[Хель]

[nick]Габриэль Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/2KjRgzk/image.png[/icon][status]шелест книжных страниц[/status][sign]

ты - мой грех и ты - мой вечный ад

[/sign][/block]

Абберат / 4823

Вильям, Габриэль Савант

Эпизод является игрой в прошлом и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту стандартную систему боя

Мои глаза в тебя не влюблены, —
Они твои пороки видят ясно.
А сердце ни одной твоей вины
Не видит и с глазами не согласно. ©

[/b][/size][/font]

[Вильям Блауз]

– Не сутулься, – строго звучит нежный девичий голос, – держи спину прямо.

  Вильям наклоняет голову и смотрит на свои колени. Деловые брюки, белая рубашка. Прошло четыре года, а он до сих пор не может привыкнуть. Раньше: расшибленные в кровь колени, дыры на старых затёртых джинсах, выцветшая майка с растянутой горловиной. Вечные следы веток в волосах, синяки на предплечьях – любил лазить по деревьям. А сейчас: зализанные чёрные волосы назад, серая бабочка на костюме, приталенный силуэт пиджака на заказ. От блеска ботинок можно ослепнуть. Яркий всполох перчаток как привлекающая внимания деталь.

  Красота в каждой детали. Но детский дом не вытравишь.

  Вильям всё ещё чувствует себя волчонком. На званном вечере в зале, залитом светом канделябров и помпезной люстры, он всё ещё видит: плохо лежит ажурная статуэтка, за украденную трость с набалдашником из слоновой кости с инкрустацией камней можно выручить месячную зарплату. Вильям видит каждую деталь: как легко смахнуть сползающий с тонких пальцев перстень, как беззаботно в оттопыренном кармане чужого пиджака мелькает пачка денег.

  Фрэнсис гладит Вильяма по плечу:

– Помни: у нас один вечер. Нам нужно проникнуть в кабинет Саванта, найти следы переписки с преступностью. Наших людей много: в каждом углу. Проникновением займусь я, займётся Джереми. Твоя задача – отвлечь кого-нибудь из их детей. Лучше Лэндона: он лёгок на подъём. Хороший собеседник. Габриэль...с ним сложнее.

  Вильям чувствует себя плохим игроком. Просто отвратительным. Он не знает ни манер высшего общества, ни того, чем отличается вилка для мяса от вилки для устриц. Банкетный стол выглядит королевским: Вильям голоден только от вида, а подступиться и взять пирожное кажется почти преступлением. Картинка возникает перед глазами: только возьмёшь, подтянешь ко рту, соберёшься укусить – весь зал смотрит на тебя с осуждающим видом.

  Опять что-то сделал не так. Палец не оттопырил, сгорбился за столом.

  Вильям тяжело выдыхает. Оркестр играет первую мелодию. Шеренга полонеза идёт по центру залы открывающей, в поклоне люди синхронно отводят носок. Фрэнсис приглашает поджарый мужчина с усами: крадёт её от напарника с вежливым поклоном. Её ладонь в сетчатой перчатке скользит по кисти с россыпью мелких морщин. Фрэнсис улыбается довольно, счастливо, подмигивает Вильяму, чтобы и он пригласил кого-то. Вильям оборачивается: встречается взглядом с замкнутым светловолосым юношей в углу помещения, затем видит стоящих рядом девушек с матерью. В строгих платьях.

  И не хочет ничего: только сбежать. Тянется к бокалу розового вина и осушает залпом – совсем не по-джентельменски. Отворачивает всех четверых: и возрастную мать, и трёх дочерей-погодок. Вильям тянет руку к волосам, треплет волосы по привычке: «прилизанность» стирается грубым движением ладони. Непослушные волосы свисают озорными вихрами.

– Вилл, – недовольно цокает языком Фрэнсис, возвращаясь из танцев. – Ты в своём репертуаре.

  Девичья ладонь нежно треплет по волосам. Незаметно сглаживает особенно взъерошенные пряди. Вильям тянет руку лодочкой к ней: следующий танец – вальс. Он чувствует необходимость пригласить на танец ту, с кем пришёл.

  Фрэнсис улыбается благодарно, влюблённо. Касается пальцами руки, обтянутой тканью красных перчаток. Соглашается. По периферии зала образуется и размыкается круг. Ладонь Вильяма касается тонкого стана талии, рука Фрэнсис мягко погружается на плечо. Начинается дорожка шагов: реальность стирается пёстрыми красками, бесконечными бликами огней и костюмов. Вильям не мастер танцев, то держится уверенно, чтобы не наступить на носки. Хотя знает: обступай он Фрэнсис все ноги – она не слова ни скажет. Даже будет смотреть точно так же.

  Девушка не отводит взгляд: так принято в танцах. Но Вильям витает где-то не с партнёршей. Ему интересно место, где он находится, ему интересны люди, которые его окружают. Толпа мужчин преклонного возраста, собравшаяся под подленником одной из картин. Группа офицеров при службе, раскуривающих трубку около широких подоконников. Множество пар: у женщин на балу горят глаза.

  Фрэнсис из них самая красивая: чёрное платье-футляр на широких бретелях, спущенных с плеч. Кромка жемчугов на шее и в платье – символ девичьих слёз. Лицо фарфоровой куклы, талая весна из снега на волосах. Но взгляд цепляет глазами юношу в старомодной блузке. В быстроте стремительного вальса Вильям не замечает, что прячется у него в руках: плоский предмет любовно прижат к груди. И конфуз случается стремительно: вот незнакомец врезается в зазевавшегося официанта, вот поднос трясётся вместе с десятью бокалами вина. Падение посуды близко: лицо официанта искажается в болезненной гримасе. Вильям понимает почему: такое падение приходилось бы отрабатывать весь вечер.

  К бедным людям Вильям всегда относился теплее, чем к богатым. Кажется, они были той тонкой гранью, объединяющей с прошлым. С счастливым бедным детством. Вильям правда верил, что счастливым.

  И воцарившаяся суета его развеселила: мальчишка-официант удержал все бокалы. А странный юноша с вычурной блузкой болезненно отскочил в сторону и свалил с винтажного комода статуэтку.

– Ходячая катастрофа, – вслух усмехается Вильям.

  Фрэнсис хмурится:

– На кого ты там смотришь?

  Она оборачивается к центру разворачивающихся событий. И видит: старший брат подходит к младшему, что-то говорит. Фрэнсис толкает Вильяма плечом:

– Вот, вон тот. Лэндон. Поговори с ним. Время ещё есть. Расслабься, познакомься с остальными. Веди себя естественно!

  Реверанс, поклон в окончание танца, и Фрэнсис берёт партнёра под руку. Ей важно научить, чтобы неопытность быстрее схватывала всё на лету. Правила сложны, их много, но всегда нужно с чего-то начинать.

– К дебютантам сейчас отношения куда лояльнее, чем раньше. Не волнуйся лишний раз. Если чувствуешь, что нечего сказать или ответить, хвали хозяина дома. Или человека хвали – который перед тобой. Любому приятно, когда говорят о нём. Проси мнения, совета...Не говори о религии, пожалуйста! Молчи об Энтро!

  Вильям хмурится недовольно. Рука тянется за вторым бокалом вина: розе осушается парой секунд. Фрэнсис поражённо выдыхает:

– Вилл...пить нужно по глотку в минуту! Растягивать удовольствие, а не...

– Молчи! – Вильям машет перед носом Фрэнсис указательным пальцем. – У меня всё под контролем.

  Веселье на вкус как сладость конфет. На вид – как фейерверк, разгорающийся в звёздном небе. Вильям не знает, с чего начать: Лэндон ему не нравится, и он решает отбросить миссию в долгий ящик. Разум помнит: «времени ещё достаточно».

«Веди себя естественно».

– Привет!

  Вильяму видится: толпа погодок. Они молоды, даже юны – как он. Одеты в богатство расшитых тканей, на руках дорогие часы. Вильям прикусывает губу, шагает ближе, становится в круг. И прерванная беседа замолкает: каждый взгляд стоящего обращён на бесцеремонно вошедшего человека. Вильям видит: этот странный парень, чуть не уронивший официанта, тоже неподалёку. Не с обществом, а будто в стороне. Наблюдатель. И теперь глаза видят: в пальцах сжимается блокнот.

  Он может слышать его речь.

  И Вильям улыбается с беззаботностью пьяницы, режет слух фразой, повергающих остальных в шок:

– Вы тоже считаете, что последователи Немезиды, все, вплоть до последнего, все отбитые и нафуфыренные индюки?

[Хель]

[nick]Габриэль Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/2KjRgzk/image.png[/icon][status]шелест книжных страниц[/status][sign]

ты - мой грех и ты - мой вечный ад

[/sign][/block]

Веселился, сверкая, при блеске свечей Хоровод из шутов, королей, палачей, И звучал менуэт, и звучал контрданс, И сатиры пускались с пастушками в пляс.

Сон — словно маленькая смерть.

Габриэль пробует фразу на вкус, прикусывает кончик карандаша, а потом вписывает в блокнот. Смотрит: вычурно. Слишком грубо, как вырезанная ножом надпись в камне. Тянется провести ластиком поверх слов. Они — чужие, будто услышанные где-то. Совсем не то, что нужно.

Из большого зала доносится музыка — Габриэль морщится, горбится ниже к блокноту. За стеклом раскинулись цветки магнолий, ухоженный сад манит своей прохладой, виднеется белоснежный бочок беседки. Младший Савант нервно прикусывает губы, прислушивается к шуму приближающихся шагов.

Отворяется бесшумно дверь. Библиотека — в два этажа, на втором — ажурные деревянные перила, блеск астролябии, ряды книжных полок. Уют родного дома не спутаешь ни с чем другим. Габриэль поднимает глаза, отрывая взгляд от блокнота, улыбается приближающемуся брату. Он знает: их с Лэндоном легко принять за близнецов, только наметанный глаз отыщет детали. Заметит, что у Габриэля в волосах больше серебра, чем золота, что багрянец взгляда чаще мутит туман воображения. Лэндон — изящество, прямая спина. Тайна дыма, вырывающегося из сложенных лодочками рук у самого лица.

Младший — это хаос каждого жеста. Заплетающиеся ноги, спутанные волосы, перехваченные лентой. Старомодная рубашка с пятнами краски на манжетах. Не тот человек, которого ждут в бальном зале, которого легко втянуть в быстрый слаженный вальс. Кажется, вечности не хватит, чтобы Габриэль научился танцевать.

- Что рисуешь? - вместо приветствия спрашивает брат. На нем элегантный костюм, расчесанные пряди волос отливают золотом, безупречность движений не скрывает даже небрежность, с которой Савант садится на подоконник.

- Делаю наброски для карт, - отзывается Габриэль и поднимает блокнот, поворачивает в сторону брата, показывает: хрупкость изображенных мотыльков, заметки для старших арканов. Получается не все, идеи — как птицы, не всегда удается схватить за хвост.

- Пойдем в зал? Может, придумаешь что-то, пока наблюдаешь за людьми, - улыбается Лэндон. Габриэль пожимает плечами. Чужая хитрость шита белыми нитками: отец недоволен, что младший сын снова прячется в библиотеке. Хотя все знают: он не светская личность. От доносящихся звуков музыки вдоль позвоночника ползут колкие мурашки. Кажется: тут же замерзают на сквозняке, мертвыми призраками погасших идей скатываются на пол.

- Конечно, - легко отзывается младший брат, но опускает ресницы. Он не любит людей и шумные сборища. Не любит грохот музыки. Не хочет покидать уют библиотечных стен. С прохладой под рубашку заползает липкое предчувствие грозы. На горизонте, над кроной старой смоковницы, сгущаются тучи.

Габриэль поднимается, захлопывает блокнот, заправляет карандаш за ухо. Улыбается брату. Даже не думает о том, чтобы переодеться — от безумца этого и не ждут. Лэндон улыбается, тянет потрепать братишку по плечу.

- Не меняйся никогда, мотылек, - выдыхает старший Савант и тоже соскальзывает с подоконника. С прохладой ворвавшегося сквозняка шелестят оставленные на столах книги, в распахнутом альбоме ветер переворачивает страницы. В воздухе пахнет грозой, чернилами и цветами из сада.

Большой зал — тоже два этажа, блеск подвешенных под потолком люстр. Над ними — купольные своды, раскрашенные насыщенной синевой и позолотой. Габриэль задерживается на балюстраде, осматривает украшенный зал. Банкетный стол, вальсирующие пары по центру. Музыка кажется навязчивой, как протянутая для танца рука престарелой родственницы. Хочется поморщиться.

- Не «Лунный свет», конечно, - шепчет Лэндон, приваливаясь со спины, обнимая за плечи, - но можно привыкнуть. Поговори с кем-нибудь. О книгах. Или расскажи о том, что собираешь идеи для колоды таро. Это тебя ни к чему не обяжет, а отец будет рад.

- Он никогда не бывает рад.

- Он не говорит, но гордится тобой. Я тоже горжусь: ты прославишь нас как художник. Как писатель. Похоже, паршивой овцой в семье останусь я, - смешок касается уха, чужие ловкие пальцы тянутся отобрать блокнот.

Габриэль отстраняется, улыбаясь, тут же спотыкается и врезается боком в кованые перила. Лэндон поддерживает под локоть.

- Пойдем вниз?

Габриэль знает: он ужасен. Заставляет брата нянчиться с собой. Словно им все еще по пятнадцать. За изгибом ажурной лестницы начинается суматошный бал. Савант не замечает, как отвлекается разговором брат, как шелестят платья женщин. Он смотрит: сходится и расходится волна танцующих пар, каждое движение — отточенное, словно это не развлечение, а смертельный бой. Вспоминаются сказки из далекого детства — о подземных балах в чертогах фей. Только вступи в круг танцующих силуэтов — и будешь плясать, пока не упадешь замертво. Либо же сам не заметишь, как истают семь лет. Вернешься домой — а там все другое.

От мыслей отвлекает проблеск яркой вспышки. Габриэль вздрагивает, неловко шагает в сторону: пятно алых перчаток похоже на пролитую кровь. Танцующая пара притягивает взор. Взгляд скользит по безупречному телу девушки, но скатывается с него, как с изгибов мраморных статуй.

Ее партнер — совсем другое дело. Взлохмаченные танцем волосы, темные глаза. Руки под алой тканью. Габриэлю кажется: вот образ, который нужен. Для пятнадцатого аркана. Савант сам не замечает, как спотыкается — и с шумом врезается плечом в официанта. Выдыхает, мечется в сторону, видит недовольный взгляд. Не будь он Савантом, получил бы упрек в свой адрес. Но Габриэль знает: он заслужил. Балансирует фигура юноши с подносом, удерживает покачнувшиеся фужеры. А художника ведет неуклюжим движением, Габриэль врезается бедром в край старого комода, в рельефную позолоту. Плечо задевает старинную статую — черный полированный камень изящного силуэта с прожилками золотистых нитей. Руки тянутся, но удержать не успевают.

- Тебя всегда можно отыскать по устроенным разрушениям, - смеется догнавший Лэндон. Уводит за локоть от места преступления.

- Я случайно.

- Знаю, - рука брата ворошит волосы, увлекает в сторону — ближе к балкону, откуда льется прохладный воздух. Пахнет цветущим садом и томным вечером, над кронами ближайшего леса вспыхивают первые огоньки звезд.

- Иди уже, тебя ждут, - безрадостно отзывается Габриэль, клонится к парапету, безуспешно ищет на одежде карман, чтобы спрятать блокнот. Чуть не теряет забытый за ухом карандаш. Потом оборачивается, чтобы взглянуть на брата — а взгляд выхватывает из толпы совсем другое лицо. Человек в красных перчатках. Такого хочется нарисовать. Кажется: он не подходит этому вечеру так же, как младший Савант. Тяжело смиряет кипучую энергию под безукоризненностью одежды. Выбиваются из прилизанной прически упрямые пряди.

Лэндон оборачивается, следит за взглядом младшего брата — но мельком, лениво, не задерживая взгляд дольше случайного. Габриэль не улавливает последней брошенной фразы, чувствует прощальное касание руки на своем плече. И брат растворяется в толпе, возвращаясь к делам. К беседам и танцам.

Младший Савант вновь ловит чужой силуэт с алеющими перчатками. Не понимает, почему не может оторвать взгляд — в чужих движениях мерещится неловкость и путаность. Вот опрокидывается бокал вина в распахнутый рот. Блестят темные, будто провалы окон во тьме, глаза. Сердце предательски сбивается, и Габриэль слепо ищет ладонью опору стены.

Он тенью следует за движениями незнакомца, отражает каждый чужой шаг. Пересыхает во рту: хочется подойти ближе, коснуться руки, обтянутой красным. Хочется нарисовать — этот поворот головы, выбившуюся непослушную прядь надо лбом. Омуты глаз.

Кто ты? - хочется задать вопрос. Габриэлю кажется: незнакомец похож на эльфа, заблудившегося в чужом мире. Опрокидывает в себя вино, скользит взглядом по чужим лицам. Смотрит не так, как другие — без лености приевшегося богатства. Волком. Как чужак.

И в голосе, когда человек вмешивается в толпу, звучит вызов, дерзость пьяного разума:

– Вы тоже считаете, что последователи Немезиды, все, вплоть до последнего, все отбитые и нафуфыренные индюки?

Габриэль замирает. Видит, как тень недовольства и недоумения отражается на других лицах. Такие фразы не бросают на светских раутах, здесь знают: разговоры о религии опасны, как брошенная на пол перчатка. Савант действует вперед собственной мысли, врываясь в полукруг угасшей беседы, с извиняющейся кривой улыбкой ухватывая незнакомца за локоть. Бесцеремонно, почти невежливо — может, невежливо в полной мере.

- Прошу прощения, украду вас...

Звучит неуместно, а голос срывается. Габриэль тянет чужака в сторону, на ходу подхватывает с подноса официанта тонкий фужер, полный розового вина, и протягивает, глядя в темные омуты. Запоздало замечает: чужак совсем юн, ни одной морщинки на лице, пятно родинки под глазом. Это лицо кажется красивым, прекраснее лиц безупречных статуй, что прячутся в зарослях сада.

- Могу я вас нарисовать? - выпаливает Савант так, словно это он опрокинул в себя не меньше трех бокалов. И чувствует, как щеки вспыхивают румянцем, краснеет некрасиво — неровными пятнами вдоль скул. Но не может отвести взгляд от завораживающего незнакомца. Неуместно выпустив чужую руку, зажимает подмышкой блокнот и тянет вперед ладонь. Тонкие пальцы с кромкой чернил под ногтями и пятнами несмывающейся краски. Весь Савант в этом неуклюжем движении — и в кривой некрасивой улыбке, поднимающей один угол рта. Неудавшееся отражение старшего брата.

