[Вильям Блауз]

Неизвестное местоположение/ 4823

Габриэль Савант, Вильям Блауз, Лэндон Савант, Фрэнсис Морган

Эпизод является игрой в в  прошлом и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту стандартную систему боя.

[Хель]

[nick]Габриэль Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/2KjRgzk/image.png[/icon][status]семейное безумие[/status]

Сигнал грохочет: "на старт". В моем открытом зрачке
Не отражается явь, а отражается свет.
Вокруг вращается пространство, я иду налегке -
И вновь встаю на след.

- Раздевайся.

Габриэль смотрит — в лицо человека, с которым провел целую крошечную вечность хрупких мгновений. И сказанное бескомпромиссно, сопровожденное приставляемым к лицу оружием... кажется столь же соблазнительным, как и читаемые в зеленом лабиринте стихи. Чужие глаза — как коварные подводные рифы, которые выброшенный за борт художник пересчитывает своей спиной.

Мучение магического выплеска остается следом на лице — страдальческим выражением глаз, струйкой крови, текущей из носа. Боль в сломанной ноге кажется неправильной, растянутой, но первая же попытка шевельнуться заставляет зашипеть сквозь зубы.

Габриэль переводит взгляд — с лица Вилла, уже ставшего знакомым, выученного томными касаниями в темноте, - на силуэт незнакомки. Фрэнсис красива, как статуэтка на витрине за стеклом. Она кажется полной противоположностью своего напарника. Сдержанность против импульсивности. Умение держать лицо против сбивающихся неровных выдохов, мешающихся с движением тел. Грация против отрывочности каждого жеста.

Савант мажет слепым взглядом по женской фигуре — но вновь возвращается взглядом к темным глазам своего похитителя. Ему мнится: Фрэнсис — золотая вязь старинных рам. Вильям кажется грубым куском графита, которому спустя годы и боль только предстоит засиять алмазом.

Художник видит красота сияющих граней уже сейчас. Савант смотрит так, словно пистолет ему не опасен. Рядом, на расстоянии нескольких дюймов, безвольно раскинулось тело брата. Спящий Лэндон кажется спокойным, расслабленным — ему не снятся кошмары. Габриэль знает это, ведь не раз прежде исцелял если не травмы, то хотя бы чужую боль. Ему чудится: брат в безопасности. О нем не хочется волноваться.

О себе — не получается.

Габриэль смотрит без страха, но с пьяным весельем — тем, что гнало в дебри зарослей лабиринта. С тем, что позволило перемахнуть через каменный бортик заполненного фонтана, раскрыть семейную тайну так, как раскрывают короб с пойманным насекомым, как тычут под чужой нос блестящего зеленого жука. Габриэль не чувствует стеснения, не чувствует неловкости. Кажется, он всегда жил по законам иных миров, собственное тело для него значит столько же, сколько каменный монолит. Смысл ему придают идеи, жесты и выдохи, спаянные с чужими.

Магия срывается с кожи искрами, сжигающими одежду. Не остается ни клочка ткани, ни пепла на коже. В чем-то это и лучше — снять брюки с поврежденной ногой было бы нелегко. Габриэль все равно выпрямляется, насколько это возможно, смотрит с ласковым любопытством. Он знает, что не красив, худощав, с россыпью серебряных и золотых веснушек на бледной, синевой отливающей, коже. Но Саванта выдает положение головы, стремящийся вверх подбородок, взгляд — сверху вниз.

Саванта выдает безумие во взгляде, в хаотичном движение нарисованных на коже бабочек. Их с десяток бьется по спине, плечам, брызгами серебра сталкивается на животе над ямкой пупка. Габриэль не пытается прикрыться, кажется — наоборот, будто разделся он по собственной воле. Будто все происходящее — лишь странная прелюдия, подобная хождению по подземельям.

Габриэль прикрывает глаза, льнет лбом к подставленному дулу оружия — так, словно кожу не холодит металлом. Гладится с видом домашнего кота, касается пистолета носом, щекой, а после губами. Бесстыдно целует, будто пистолет является продолжением чужого тела. Вопреки настроению ситуации губы растягиваются в улыбке — некрасиво-кривой, вздергивающей уголок рта. Еще менее нормальным оказывается следующее движение — высунутым языком по гладкому металлическому стволу.

