стол грудью, растечься, но вместо этого парень лишь разминает шею. — В моих мечтах всегда уютно и тепло. А «она» больше не плачет от боли. И никто не страдает слишком сильно.

    Люмос улыбается довольным котом. Жмурится, представляя пред собою и правда тот самый миг, мир, где всё в порядке. Где больше нет слёз – странно, но он до сих пор помнит чужое отчаяние и как рвалось сердце от осознания, что ничего не получается сделать. Сейчас это всё остаточной болью, сожалением, но Май прожил слишком много лет, чтобы не винить себя. Чтобы не пытаться вернуть прошлое.

    — Этого достаточно? Позволите ли Вы мне тогда вкусить ваши мечты?~ — переключается вмиг от флёра тоски, вновь на лице веселье и игривость – давай, покажи, что дальше, обнажи свою суть и покажи всё, что пожелаешь. Чтобы быть... принятым? Чтобы быть... всё ещё интересным? Маю кажется, он захочет пройти до конца и почти что готов переделать небеса, чтобы посмотреть, получится ли воплотить в жизнь этот проект.

    Она бы оценила, интересно?