- Габриэль Савант. А вы...?

[Вильям Блауз]

 Вильям смотрит с замиранием сердца: в чужих лицах ему видится смятение.

 Такое, что он вновь чувствует себя чужаком, неуместным, лишним на этом празднике этикета ложек и вилок. Смыкается приятельский круг. Пауза длится долго, кажется, самую вечность. На него смотрят люди: такие же погодки, как и он сам, в их глазах считается отвращение. «Необразованный», «глупый», «дурная выскочка». Не голубая кровь. Вильяму даже стыдно сказать: он не знает, кто его родители. Хотя один из них единожды в этих стенах бывал: распивал дорогой алкоголь, вёл беседы о высоком. А ты...

  Лишь запоздало понимаешь: сказал что-то не так, не с того угла подошёл. Нелепая шутка не заставляет улыбнуться, а выходит неудачной. Ложится тенью на чужих лбах. Юная аристократия – дети богатых родителей – смотрят на Вильяма так, словно что-то представляют без блеска собственных фамилий.

  Вильям чувствует, как готов отступить. Сделать шаг назад – но чужая помощь врезается в прорезь локтевой ямки в виде незнакомой руки.

— Прошу прощения, украду вас, – шелестит неизвестный голос под самом ухом.

  Вильям позволяет себя увлечь. Вежливо склоняет голову в прощальном поклоне: оставленная компания незримо счастлива, что её избавили от общества необразованного человека. Вильям счастлив тоже: он наклоняет голову вбок, видит сквозь пелену непослушных волос лицо потенциальной «жертвы».

  Савант. Вильям бы не разобрал кто: старший или младший. Но он вспоминает по нелепой блузке: этот его собеседник чуть не уронил фужеры с вином, едва не оставил официанта без хлеба. Опрокинул с комода изящную статуэтку. Ошалелый взгляд через платину тонких волос кажется ещё более безумным.

  Вильям обнимает ладонью руку, воткнутую ему под локоть. Так обнимают не друга, так стискивают в капкан жертву. Он поймал — это читается по взаимно сумасшедшему взгляду.

  Вильям в двадцать лет похож на психа.

— Спасибо.

  Он благодарит незнакомца за то, что тот избавил его от скучной компании. Вцепляется в предплечье цепкостью ловких пальцев, улыбается — приторно. И неслышимо благодарит про себя ещё раз — за то, что жертва сама пошла к охотнику. И вот Габриэль пойман. Вильям помнит: «отвлечь одного из детей».

  И ему больше по вкусу художник с почти стершейся кляксой под глазом, чем элегантность, облачённая в блистательную выправку.

— Габриэль Савант, — представляется «незнакомец». — А вы...?

  Ему в ответ улыбаются добродушно. Сжимают ладонь в рукопожатии с остервенением тревожности. Вильям касается чужой голой руки тканью красных перчаток: невежливо, но с искренним желанием. Через тонкую ткань ощущения совсем другие, чем кожей к коже. Вильям ещё не знает, что перчатки нужно снимать.

  Он смотрит глаза в глаза: настойчиво, пьяно. Его завораживают люди не от мира сего, чудаки и творцы. Лицо Габриэля бледное, почти прозрачное, губы — анемично-бледные. Он похож на хрупкого мотылька, что бьётся в стекло зажжённого фонаря до момента, пока не опалит брюшко. Кажется: расстегнёшь манжеты, проникнешь под рукава: сетка вен будет похожа на сетку крыльев.

  Вильям улыбается с очарованием, кусает нижнюю губу острыми резцами и отвечает:

— Вилл. Просто Вилл.

  Он поймал свою цель в тиски. Поймал — и больше не отпустит. Желание другого человека нарисовать его эхом мурашек проходит по коже. Вильям смущается — без внешних проявлений. Улыбается — робко, кидает:

— Я плохой натурщик. Мне тяжело усидеть на месте. Но если у вас быстрая рука, можем попробовать.

  Вильям подмигивает, перехватывает за локоть уже своей рукой и увлекает в сторону сада. На небе сгущаются тучи, гремят первые раскаты грома. Ветер срывает с деревьев лепестки и листья, увлекает пыль воронками по дорожкам мощёного камня. Вильям смеётся, поднимает взгляд к небу: свинцовые тучи, молнии. Хаос — родная стихия.

— Погода чудесная, да? — кричит он до Габриэля под срывающийся звук ветра. — Пойдём!

  В саду высокий лабиринт, манко взирающий бездной прохода. Вильям тянет Габриэля за собой: не подстраивается под шаг, волочет словно тряпичную куклу.  Смеётся: ему интересно. Топиарий сгущается стенами зелёного плюща, остаётся лишь обрывок неба над головой. Вильям бежит вперёд, тянет за запястье нового знакомого. Он знает: неизвестен выход, неизвестны развилки.

  Но так здорово заблудиться. Попасть под дождь, под гром, промокнуть насквозь. Знать: завернул куда-то не туда, уже не выбраться.

  Облака срывают дождевые капли с силой ливня, расходится раскатами гром. Молнии сверкают над головами злобными птицами. Вильям заворачивает вправо: они утыкаются в тупик. Смех застывает в груди, улыбка рассекает губы. Изо рта вырываются рваные вдохи после бега. Вильям приваливается спиной к стенке лабиринта: растения шуршат и прогибаются под весом тела, но могут выдержать лёгкое усилие. Вильям смеётся:

— Ну что? Чудесное место, да, художник?

  Вильям впивается взглядом в прозрачное лицо нового знакомого. Кажется: рисовать под таким дождём невозможно. Намокнет бумага, растекутся чернила, поплывёт чертёж — только прикрывать рисунок собой. Склониться головой, закрывая бумагу от дождя, и рисовать — но это глупость.

  Вильяму хочется проверить, насколько безумен его новый знакомый.

  Он улыбается с явным заговором, огнями озорства. Вплетает пальцы в собственные чёрные волосы, отводя их от лица назад — открывается для рисунка. Прилизанность причёски смахивается каплями дождя: остаются свисающие сосульками тёмные пряди. Промокает насквозь рубашка, ботинки пачкаются в грязи.

— Рисовать я не умею, но могу что-нибудь прочитать. Ты же из высшего общества, да? Вы любите искусство?

  Вильям замирает, отклоняется к небу голова. Натурщик из него действительно ужасный: замереть хоть на секунду — смерти подобно. Но он старается: замирают статично плечи, закрываются глаза. Пусть движутся только губы.

  Художнику не сложно их игнорировать.

— Мои глаза в тебя не влюблены, -
Они твои пороки видят ясно.
А сердце ни одной твоей вины
Не видит и с глазами не согласно.
Ушей твоя не услаждает речь.
Твой голос, взор и рук твоих касанье,
Прельщая, не могли меня увлечь
На праздник слуха, зренья, осязанья.
И все же внешним чувствам не дано -
Ни всем пяти, ни каждому отдельно -
Уверить сердце бедное одно,
Что это рабство для него смертельно.

В своем несчастье одному я рад,
Что ты - мой грех и ты - мой вечный ад.

  Строчки замирают на губах сладкой негой. Хочется увидеть смятение в глазах напротив. Заметить: как расширяются зрачки, замирает в губах глоток непроглоченного кислорода. Вильяму смешно. Он всплёскивает руками:

— Это Вильям Шекспир. Но ты наверняка знаешь.

[Хель]

[nick]Габриэль Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/2KjRgzk/image.png[/icon][status]шелест книжных страниц[/status][sign]

ты - мой грех и ты - мой вечный ад

[/sign][/block]

В странных снах, что приходят ко мне,
В снах о любви, ушедших безвозвратно,
Слышу голос бронзовых птиц,
Шёпот древних времён, зовущий нас обратно.

[/b][/size][/font]

- Вилл. Просто Вилл.

Габриэль кривит губы в блаженной пьяной улыбке. Ему нравится этот человек. Он понял это с первого взгляда — лишь зацепив всполох красных перчаток. Теперь он понимает с каждым новым взглядом в темные мучительно завораживающие глаза, что пропал. Как тот, кто прочел тысячи книг, кто побывал под расписными сводами храмов, кто слушал песнь рыдающей скрипки... он узнает чувство, трепыхнувшееся в груди. В сердце, еще никем не тронутом, не разбитом ни разу.

Предчувствие говорит: этот человек станет твоей погибелью. Может, не сейчас. Не в ближайшие сто лет. Но однажды. И Габриэль чувствует, как цепляются за его руку чужие пальцы. Он не одергивает ладонь, но удерживает чужую руку, касание хочется продлить. Хочется сорвать с чужих пальцев ткань перчаток, впиться в ладонь. Но даже так кажется, что чужие пальцы прожигают до костей. В прикосновении находится отклик почти физической боли.

Вилл.

Савант перекатывает это имя на языке, пока оно не срывается с губ в тихом выдохе. Как песня, как нежное касание рук к странице старинных книг. Как небрежное касание кисти, нарисовавшей родинку на чужом щеке. Хочется потянуться ближе, коснуться пятнышка, провести ладонью, убедиться, что это не чернила.

В чужом взгляде мерещится азарт свершившейся охоты, но Савант не чувствует себя добычей. Наоборот — ему кажется, сам поймал за хвост приятное сновидение. Ему нравится этот человек — каждым жестом. Тем, как он проводит ладонью по волосам, как улыбается, и родинка прыгает на щеке. Мучительная мысль: совсем юнец. Сколько их разделяет лет? Может, пропасть. Может, всего с десяток. Габриэль скользит взглядом по бледному лицу и не может не улыбнуться в ответ.

Внезапно кажется, что покинуть библиотеку было лучшим решением в жизни. Новый друг — словно глоток свежего воздуха. Выделяющийся на этом приеме, среди всех прочих лиц, пресыщенных жизнью и удовольствиями. Этот человек кажется живым, настоящим, и оказывается тяжело отпустить его руку. Но как только Савант разжимает ладонь, уже Вилл подхватывает его под локоть и увлекает к балконам. Первый этаж — достаточно перешагнуть через кованые перила, чтобы оказаться в саду, нырнуть в тень цветущих магнолий.

Габриэль немногословен, как все Саванты, но он следует за своим видением, словно лунатик, ведомый сном. Воздух полнится раскатами грома, небо затянуто свинцовыми тучами. Сгущаются сумерки, и художник с наслаждением вдыхает прохладу. Он обожает дождь.

- Погода чудесная, да? - кричит провожатый и тянет вперед. Кажется: это он здесь хозяин, хотя Савант знает каждый поворот. Он провел годы, бегая и падая на мощеных дорожках, прячась среди цветущих магнолий. Но все меркнет сейчас, его одолевает странное, почти пугающее чувство, что все сейчас происходит впервые. Он цепляется за чужую руку как за спасительную опору. Почти забывает удержать выхватываемый ветром блокнот. С волос срывается шелковая ленточка — уносится прочь всполохом серебра.

- Люблю грозу, - выдыхает художник, зная: его не слышно.

Новый друг тянет Саванта в зеленые стены живого лабиринта. Габриэль улыбается, тихо смеется, спотыкаясь на поворотах. Он знает каждый уголок этого сада, каждый тупик зеленых зарослей. Но приятно следовать за кем-то в подступающем полумраке, чувствовать на коже первые капли дождя. Смех звучит пьяно, кажется, будто он и сам выпил немало. Хотя он пьян всего лишь чужой улыбкой.

- Ну что? Чудесное место, да, художник? - смеется чужак, приваливаясь к зеленой стене. Плечи его тонут в прохладных листьях, волосы разметались от бега. Дождь заливает за шиворот. Мокнет несчастный блокнот — а Габриэлю все равно.

Он впивается взглядом в росчерк чужой улыбки, видит вдруг: весь этот человек — ожившее произведение искусства. Такое не нарисовать за всю жизнь. Несовершенное лицо прекраснее безупречных мраморных статуй, что прячутся за соседним изломом живых стен. Рисовать под дождем практически невозможно, но Савант все равно распахивает блокнот, делает упрямые штрихи — несовершенные, лишь изломы линий, сбиваемый дрожью рук.

Чужое тело в обманчивой близи, залитое дождем. Неспособное задержаться даже на миг, неподвижность — не для этого человека. Но страшная тайна художника — неподвижность не имеет значения. Чужое лицо рождается на бумаге, ложится смазанным контуром, штрихами обозначены глаза, губы, спутанные влажные волосы. Габриэль знает: он нарисует это лицо еще не единожды. Труднее всего будет отыскать правильный цвет для перчаток — они кажутся обрубками рук, залитых кровью. Савант не может отогнать тысячи путанных мыслей.

Но новый знакомый запутывает разум еще сильнее. Он улыбается, запрокидывает голову, подставляя лицо потекам дождя. И читает стихи. Он... все делает неправильно. Каждый жест — как оброненная ваза. В срывающихся с губ строк столько чувства, сколько никогда не услышишь в заполненных людьми залах. В кругу аристократов стихи читаются иначе — звучат опустевшей бездушной мелодией. Демонстрируются как красивые безделушки.

Этот человек читает стихи так, словно они рвут ему сердце. На распахнутых губах Саванту мерещится кровь, и дыхание замирает в груди. Сердце спотыкается, как сам он тысячи раз. Габриэль смотрит в бледное лицо, не отрываясь. Он понимает отчаянную мучительную истину: такие встречи бывают раз в жизни. В груди разливается боль, словно в драке пропустил слишком много ударов, словно клыки чудовища впились в кожу. Но дело в другом.

В своем несчастье одному я рад,
Что ты — мой грех и ты — мой вечный ад.

Эти строки врезаются в самую плоть. Габриэль знает: на его коже золотые мотыльки сходят с ума, вспыхивают и гаснут. Сам он горит изнутри. Вылетает блокнот из ослабевших рук — плевать на наброски, когда муза застыла так близко. Хочется поймать вдохновение, касаться, смешивая свое дыхание с чужим.

Человек смеется и всплескивает руками.

- Это Вильям Шекспир. Но ты наверняка знаешь.

Габриэль знает, но ему кажется: никогда не слышал ничего прекраснее. Этих строчек, этого голоса. Смеха, совсем не похожего на робкий звон колокольчиков. И Савант срывается — как смертник с края пропасти, тянется вперед, преодолевая и без того небольшое расстояние. Пальцы вплетаются в чужую ладонь, в промокшую ткань перчаток. Губы находят контур чужого рта.

Не поцелуй, лишь его преддверие под заливающим за шиворот дождем. Савант знает: безумие! Целовать незнакомца! Того, кого видишь впервые! Сходить с ума лишь от стихов, которые, - о, он знает! - будут после преследовать во снах. Ему мерещится: это сон! Он, должно быть, заснул над книгами в библиотеке, и этот человек ему только снится — как эльф, покинувший страну вечной юности, заблудившийся в лабиринте, чтобы смутить чужой покой, увлечь за собой в беспокойный танец, кружить и кружить, пока жизнь не покинет жертву...

В голове вспыхивают совсем другие строчки. Габриэль отстраняется — на миг, находит взгляд завораживающих темных глаз. Шепчет в дюймах от чужих губ.

- У бурных чувств неистовый конец,
Он совпадает с мнимой их победой.
Разрывом слиты порох и огонь,
Так сладок мед, что, наконец, и гадок:
Избыток вкуса отбивает вкус.
Не будь ни расточителем, ни скрягой:
Лишь в чувстве меры истинное благо.

Но произнесенные строки кажутся пьяной блажью. У чужих губ вкус розового вина. Габриэль касается их вновь — нежно, почти невесомо. Ждет: оттолкнут или притянут ближе? Он уже целовал — под расписными сводами, в тени ажурных арок. Но сейчас верится: это и есть первый поцелуй.

- Вилл, - выдыхает художник и срывается губами вдоль щеки. Ладонь взлетает и скользит по влажной от дождя щеке, находит мокрые ресницы и рельеф родинки под глазом. Пальцы не могут оторваться от этой крохотной несовершенной детали, гладят, ласкают. Поцелуй почти целомудренный. Почти невесомый. Голос срывается в еще одном поцелуе, пьяном, рваном — у линии нижней челюсти.

- Я никогда не целовал никого под дождем, - признается Савант в полувыдохе, - никогда не целовал эльфа. Никогда не...

[Вильям Блауз]

 Капли срываются за воротник, холодные волосы липнут к лицу. Вильям чувствует: чужая одержимость сродни крепкому алкоголю. Опьяняет лишь одной мыслью, прорастает в разум терновым кустом. Заставляет собственное сердце рваться из груди подобно бойкой птице. Вильям знает про себя: он жадный до чувств. Он хочет, чтобы в него был влюблён весь мир.

  А в него влюблён безумный художник.

  Безумный. Тот, кто склоняется над блокнотом в завесе дождя, кто лихорадочно ведёт чернилами по бумаге. В чьих глазах расцветает жажда жизни, неслышимый смех при хождении над пропастью. Безумие можно читать в лице, безумие можно читать в жестах. Капли влаги срываются со светлых волос, текут с помпезного жабо, капают на творение – а художник смахивает влагу рукавом и продолжает. Вильям видит: склоняется над блокнотом тонкая бессильная спина, шея горбится далеко на изящно, рука мельтешит по рисунку лихорадочными рывками.

  Художник безумен. Вильям слышал: безумны все художники.

  Блокнот срывается из рук в доказательство: так будто его выпускают нарочно. Мокнет бумага, упавшая в лужу дорожки, стираются границы нарисованного лица. Вильям замирает на целое мгновение. Спрашивает себя: что дальше? Он чувствует себя сторонним наблюдателем, будто он не здесь, не тут, будто его вообще не существует. Словно на другой неизвестной планете он просто смотрит новое авангардное кино, в котором трудно уловить смысл происходящего.

  Художник делает шаг навстречу, Вильям выпрямляет спину. Знает: сейчас совершится глупость.

  И выдыхает в приблизившееся лицо, сплетает пальцы с чужой ладонью. Прикосновение губ ласковое, невесомое. Осторожное в каждом поверхностном движении. Вильям закрывает глаза, задыхается: чужое дыхание обжигает горло, сдавливает лёгкие подобно обручу. Он чувствует себя живым, настоящим, отстранённым – от всех интриг внутри особняка, в которые втянут. Вильям чувствует себя человеком, просто человеком: в котором нет ничего, кроме восторга, поселившегося в груди.