Савант знает: если бы брат очнулся, в голове загрохотал бы его изумленный, почти напуганный голос. Ему самому не страшно, происходящее кажется игрой. Он принимает правила.

И магией касается чужого тела, замершего на расстоянии вытянутой руки. Магия касается так, как могли бы коснуться руки — сползает настойчивым движением по плечам, оглаживает грудные мышцы, игриво царапает подрагивающие мышцы живота. Касается бесстыдной лаской и ниже, оглаживая бедра. С каждым движением, протягивающимся не дольше миллисекунды, стирая броню чужой одежды.

Краснеет лицо Вилла. Не так, как в лабиринте, когда страсть румянила щеки и распаляла контур губ. Краска заливает чужое лицо, словно разлитая щедрой кистью. Зрелище кажется завораживающим.

- Что вы... - слышится голос девушки, но Савант едва различает его. Все внимание творца отдано одному человеку. Тому, по чьему обнаженному телу взгляд скользит с бесстрастностью визитера в музее. Все это — уже видел. Касался в темноте, и пальцы еще помнят рельеф чужих мышц, остроты лопаток. Тело помнит каждое прикосновение чужих рук, чужой кожи, смешавшееся дыхание.

И бесстрастность сменяется нежностью, отблеском вдохновения. Габриэль знает: он будет рисовать этого человека. В тысяче поз и ракурсов, потому что это тело кажется ему совершеннее любых скульптур Микеланджело. Тем более, что последние проигрывают в своих параметрах...

Ему хочется пересечь разделяющее расстояние, коснуться без малейшей пошлости — с тем почтением, с каким касаешься предметов искусства. Скользнуть кончиками пальцев по излету ключиц, проверить: это живая плоть, а не холодный камень. Возбуждением отзывается воспоминание о сливающихся в объятии нимфах над фонтаном.

Но хрупкость момента и таинство искусства рушатся: лицо эльфа из страны вечной юности искажается стыдом и гневом. Опускается пистолет, похититель в пару шагов достигает шкафа, с бешенством застигнутого врасплох сдирает что-то с вешалок и полок, швыряет в художника. Сам начинает одеваться...

- Смотрю, хорошо ты его отвлек, - с оттенком веселья звучит женский голос. Савант оборачивается: девушка на коленях сидит подле его брата, изящные девичьи руки тянутся раздеть...

Савант понимает несправедливость собственного поступка. Будь они вдвоем, вероятно, смущения бы не последовало. В глазах Габриэля, однако, нет ни капли стыда. Он знает: тело — лишь инструмент искусства, такой же, как гипсовый куб или слепленная из глины сопля в форме цапли. Магия срывается с поводка вновь — теперь почти ласково обволакивая чужие фигуры. Мягко стирая границы вечернего платья на теле блондинки, оглаживая без излишнего интереса — с вежливым равнодушием. Обнаженная Фрэнсис вызывает интереса не больше, чем каменный барельеф, хотя красоты Савант не признать не может. Остается признать: сердце его отдано совсем другой фигуре.

Но расклад все еще неровен. Магия сползает с рук Фрэнсис на плечи старшего Саванта. Смахивает слои одежды, как россыпь хлебных крошек со стола, результатом небрежности остаются носки на ногах старшего брата. Один — дырявый, и из дыры остается победно торчать большой палец.

Камин не позволяет замерзнуть: потрескивающее пламя согревает воздух и обнаженные тела, каждое из которых, кроме собственного, кажется Габриэлю достойным занять место в учебниках анатомии. Лэндон, в отличие от брата красив, атлетично сложен. И золотой паук антрацифии не мечется лихорадочно по всему его телу, свернувшись в нитях паутины над пульсацией сердца. В каждой пропорции молодой человек симметричен и развит. Как никогда кажется очевидным, что Габриэль — лишь разбитое отражение брата, а вовсе не его близнец.