  Человеком – из сплошь оголённых чувств.

  Чужие пальцы скользят по щеке, Вильям подставляется к ним с болезненностью тонущего человека. Не открывает глаза: слушает себя изнутри, вслушивается в каждую чувственную деталь собственного отклика. Льнёт под ласку пальцев: вот задевают границы мокрых ресниц, вот руки заменяются горячими губами – мажут вдоль скул, по щеке, к области под глазом. В животе тянет сладостной истомой: нашли слабое место. Коснулись родинки — как никто раньше не касался.

  Вильям чувствует себя проигравшим, слабым, бессильным. Окаменелым под лаской чужих рук.

  Шёпот срывается среди шума дождя. Вильям слышит:

— Я никогда не целовал никого под дождем, — признается Габриэль, задыхаясь, — никогда не целовал эльфа. Никогда не...

  Вильям ловит его подбородок пальцами:

— Да разве это поцелуй?

  Чужое лицо похоже на сплетение тонкой материи: глаза кажутся неземными, зрачки бездонными. Прозрачная, бледная кожа, губы бескровные. Вильям не находит в чужом лице красоты: такой, которая была у партнёрши по танцам. Но есть другое.

  Оно заставляет смотреть иначе: на растрёпанные под дождём волосы, на худые скулы, скрываемые обрамлением локонов. На неправильность в каждой черте: его новый знакомый «вынужденно изящен». Воспитан высшим обществом и возвышенными представлениями о прекрасном. Он мог бы быть другим: жителем кельи безумца, искателем приключений в нелепой одежде. Но всегда — оставался бы собой. Вильям нежно мажет Габриэлю по подбородку.

  Пальцы у обоих холодные, мокрые — проливной дождь нещадно усиливается, однако лица горят. Вильям шепчет:

— Я научу тебя, — и приникает губами вплотную.

  Художник целуется как ласковый шёпот фей.

  Вильям целуется не так, иначе: без намёка на робость, без тени аккуратности. Широко открывает рот, языком скользит по режущим краям резцов. Обнимает художника за талию в тисках, притягивает ближе к телу. Шуршит стена зелёного лабиринта, принимая тяжесть второго человека: листья плюща теряются в волосах, погружают в себя наполовину. Вильям схватывает Габриэля руками: касается поясницы, скользит ладонями по спине до лопаток. Чувствует прижатую вплотную грудь как желанный груз на торсе.

  Отстраняется на несчастный сантиметр от чужого лица. Смотрит пьяно, ловит взгляд ответный.

— Представь, ты пучина. Бездонная пучина, глубокое синее море, воронка. Водоворот.

  Лицо у Габриэля — сплошь чистый холст бумаги. Кажется: не было художника, чтобы добавить красок. Но Вильям касается его лица так, как мог бы касаться холста кистью. Он повторяет движение рук: обводит крыло носа, тянется ласковым движением вдоль глазниц. Плавные линии дарят удовольствие: они невесомые, нежные, баюкающие.

  Затем Вильям приникает губами снова, показывает: вон он — океан.

  Водоворот.

  Пучина.

  Воронка.

  Целовать можно так, как будто можешь вытравить душу. Всосать её в себя, добраться языком до сердца. Лизнуть и его — как ласкаешь дёсна, чужой язык и зубы. Как сжимаешь пальцами рубашку на острых лопатках.

  Вильям распахивает глаза, вновь открывает губы, отклоняясь назад.

— Представил, художник? Ты море, — сокровенно шепчет Вильям. — И тебе нужно утопить корабль.

  И Вильям «топит» первым: покачивается в такт шуму дождя, сжимает кожу через тонкую ткань промокшей рубашки. Габриэль кажется хрупким. Худым, невесомым. Видением, которое может раствориться в руках. Он целуется иначе: осторожно, боясь, что его оттолкнут.

  Художник испорчен манерами высшего общества. Деликатен, почти вежлив и осторожен. Вильям учился целоваться за гаражами. С такими же зверёнышами, каким был он сам.

— Цитируешь мне «Ромео и Джульетту»? — выдыхает Вильям в поцелуй, смотрит пьяно в чужие омуты-глаза. — Лоренцо был глупым. Редкостным дураком. Мера в чувствах есть пресность, скука и тягость. В «мере» есть только рамки, сдерживающие тебя границы. Лоренцо дурак, и в этом правда. Нет ничего лучше быть смытым прибоем, пусть даже насмерть. Утонуть в себе, утонуть в другом, мучится, ощущая каждую грань счастья и боли. Не стоит бояться пучины. Не стоят бояться топить самому. Ромео и Джульетта погибли, но горели каждую свои минуту. Если не так...то какой в обратном смысл?

  И вновь — губы к губам. Борьба языком, сплетение тел.  Пьяная, больная жажда касаться другого. Вильям чувствует себя больным, чувствует себя безумным.

Он корабль, что секунду назад пошёл ко дну.

[Хель]

[nick]Габриэль Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/2KjRgzk/image.png[/icon][status]шелест книжных страниц[/status][sign]

ты - мой грех и ты - мой вечный ад

[/sign][/block]

- Я научу тебя.

Габриэль верит: ему это просто снится. Кажется, что он обнимает не человека, а сказочное создание. Одно из тех, чьи голоса слышишь, засыпая под смоковницей. И он целует в ответ — пьяно, смазанно. Неумело, ведь искусство всегда манило его больше, чем чужое тепло. Он целовал однажды губы гипсовой русалки. Безупречное лицо, распахнутый для улыбки рот. Она не могла ответить, тот поцелуй был признанием в любви томному вечеру, чадившим свечам, таланту искусных рук.

Сейчас художник вжимает драгоценную добычу в стену прохладных зарослей, впечатывается в чужие губы снова и снова, чувствуя: безнадежно кружится голова. Чужой голос похож на песню волшебных существ. В нем нет мелодичности, но есть завораживающая чистота, притяжение. И Габриэль с беззвучным стоном приникает к распахнутым губам.

Ему не нужно представлять себя океаном: он тонет в этом человеке.

Чужие глаза — омуты океанской пучины, бездна, увлекающая на глубину. Кажется почти невозможным, чтобы нечто столь совершенное оказалось реальным. Чужого тела хочется касаться, как пергамента, ласкать, оставляя след краски вдоль изгиба шеи, линии нижней челюсти. Отыскать кромку пуговиц на чужой одежде...

Габриэль чувствует: между ними отличий больше, чем между цельным зеркалом и его сломанным близнецом. О кромку рук порезаться можно вернее, чем о стеклянный скол. Человек целует в ответ — безжалостно, терзающе, так, словно под самую кожу хочет пролезть, добраться до сбитого с ритма сердца.

- Я много чего еще не умею, - шепчет художник, на миг отрываясь от Вилла, дарит пьяную блажь улыбки, а после вновь приникает к губам, ласкает языком, тихо стонет в поцелуй. С безумием грешной юности срывает кромку пуговиц на чужой одежде.

Он понимает вдруг четко, ясно: не встречал никого похожего. Никогда. Все, кого видел Савант в своей жизни — строгость линий, надменный взгляд, манерность каждого жеста. Они не читали стихов, отворачивались от творца, как от прокаженного, когда он с жаром рассказывал об искусстве. В океане чужой красоты правильно было грести на медлительной лодочке, рассматривать опасность волн издалека. Габриэль же кидался в остроту чувства, как на ступени виселицы.

Кажется: в объятиях его сейчас сама смерть. Искушение дьявольского аркана, колкость срывающихся по спине рук. Хочется подставиться под каждое прикосновение, но сперва — сорвать перчатки с чужих рук. Прижать обнаженные грани пальцев к своим щекам, к скулам, к контуру губ.

Украсть перчатку. Так коварно и так бесхитростно спрятать в карман брюк. Чтобы оставить себе сокровищем, напоминанием о волшебном сне. Габриэль почти не сомневается: после он не обнаружит украденное в кармане. Пробуждение заберет этот дар, как всегда бывает. Тянешься во сне ухватить что-то прекрасное, но после в распахнутой ладони находишь лишь пустоту.

- Ты красивый, - срывается признание в поцелуй, руки находят кромку чужой рубашки, скользят под промокшую ткань, скользят по коже, по напряженному животу. Срываются к пояснице, увлекая в объятие.

Габриэль знает: он врезался в этого человека со скоростью сошедшего с рельсов поезда, с отчаянием сорвавшегося с моста подростка. И в поцелуе все меньше нежности, лишь обнаженная болезненная страсть. Желание оказаться еще ближе, еще теснее. Вонзиться в чужое сердце клинком, оставить свой след — на коже, на безупречности чужой шеи. Зубы чуть прикусывают контур чужой губы, чтобы следом обласкать языком. Руки тянутся по разгоряченной коже, дыхание сбивается.

Чужие глаза смотрят пьяно, впиваются взглядом так, словно человек влюблен в ответ, хотя Габриэлю мнится: все это сон. Для них обоих. Незнакомец пьян от вина, он сам — от чужого присутствия. Прочитанные стихи оседают на коже с дождем, впитываются в золотую нить магического узора на коже. Савант прижимается лбом к чужому лбу, тянется распахнуть чужую рубашку, чтобы скользнуть рукой уже несдержанно — по бледной коже, по торсу, мазнуть у ореола соска. Собственная рубашка путается у шеи, в вырезе ее виден излет ключиц и всполохи антрацифии. Золотые мотыльки бешено мечутся, заключенное в чужом теле как в клетке.

Габриэль срывается поцелуем к чужой шее, языком ласкает контур бьющейся жилки, прикусывает кожу у кадыка. Целует снова и снова, как будто не может оторваться от чужой кожи, от этого тела. Бесстыдная ласка губ срывается в ямку чужих ключиц, ладони замирают над кромкой брюк, ласкают каждый изгиб напрягающихся мышц. Срываются в ласку снова и снова — чтобы запомнить каждый дюйм чужого тела, чтобы после нарисовать, не забыть — никогда не забывать. Габриэль не обманывает себя: сон закончится.

Но как же не хочется просыпаться! Хочется только обнимать. Делить священность стихов, что носишь в своем сознании. И шепот теряется в ласковом касании губ к чужой шее.

- Мир, говорят, сгорит в огне
Иль станет льдом.
Вкус страсти я познал вполне —
Пожалуй, мир сгорит в огне.
Но если дважды гибель ждет,
То, ненависть познав сполна,
Я знаю, как смертелен лед —
Боюсь, зима
Нас всех убьет.

Желание кажется неудержимым, тело горит даже под ледяным дождем. Хочется сорваться ниже, соскользнуть в грязь у чужих ног, потянуться к кромке брюк. Габриэль тихо стонет в поцелуй, оставляет розовый след у шеи — и над ключицей. Ладони срываются вновь и вновь по контуру чужих ребер, по подрагивающему рельефу мышц.

- Ты меня утопил, - почти болезненно срывается с губ признание. Звучит почти созвучно: ты меня убиваешь. Губишь. Годы воспитания слетают с художника как ткань перчатки с чужой руки. Он вновь тянется к манящим губам, вжимает драгоценную добычу, своего эльфа в зеленую влагу стены.

Влажные волосы липнут к лицу — бесцветные, Габриэль знает: он не красив. Брат носит каждую черту своего лица с достоинством, знает, как улыбнуться так, чтобы выглядеть ангелом, а не безумцем. Младший Савант — каждая линия слишком резкая, четкая, бесцветные губы, слишком яркая мимика. Неосторожность движений, срывающая с лестниц.

- Ты прекрасен, - срывается снова в поцелуй. Габриэль верит в то, что говорит: чужое лицо кажется совершенством. Омуты глаз, пятнышко родинки на щеке. Улыбка, от которой к животу приливает жар. Савант верит: такие встречи случаются раз в жизни. Он знает: все кончится болью, крошью осколков в окровавленных руках на утро. Пробуждение окажется неприятным. Но это будет потом — и ему все равно, ведь Вилл прав: лучше быть смытым прибоем, пусть даже насмерть. Габриэль вручает свое сердце чужим рукам, даже зная: возможно, никогда больше их не увидит. Он все еще Савант, он помнит: сказки возможны лишь на страницах книг.

- Ты словно эльф из страны вечной юности, - пьяно шепчет художник, - как в легендах. Может, мне придется сражаться за тебя с королями фей, прижимая к груди каленое железо. Ты обернешься драконом, осколком льда... утянешь меня на самое дно.

Глаза впиваются в глаза, дыхание смешивается. Руки вспарывают кромку чужих брюк, скользя ниже, лаская жадно и слепо, жаждая доставить наслаждение. Хочется увидеть, как нега туманит эти глаза, как губы срываются в стонах наслаждения.

Хочется увлечь на землю, притянуть к себе, рухнув в лужу. Плевать! Габриэль забывает на весь этот сладкий миг, кто он такой. Забывает об имени Савантов, о тяжести ожиданий семьи. Он чувствует себя равным этому человеку — всего лишь живым, настоящим, срывающимся в мучительное желание. Эгоистично - поддаться пьяному взгляду темных глаз, сорваться бесстыдной и откровенной лаской. Чувствовать: тонешь, волны несут, чтобы о скалы ударить слабое тело.

- Ты мне снишься?

[Вильям Блауз]

Фрэнсис грустно.

  Она видит, как мимо неё ускользает жизнь. С шумом выпитого алкоголя, споткнувшись о край развязанного шнурка на ботинках. Нужного партнёра увлекают — пара серых глаз. Глаза почти такие же, как у неё: бесцветные омуты в обрамлении бледных ресниц. Издалека кажется: потерянные где-то в страницах книги из библиотек, помутнённые призраком юности. Глаза красивые...

  Больно.

  Звучит третья мелодия — фигурный вальс — и Фрэнсис никогда не остаётся без партнёра. Молодой князь, один из наследников лирейских домов, склоняет перед ней голову в приглашающем поклоне. Глаза опускаются на лицо: молочная кожа, тёмные ресницы, длинные волосы, собранные в высокий хвост, — расовая элегантность эонов приятно греет душу.  Красота «своих» всегда родная, привлекательная более прочей. Внимание приятно, почти всегда — уместно. Фрэнсис отвечает неглубоким реверансом и отрицательно кивает головой: не танцует.

— Благодарю за приглашение. Чуть позже, в следующем туре.

  Безответные чувства на вкус как жаленье шершня. В самый язык: можешь чувствовать, как отекает от обиды горло, как становится трудно дышать. Фрэнсис внимательна: она всегда наблюдает за окружением, смотрит со стороны. У того, кто подхватил под локоть Вилла, глаза явно не равнодушные: участливо-горячие, восхищённые, несмотря на сдержанный жест и выверенный тон. И с каким удовольствием в ответ фигура едва взращённого легионера теряется в толпе зала с новым собеседником. В этом видится что-то неправильное, порочное, колющее душу дурным предчувствием.

  Выдох. Фрэнсис призывает себя быть спокойной: они тут ненадолго. Сделают «дело» — и можно удаляться. У них несколько часов, несколько часов — вагон. Чтобы пустить пыль в глаза нужным людям.

  Габриэль.

  Имя нежное — на стыке двух полов. Но в нём читается женского более, чем мужского. Фрэнсис провожает искомый силуэт младшего из Савантов взглядом: грациозная походка, помпезная блузка, выдернутая из прошлого века. Досье не обманывает: Габриэль «сложный». Поймать его трудно: он перманентно находится в одиноком углу гостиной в отдалении от толпы — с перьевой ручкой за ухом и блокнотом в руках. Рисует. Витает в фантазиях. И Фрэнсис знает: Габриэль тяжелый собеседник. Говорить с ним подобно тянуть канат против двух человек, против двух тяжеловесов. Никто не отмечает в Габриэле ни участливости, ни радушия. Он отрешённый, обитает лишь в разнузданной компании молодых художников и его брата, да и там не славится излишней откровенностью.

  Он осторожен.

  Но на приёме будто совсем живой. Нет — оживший. Фрэнсис подхватывает бокал красного сухого с подноса и незатейливо следует призраком. Пальцы замирают на изящной ножке столового стекла: художник что-то спрашивает, и его щёки заливает краска. Бровь Фрэнсис вопросительно вздёргивается вверх.

  Вилл совсем юный хищник на поприще соблазнения: ему даже с постоянной практикой до своего учителя далеко. Ответ приходит сам собой: он оттачивает ментальную магию. Между верными напарниками есть правило: не вмешиваться в охоту друг друга. Выбор странный, непонятный, не совсем в духе Вилла.

  Фрэнсис видит насквозь: жадность до чувств, даже вырванных насильно, — для того, кто жил годами, лишённый родительской любви, лакомый кусочек счастья. Она не должна бить по рукам.

  Глоток алкоголя смачивает горло. Вино крепкое, выдержанное: горчит на языке ореховым послевкусием. Фрэнсис чувствует подступающее к горлу отчаяние. Смуглая рука Джереми на плече заставляет вздрогнуть.

— Ты почему такая печальная?

  Фрэнсис оборачивается, дарит болезненно-робкую улыбку. Отвечает привычно выверенной фразой:

— Тебе показалось. Просто сосредоточена.

  Время не утекает подобно песку. Кажется: тянется густой нугой между пальцев, оно медлительное и беспощадное. Джереми отрицательно качает головой. Говорит тихим голосом то, что остаётся между ними:

— Влезал в голову официантке. Двум. Пусто. Не знаю, насколько скрытен глава семьи в своих лобызаниях с мафией, но прислуга ни сном ни духом. Из здешних...никого полезного нет. Все сплошь чистая незапятнанная репутация.

  Фрэнсис делает ещё один глоток. Она знает методы «воровства» воспоминаний у Джереми и с охотой их разделяет. Неудача от таких методов почти что необидная: тело получает свою дозу озорного адреналина, выпускается в кровь нега порочной любви.

— Значит, либо семья, либо никто.

  Глаза срываются взглядом по толпе, выискиваю желанную жертву. У жертвы горделивые черты лица, безупречная осанка, глаза подобно кровавым ранам, золото волос. Фрэнсис улыбается довольно, предвкушающе. В жизни, в общении, в постели она всегда та, кто «сверху». Но отступается так нелепо.

  Едва подходит к нужному человеку, как нога касается паркета в не самом элегантном жесте. Безболезненно подворачивается ступня, ломается каблук. Вместе с тем затихает на кончиках пальцах прозрачная лазурь с мерцанием золотых частиц: ментальная магия даёт осечку вместе с падением хозяйки. Фрэнсис усмехается про себя: так работает жизнь. Едва увидишь красивого мужчину — ломается каблук, бюстгальтер предательски расстёгивается на спине.

— Добрый вечер. Фрэнсис Морган, — добродушная улыбка раскрашивает лицо. Фрэнсис не чувствует себя проигравшей. — Мой высший Вам комплимент.

  Лакированная туфля со сломанным каблуком элегантно стягивается со ступни и замирает в руках своей хозяйки. Фрэнсис не знает, насколько Лэндон одарённый маг. Но уверена: ему даже не понадобилось защищаться.

  Чужое красивое, изящное до каждого изгиба лицо — лучшее лекарство от безответных чувств. Её охота только началась.

— Я тут впервые, — почти невинный выдох, почти невинные глаза. — Покажете мне библиотеку?

  Она уже знает: зажмёт в первом попавшемся тёмном углу. До библиотеки они, возможно, не дойдут, свернут резко в другую сторону. Лэндон выглядит красивым. Красивым, но замороженным. В игре всегда любопытно: где соперник соскользнёт с контроля и его придётся «приложить» ментальной магией.

  Фрэнсис улыбается нежно, целомудренно-девчачье. Её лицо всегда мягкое перед попыткой уложить другого на лопатки — даже в хрусткую ткань одеяла. Два бокала с изяществом подхватываются пальцами, один из них тянут «сопернику»...

  «Удачной охоты», — звучит в голове Вильяма посылом простейшей телепатии — дальним наставлением к неопытному ученику.

  Вилл ловит это послание и вместе с ним ловит себя на мысли: в какой-то момент перестал быть хищником. Контроль больше ему не принадлежит.

  Болезненный выдох. Вильям закрывает глаза, чувствует спиной шуршащие мокрые листья. Художник «много чего не умеет», а Вильям чувствует себя бессильным, растлённым, с надломившимся разумом подростком, — в руках опасно развращённого мастера. «Габриэль...с ним сложнее» — вновь и вновь всплывает цитатой из вырванной фразы напарницы.

  Вильям ожидал, что с Габриэлем будет непросто. Но чтобы настолько...

  Болезненный полустон замирает на губах. Кажется чем-то неправильным, лишним, пошлым. Всё пошло не так. В какой-то момент всё пошло не так.

  Вильям не понимает, в какой. Страшно. Пальцы ласкают художника осторожно, касаются кожи через ткань ажурной рубашки. Поцелуй сбавляет свои обороты, тает на губах невесомой негой.

  Вильям помнит: схватил художника за локоть, вцепился в него с остервенением хищника в жертву. Поймал — чужое робкое внимание, спасение из недружелюбной компании казалось чем-то невинным и поверхностным. Вильям поймал Габриэля, но на самом деле — это Габриэль поймал Вильяма.

  И сейчас доказывает, что статуя каменной русалки, на самом деле, не самый плохой учитель.

  Больно.

  Сладко.

  Чужие руки срываются вдоль тела. Гладят так, как гладили бы ладони творца сотканное из камня творение. Вильям увлекается в поцелуй, в котором чувствует себя всё меньше морем, всё больше кораблём. Он предчувствует: его уже затянуло глубиной. Ещё немного — сломается последняя уцелевшая мачта. Шея расцветает — отпечатками чужой бури.

  «Стой». Хочется молить морскую пучину о милости. Встать на колени, болезненно просить прекратить пытку. Стыдно признаться: нравились всегда только девушки. Габриэль целует так, что говорит: он вертел чужое самомнение, как и чужую ориентацию. У него своя жизнь, своя охота.

  Свои правила.

— Что?

  Вильяму кажется: он ослышался. У него хватает обладания задержать чужие пальцы у кромки собственных брюк, даже если ремень уже бесстыдно расстёгнут. Чужие руки дарят лишь на мгновение — удовольствие преступной обжигающей страсти. Сладостной коварной ласки.

— Эльфы, феи, драконы?

  Вильям не может сдержаться: смех сжимает тисками грудь, вырывается изо рта гаркающим звуком. Всё это кажется нелепо. Нелепо и очаровательно. Страсть угасает, остаётся смутным эхом прикосновений на коже.

  Вильям никогда — никогда не слышал подобного неловкого флирта. Неуместного настолько, что даже смешного.

  После приступа веселья кожа внезапно ощущается остывшей, охлаждённой под каплями дождя. Вилл спешит поднять вывалившийся из рук художника блокнот.

— Нас потеряют,— звучит в лицо неуместно брошенная Габриэлю фраза.

  Вильям сжимает блокнот с любовью. Хочется поддаться любопытству, распахнуть, найти свой размазанный портрет. Вместо этого — остаётся вежливо блокнот протянуть. В родные руки. Коснуться будто невзначай — чужих обожжённых ладоней.

  Вильям замирает, на секунду борется с собой. Его никогда так не целовали. С болезненной горячностью, всем омутом страсти, зажимая руками в крепких тисках. В висках пульсирует вздутая вена. Надламывается последняя тяга к сопротивлению.

  Хочется повторить.

  Не здесь, не сейчас. В саду лабиринта лишком холодно, слишком грязно. Хочется попробовать...в условиях более закрытых, более замкнутых от посторонних глаз. Вильям смахивает из головы картинку, так удачно подставленную фантазией. Страсть рисует в воображении: на одном из широких подоконников особняка. Но тряхнёшь головой — а она никуда не девается.

  Предложение срывается почти мгновенно. Вильям от себя не ожидает:

— Покажешь мне библиотеку?

"Кубы"

То, что не смогла ментальная магия, будут пробовать доставить губами

[Хель]

[nick]Лэндон Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/F3w2H9X/Savante.png[/icon][status]жестокая игра[/status][sign]

❝ КАЖДОМУ ЗА ЖИЗНЬ ПОЛОЖЕНО ПРОЛИТЬ ХОТЬ НЕМНОГО КРОВИ ©

[/sign][/block]

Страшная тайна Лэндона: он завидует сводному брату.

Лэндон — золото и осанка. Гордая стать, улыбка — в меру приятная, в меру открытая. Человек, научившийся протягивать ладонь для рукопожатия так, словно это не часть тела, а лишь носовой платок. Все давно не имеет смысла в мире, где ты сам себе не принадлежишь.

Габриэль — это шелест книг и сквозняк, бушующий в библиотеке. Магическая вязь чистого серебра. Свобода в каждом неосторожном движении. Лэндон знает: ему это всегда будет недоступно. Он должен быть на виду, доказывать: честь семьи незапятнана.

Он должен отыскивать брата, когда тот срывается в никуда. Найти в расписанном зале, в дыму благовоний, в реках текущего вина. Всегда присматривать, помнить: у Габриэля ветер в голове. Пока старший брат вынужден пожимать руки важным людям, младший волен целовать каменную русалку.

Лэндон делает все, что должен: он улыбается гостям, безошибочно узнает их по именам, пожимает руки, кивает, отвечает на вопросы. Да, особняк построен уже давно, этот зал реставрировался неоднократно, позолоченные барельефы — гордость семьи, потолок расписывали еще пять веков назад. Это отцовская гордость. Разумеется, можно посмотреть дом. Библиотека просто прекрасна, а с балконов на втором этаже открывается чудесный вид.

Савант то и дело находит фигуру брата в толпе. Он помнит: за Габриэлем нужно присматривать. Тот неуклюже заваливается на комод, после с потерянным видом дрейфует по залу, будто льдина, отколовшаяся от айсберга. Брат кажется призраком среди разодетых гостей — слишком бледный, словно природе не хватило чернил, чтобы добавить жизни в это лицо. Он словно искаженное отражение самого Лэндона.

Отвлечься на миг оказывается достаточно — после Лэндон ловит лишь движение, с которым брат вылавливает из толпы незнакомца. Савант знает каждого важного гостя, он видел фотографии, учил имена. Этот юноша ему неизвестен. Лэндон видит: алая ткань на руках, несдержанность жестов. Пьяный взгляд. То, как смотрит в ответ художник — безумно, со вспыхнувшей страстью. Так смотрят не на людей, на предметы искусства. На статую каменной русалки, на полотно, вывешенное в музее.

Сердце перехватывает предчувствием тревоги. Лэндон видит, как двое сбегают из зала через балкон, теряются в зелени сада. Там лабиринт, магнолии, улыбки многочисленных статуй. Габриэлю не нужно разрешение — он покидает вечер так, словно на нем нет никаких обязанностей. Словно он Савант лишь в том, что касается семейного безумия.

Но взгляд выхватывает из толпы еще одного незнакомца — вернее, незнакомку. Приятное лицо, расслабленные жесты. Лэндон не выдает своего интереса, но смотрит издалека. Тянется поправить прическу, опускает багрянец глаз. Ему не хочется, чтобы за таким подглядыванием поймали, словно есть в этом что-то недостойное и неприличное. Предчувствие под ребрами похоже на приставленный к горлу нож: девушка не так проста. Он чувствует это где-то на грани инстинктов, на грани скользящего по спине холода. Но когда она спотыкается, руки все равно тянутся поддержать. Но девушка, кажется, даже не замечает, и он одергивает ладонь.

Взгляд скользит по кажущимся хрупкими плечам, по точеной фигурке, выгодно подчеркнутой платьем. Россыпь жемчуга — само изящество. Но что-то шепчет: вся эта нежность обманчива. Взгляд незнакомки словно расплавленное железо. Невозможно не улыбнуться. Туфелька-предатель замирает в тонких пальцах.

- Лэндон Савант, - представляется юноша и принимает из протянутой ладони бокал, - побуду вам персональным гидом.

Пальцы невесомо касаются чужих, держащих тонкую ножку бокала. Ласка мимолетная, но нежная. Так же мягко магия касается чужого сознания, находя то, что плывет на самой поверхности. Интерес, почти азарт. Симпатия. И Лэндон улыбается чуть более искренне, из взгляда стирается недоверие.

- Пойдемте, - направляя, он не касается навязчиво или излишне. Ладонь невесомо касается почти обнаженного плеча, срывается вдоль стены, не нарушая пределов допустимого. Лэндон почти беспомощно оглядывается: нужно остаться! Он знает, что нужно. Что должен сновать в толпе, быть вежливым и обходительным. Отец в кабинете, но незримо всегда за самым плечом. Ждем идеального поведения от наследника.

Наследник задыхается от зависти к свободному в каждом жесте брату. Тот Савант лишь наполовину, ему никогда не познать тяжесть фамилии.

Так хочется позволить себе мимолетную слабость! Незнакомка похожа на охотницу и добычу одновременно. Лэндон скользит взглядом по распахнутым губам, жемчужной улыбке. Она красива так, как бывает прекрасно все смертельно опасное. И он чувствует: интересно. Ему хочется узнать ближе, влезть в эту хорошенькую головку. Узнать, что она здесь делает. Как она связана с остальными незнакомцами? Их лиц не было ни в одном из альбомов. Они как слепые пятна в толпе.

- Ваше имя, моя леди? - сладко спрашивает Савант, преодолевая расстояние до выхода из зала. Коридор, лежащий впереди, манит провалами ниш. Пахнут срезанные магнолии, оставленные в вазах. Их сладкий аромат дурманит голову.

- Постойте, - Лэндон останавливает незнакомку, опускается на пол и тянется снять вторую туфлю. Пальцы мягко касаются обнаженной лодыжки, свода стопы. С такой нежностью можно касаться семейных драгоценностей. Босая, блондинка меньше всего похожа на шпионку. Больше всего — на случайную гостью, девушку, заблудившуюся среди тех, кто ей не по статусу.

Лэндон замирает, смотрит снизу вверх. Ему верится: чужое влияние почувствовал бы, понял, но интерес подозрительно искренний. Саванту не хватает таланта, чтобы оказать помощь. Изящным жестом было бы мановением руки восстановить сломавшийся каблук. Его брат справился бы играючи, даже не взглянув. Лэндон же допускает озорству просочиться в улыбку. В ямочки на щеках. Не рождается даже мысли воздействовать на чужой разум, внушить чувство расположения. Ему хочется играть честно. Золото магии не срывается с рук.

До библиотеки путь извилистый, пролегающий через анфиладу комнат и потайных ниш. Лэндону кажется: на него смотрят, как на трофей. И становится интересно — кто из них сорвется раньше. Он протягивает своей гостье распахнутую ладонь, зовет с нежностью серийного убийцы.

- Вы позволите?

[Хель]

[nick]Габриэль Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/2KjRgzk/image.png[/icon][status]шелест книжных страниц[/status][sign]

ты - мой грех и ты - мой вечный ад

[/sign][/block]

Страшная тайна Габриэля: он завидует сводному брату.

С того момента, как впервые пересек порог особняка, когда мелькнула тень статной незнакомки на втором этаже, когда каждая из дам на балах неизменно выбирала старшего брата. Всегда быть вторым — уже давно не больно, и юный Савант питает к брату ту нежную любовь, что нечасто отыщешь и в самых счастливых семьях.

Но когда человек останавливает его руку, когда распахиваются омуты темных глаз, Габриэлю кажется: брата бы так не оттолкнули. Он сам не понимает, почему оказывается мучительно больно. Хочется вжать чужое тело в зеленую изгородь, губами коснуться каждого дюйма обнаженной кожи, мазнуть языком по кромке чужих губ, по излету ключиц. Оставить дорожку поцелуев по чужому подрагивающему животу.

Еще одна страшная тайна: с ним прежде подобного не случалось. Влечению к человеку пьяное и больное. И разум не может свыкнуться: это реально. Кажется, будто ласкаешь эльфа, заблудившегося на пути в страну вечной юности. Габриэль всегда любил сказки. В его блокноте много рисунков крылатых фей. Загадочных далеких существ. Прожорливой жабы, устроившейся в корнях смоковницы.

Его собственный эльф смеется раскатами грома. В чужом пьяном взгляде мерещится ответное желание. Габриэль напоследок ладонью ведет по обнаженному животу едва знакомого гостя. Кажется, украденного из зала почти преступно. В тени лабиринта легко представить: нет никакого приема. Только момент под дождем, в котором хочется потеряться.

Савант заворожен. Он понимает это столь явно, что улыбается в ответ. Тянет ладонь за блокнотом. Все старые наброски кажутся вдруг неуклюжими потугами ребенка. Ему хочется рисовать только Вилла. Эти смеющиеся губы, затуманенные наслаждением глаза. Габриэля не учили целоваться — ни девушки, ни юноши. Его первым учителем была мраморная русалки с линией трещины от уголка губ и до изящного подбородка. Выполненная с мастерством, она всегда притягивала взор. Габриэль помнит постыдный миг слабости: в дыму, пахнущем благовониями, легко поддаться, обхватить недвижное лицо ладонями, кончиками пальцев скользнуть по безупречной каменной щеке. Прильнуть к холодным губам.

Ладонь словно случайно срывается вдоль чужой руки. Прикосновение обжигает, почти пьянит. Габриэль знает: за еще один миг этого сладкого сна продал бы даже душу. Только душа его никогда не пользовалась спросом. Взгляд касается чужого лица так, как хотели бы коснуться руки.

Безумие художника. Брат всегда смеялся: семейное проклятие Савантов. В воздухе пахнет грозой, дождь заливает за воротник. Где-то далеко цветут магнолии. Габриэлю хочется провести своего эльфа через лабиринт, показать красоту здешних статуй, укрыть от дождя в белоснежной беседке. Хочется, чтобы чужая ладонь коснулась вырезанных в белом камне букв — имени «Габриэль». Хочется, чтобы этот человек был реальным.

Но мучительное предчувствие шепчет: такие встречи случаются лишь раз в самом сладком сне. И Савант сдается.

- Покажешь мне библиотеку?

- Конечно, - пьяная улыбка расцветает на губах. В ней нет красоты, один угол губ всегда поднимается выше. Рука срывается поправить волосы, убрать с лица влажные светлые пряди. Габриэль и сам загорается идеей. Библиотека — его любимое место в доме. Книжным полкам, кажется, нет конца. Блеск астролябии завораживает. Из распахнутого окна пахнет цветами.

- Пойдем, - он по-мальчишески улыбается, отбрасывая годы воспитания так, как прочие сбрасывают одежду. Сгребает чужую обнаженную ладонь и тянет в зеленые дебри лабиринта. Он знает: чужаку здесь потеряться легко. Статуи-близнецы обманывают будто специально.

- Мы не заблудимся, - успокаивает Савант, - я все детство провел в этом лабиринте, открою тебе семейную тайну!

Ему так весело, словно он не Савант вовсе. Он помнит себя ребенком — еще до роскошного особняка. Просто мальчишкой с ободранными коленками, со сбитыми в кровь ладонями. Помнит беготню в подворотнях и мех кошек, липнущих к рукам. Помнит волны, бьющие о прибрежные скалы — и ему кажется, словно чужие глаза — это память о той безнадежной глубине.

- Я чуть не утонул в детстве, - вдруг делится Габриэль, голос дрожит как у того, кто нечасто ведет беседы, - когда мне было лет шесть. Сорвался со скалы, волны подхватили и утянули вглубь. Помню, как это было страшно, но и странно завораживающе. Вода казалась почти черной, совсем как твои глаза. И меня влекло все глубже, вода заливалась в горло... Прости, я часто болтаю глупости. Мы почти пришли!

За очередным поворотом — центр лабиринта. Роскошный фонтан, давно уже не работающий. Надколотая бледность статуй — двух сплетенных хрупкими телами нимф. Объятие кажется бесстыдно откровенным, камень будто вот-вот должен ожить, бледные нимфы — треснувшими от времени руками скользнуть друг к другу ближе.

- Прекрасные, правда? - улыбается Габриэль, забывая и о дожде, и о мире вокруг. Он перелезает через бортик, поросший мхом. Стоячая вода превратила фонтан в подобие пруда — затянула зеленью, проросла розовато-бледными пятнами кувшинок. Савант подбирается ближе к статуям, не обращая внимания на мокнущие еще больше ноги. Ладонь скользит по гладкому камню, вдоль обнаженного бедра распутной нимфы — к ладони той, второй, что потерялась в бесстыдной ласке. Габриэль знает, как открыть вход в подземные туннели. Он легко касается каменной руки и чувствует, как пальцы колет невидимый шип. Капля крови — как пропуск к сокровищам. Фонтан со скрипом раскалывается, статуи отстраняются друг от друга, и кажется: не скрип секретной двери, а болезненный стон разлученных любовниц пронзает тишину.