Эта мысль огорчает, тянет вниз уголки рта. Художник отвлекается: видит уют заброшенного домика, дерево стен, мягкость ковров. За окнами — белым бело, словно манящий холст бумаги льнет к самому стеклу. На нем хочется рисовать.

Габриэль оборачивается к своему вдохновению, ласкает взглядом чужую спину, затем клонится поднять брошенную одежду...

..!..

... боль ослепительна, она заставляет согнуться, рухнуть набок. Колено раскалывается так, что Габриэль чувствует себя надколотым барельефом. Садовым гномом, которому ударом палицы отбили кусок гипсового тела.

Пальцы лихорадочно скребут по полу, но не решаются коснуться очага боли. Как взгляд не решается сорваться вниз. С губ срывается то ли хрип, то ли болезненный выдох. Он не Лэндон и не умеет терпеть боль молча. Мокнут ресницы — ему жаль брата, снова попавшего под тяжелую руку отца.

- По...

Слово не вяжется, боль заставляет стиснуть зубы. Неловкое движение только усиливает ее, и Савант мучительно стонет, сворачиваясь на полу.

"Великолепные кубы"

Раздеть себя, Вилку, Фрэнсис и Лэндона.

[Вильям Блауз]

 За окном утробно завывал ветер. Скоп снежинок ударялся в окна, с резных наличников свисали длинные ноги сосулек. Небо заволокло тучами. Вдалеке, на одном из удалённых беспощадными километрами домов, были видны огни деревни. Одноэтажная тесная застройка среди возвышенности бесконечных просторов казалась мерцающими вдалеке звёздами. Из окон уединённого дома ближайший населённый пункт мнился недосягаемым, как часть небесного светила. Ложная досягаемость, ложная близость. А впереди – беспощадная равнина с царящей колючей метелью.

  В доме было уютно. Пахло морозом, хвоей, чищенными мандаринами. Лакированным деревом и жжёными дровами, с кухни несло запахом забытого остывшего глинтвейна. Система охраны пленников была отлажена идеальным механизмом: возвышающимся невидимым куполом из магической энергии, который блокировал любую попытку связаться с миром телепатически и ломал систему пространственных перемещений. Идеальная клетка: колдовать можно только внутри.

  Внешний мир от тебя отрезан.

  Вильям и Фрэнсис знали: выбраться непросто. Купол велик и охватывал собой не только дом вместе с крышей, но и длинные километры прилегающих территорий. Нужно было иметь одно знание, которое могло помочь выйти из убежища в сторону спасительно мерцающих точек. И это знание крылось в собаках. В группе хасок, самоедов и лаек, которые жили на первом этаже деревянного дома в утеплённом сарае. Здесь, на крайнем севере неизвестной планеты, привычный способ передвижения – упряжка – и едва ли видимое спасение в неумелых руках являлось спасением действительным. Несколько несложных правил: кобеля не ставить с сукой, самых быстрых вперёд, медленных – назад, не брать напарниками тех, кто пытается укусить друг друга – и можно ехать.

  Одно неправильное звено в десятке запряжённых собак – и упряжка не уедет далеко.  Если тронется с места вообще.

  Но в каждой ситуации есть своя доля неожиданности, насмешка судьбы над гротескностью ситуации: с места вполне ожидаемо трогается кто-то другой. Внутри комнаты на втором этаже, среди окон, в которых проникало закатное солнце.

– У тебя совсем крыша поехала?! – возмущённо оскалился Вильям, и его лицо перекосилось от злости.

  Внезапная обнажённость ударила по сознанию. Меньше всего ожидаешь, что после проваленного задания ты окажешься здесь: в провокационной наготе среди своих и чужих. Демонстрируя тело, которое было далеко от любых работ талантливых живописцев. Синяки, синяки, синяки...следы ударов. Бледная кожа с царапинами на руках, ободранными локтями и коленями – Вильям знал, что далеко не красавец. Не сейчас, когда тренировки по три раза в неделю учили выживать там, где иной бы помер от бессилия. Вильям до сих пор учился, ибо прошлого опыта оказалось недостаточно: одно дело – уметь вступиться за себя в сиротском приюте. Совсем другое – выступать против вооружённого наёмника. С оружием и без. С магией или вооружённого до зубов технологическим оружием.