Габриэль легко взбирается на постамент — там, где прежде обнимались статуи, теперь темнеет провал тайного хода. Савант находит ступней первую ступеньку, оглядывается с блаженной улыбкой.

- Пойдем, я проведу тебя в библиотеку. Или куда захочешь. Не бойся, не дам заблудиться, я знаю здесь каждый поворот. Пройти и выйти легко - нужна лишь капля крови Саванта!

Он смеется и клонится к гостю, протягивает руку — возьмись. Прими предложение, приглашение. Меня самого — прими. Как сам Габриэль принимает ласку чужого взгляда. С таким отчаяньем выпивают яд. Дрожит в руке промокший блокнот. Карандаш потерялся где-то в грязи среди заросших дорожек.

Там, внизу — темные лабиринты каменных стен, свечи на стенах, скопленные веками сокровища. Габриэль играл там, будучи ребенком, он помнит: как с братом носились среди огней, смеясь, спотыкаясь на поворотах. Как ухал воздух в провалах меж толстых стен, так что казалось: где-то рядом бродит привидение. Призрак деда, - шептал на ухо Лэндон, и пальцем вел за дрожью воздуха в коридорах.

Семейное безумие Савантов — изрытый секретными коридорами дом, полный ловушек. Призрак деда в подземных катакомбах. Призрак мачехи, завывающий в самом доме. Лэндон клялся, что видел ее. Память совсем свежа: даже умирая, женщина отворачивалась от детей. Не смотрела ни на родного сына, ни на приемыша. Всего однажды она заговаривала с Габриэлем за все время, что он провел в этом доме.

Так не бывает, - шепнули бледные губы, - ты так похож на моего сына.
Ты словно подменыш фей.

Разум зацепился за дивные слова. Женщина больше никогда не заговаривала с чужаком. Но тот момент Габриэль запомнил: бескровное бледное лицо среди цветущих магнолий, смятый бутон в изящной женской руке. Последняя ее прогулка в сад — в молочном кружеве, с гребнем в жемчужно-белых волосах.

- Пойдем, - выдыхает Габриэль тебе и шепчет следом так, словно сам не уверен, правду ли говорит.

- Не бойся, там нет призраков.

[Вильям Блауз]

[nick]Фрэнсис[/nick][status]фотограф с безупречным вкусом[/status][icon]https://i.imgur.com/24TWv6b.png[/icon]

Сумacбpoдcтвo и хopoшee вocпитaниe:
цeлoвaтьcя нa Βы.

(с) Μapинa Цвeтaeвa

 Любой ментальный маг — обманщик. Хищник, что не может жить без контроля чужого разума. Одержимый, упивающийся властью и смеющийся над жертвами свысока. Паук, плетущий паутину, затягивающий мух, заплетая их в кокон.

  Искусство порождает характер. И характер ментальных магов всегда един: это порода жадных до обмана существ, мошенников, беспринципных и жестоких тварей. Сущность ментальной магии — обман.

  Сущность ментальных магов — быть обманщиками.

  Фрэнсис знает и принимает правила игры. Играет давно: с удовольствием наслаждающегося мастера, с упоением инквизитора на казни ведьм. Она умеет находить грань, где заканчивается игра и начинается насилие, смаковать каждый шаг, когда одно перетекает в другое. Получать от жестокого шоу запретное наслаждение. В изящной ладони всегда хранится незримая шпилька, она неизменно ждёт своего часа. Фрэнсис готова вонзить её в каждого — в каждого, кто в тот или иной момент решиться действовать не по сценарию.

  Воспоминания собственные хранятся под жёсткой клеткой особой защиты: как любой ментальный маг, Фрэнсис ревностно следит за личными тайнами. Но сердце всегда готово встретиться с врагом, и будто беззастенчиво раздето. Воздействуют? Пожалуйста. Во внушаемых чувствах есть информация о носителе, читаемый почерк. Холодный разум справляться с внушением умеет.

  Но нужно ли?

  Соперник номер один вежливо подобран и обманчиво безопасен. Фрэнсис знает по вычитанным досье: он младше неё. Это будто даёт незримое преимущество и заставляет смотреть с некой долей снисхождения: Фрэнсис чувствует себя зрелой женщиной рядом с красивым первокурсником. Оплести «бабочку» паутиной кажется ложно просто, обманчиво доступно. Лэндон не выглядит «пауком» и выглядит хищником. Но влияние рассеивается перед ним, как ломающийся каблук у лодочки: только Фрэнсис не чувствует себя проигравшей. Предательница-туфелька замирает под мышкой, пальцы находят плавные грани фужеров.

— За прекрасный вечер, — коротко кивает Фрэнсис, и губы делают первый глоток.

  Терпко. Вкусно.

— Фрэнсис Морган. По матери — Ванетти. Вырождающийся аристократический род, моя мама была... — губы складываются в добрую улыбку. — ...бунтаркой.

  Глаза скользят по лицу, по костюму нового знакомого, идеального до каждой отутюженной складки. Глаза-кровавые реки кажутся прекрасной деталей «жизни» на статично-каменном лице. Вспыхнувшая золотом магия остаётся незамеченной. Засмотреться — так легко...

  Лэндон красив. Но разве любоваться — порок?

  Говорить с ним оказывается просто, приятно – как и с любым представителем высшего общества. Голос звучит как музыка, тембр похож на кошачий. Лёгкое прикосновение к пальцам при передаче фужера щекочет самолюбие. Фрэнсис легко улыбается, её методы более агрессивные: хочешь коснуться — не делай этого невзначай.

  Но приятно становится от простых деталей: поблагодарить за приём, продеть свою руку в изгиб чужого локтя, дать возможность быть увлечённой от шумной толпы. В извилистых коридорах особняка пахнет срезанными магнолиями. Можно улыбнуться, по-доброму, будто цели и желания этого вечера далеки от преступных и нечистых. Обманываться глупо: Фрэнсис знает, зачем пришла. Предложившая локоть жертва ещё не знает, что угодила в ловушку. Но приятно сделать вид, что ловушки нет.

  Рассказать, поделиться правдой, прежде чем пытаться отвлечь и обмануть. Ванетти присутствовали на редких приёмах на Абберате – когда ещё самого Лэндона не было в помине. Века назад это был предприимчиво-богатый род, но после фамилия стала меркнуть как столовое серебро. У матери Фрэнсис было две сестры, но не было брата – трагедия для любой знатной ветви. Более отец семейства зачать не мог. Шли годы, беспокойство сменилось принятиям: трём дочерям дали блестящее образование, старшую выдали замуж.

  Средней подобрали великолепную партию на одном из званных вечеров. Но любой план готов обрушится о простое нежелание человека. Патриция, средняя дочь, с упоением сжимавшая сборники сказок из библиотеки, ночью выпорхнула в окно из родового гнезда. Сбежала вместе с влюблённым в неё дворецким Морганом и обосновалась на отшибе Лирее в маленьком доме, похожем на ведьмовской. Обвенчалась, не спросив разрешения: родители отреклись от средней дочери. Учили младшую: «Смотри, к чему может привести бунтарство».

  Только в этой истории – оно привело к счастью.

— Моя тётя, старшая из сестёр мамы, очень меня любила. Дала мне образование, обучила этикету. Брала с собой на приёмы в качестве протеже. Разумеется, я ребёнком лишь воровала пирожные с красивых столов. И признаюсь: с возрастом это желание не пропало.

  Приятно улыбаться красивому собеседнику. Приятно, когда он улыбается в ответ. Признаться просто: между ними в статусе глубокая недостижимая бездна. А ещё Фрэнсис самая счастливая и свободная: с детства имеет прелести высшего общества, не возлагая на себя его обязательств.

  Иное дело — собеседник. Не может уйти из залы, не обернувшись со скользящим беспокойством в глазах. Фрэнсис знает этот взгляд: так давит груз обязательств. Но украсть Лэндона совсем не стыдно.

  Как маленькая победа: музыка, затихающая от залы с каждым шагом, тишина коридоров. Элегантный присед гордого мужчины, чтобы снять вторую туфельку.

  Фрэнсис улыбается почти заворожено: она покорена. Фужер осушается быстрым коротким глотком и замирает в руках. Смотреть сверху вниз на собеседника чувственно. Остро, вызывающе. В первые находишь в чужих глазах провокационные ноты охотника.

— Вы позволите? — с опасной нежностью зовёт голос.

  Ладонь протягивается для опоры, Фрэнсис вкладывает в неё свою руку. Переступает с ноги на ногу для сомнительной ласки. Застенчиво улыбается:

— Да, конечно, — а после добавляет, — а Вы?

   Туфелька замирает в чужих руках на мгновение. Фрэнсис знает: спрашивать разрешение не нужно. Глупо, но неприкрытый флирт звучит как дань уважению. Фрэнсис чувствует ступнями холодные пол паркета, клонится вниз – находит ртом чужие губы.

  «Дыши».

  «Предательница» выскальзывает из подмышки, стеклянный фужер будто случайно забывается на полу. Фрэнсис кладёт руки на плечи Лэндона: касание мягкое, но запрещающее подняться. Хрустит под пальцами воротник глаженой рубашки, ладони «случайно» находят участок оголённой кожи. Поцелуй осторожный: в касании читается нежелание испугать, осторожность впервые вступившего на опасные земли охотника. Фрэнсис ведёт носом по чужой щеке, чувствует: пахнет овсяными хлопьями. Неидеальная черта на идеальном человеке.

  Пальцы ослабляют хват плеч, Фрэнсис приподнимается, увлекая за собой. И совсем не сдержанно впечатывает Лэндона в поверхность стены, прижимая сверху. Пробежавшая по коридору прачка застенчиво отводит взгляд и стремиться спрятаться в покоях. Фрэнсис слышит её торопливые шаги и легко признаётся: ей всё равно.

  «Дыши».

  Немой приказ, чувственная телепатия к тому другому, кто на мгновение теряет власть. Фрэнсис вжимается плечами, всем телом, напирает с упрямством злого носорога. Неуверенно-нежный поцелуй оборачивается обжигающе-горячим, не щадящим ни губ, ни чужого языка. Руки, как тело питона, обвивают торс под пиджаком, желая ощутить сердцебиение – на кончиках пальцев.

  Лэндон выглядит как каменная статуя в саду, но хочется верить: сердце у него есть.

  Бешеная птица или мерный стук хищника, у которого всё под контролем. Хочется верить, найти его ногтями через рубашку и пиджак. Почувствовать, как оно бьётся. Фрэнсис отстраняется назад – лишь губами. Объятия питона не размыкаются ни на миг. Она улыбается нежно, ласково, губы ещё чувствуют тепло чужой кожи и вкус дорогого вина:

— Ещё один комплимент. Прошу прощения за несдержанность: этикет всё-таки хромает.

[Хель]

[nick]Лэндон Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/F3w2H9X/Savante.png[/icon][status]жестокая игра[/status][sign]

❝ КАЖДОМУ ЗА ЖИЗНЬ ПОЛОЖЕНО ПРОЛИТЬ ХОТЬ НЕМНОГО КРОВИ ©

[/sign][/block]

Отличить наследника от бунтаря всегда легко. Лэндон знает: воспитание нарастает слоями брони, уродливым панцирем, стирает искренность и свободу, маской равнодушия ложится на лица. Он может блуждать по залу хоть целую вечность, но вокруг видеть словно всего один образ, повторенный многократно — одинаковые пустые глаза, одинаковый скол улыбки.

Незнакомка — как ворвавшийся со сквозняком запах цветов из сада. Смазанность жестов на грани бесстыдства. Ванетти. Лэндон мысленно перекатывает фамилию на языке, пробуя каждый звук. От многих семей со временем остается лишь имя, благословение, если оно звучит, как музыка!

— Моя тётя, старшая из сестёр мамы, очень меня любила. Дала мне образование, обучила этикету. Брала с собой на приёмы в качестве протеже. Разумеется, я ребёнком лишь воровала пирожные с красивых столов. И признаюсь: с возрастом это желание не пропало.

Спутница Лэндона кажется единственной загадкой в зале. Даже зная ответ, все равно кажется: что-то ускользает от взора. Савант ведет девушку сквозь толпу, улыбается. Тепло ее ладони кажется неправильным в зале, где каждая рука холодна, словно застывший камень. Лэндон понимает вдруг: таких совпадений не бывает. Минутами раньше его брат ускользнул из дома под руку с чужаком. Теперь он поступает так же.

Фрэнсис.

Он ласкает это имя языком и чувствует привкус меда. Коварство ситуации — незнакомка влечет, словно единственное сокровище в зале, полном подделок. Ее слова заставляют улыбнуться: когда-то он и сам был ребенком, ворующим пирожные со стола. Еще помнит, как они с Габриэлем прятались за складками скатерти, прислушивались к голосам взрослых, едва ли понимая, о чем ведутся беседы. А потом утаскивали под стол то одно, то другое пирожное, чтобы разделить, как сокровенную тайну.

- Лучшие пирожные ждут своего часа на кухне, - почти шепотом делится Савант, склоняясь к уху прекрасной дамы, - если леди замышляет шалость, готов составить компанию.

Лэндона учили: когда улыбнуться, когда подать руку. Но в решающий момент он почти забывает об этикете. Пальцы срываются по обнаженному своду чужой стопы. Саванты выглядят властно, даже опускаясь на колени. Незнакомка смотрит так, словно ей не нужна корона, чтобы укротить короля.

Чужая легенда правдоподобна до последнего жеста, Фрэнсис похожа на наследницу опального рода, на счастливицу без бремени долга на тонкой шее. Лэндон знает: даже золотая петля на шее — все еще петля. Даже сейчас Саванту кажется: он в ловушке, и ключа не найти. Мучительная предательская мысль: любой замок можно взломать. Чужая ладонь кажется гранью отмычки в умелых пальцах.

Девушка клонится ниже, стекает на пол силуэтом черного платья, тянется ближе. Лэндон ловит каждый миг так, словно время вдруг замедлилось, потекло вязко, словно золото магической вязи с рук. Мучительно знать: нельзя. Наследник Савантов не имеет права делать то, что хочется. Не имеет права бежать из зала под руку с незнакомкой. Красть пирожные с кухни. Отвечать на мучительно сладкий поцелуй.

Перестань!

Он приказывает себе, но срывается так же легко, как когда-то в детстве — с крыши беседки. И воздух так же болезненно давит ребра. Лэндон закрывает глаза, подается ближе и забывается в поцелуе. Савант знает: годы спустя он будет пауком, умелым хищником, знающим, как сплести паутину, как самому не попасться в сети. Но сейчас ловушка желанна и почти необходимо.

Руки срываются к тонкой талии незнакомки, дыхание сбивается. Чужие пальцы находят обнаженную кожу над кромкой воротника — и от неосторожного касания Савант морщится, как от боли. Нельзя. Нельзя!

Лэндон чувствует: им управляют, подчиняют своей воле. И это без всякой магии! Он поднимается, следует за чужим движением, как за беззвучным приказом. С болезненным выдохом ударяется спиной о поверхность стены. Савант знает: ему не запрещены интрижки. Не запрещено приводить в свои покои тех, кто на утро растает, как отголосок сна. Страшно понимать: сейчас он теряет контроль. И будто теряет рассудок.

Савант есть Савант. В неофициальном девизе семьи мерещится сейчас злая насмешка. Саванты и сами едва удерживаются на грани: род беднеет, надежды отца бьются, как упавшая с фасада хрупкая горгулья. И вспоминаешь: о семейном безумии ходят легенды.

Лэндон мог бы многое рассказать о своем кошмаре — о видении незнакомца в зеркале, о страхе в собственном взгляде не отыскать рассудка. Порой, глядя на брата, легко поверить: проклятье пало на Габриэля. Но сейчас мнится — и сам Лэндон не избежал роковой участи.

Поцелуй похож на пьянящий глоток вина. Чужие руки, скользящие по поверхности пиджака, по хрусткой выглаженной рубашке, обжигают даже через одежду. И мучительно хочется поддаться, позволить себе эту кажущуюся невинной шалость. У каждого свой грех, помнит Лэндон. Незнакомка со сладкими, как дьявольский плод, губами кажется ему ожившим искушением.

- Прошу прощения за несдержанность: этикет всё-таки хромает.

Она улыбается. Лэндон впивается взглядом в чужие глаза, чувствует: он пропал. Так глупо и безнадежно. Так же больно знать: он никогда не позволит себе сорваться. Опальную Ванетти ему не позволят вывести в свет как пару. Мисс Морган и вовсе не видать высшего общества.

- Вы и вправду бунтарка, - выдыхает Савант и улыбается одними губами. В глазах стынет жуть, боль неисполнимых желаний. Хочется увлечь прекрасную даму по лестнице, не замечая переглядок слуг. Отпереть ключом запертую дверь, провести в свою комнату, как в сокровищницу. Темное дерево, золото и прогнувшиеся от книг настенные полки. Зеркало в тяжелой резной раме. Десятки свечей, что кажутся частью романтической обстановки, хоть и нужны лишь для того, чтобы ночью прогнать кошмары.

- Мисс Морган, - нежеланное имя кровью стекает с губ, руки перехватывают изящную женскую ладонь, подтягивают к губам. В поцелуи, оставляемом на кончиках чужих пальцев, чувственного больше, чем в страстном терзании губ. Савант похож на мраморную скульптуру, если бы только недвижные губы статуи могли раскраснеться от поцелуя. Лэндон мучительно колеблется на грани между приличием и бесстыдством. Он помнит: нельзя желать чего-то с пьянящей страстью. Особенно, если это что-то выходит за пределы простого сплетения тел.

- Я покажу вам дом, - обещает Савант, размыкая объятие с сожалением, которому не суждено пролиться в багрянец взгляда. Лэндон выпутывается из чужих рук с изяществом многолетнего опыта, но мимолетной лаской срывается пальцами вдоль обнаженного плеча. Наслаждаясь теплом женской кожи, ее мягкостью, обманчивой хрупкостью. Незнакомка выглядит изящной, тонкой, уязвимой, как хрустальная балерина. Но интуиция подсказывает — в ней грация змеи-искусительницы. Соблазн велик, как никогда прежде.

Тишина кажется вдруг оглушительной, весь особняк — обманчиво серым и безжизненным. Лэндон торопливо отворачивается от призрака матери. Тень существует лишь в его разуме, но боль от этого не становится менее реальной. Губы улыбаются безмятежно, взгляд прячется за росчерком золотистых ресниц. Из Саванта всегда был безупречный гид, и пальцы перехватывают хрупкость женской ладони, скользят по коже в преступной ласке...

- Пойдемте, - манит наследник. В следующий миг тени на другом конце коридора не существует, и сердце бьется спокойнее. Из распахнутого окна пахнет магнолиями и дождем, задевающим газовый тюль. За поворотом каменной колонны укрывается малая гостиная с погасшим камином и сухим букетом в вазе.

Лэндон поддается глупому и едва осмысленному порыву. Ему вдруг видится: этот вечер померкнет, его собственное воспоминание останется вязью чернил в блокноте. Фрэнсис однажды забудет тоже. Савант не лжет себе — чем бы ни закончился вечер, повторений ему не будет. Он не может позволить себе эту мучительную желанную глупость. Но и чтобы воспоминание померкло... ему тоже не хочется.

Пальцы выуживают из тонкой вазы хрупкую ветвь магнолии, еще на удивление живую, но безнадежно жаждущую увянуть. Проливается с руки золото магической вязи, послушное воле хозяина. Чудо не стоит ничего, кроме ослепительной красоты — магия тонким слоем застывает на хрустких розовых лепестках, проливается по подсохшей ветви, впитываясь в каждую пору. Магические чернила стынут, словно настоящее золото, заставляя цветок не увянуть, но вечно застыть в плену чужой воли.

- Это вам, моя леди, - выдыхает Савант, оборачиваясь. Замирает в пальцах застывшее золото. Хочется верить: хрупкий подарок останется памятью, когда померкнет все остальное. Цветки магнолии на ветви размером с женское предплечье кажутся почти живыми, почти хрупкими и настоящими. Заметна под слоем застывшего металла каждая прожилка листьев. Каждая трещина в древесной коре.

Лэндон улыбается почти равнодушно, смотрит — без сожалений, хотя знает: потом будет мечтать. Вспоминать образ прекрасной незнакомки, ловить шлейф ее запаха у собственного запястья. Жаждется — заключить в объятие, толкнуть к стене, поцеловать — пьяно, жадно, забыв на миг, что ты Савант. Вспомнив, что просто человек.

- Возьмите, - вместо этого выдыхает наследник. В протянутом даре вся нежность, которую может себе позволить человек в собственной золотой клетке. Слышатся шаги за поворотом стены, слышится шорох чужого голоса. Лэндон знает: его скоро позовут, вернут или в шумный зал, полный фальшивых улыбок, или в кабинет отца, чтобы напомнить: Савант есть Савант.

Всегда. Даже если фамилия становится золотой цепью. Губы предательски дрожат, чужое имя срывается молитвой о недоступном освобождении.

- Фрэнсис.

[Вильям Блауз]

Стыдно.

  Вильям чувствует, как надламывается каждая хрупкая грань его психики, как раскалываются в крошево представления о прекрасном. Он смотрит на человека напротив и понимает: ему не нравятся ни это лицо, ни эти бесцветные волосы, ни дурацкая блуза в оборках. У художника острые черты скул, длинный тонкий нос, он выглядит странно, несуразно одевается – в каждой из составных частей пазла можно отыскать то, что вызывает отрицание. Замирает в тонких пальцах блокнот — человек пребывает в своём мире, не пуская остальных. Находиться рядом с таким всё равно что танцевать на минном поле: никогда не знаешь, когда рванёт и на чём именно ты подорвёшься.

  Но целуется художник так, что земля уходит из-под ног. Спирает дыхание, выкручивает сердце. Ты кажешься себе беззащитным, слабым и безоружным. Стена зелёного лабиринта мнится желанной поверхностью мягкой кровати: ощущение, будто нависают сверху, придавливают к пушистому одеялу и головой в подушку. Прохлада охлажденных дождём листьев ощущается гладкостью постельного шёлка, нежностью простыней.

  Тебя будто топят в пучину: каждым изломом губ, дерзким прикосновением рук. Стыдно признаться, но ты представляешь: нет ни промозглого дождя, ни ветра, скользящего предвестником бури, ни этих статуй, ни этого лабиринта. Только спальня, ласковый свет из окна — и тело, тянущееся расстегнуть пуговицы.

  Преступное удовольствие на вкус как сладкий яд, просачивающийся в жилы, отравляющий естество. Вильям пытается отогнать от себя навязчивое видение, но не может.

  Глаза представляют: художник оседает на покрывале на коленях. Замирают в углу кровати сложенные блокнот и карандаш. Из открытого окна тянет запахом цветущих магнолий, солнце ласкает бликами дивный сад. Сияние Архея отражается нежными лучами от поверхности светлого дерева, проникает в комнату, освещая её теплотой утра. Мнится: подушки в особняке многим мягче даже двух матрасов, сложенных вместе. Широкую кровать тяжело объять руками. В ней хватит места на пятерых, но всё же: в комнате лишь двое.

  У художника опухшие от поцелуев губы, пятна красноты на худощавых щеках. На лице — истома сладострастия, преображающая некрасивые черты в прекрасные. У художника ловкие руки. Пальцы расстёгивают блузу в оборках снизу и доходят до воротника: быстрой торопящейся дорожкой. Руки теряются в многочисленных складках, и Вильям тянется, чтобы помочь. Его ладони дрожат: то ли от страха, то ли от нервов. Неправильность происходящего пульсирует в висках, отдаёт кровью, приливающей к животу. Габриэль смеётся, накрывает чужие руки своими. Они оба не могут справиться с тугими пуговицами воротника. И Габриэль рвёт ткань, срываются вниз нитки. Обнажаются острые ключицы, изгиб ярёмной впадины. Савант тянется за поцелуем: нависает сверху, опирается ладонями Вильяму в плечи. Сжимает пальцами ткань костюма. Вильям чувствует спиной прохладу мягких перин, сжимает пальцами белоснежный пододеяльник в порыве чувств. Хрупкая фигура художника льнет ближе. Нелепая рубашка повисает на локтях, оголяя лопатки, сдирается элегантным движением кисти вниз...

— Энтро, спаси, — шепчет Вильям, массируя виски, возвращаясь в реальность.

  Всё это похоже на безумие. Противный дождь заливает в ботинки, брюки пачкаются в пыли луж. Сердце стучит в спину, о собственное дыхание можно обжечь горло. Промозгло, холодно, а Вильям думает о том, как бы сломать тягость бытия о возникшую фантазию. На задворках души Энтро заливисто смеётся.

  Ему смешно, он любит хаос. А истинный хаос — это смятение души, столь близкой последователям стихии. Признание душит разум: нужно продержаться на этой пытке пару часов. Пару часов! А Вильям чувствует, как шагает по канату над обрывом в скалы. Неловкое движение — ты труп.

  А берег преступно далёк, до него ещё тысячу невыносимых шагов.

  Невыносимых. Вильям плетётся за Габриэлем как зомби. Слушает о таинстве давнего утопления, смотрит на статуи лобзающихся нимф. Ему кажется: всё это нереально, похоже на сон, где ты не контролируешь себя. События развиваются потоком горной реки, и он не знает, как переходить вброд. Фрэнсис наверняка всё держит под контролем: у неё каждая минута, каждая секунда отмерена с точностью педанта.

  Вильям же готов с каждой минутой утопиться.

  Он борется с возникшим искушением: ударить художника чем-то тяжёлым по голове, оттащить в кусты магнолий, спрятаться и притаиться вместе с бессознательным телом. Переждать время, когда Джереми сможет проникнуть в кабинет и найти то, что нужно. Дать себе минуту спокойствия посреди разгорающейся бури. Но сделать это невозможно: связаны руки – незримыми путами обязательств. Общая миссия: подводить нельзя, провоцировать конфликт запрещено. Каждый из троих несёт свой груз ответственности.

— Джереми, как ты? — телепатически тянется Вилл.
— Савант безвылазно в кабинете. Я жду момента...

Обрыв связи. Тяжёлый выдох. Вильям позволяет увлечь себя за ладонь. Художник скользит по пространству элегантной лодочкой по волнам, углубляется в лабиринт. Залезает в фонтан в лёгкостью ребёнка, открывая одну из семейных тайн.

  Вильям смотрит. Понимает, что подобное запретно и моргает почти завороженно.

  «Совсем отбитый».

  И лезет за «отбитым» аккурат в тёмный узкий проход. Ладони разрываются, когда ноги находят поверхность влажной тверди. Вильям стремится вперёд, охватывая взглядом лаз с потушенными свечами на стенах. Адреналин вспыхивает в крови.

  Вильям знает про себя: он любит экстремальные места.

  Он любит...

— Иди сюда, — художника уволакивают вслепую.

  Поверхность каменистых стен холодная. Не шуршит приятной мягкостью мокрых листьев лабиринта. Но опереться о неё приятно: так легче удержаться от ватности ног и слабости рук. Вспыхивает страсть: странное место, замкнутое пространство. Без всплеска свечей коридор зияет непроглядной тьмой.

  Вильям находит вслепую: чужие руки, оборки нелепой блузки. Рывком тянет на себя: тело впечатывается в тело. Грудь художника холодная, промокшая от дождя. С длинных волос срываются капли – на собственные плечи.

  Вильям скользит пальцами по мокрой нелепой блузке, срывается прикосновением грубым возле остей лопаток. Внезапная страсть похожа на бурю. На гром, ворвавшийся в уши без предвестника-молнии.

— «Куда хочу»? — повторяет Вильям эхом чужих слов.

  Его голос звучит низко и тяжело: слова даются с трудом. Пальцы срываются разобраться с нелепыми пуговицами, оголить поверхность чужих острых ключиц. Вильям помнит: темно, непроглядная тьма. Но закрыть глаза хочется. Толкнуть тело на себя, вжаться вплотную: коленом, торсом, поцелуем.

    Губы находят прядь мокрых волос, наощупь чувствуют раковину уха и шутя её прикусывают. Поцелуй теряется в волосах, находит вслепую очертания острых скул – язык ласкает одну из них.

  Руки находят чужие ладони. Вплетаются пальцы в пальцы, выбивая уже испачканную поверхность блокнота. Опять на землю.

  Страсть на вкус как отравленное вино. Как терпкая сладость последнего вдоха.

  Вильям обнимает Габриэля ладонью за шею, приближается к уху, скользит коленом по чужому паху:

— Приведи меня сначала в любую из свободных спален.

[Хель]

[nick]Габриэль Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/2KjRgzk/image.png[/icon][status]шелест книжных страниц[/status][sign]

ты - мой грех и ты - мой вечный ад

[/sign][/block]

В особняке Савантов толстые стены. За такими удобно скрывать кровавые тайны семьи, прятаться в потайных ходах. Последние коридорами змеятся под особняком, переплетаясь с подвалами и винным погребом. Шепчутся слуги: где-то за поворотом стены, за осыпавшейся кладкой камней должны быть темница и пыточная. Родовой камень, над которым нужно творить жертвоприношения. Могилы давно убиенных врагов.

В толстых стенах таятся секретные ниши, тайные комнаты и царствует крысиное племя. Семейный ритуал посвящения по-своему жесток: наследника нужно вытащить из постели, втолкнуть в секретный проход и захлопнуть дверь. Пусть блуждает, разгадывая секреты. Пусть гадает, что значит фраза «кровь открывает любые двери». Саванты узнают рано: за все приходится платить. Габриэлю подобная пытка неведома. Он помнит собственный восторг, когда старший брат прижал палец к губам, когда распахнулись створки тайной двери.

Там крысы, но ты не бойся, - шепнул Лэндон. Они блуждали в каменных коридорах так часто, что могли бы и в полной тьме отыскать там дорогу. И Габриэль узнал: его манит темнота.

Темные омуты глаз Вилла — словно туннели в земле, словно распахнутые двери тайных ходов. И хочется ринуться с головой, не боясь свернуть шею, сорвавшись с обманчиво надежных ступеней. Габриэль поклясться может: он впервые узнал, как выглядит наваждение. Совсем не то, что заставляло ладонью скользить по холодной щеке каменной русалки, губами приникать к неподвижным высеченным устам. Совсем иначе. Тогда он ласкал саму идею — искусство, красоту, пьянящий миг созидания.

Сейчас ему хочется целовать иначе. Не изваяние мифического создания. Человека, похожего на эльфа из страны вечной юности. И стыдно — желать так сильно, когда и о желании едва что-то знаешь. Когда ласкал лишь мертвые тела скульптур, когда знакомился с человеческим телом, лишь рисуя контур обнаженных плеч натурщицы.

- Когда я был маленький, мы заблудились здесь с братом. Блуждали по коридорам с неделю, пока не отыскали тайную комнату, - делится с откровенностью безумца Савант, - сокровищницу. Сундук с украшениями, старинные книги, статуэтки и полотна. До нас никто не был в той комнате, наверное, целую вечность: по слою пыли ступать можно было, как по облаку тополиного пуха. Пахло затхлостью, а некоторые холсты были безнадежно поедены крысами... хочешь, я покажу то место?

В вопросе звучит безрассудство первой любви, желание поделиться сокровенным, словно есть нечто романтичное в том, чтобы подарить погибший предмет искусства. Хочется разделить тайну подобием таинства. Пальцы тянутся вплестись в чужую бледную ладонь.

Габриэль знает: этот человек исчезнет. Как видение, сон, как самое настоящее создание старых сказок. Как рыцарь, принадлежащий другому или другой — прекрасной далекой эльфийской королеве. Безумие Савантов на вкус словно вересковая настойка.

Темнота смыкается вокруг подобием объятия. Габриэль запрокидывает голову, улавливая, как смыкается лаз вверху, как нимфы торопятся слиться в грешной страсти. У художника кружится голова, он не видит во тьме, но чувствует словно всей кожей чужое присутствие. Оно пьянит так, как не смогло бы вино. Мучает сильнее, чем удалось бы умелому палачу.

- Иди сюда, - доносится чужой голос подобием рухнувшей гильотины...

Габриэль покорен в каждом жесте. Он жаждет отдаваться и отдавать, подставляется под чужую ладонь, вдруг утратившую неловкость. Мрак прячет красноту щек и болезненный блеск в глазах. Но дарит: тепло прижатого близко тело, запах кожи, волос, вкус чужих губ и дождевой влаги.

Даже во мраке — художник закрывает глаза, льнет к неосторожной ласке, чувствует, как мучительно пьяно срывается лезвие чужих пальцев, как путается в оборках нелепой рубашки. Габриэль знает: в своих привычках он почти смешон. Он не наследник Савантов — он их безумец, творец, придворный шут, что, танцуя, наступает себе же на ноги.

Чужие касания так приятны, что почти причиняют боль, близко прижатое тело почти обжигает, сам Габриэль пропитался дождем, как прижатый к ране платок — кровью. Выдох срывается беззвучным стоном, когда Вилл толкает к стене, вжимает спиной в шершавую поверхность камня, сам вжимается после. Больно до невыдоха, до пьяных вспышек перед глазами. И художник клонит голову вперед, находит губами чужие губы, носом впечатывается в мягкость чужой щеки.

Блокнот теряется в темноте, шуршит погубленной бумагой, а пальцы впиваются в хрусткость чужой рубашки, нетерпеливо срываются обнять, прижать еще ближе. Наваждение! Безумие!

В шорохах тьмы таятся крысы с острыми зубами и семейные призраки — с зубами еще острее. Габриэлю мучительно все равно, пусть даже застукает не бестелесный дух, а хотя бы и отец. Хотя бы за миг обуявшей страсти придется расплачиваться кровавыми полосами по спине. Чужие пальцы касаются лопаток, чужие губы целуют у кромки челюсти...

У этих губ вкус розового вина, но руки — жаждущие и жадные. Бесстыдная грубая ласка касается бедер, вырывает болезненный стон, приливая жаром к животу. Габриэль едва различает слова, чужой голос звучит для него как музыка.

— Приведи меня сначала в любую из свободных спален.

- Пойдем, - в голосе не покорство, но поражение, почти предсмертный выдох повешенного. Художник вплетается пальцами в чужие ладони, теряется на целое мгновение в еще одном поцелуе — не различить, кто из них вор, крадущий все новое касание губ. Мажет прикосновением по щеке, носом ласково трется о рельеф родинки под чужим глазом. На ощупь каждый миг переживается лишь острее.

- Я отведу тебя.

Габриэль знает: он безумец, разменивающий семейные тайны за поцелуй. Было бы просто повести ладонью, заставить вспыхнуть свечи вдоль стен... но Габриэль ведет своего спутника в темноте, ориентируясь по памяти и наощупь. Левой ладонью сжимая чужие пальцы, правой — ведя по шершавой поверхности стен, отыскивая давно оставленные ориентиры. Символы, вырезанные в камне двумя детьми, что часто играли в прятки.

Стена обрывается, уводя в проем потайной ниши, Габриэль льнет к потертым камням, ищет контур сокрытого механизма... Болью обжигает ладонь, когда устройство требует крови.

- Каждый замок открывается только нашей кровью, - выдыхает Габриэль так, словно тайна не стоит ничего, - отец пугал слуг историей о том, как кто-то заблудился здесь во мраке и так и не смог выбраться, хотя напоил своей кровью все механизмы.

С шорохом двигается камень, открывая очередной проход. За бесчисленными поворотами легко потеряться — особенно, когда то и дело срываешься в слепое объятие, ищешь губами чужие губы, срываешься мучительным стоном в откровенной ласке...

За очередным изгибом стены — кромка ступеней. Извилистая лестница почти непроходима в темноте, и Савант совершает очередную ошибку. Спотыкается на первой же ступени, заваливается набок... то ли тянет спутника за собой, то ли сам падает в распахнутые объятия...

- Наверху уже, - мучительно срывается в шепот, но снова льнет ближе, касается губами чужой щеки. Тысячи глупых фраз гаснут на коже, как искры в потухшем от сырости камине. Руки цепляются за чужие плечи. До покоев младшего Саванта лишь несколько проклятых ступеней — а собственное тело подводит.

Там, за пыткой коварных ступеней, за толщей очередной тайной двери, просторная спальня с окном во всю стену, с каменным балкончиком за ним, усыпанным лепестками увядших магнолий. Мотыльки, бьющиеся за стеклом. Дождь, срывающийся влагой на подоконник.

А здесь — жар чужого объятия, колкость камня, впивающаяся в лопатки.

- Почти пришли, - шепчет Габриэль и целует. Обхватывает ладонями чужое лицо, языком касается кромки чужих зубов. Пьяная страсть мешается с какой-то еще более пьяной нежностью — и художник с болезненным стоном тянет незнакомца к себе. Еще ближе, еще теснее.