  Фрэнсис мимолётом коснулась взглядом фигуры друга и тотчас его отвела. Смотреть неприятно: чужая кожа – карта боли. Фрэнсис давно не воспитывали как солдата, лишь помогали поддерживать боевую форму.

  Вильяму с тренером «повезло».
 
  Он не скрывал тело, не видя в гематомах ничего постыдного. Не носил их с гордостью, но и не прятал: в сущности, их спрятать было невозможно. Они были везде. Вилл нарочно увёл из-под взгляда лишь спину: антрацифия из большой ящерицы и звезды мелькнула на левой лопатке и спряталась под боком. Вильям выкинул из шкафа с гневом одежду: в лицо Габриэля полетели сменные плюшевые штаны и безразмерный свитер. Фрэнсис, не глядя, поймала платье-тунику и поспешила втиснутся в белые хлопковые штаны.

– Если это была шутка, – процедил Вилл, – то неудачная.

  Легко увидеть: от призрака прошлой страсти не осталось и следа. Тот, кто ласково целовал в шею, захватывал губами кожу под ухом, смотрел свирепой горгульей. И кажется, больше не играл, решив раз и навсегда показать и настоящее лицо, и настоящий оскал. Показать Габриэлю, что теперь он, а не Саванты владеет ситуацией.

– Если ты думал, что лапша на твоих ушах во время бала вовсе не лапша, то советую снять её. И побыстрее.

  Вильям натянул на тело серую футболку, запрыгнул в первые попавшиеся штаны не по размеру. На худом теле они держались на шнурке пояса. Фрэнсис утонула в платье. Споткнулась в штанах, чуть не наступила на руку бессознательного Лэндона.

– Запомни, – зло сверкнул глазами Вилл и подошёл к Габриэлю вплотную, тыкая указательным пальцем в длинный нос. – Выкинешь какую-либо глупость – получишь в лицо. Вторую глупость – разобью нос. ТРЕТЬЮ – ПОРВУ ТЕБЕ ЗАДНИЦУ.

  Фрэнсис бесслышно рассмеялась, потому что знала: её напарник не такой грозный, каким он хотел казаться. Обещание он выполнит, но едва ли получит от насилия удовольствие. Он вырывается из комнаты на всех парусах и хлопает входной дверью. Вылетевший из проёма, Блауз походил на разозлённого цербера: горят глаза, от злости лицо краснеет. И даже вихор на голове кажется вздыбленным более, чем обычно. Она остаётся наедине с двумя пленниками и ласково ведёт пальцами по лицу Лэндона. Тот спит и, кажется, ничего не замечает.

  Безмятежный сон делает человека красивым. Обнажённость – позволяет запомнить тело до мельчайших деталей. От родинки на шее, которую не было видно за воротом хрустящей рубашки, до паука, спрятавшегося в паутине над грудной клеткой.

  Фрэнсис встаёт, поднимает с пола артефакт-брошь, пистолет, фотокамеру и рассовывает вещи в карманы лёгких штанов и глубокую прорезь туники на животе. Часы стягиваются с запястья Лэндона, будто они могут представлять угрозу. Глупо тратить время на теомагию. Легче просто забрать то, что в любой момент может оказаться артефактом. И уничтожить.

  Главное правило этого дома гласит – беззащитность пленников превыше всего.

– Вы тут надолго, – ласково улыбается Фрэнсис и кладёт золотой цветок магнолии в вазу к еловым ветвям. – Габриэль, постарайся его не злить. Молодая кровь, буйная. Я...не настроена на то, чтобы мы друг другу перегрызли глотки. Наше сосуществование может быть мирным. Настолько, насколько позволяет ситуация.