Наверху — расписные потолки, полки, уставленные книгами по искусству, холсты и треногие мольберты. Творческий хаос, больше похожий на бесконечно творимый бардак. Распотрошенная постель, в которой потеряны книги и блокноты, груда одеял на полу под очередным незавершенным шедевром. Звезды брызгами красок на потолке над кроватью.

Но дойти кажется почти невозможным, и художник побежденно соскальзывает ниже, почти падая на ступеньки. У безумия вкус распухших от поцелуев губ, вкус розового вина и увядших цветов магнолий.

- Иди сюда, - срывается эхо слов.

[Вильям Блауз]

[nick]Фрэнсис[/nick][status]фотограф с безупречным вкусом[/status][icon]https://i.imgur.com/24TWv6b.png[/icon]

 Сладость мёда играет на языке. Приятно быть привлечённой, а не отвергнутой. Поддаться вперёд в удовольствии мягкого объятия, неге ласкового поцелуя. Узнать привычную власть на кончике пальцев. Судьба рокового восьмого Аркана: «Сила» есть нежность в укрощении льва, в слабых пальцах, приникающих к пасти. Колода Таро знает: в мягкой руке мощи больше, чем в ладони, удерживающей меч. Приятно воплотить в жизнь когда-то увиденную картину: можно чувствовать, как опасный лев льнёт к ладони, угрожающе сверкают его зубы, но не приносят вреда. Чувствовать под ногтями сердце: живое, бьётся. Человек напротив – плоть и кровь, а не каменная статуя. Его сердцебиение учащается: лаской желанной страсти. Удовольствием вспыхнувшей симпатии.

  Взаимностью.

  Руки невзначай касаются ребра чужой ладони: хочется позволить нелепую блажь. Не переплестись пальцами, как страстные любовники, а просто коснуться – как касаются друг друга трогательные парочки на улице, как соединяются в объятиях целомудренной нежности руки мужа и жены. Ладонь в ладонь. Желание глупое, бесполезное и...так и тает, не свершившееся до конца.

  Приятно запомнить этот миг. Приятно запомнить глаза: сын главы дома отдалённо напоминает Дракулу из книг. Кажется, столь же легко может пленять чужие души, столь же легко обернётся летучей мышью и сведёт с ума. Фрэнсис чувствует себя взрослой – рядом с незрелым первокурсником, удавом – обнимающим в тисках белого кролика. Но глупо отрицать: жертва пленяет.

  Тем приятнее вкус охоты.

  Правда не требует доказательств: эти руки умеют обнимать, губы – дарить наслаждение запретной ласки. Налёт высокопарности может скользнуть вместе с одеждой, с рубашкой и улыбкой «напоказ». Хочется узнать, скользнуть глубже, выдернуть сорочку из брюк и найти пальцами участок живота, щекотнуть его «случайным» движением вдоль белой линии до груди. Толкнуть в первую попавшуюся дверь: плевать – что за ней. На самый худой конец сгодится даже пол.

  Не ей соприкасаться лопатками с его холодной кладкой.

— Вы и вправду бунтарка, — выдыхает Лэндон, и кажется: словом ставит точку.

  Намёк читается без слов: сдержанная прохлада и отрешённость. Фрэнсис улыбается с вежливостью высшего общества и мягко шутит:

— Вы дали слово быть «бунтарём» на кухне. С пирожными.
 
  Рукам дозволено лишь коснуться губам в прощальной ласке. В поцелуе, оставляемом на кончиках чужих пальцев, чувственного больше, чем в страстном терзании губ. Но эта чувственность холодная: в ней немая просьба держать дистанцию. Почти мольба: «Не переходи черту».

  Правило соблазнения гласит: сделай шаг вперёд – отступи на два назад. Стеклянный фужер замирает нетронутым на полу. Юная прачка вновь выглядывает из дверей и с опущенным взглядом устремляется прочь по коридору с кипой постельного белья. Она шепчет под нос: «Извините». Настолько тихо, что это можно лишь прочесть по губам. Она совсем молодая, не знает одно из правил прислуги — быть «незаметными» — но отчаянно старается показать себя нужной и полезной.

  Фрэнсис улыбается ей вдогонку. Приятное чувство: их увидели. Словно кто-то сохранит этот момент в памяти, кроме двоих. Хотя, разумеется: забудет быстро.

  Деловое объятие греет кожу. Фрэнсис вновь продевает руку в заботливо поставленный локоть. Её собеседник играет роль «гида» до конца, приятно подыграть в такой мелочи. Легко последовать туда, куда поведут, не вопрошая. Кажется, даже камеру пыток будешь рассматривать с интересом. И воображение рисует:

«Лэндон Савант грациозной походной спускается в подвалы. Протягивает руку совей спутнице, чтобы та легко переступила зияющую в подземельях дыру и не врезалась в паутину с замотанной сухой крысой. Посередине камеры пыток стоит большая дыба, хранящая на своей дощатой поверхности остатки чужой почерневшей крови. Лэндон резюмирует с бездушным тоном экскурсовода:

— Старая модель, но проверенная временем. В 4189 году мой дед пытал на этой дыбе своих врагов».

 Внезапно возникшая перед глазами картина заставляет подавиться бесслышным смехом, пытаться задушить его в своей груди. Фрэнсис почему-то кажется, что голос Саванта даже в камере пыток не изменится. Если дело не коснётся дальше теории.

  Но мысли нового знакомого далеки от искр подвалов. Малая гостиная манит свежестью приоткрытого окна и приятным одиночеством. Фрэнсис проходит внутрь, оглядываясь: расписная лепнина под потолками пленяет дух, камин дарит ощущение уюта. Здесь хочется замереть с книгой и невзначай уснуть, свернувшись в пледе перед огнём.

  Вечер романтичен: как ни одна из встреч с человеком, оставшимся в тени сада. Пальцы перехватывают из рук застывшую в золоте магнолию. Фрэнсис улыбается благодарно: давно ей не дарили цветов.

— Красивая магия, — смеются губы. — Спасибо.

  Хочется поцеловать ещё раз. Встать на цыпочки, плевать, что обе туфельки забыты в светлых лабиринтах коридоров. Составляют компанию осушённому на полу фужеру. Носки чужих ботинок – тоже опора. Фрэнсис клонится вперёд, касается ладонью чужой груди, сокращает расстояние между лицами... Внезапно разум полошится призраком чужого голоса.

— Он вышел, — диктует Джереми. — Кто-то может постоять на стрёме?
— Не могу, — отвечает Фрэнсис.
— Не могу, — вторит Вильям.
  В канале связи повисает тяжёлое молчание. Можно слышать: Джереми тяжело выдыхает, наверняка жмёт пальцами переносицу. А после отдаёт лидерскую команду:
— Возьму Лоренс. Ваша задача: никого из Савантов в коридор не пускать. Вы меня поняли?
Молчание второе многим короче первого. Оно завершается быстро.
— Поняла, — отрезает Фрэнсис.
— Понял, — завершает Вильям.

  Канал связи обрывается. В душу просачивается призрак тревоги. На секунду выверенная маска теряет беспечность и приобретает суетливость: Фрэнсис поджимает губы. Сердце выбрасывает в кровь предшественника адреналина. Начинает вскипать масло: любезный «гид» становится пленником своего дома.

— Чудесное место, — дежурно улыбается Фрэнсис. Пальцы, сжимающие стебель, выдают нервозность. — Хочу здесь задержаться.

  Становится важными каждый выверенный шаг, каждое ленивое движение. Важно показать собеседнику: участливый взгляд, искренний интерес к интерьеру малой комнаты. Фрэнсис подходит к книжному шкафу. Теряется в полках аккуратная ладонь. Кажется: ищет книгу, но в действительности – прячет короткий всполох лазурной магии.  Он запирает дверь: бесслышным щелчком она становится своеобразной клеткой. Зайти – не могут, только выйти. Остаётся лишь молится о том, чтобы ни у кого не хватило смелости тянуть за ручку с остервенением и грохотом.

— Проспер Мериме? Давайте почитаем.

  Книга в старой обложке достаётся с удовольствием. Простой всполох материальной магии – в руках у Лэндона её точная копия. Фрэнсис плывёт по комнате до небольшого кресла, кладёт золотой цветок на деревянную поверхность стола. Зовёт Лэндона жестом сесть рядом, на диванчик перед камином. Пальцы открывают первую страницу, останавливается взгляд:

— «Всякая женщина - зло; но дважды
бывает хорошей -
Или на ложе любви, или на смертном
Одре».

 Губы складываются в хищную улыбку:

— Вы согласны?

  Фрэнсис прижимает книгу к губам, смотрит с озорством неприкрытого флирта. Кокетство строчками прозы – то, что достойна её «жертва». С Лэндоном обращаться только как произведением искусства. Раздевать медленно, выверяя каждый взгляд, подводить элегантностью танца. Фрэнсис клонится ближе, ожидая ответа, а после:

— Почитаем вслух.

  Руки находит концовку. В ней – самый надрыв страстей. Приятно читать – когда слушать тебя могут достаточно терпеливо. Когда вежливы – как принимающая гостей семья:

— «Я упал к ее ногам, я взял ее за руки, я орошал их
слезами. Я говорил ей о всех тех счастливых минутах, что мы
прожили вместе. Я предлагал ей, что останусь разбойником,
если она этого хочет. Все, сеньор, все, я предлагал ей все,
лишь бы она меня еще любила!
   Она мне сказала:
   — Еще любить тебя — я не могу. Жить с тобой — я не хочу.
   Ярость обуяла меня. Я выхватил нож. Мне хотелось, чтобы
она испугалась и просила пощады, но эта женщина была демон.
   — В последний раз, — крикнул я, — останешься ты со мной?
   — Нет! Нет! «Нет!» — сказала она, топая ногой, сняла с
пальца кольцо, которое я ей подарил, и швырнула его в кусты.
   Я ударил ее два раза. Это был нож Кривого, который я
взял себе, сломав свой. От второго удара она упала, не
крикнув. Я как сейчас вижу ее большой черный глаз,
уставившийся на меня; потом он помутнел и закрылся. Я целый
час просидел над этим трупом, уничтоженный. Потом я
вспомнил, как Кармен мне говорила не раз, что хотела бы быть
похороненной в лесу. Я вырыл ей могилу ножом и опустил ее
туда. Я долго искал ее кольцо и, наконец, нашел. Я положил
его в могилу рядом с ней, вместе с маленьким крестиком.
Может быть, этого не следовало делать. Затем я сел на коня,
поскакал в Кордову и у первой же кордегардии назвал себя. Я
сказал, что убил Кармен; но не желал говорить, где ее тело.
Отшельник был святой человек. Он помолился за нее. Он
отслужил обедню за упокой ее души... Бедное дитя. Это
калес виноваты в том, что воспитали ее так».

  Фрэнсис улыбается с заговором дьявола. Мягко скользит на пол, садится, касаясь пальцами коленей в плотных брюках. Улыбается приторно, повторяя:

— «Калес виноваты в том, что воспитали ее так». Ужасно, правда? Тяжесть родных всегда над нами: самым главным ошейником, самой жёсткой клеткой. Матери тыкали этой книгой в назидание. «Смотри, куда ты падаешь». Необъятная животная страсть непременно закончится трагедией. Как с Кармен, да? С Джульеттой, Дездемоной, Клеопатрой... Жалела ли она о браке с моим отцом? Разумеется, — улыбается Фрэнсис. — Поступила бы она иначе? Нет. Книг так много, и все они будто пытаются чему-то научить. Но нет одинаковых историй. А значит – и правильного рецепта нет.

  Фрэнсис нежно смотрит в глаза: ласкает взглядом снизу вверх, как могла бы руками. Удержаться можно, но уже не хочется. Пальцы находят свободную от книги ладонь, переплетают с ней свою руку. Мгновение замирает, в нём – хрупкий осколок настоящего. Собеседник забудет, Фрэнсис забудет тоже. Золотая магнолия мерцает на столе, отражая яркие всполохи пламени.

  Лицо тянется ближе: касается чужого горячим дыханием. Остаются лишь глаза напротив глаз. Серая сталь против кровавых рек.

— Сделаешь — пожалеешь. Позволишь себе вечную клетку — будешь жалеть двойне. Так ли плохо быть бунтаркой? Так ли неправильно стать бунтарём? Никогда Вам не хотелось...вырваться «на волю»? Правильно ли – сковывать себя каждый миг? Подумайте...окно — там, — лицо усмехается в сторону сада с магнолиями. — Падать недолго.

"Кубы"

Миссия началась

[Хель]

[nick]Лэндон Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/F3w2H9X/Savante.png[/icon][status]жестокая игра[/status][sign]

❝ КАЖДОМУ ЗА ЖИЗНЬ ПОЛОЖЕНО ПРОЛИТЬ ХОТЬ НЕМНОГО КРОВИ ©

[/sign][/block]

В жизни каждого случается миг, когда знакомишься с искушением впервые. Лэндон понимает: настал и его черед. Дьявол явился в обличье изящной гостьи, обманчиво безрассудной. Прекрасной, как сладость меда на языке.

Болезненное, словно ножом режущее «нельзя» делает только хуже: искушение оттого сильнее, что не можешь позволить себе сорваться. Лэндон замирает, позволяет себе блаженную слабость, скользит взглядом по стройному женскому телу, покатым плечам, скатывается вниманием в вырез декольте. Природа собственных чувств и желаний кажется необъяснимой. Савант знает вкус женских губ, знаком с жаром обнаженного тела, с музыкой мучительно-сладких стонов.

Сейчас — иначе. К желаниям примешивается ядовитая нежность: хочется не просто впечатать в стену, властно накрыть губы поцелуем, отвести в постель, чтобы забыть на утро. Но кажется: он впервые отыскал кого-то под стать себе. За поволокой невинного взгляда скрывается жестокость хищника. Каждое движение, несмотря на кажущуюся легкость, отмерено, служит определенным целям.

И Лэндон не лжет себе: он заворожен. Зачарован этим дивным созданием, заточенным лезвием в облике хрупкой красотки. Он видит: его соблазняют намеренно. Искушают, удерживают.

Он понимает это даже раньше, чем захлопывается дверь малого зала. Даже прежде, чем замечает сгорбленную тень у двери, призрачную ладонь на бронзовой ручке, мучительное рваное движение: магический замок. Лэндон знает, что призраков нет, их не существует, но отчего-то уверенность крепнет. Уверенность в том, что он попал в ловушку.

Однако, Савант улыбается. Внимает каждому жесту и слову прекрасной гостьи. Дарит ей изящное чудо магической вязи — так, словно оно не стоит ничего. На самом деле... он не делал столь драгоценного подарка. Ни одной из красавиц, согревших постель. Те получали драгоценности, безделушки. В подарке для Фрэнсис магия — словно частичка самого Лэндона.

В том, как сжимаются девичьи пальцы вокруг золотого цветка, заметна нервозность. Лэндон замирает. Лишь ему одному известно, каких усилий стоило замереть, не ответить на хрупкую ласку поцелуя. Пока Фрэнсис мечтает о спуске в пыточную, Саванту кажется: его уже растягивают на дыбе. Искушение сильно, как никогда.

Он прикрывает глаза, поддается сладкому видению... распахнутые губы, опаляющие дыханием. Женское тело, призывно изгибающееся на темных простынях. Разметавшиеся светлые волосы, в которые так и хочется вплестись ладонью, губами скользнуть по изгибу обманчиво хрупкой шеи, по округлостям обнаженных грудей, прикусывая в мучительной ласке. Воображение рисует негой замутненный взгляд, росчерк боли от впивающихся в спину ногтей.

— Проспер Мериме? Давайте почитаем.

Он моргает. Беззвучно выдыхает, чувствуя жар каждой клеточкой тела. Оказывается: соблазнить Саванта легко, достаточно лишь показать ему то, к чему нельзя прикасаться. Дразнить каждым жестом. Лэндон улыбается — почти пьяно. Даже чувствуя, зная, что все это игра, он жаждет оказаться обманутым.

Садится на диван у камина, скользит взглядом по обнаженным рукам, тонким пальцам, ласкающим страницы книги, переворачивая, отыскивая верные строчки. Лэндону хотелось бы видеть, как эти пальцы ласкают золотом скованную ветвь магнолии. Как скользят вдоль затвердевшей ветви, как ласково касаются застывших в металле цветков, в нежном касании находя каждую прожилку тонких лепестков. Хотелось бы увидеть, как девушка поднесет ветвь к губам, скользнет к золоту цветков целомудренным поцелуем.

Сам он жаждет сорваться, заключить гостью в несдержанное объятие, не скрывая ни одного из своих желаний. Впиться поцелуем в нежную шею, зубами оставить багровеющий след. Расправиться с платьем — совсем не элегантно, не так, как пристало джентльмену. Не хочется быть джентльменом, хочется быть бунтарем.

Он отводит взгляд, раскрывает книгу. Пальцами скользит по потрепанной старой обложке — магия создала точную копию, вплоть до подпалины у тканого корешка. Запоздало Савант вспоминает, что Мериме любила читать мать. Кажется, книга еще хранит следы ее прикосновений.

— «Всякая женщина — зло; но дважды
бывает хорошей -
Или на ложе любви, или на смертном
Одре».

Вы согласны?

[/u]

Лэндон клонит голову набок, смотрит на свою искусительницу. На кокетство хочется ответить неприкрытой правдой, вложить в распахнутую для ласковых пальцев ладонь холод гранита.

- Я видел, как умирают женщины. Смерть не лишала их обычной жестокости, - губы кривятся в горькой усмешке, во взгляде сверкает сталь, - что касается постели, то нет ни плохого, ни хорошего, когда речь идет об удовольствии.

Девушка клонится ближе, смотрит с неприкрытым интересом. Лэндон смотрит в ответ — со смесью сдержанности и болезненной жаждой. Тяжело удержаться, когда искушение столь близко. Взгляд скатывается в вырез декольте, но каждый раз возвращается к женскому лицу. К дьявольской улыбке. Верится: женщина и вправду источник греха.

- Почитаем вслух.

Строчки, написанные годы назад, льются с женских губ сладостью яда. Лэндон слушает, но взглядом вновь и вновь ласкает чужое тело. Роскошь полуобнаженных плеч, хрупкие ключицы. Искусительница читает о гибели Кармен, словно есть нечто завораживающее в бурном конце неукротимых страстей. Лэндон улыбается, прячет за блажью улыбки сомнения и болезненное желание забыть о литературе.