  Она улыбается ласково, как будто не пленитель – а скорее приятный сопровождающий. Бледное лицо Габриэля с синеватым оттенком губ кажется ей, вопреки всему, приятным. Она читала досье и знает: у них сходная страсть.

  Габриэль не выпускает из рук блокнот так, как Фрэнсис не выпускает из сумки фотокамеру. Пальцы ласково касаются объектива и гладят крышку. Фрэнсис садится рядом с Габриэлем и кладёт ладонь ему на ногу. Всполох блёсткой лазурной магии, и сначала стирается боль, потом и повреждения. Таят на коже следы крови. Морган улыбается довольно: целительная магия сработала безукоризненно.

  И она намного умнее своего напарника: Фрэнсис не пытается демонстрировать власть. Её цели куда более глубокие.

– Завтра поговорим, – нежно улыбается она Габриэлю и убирает руку с его колена. – Кухня на первом этаже, комнаты на втором и третьем. Можете выбрать себе любую. Мы все...до безумия перенервничали. Всем нужно успокоиться. Доброй ночи.

  Она встаёт с табурета, улыбаясь напоследок с радушием гостеприимной хозяйки. Она не хлопает дверью, как Вилл: выходит аккуратно и без шума. Межкомнатная дверь тихо поскрипывает, оставляя после себя лишь мелодию поющей метели.

 Первая ночь обязана пройти спокойно, если никто не решит натворить глупостей.

[Хель]

Воспоминания о бальном зале, магнолиях и расписном потолке меркнут, как сон под утро. Недавний эльф смотрит с яростью, искажаются кажущиеся прекрасными черты. Габриэль замирает на полу, милосердный разум на миг уносит от боли, возвращает в дебри зеленого лабиринта. К чужому телу под промокшей от дождя рубашкой, к росчерку алых перчаток. К запрокинутому лицу и срывающимся с губ стихам.

Реальность чужого тела, не скрытая полутьмой, - дорожная карта из синяков и ссадин. Безупречность линий под акварелью желто-зеленых пятен. Габриэль ловит себя на том, что мысленно смешивает краски на палитре, подбирая верный оттенок. Охру нужно разбавить кармином и синим кобальтом, не забыть мазнуть желтого кадмия под выпирающей лучевой мышцей, очерчивая контур чужого удара. Разум творца беспощадно разбирает картину на составляющие.

Разум безумца заставляет вспомнить приятную боль от укуса на собственной шее. След мурашек вдоль бока, ведомый чужими пальцами. Общее наслаждение. Разум безумца влечет подойти, коснуться, губами исследовать каждый дюйм обнаженной кожи, запомнить на ощупь, на вкус. Рассудок уступает сладким видениям, и Савант не может сдержать улыбку. В ней — пьяное восхищение, восторг. Годы воспитания и уроков этикета тают под желанием прикоснуться.

- Если это была шутка, то неудачная.

Габриэль смотрит, не моргая. Едва слышно выдыхает, когда недавний любовник подходит близко, впиваясь взглядом так, как мог бы лезвием ножа. Страх уступает место странному веселью, желанию нарушить все правила, узнать, как далеко можно зайти. Найти самый край чужого терпения. Так хочется расковырять коросту на подживающей ранке, содрать, проверить — затянулось или нет?

– Запомни. Выкинешь какую-либо глупость...

Вильям перечисляет предупреждения, а Габриэль прикусывает щеку изнутри, сдерживая рвущийся из горла смех. Но когда наполненный яростью голос замирает, не ответить кажется преступлением.

- А можно как-то миновать первые два пункта? - срывается с губ невинный вопрос. Так ребенок может спросить, нельзя ли сразу приступить к десерту. Так тянешься за лакомством, готовясь удирать от наказания. Азарт окрашивает бледные щеки лихорадочным румянцем. Габриэль протягивает ладонь, жаждет поймать все же ощущение чужой кожи. Это желание — пьяное, больное, как ветряная оспа.

Как ветер, неудержимый его порыв, Вильям срывается прочь — прячется за грохотом дверей, за шумом шагов. Где-то за окнами утробно воет метель. Савант внезапно осознает: холодно и больно.

Габриэль различает, как невесомо вздрагивают пальцы брата, будто отзываясь на вспышку чужой боли. Как дрожат золотистые ресницы. Лэндон не спит, но всегда верно понимает, когда лучше притвориться мертвым. Как безупречно научившийся мимикрировать зверь. Не противится настойчивой ласке женских рук, срывающих часы. Однажды он получит другие, те, что придется беречь, как зеницу ока — отсчитывающие не только время, но и срок его собственной жизни. Но это случится гораздо позже, а сейчас его волнение ограничивается подрагиванием мышц живота, жаждой сквозь ресницы рассмотреть тело пленительницы.

Фрэнсис отличается от напарника — дипломатия против порывистости. Она не угрожает, но в тихом голосе слышится больше предупреждений, чем в громе чужой ярости. Мирное сосуществование. Габриэль смакует эти слова, перекатывает на языке, пока боль уносится выплеском чужой магии. Фрэнсис красива, но нарисовать ее не хочется. Ревность кошкой хватает за язык, когтями мажет вдоль позвоночника.

- Спасибо, - выдыхает Савант. Сейчас, без пьянящего присутствия Вилла, он кажется почти спокойным. Поднимается, натягивает предложенную одежду. И старательно отводит взгляд, прячется за ресницами, за беспорядком светлых прядей, падающих на лицо. Все внезапно кажется неправильным, странным, как не успевший рассеяться сон.

- Там... это был ваш друг? - вдруг вспоминает Савант, отвлекаясь на удовольствие от приятно касающейся ткани. Безразмерный свитер, кажется, вместил бы сразу трех таких безумных художников. Пальцы дрожат, привычно срываясь к карману штанов, но не находя ни блокнота, ни даже листка бумаги. Выдох замирает на губах.

Бальный зал, грохот и ужас чужого голоса, кровь на руках отца...

- Мне очень жаль.

Собственная шалость вдруг кажется неуместной, почти кощунственной. Габриэль отворачивается, оглядывается, избегая смотреть на Фрэнсис. Она смотрит так, словно ей известно, что он из себя представляет. Словно он кажется ей даже приятным. Савант скользит взглядом по дереву стен, по ворсу ковров и мягкости кресел. Брошенный на низкий диван плед заставляет усомниться: разве так выглядит темница?

Фрэнсис уходит без шума, без ярости. И вместе с ней уходит было сковавшее напряжение. Габриэль срывается с места, в пару шагов преодолевает расстояние до кона, пальцами цепляется за край подоконника. За стеклом бушует снежная вьюга, воет ветер. Взгляд находит очертания деревьев, но — ничего больше. От выдоха запотевает стекло.

Вы тут надолго — звучат в голове чужие слова. Но заключение кажется спасительным: Савант не хотел бы сейчас оказаться дома, принимая на себя родительский гнев. Не желал бы стать свидетелем очередной пытки для брата. Он клонится вперед, головой касается стекла, смеживает веки.

Кажется: он что-то пропустил. И понять, что происходит, кажется невозможным. Пальцы скользят по запотевшему стеклу. Савант отворачивается, выдыхает, облокачивается бедром о подоконник. Ему почти хочется оказаться в спасительной тени земляной ямы под смоковницей, зарыться в плед, свернуться на брошенном матрасе. Все это сон, - шепчет обманчиво разум.

Реальность касается кожи мягкостью чужой, не по размеру, одежды. Блестит золотом ветвь магнолии в вазе. Габриэль делает вдох, еще один, мучительно скребет ногтями по шее, будто желая заставить себя проснуться. Или стереть отголоском боли воспоминание о чужих губах.

С остервенением обиженного ребенка Савант выпрямляется, меряет комнату шагами, подходит к шкафу, ища одежду для брата. Даже не оборачиваясь, он знает: Лэндон уже открыл глаза, сменил позу, чуть вытянувшись на полу, разминая занывшие мышцы.

- Мы в плену, - резюмирует Габриэль, но звучит скорее весело, нежели обреченно. В сторону брата летят клетчатые штаны, похожие на пижамные, и полосатый бежево-белый свитер. Самому хочется забраться в шкаф и запереться внутри, ощупать заднюю стенку, отыскать выход в Нарнию. И хочется сорваться в коридор, отыскать за лабиринтом лестниц и дверей недавнее наваждение. Попросить прощения за проделанную глупость...

...или ее повторить?

[Лэндон Савант]

- Мы в плену.

Звучит почему-то весело. Лэндон позволяет себе вытянуться, открывает глаза. Собственная нагота смущает меньше, чем отсутствие боли — даже воспоминание о ней смазано, как след губной помады на щеке. Пальцы тянутся к сердцу — инстинктивно касаются свернувшегося в паутине золотого паука.

Мир вокруг — уют и простота, не свойственная дому Савантов. Вместо удушливого запаха магнолий и книжной пыли нос улавливает призрак хвойного леса. Лэндон садится на полу, поспешно стягивает с ног носки, забрасывает куда-то в угол — привычка, в равной мере свойственная аристократам и бродягам. Укоризненно смотрит в спину брату.

Им нет нужды говорить вслух. Зачем? - спрашивает Лэндон, хотя ответ ему известен. Габриэль, как наивный ребенок, не умеет переносить чужую боль. Собственную он никогда не прячет. Лэндон невесомо тянется к разуму брата, ищет в нем отголоски того, что сам не успел увидеть. Находит рушащийся бальный зал, корчащегося в гневе отца.

А после мысли утекают в водоворот зеленого лабиринта — и упираются в глухую стену.

- Не надо, - просит Габриэль, коротко обернувшись. Лэндон поспешно натягивает штаны и свитер. Они не подходят по размеру, как неподходящим кажется и чужой, на удивление надежно укрытый секрет. Любопытство гаснет, когда взгляд цепляется на розоватый след укуса на шее брата. Кажется, у обоих был насыщенный вечер.

- На первом этаже кухня, - припоминает Габриэль, хотя нет надобности говорить вслух. Да и Лэндон уже не спал и слышал. Думать о том, что ждет дома, не хочется. Арктур Савант не из тех, кто прощает другим ошибки. Особенно, своим детям. Старший Савант подходит ближе к брату, невесомо касается ладонью плеча. Чужие мысли — словно расколотая гипсовая статуя, из разрозненных обломков тяжело хоть что-то собрать. Но Лэндон отыскивает грусть, горечь и едва сдерживаемое мучительное желание.

И Лэндон знает: брат не сможет эту ночь провести в тишине выбранной спальни, свернувшись под одеялом или даже устроившись за столом в свете настольной лампы. Нет. Лэндон может предсказать каждый шаг безумца: неловкую поступь по скрипучим ступеням лестницы, неуклюжие попытки быть тише, чем ты есть. Поиск человека, чтобы извиниться, хотя есть что-то неправильное в том, чтобы просить прощенья у похитителя.

- Эй, - улыбается Лэндон и треплет брата по волосам, - я тебя держу, помнишь?

В старой шутке едва ли найдется смысл, но Габриэль тихо смеется в ответ, оборачивается. Его лицо — словно ломкое отражение, спустя десятки лет до сих пор чудно находить собственные черты в чужом лице. Упрямая линия подбородка, тонкая переносица. В дрожащих пальцах брата не хватает блокнота и карандаша. Лэндон мысленно делает заметку: отыскать их в этом доме и принести Габриэлю.

Они расходятся без слов. Лэндон бесшумно выходит в коридор, оглядывается по сторонам... у него — свое наваждение. Прекрасная похитительница унесла с собой ответы на все вопросы, но Савант напоминает себе: это место — их общая клетка. Было ли похищение продуманным? Ему кажется, едва ли. Мальчишка выглядел импульсивным, Фрэнсис же он сам предоставил более разумный выбор. Предать отца... он замирает, вздрагивает от этой мысли, как от обрушившегося на плечо удара. И повторяет ее с большим наслаждением. Предать отца. Разрушить все, что тому так дорогу, разобрать по кирпичику роскошь дома, разбить купол защитных чар. Желание мести такое слепое, такое пьяное, что собственной жизнью расплатиться не жалко.

- Фрэнсис? - выдыхает Савант, но не зовет в полный голос. Прислушивается к эху собственного голоса... это место похоже на дом больше, чем родное поместье. А потому Лэндон чувствует себя чужаком куда больше, чем пленником.

Дом выглядит на удивление обитаемым, уютным, словно хозяева лишь считанные минуты назад покинули его. На кухне пахнет глинтвейном, и Лэндон позволяет себе глупую почти детскую радость: замирает, облокотившись бедром о край стола, потягивается, вдыхает приятные вкусные запахи так, словно он здесь не заключенный и даже не гость, а ребенок в счастливое рождественское утро. Потом тянется открыть навесные ящики, находит кем-то заранее оставленные крупы, специи и коробки сухих завтраков. Любимые медовые хлопья с подмигивающим крокодилом на коробке. Лэндон подтягивает коробку к уху, встряхивает, прислушиваясь к перестуку хлопьев. Становится почти все равно, есть здесь заначка с выпивкой или нет. ЗА окнами завывает метель и манит своей громадой здание сарая.

- Моя леди? - снова зовет Савант, но еще тише. Потом прикрывает шкафчик и медленно продвигается к входной двери. Любопытно, как далеко простираются границы дозволенного — не может ведь быть такого, что из всех охранных мер здесь лишь замок на двери да колючий снег за окнами?

Но дверь открывается запросто, и лицо обдает запахом и прохладой зимнего леса. Лэндон находит на обувной полке ботинки, влезает в них, морщится от холода, торопливо лезущего под свитер. Внутренне прислушивается: не торопится ли кто схватить за руку, заломать руки. Показная свобода мнится угрожающей и тревожной.

Габриэлю понравится.

Савант замирает под снегом, прикрывает глаза... глупец! - сам себе удивляется. Но чувствует себя учеником пансионата, выбравшегося на каникулы в любимый парк развлечений. Нет запаха магнолий. Со стороны сарая слышится странный, смутно знакомый звук...

Никто не спешит остановить. Лэндон добирается до еще одних дверей, оглядывается. Снег настойчивой влагой пробирается за шиворот, липнет к светлым волосам, превращая их в сосульки. Савант распахивает дверь и вваливается в спасительное тепло закрытого помещения...

Пьяный восторг кажется большим, чем можно выдержать. Лэндона встречают многочисленные взгляды собачьих глаз, любопытное обнюхивание, мокрые холодные носы торопятся уткнуться в протянутые ладони. Старая, давно похороненная в подземельях, мечта оживает, вспыхивает золотом антрацифии, и Савант клонится к густо укрытому соломой полу. Становится все равно, где он и что будет потом. Руки утопают в мягкой и теплой собачьей шерсти. Собак, кажется, с дюжину, самое то для упряжки. Но Лэндон не думает о побеге, он только пытается погладить каждую, смеется, когда особо настойчивая хаски умудряется облизать в лицу — от подбородка до лба.

Габриэль, - мысленно зовет брата, а потом утопает в облаке шерсти. Пахнет собачьей шерстью и спокойствием. Лэндон валится спиной к деревянной стенке, прикрывает глаза, обнимает чью-то подставившуюся морду, гладит, чешет за ушами...

- Привет-привет, - шепчет с довольством. Чувствует, как брат отзывается беспокойством на нежданную радость. Хочется взмолиться всем божествам, чтобы отец никогда сюда не добрался. Чтобы крыша рухнула прямо на голову старику и похоронила под обломками. Как мало, оказывается, нужно для счастья.

Как мало, - соглашается Габриэль. И Лэндон чувствует, как гаснет ментальная связь, брат торопится скрыться, остаться наедине с собой. Старший Савант различает узость коридора, чувствует нетерпение, с которым художник заглядывает за каждую дверь... Лэндон отпускает брата и выдыхает.

А где-то в доме отворяется очередная дверь...
и безумец неуверенно замирает на пороге, найдя своего пленителя.