Он позволяет себе роскошь отвлечься, вернуться мыслями в наполненный людьми зал. Отыскать вновь незнакомые лица в толпе, слишком часто пересекающиеся между собой в танцах. Савант есть Савант: порой семейная паранойя оказывается права. И Лэндон, наблюдая за жестами своей собеседницы, уверяется все больше, что стал жертвой в ее ловушке. Лучшее отвлечение для мужчины — красивая женщина, знающая, как подать себя. Фрэнсис подает себя так, словно знает себе цену. И так, словно не стоит в действительности ничего.

- Преинтересный способ воспитания избрали ваши родные, мисс Морган, - замечает Савант, смотрит почти с лукавством. Сомнение разъедает душу. Хочется поверить: девушка всего лишь очарованная бунтарка, может, захотевшая добавить к списку своих побед наследника Савантов. Дамы порой играют в те же игры, что и едва вышедшие из детства юнцы. Лэндон не знает, какая мысль пугает его сильнее — что девушка очаровывает его намеренно? Или что сам он готов приписать ей любое злодеяние, лишь бы найти причину не поддаться собственной страсти?

- Правильных рецептов нет, но эта книга учит: вот что случается с мужчиной, который позволяет женщине вскружить ему голову. Кармен неизменна от первой страницы и до последней, она лишь инструмент в руках автора — способ показать: несдержанность, пьяная страсть даже честного человека может превратить в убийцу. Кто мы, если поддадимся каждому из своих порывов?

Ладонь срывается к женской руке. Лэндон невольно задерживает дыхание, когда кончиками пальцев касается женской кисти, ведет по нежной коже, ласкает хрупкость запястий. Прекрасная соблазнительница у ног — в этот миг Савант завидует, что не ему достался дар художника. Он желал бы запечатлеть этот взгляд снизу вверх, эти распахнутые улыбающиеся губы.

- Зовете меня на волю? - улыбается Савант.

Поддаться искушению легко — он соскальзывает с дивана, забыв о книге. Падение в объятие похоже на падение с обрыва. Серые глаза Фрэнсис Морган — словно клинки. Багрянец взгляда Лэндона — как кровоточащая под лезвием рана. Лэндон знает: он будет лелеять это мгновение в памяти, чем бы ни окончился вечер. Потому что это воспоминание прекрасно не меньше, чем золотом облитая ветвь магнолии.

- Падать — куда? - срывается выдох в дюймах от женских губ. Ладонь взлетает погладить по щеке, по линии челюсти, огладить нежность уязвимой шеи, - в сад? В ваши объятия? В самую бездну ада, мисс Морган?

Дыхание смешивается. Лэндон клонится ближе, касается женских губ своими — предвкушением поцелуя, преддверием грехопадения...

- Будь вы плодом познания, Фрэнсис, ради вас стоило бы лишиться райского сада.

В сорвавшемся признании — мучительная ядовитая искренность, почти принятое поражение. Жажда поцелуя, жажда отбросить долг и догмы воспитания. Лэндон клонится ближе, словно смиряющийся со своим падением грешник. Мимолетное касание кажется слаще несдержанного поцелуя. Мучительно хочется: сдаться, обладать, позволить вечеру закончиться на мягкой поверхности ковра, и все равно — кто из них окажется снизу.

Но Савант есть Савант...

...и ладонь жестко вплетается в роскошь чужих волос. Другая торопится перехватить женские запястья, удержать вместе. Хватка рук крепка, но не слишком болезненна. Лэндон прижимает девушку к себе в кольце ставших ледяными объятий. Ее близость волнует, тепло стройного тела обжигает сквозь слои одежды. Савант клонится губами к нежному ушку... и вопреки собственному рассудку срывается признанием в чужих строках.

- Всю жизнь любовью пламенной сгорая,
Мечтал я в ад попасть, чтоб отдохнуть от рая.

Мимолетный поцелуй замирает у мочки уха — последнее, что Лэндон может себе позволить. Сердце обливается кровью: в духе Саванта воспылать страстью к врагу.

- Что вы делаете в моем доме на самом деле, мисс Морган? - голос обрастает сталью, хватка рук становится крепче, почти на грани возможности причинить боль. Хотя последнего Лэндон желал бы лишь в роскоши шелковых простыней. Савант почти ждет, что девушка вцепится зубами ему в шею. Он почти хочет этого и знает: не успеет удержать, если она захочет причинить вред. Он не захочет удерживать.

Но есть то, что может заинтересовать, удержать так, как не удержат ни одни наручники. И шепот становится путаным, быстрым, как молитва, которых Лэндон никогда себе не позволял.

- Ваш друг увел в сад моего брата. Вы заперли нас в этой комнате — после того, как послышались шаги за стеной. Отец покинул кабинет — в этом все дело? Ваш третий друг собирается украсть что-то из кабинета? Не артефакты, иначе вы бы искали сокровищницу. Значит, дело в информации. Связи отца с мафией? Если ваш друг войдет в кабинет — попадет в ловушку. Дверь захлопнется, магический барьер не позволит уйти порталом. В этом доме обычные отмычки не сработают. Как только вора обнаружат, участь остальных станет делом времени. Мой отец жесток с врагами, мисс Морган.

Будете ли жестоки вы — со мной?

[Вильям Блауз]

Безумие.

  Не нужно уметь видеть в темноте, слышать то, что не должно коснуться ушей, чтобы понять: этот особняк — безумие. Безумие — все его члены семьи.

  Хранители ужасающей тайны.

  Безумцы, каких не видывал свет, каких трудно вообразить. Вильям чувствует: в жилах стынет кровь, леденеют кончики пальцев. Из головы выветривается намёк на лёгкое алкогольное опьянение: разум, даже затуманенный розе, всё ещё умеет отличить мелочь от значимого. И отделяет – обнажённая тайна на вкус как отрезвляющая пощёчина. Чтобы проскользнуть сквозь механизмы ловушек, чтобы преодолеть тьму забытого лабиринта, нужно расплатиться болью и кровью. Ужас просачивается в подкорку, ползёт по спине мурашками. Придумавший механизмы этого лабиринта явно был не в своём уме. Ещё более безумными были те, кто эти ловушки сохранили. Лелеяли как семейное достояние, взращивали на тайне своих детей и внуков. Габриэль выдаёт страшный секрет с лёгкой руки, кажется, не совсем понимая, как звучит для стороннего его речь.

  Первая выведанная информация гласит: «Саванты опасны». В самой сути, в своей природе. Опасны уже давно.

— Да что ты, — выдыхает Вилл облаком пара в тёмное подземелье. — Использовать кровь вместо ключа в замок весьма...оригинально. Твои родные были затейниками.

  Хочется сбавить градус растущего напряжение. Спрятать в темноте лицо, искаженное гримасой ужаса. Вильям пытается выровнять дыхание. Его не пугает художник, внезапно вспыхнувшая страсть и совершенно ненормальный взгляд, которым пронзают тело. Нет, Габриэль даже издалека не выглядит нормальным: сумасшествие читается в каждом изгибе рук, изящном движении кистей, в голосе, который не звучит высокопарной песней. Глупо себя обманывать: в серых глазах не найти намёка на приземлённость. Некстати всплывают слова о том, что «с Габриэлем будет сложно».

  С ним сложно. Вильям натурально чувствует каждой клеточкой тела: он не знает, что с ним делать. Не знает, как поступать дальше, как справиться и с собственным предательски требовательны телом, и с осознанием, что всё происходящее — неправильно. Высшее общество пугает, будоражит воображение неизвестностью происходящего. Слепотой в каждом шаге, который пытаешься делать. Вильям помнит все лица в зале: кажется, они знают отыгрываемый спектакль по нотам. И если в какой-то момент танец обернётся жертвоприношением, их каменные лица не изменятся.

  Пугает другое. По открытой тайне ощущаешь всю глубину безумия и жестокости хозяев приёма. Понимаешь: ты с одним из их породы.

— Здесь мрачно, — улыбается Вилл, увлекаемый в недра коридоров. — Теперь я понимаю, почему ты «такой».

  Можно позволить блажь невинной насмешки, спрятать за юмором нарастающее напряжение и тревогу. Вильям дружески пихает Габриэля локтем под бок. Художник знает: он далек от эталонов высшего общества — от носков обуви до растрёпанных волос. Можно облачить безумца в одежду аристократа, но он не перестанет от этого быть безумцем. Габриэль носит свою одежду как нечто совершенно ему чуждое. Кажется: странное, неподходящее вовсе. И лишь темнота подземелья ощущается на его коже «родной».

  В темноте мрачного коридора призрак Габриэля Саванта кажется органичным больше, чем Габриэль-человек на балу среди высоких персон. Вильям увлекается вперёд, идёт следом, даря краткие минуты нужных и живых прикосновений — красиво смотреть немного издалека, оценивающе скользнуть взглядом. Отвлекаться от поцелуя, когда человек от тебя отворачивается. Смотреть за его светлой макушкой, по которой стекают дождевые капли.

  Худощавая, чуть выше него фигура художника ступает по подгнившим половицам. Вдалеке слышен шум срывающихся с потолка капель. Вильям смотрит. И запоздало находит красоту в лице, далёком от правильных очертаний. Красота скользит отблеском тусклого света, слышится в мерных торопливых шагах: в них всё равно кажется, что человек танцует.

  Габриэль льнёт с такой лаской, что дыхание спирает снова и снова.

  Вильям чувствует себя проигравшим. Чувствует себя заигравшимся. Художник падает в его руки, поскользнувшись на витиеватое лестнице вверх. Осталось пара шагов. Художник смеётся — Вилл смеётся в ответ. Но спина чувствует каждый напряжённый мускул. Вильяму кажется: безумия в его вечере стало слишком много.

  От странного подземелья, от странных ловушек до...странного человека.

— Иди ко мне, — руки с рукавами нелепой блузы тянутся, приглашая в объятия.

  С секунду Вильям колеблется: податься искушению или воздержаться? Но он чувствует себя в ловушке: и тянется вниз, увлекаясь на веретеницу острых ступенек. Поцелуй на вкус как загадка. Как дверца неоткрытого люка над головами.

  Поцелуй, иссушающий душу дотла. Выгрызающий страсть из недр груди. Заставляющий тянутся ниже: будто под ногами лестниц и таинственного коридора находится сам ад. Вильям чувствует страх на кончиках пальцев. Тягучее, вымораживающее желание ласкать и дарить удовольствие. В Коалиции «готовили» к подобным жертвам: у «профессиональных соблазнителей» на пути всегда будет опыт, который захочется забыть.

  Вильям знает: он будет жалеть. Пытаться смыть с себя позор под струями горячего душа, растирать кожу мочалкой до кровавой красноты. Потом. Не сейчас.

  Сейчас можно не признаваться себе в том, что эти прикосновения приятны. Что от художника пахнет дождём и невесомо — акварельными красками. Мягкость губ ощущается как родная. Вилл нависает сверху, знает: они не дошли до спальни пары шагов.

  Всего пары. Всё равно.

— Страшно, правда? — горят глаза Вильяма, выглядящие в темноте чёрными блестящими сверчками. — Так темно, сырая лестница из подземелья. Здесь, наверное, обитают призраки. Я бы хотел быть привидением.

  Вильям обнимает художника ладонями за голову. Срывается спрятанный за ухом карандаш. Грифель падает вниз с глухим коротким стуком. Сквозь почти непроглядную темноту невозможно увидеть: под нелепой рубашкой художника худое тело. Чужие острые ключицы, рёбра можно пересчитать пальцами. Чуть надавишь ладонями — ощутишь приятное тепло и мягкость кожи.

  Переплетёшься с ним руками, стянешь с худых ступней ботинки.

— Представляешь? Быть привидением, — шепчет Вилл на ухо Габриэлю, дарит короткий поцелуй в шею под мочкой уха. — Я бы приходил к тебе вечером. Опрокидывал бы книги, переворачивал стулья. Пугал тебя изуродованным отражением в зеркале. Свёл бы с ума. А когда врачи месяцами бы лечили тебя от твоего недуга, прошло бы полгода — они написали бы тебе ремиссию, я бы явился к тебе снова. Помахал бы рукой из отраженья, как только за лекарями захлопнулась бы дверь.

  Острые выступы ступеней принимают тяжесть двух тел, мучительную боль каждого развращённого поцелуя. Вильям знает: он пожалеет. Но сейчас отступать и жалеть уже поздно. Когда он сам разгорячён добела, когда они оба обнажены. Когда страсть сливается в нечто потаённое, оставленное в подземелье как ещё одна загадка, как ещё одна тайна. Под слившимися в поцелуях статуями нимф два слившихся на лестнице человека.

  Вильям знает: наверху светло. Спальня в особняке наверняка далеко не та, что у легионеров в базах Коалиции. Она большая, просторная, с лепниной на потолке и широкой удобной кроватью. Но всё это становится неважно. Всё это тает в удовольствии, которое ты отдаёшь и принимаешь. В теле под твоим: с мокрыми волосами, без уродской нелепой блузки, со светлыми глазами, в которых ты топишься.

  Вильям сцепляет вместе ладони, тянется горьким поцелуем к губам.

Ничего не становится важно. Ничего.

 Кроме злобного крика отца семейства, что срывается секундой после.

[Вильям Блауз]

[nick]Фрэнсис[/nick][status]фотограф с безупречным вкусом[/status][icon]https://i.imgur.com/24TWv6b.png[/icon]

 Есть люди, умеющие молчать красиво. Фрэнсис улыбается нежно, встречается взглядом с глазами напротив. И кажется: прочитать потаённое в них проще, чем искать истину в высокопарных словах. Алый цвет мнится омутом крови: в нём никогда не отыщешь спасение – только погибель.

  Слова могут лгать, но язык жестов не врёт никогда.

  Взгляд Фрэнсис скользит невинно-изучающий: по чужому лицу, светлым волосам и плечам в тканях богатого костюма. Касается рук, удерживающих переплёт книги. Сдержанность читается в сильных мышцах и осанке – идеальная, годами отточенная поза «статуи». Из груди вырывается горькая усмешка: в высшем обществе по-другому нельзя, они все цветы магнолии с одного куста – безликие люди в ошейниках этикета.

  Глаза соперника, срывающиеся взглядом в незримых объятиях, выдают сущность скрытых желаний. Нежность пальцев касается запястий: ласка лёгкая, почти невесомая, но переходящая за рамки бесстрастного общения. До победы ещё множество битв, но Лэндоном проиграна первая.

  Фрэнсис довольно улыбается: как добрая кошка, которую покормили. Приятно чувствовать себя тем, кто выиграл первый раунд. Улыбнуться почти победно, бесстыдно задержать взгляд в чужих кровавых ранах. Склонить голову чуть вправо — лёгкое кокетство уместно, когда оно не вульгарно. Осознание привлекательности раскрепощает, заставляет скинуть незримую тяжесть с плеч, почувствовать лёгкость общения. Они не вульгарны оба. Оба — не опускаются ни до пошлости, не сходят с «Вы» на «ты». Играют по «правилам», как честные игроки.

  А честный поединок прекрасен всегда.

  Жертва не кажется юнцом и теперь едва ли представляется хрупким кроликом в объятиях удава. Фрэнсис чувствует: соперник достойный, такой же мастер в соблазнении, как она. Среди мужчин хищников больше, и их видно, когда они только учатся показывать зубы. Собеседник прячет оскал за плавной линией губ, не позволяет улыбке сверкнуть сверх меры заученного этикета. Не показывает зубы рукавицами воспитания. Высшее общество в крови, в каждом уверенном движении рук, выверенном жесте. Золотая статуэтка. «Такой же, как остальные в зале», — твердит разум. А интуиция вопит, что нет. Пытается отыскать глазами, что с Лэндоном не так — и утыкается в пустоту. Сердце предательски замирает: некоторые загадки должны быть...неразгаданными.

  Как сундук, который никогда не откроется, скорее уничтожит своё содержимое.

  Загадка кровавых глаз, тайна Лэндона Саванта. Каменного изваяния с горячими ладонями. «Красавчика с Абберата», — мысленно добавляет Фрэнсис, зная, каким ярлыком наградит участника этой встречи месяцами позже.  

  Разум то и дело касается собственных мироощущений: хочется отыскать поволоку чужого вмешательства, внушения мыслей как акта предательства с иной стороны — но мыслей касается лишь лёгкая дымка собственных спутанных чувств. Применить ментальную магию всё равно что опошлить чистую игру шулерством — понимают оба. Фрэнсис хочет играть честно. До момента, пока может полностью контролировать ситуацию.

  Пока «ситуация» не трещит по швам.

  Фрэнсис изучает скользящим взглядом снизу вверх. Запоминает детали: привычную бледность аристократа, алые радужки глаз, навевающие мысли о кровавых берегах. Безупречную осанку: спина не расслабляется ни на миг. Пальцы сжимают старую обложку книги с лёгкостью человека, который берёт книги в руки постоянно. Речь на эпиграф заметно отливает холодком:

— Я видел, как умирают женщины, — начинает Лэндон. — Смерть не лишала их привычной жестокости, что касается постели, то нет ни плохого, ни хорошего, когда речь идёт об удовольствии.

  Слухи не врут: привычно мужское отношение к акту страсти, прохладное пренебрежение к целомудрию в самом его основании. Они в этом схожи, и Фрэнсис улыбается с бесстрастностью мужчины:

— Я не согласна, — нежно улыбаются губы. В голосе не слышно ни намёка на разрождающийся спор. — Что касается постели — есть хорошее. И очень хорошее.

  Последние слова тянутся с заметным сладострастием, налётом откровенного намёка. Правая бровь многозначительно дёргается вверх, выражая озорство. Фрэнсис знает меру: и «стыдливо» отводит взгляд в книгу, прячет лицо за обложкой. Скользит быстрым взглядом по напечатанным строкам.

— Но, если вы порицаете добродетель женщин на ложе и в смерти, получается, ваш эпиграф многим короче. «Всякая женщина — зло». И точка. Так?

  Ласковая насмешка украшает лицо. Чужие мысли — морозь бесстрастного ветра, но спорить преступно. Хочется не спорить — оправдать. Если зло, то стоит быть и искусителем, и плодом.

  Читать вслух приятно. Высшее общество не лишено возвышенной атмосферы, в нём совсем иное наслаждение обществом друг друга. Фрэнсис не представляет себя Кармен, не воображает Лэндона — Хосе. Однако кажется, что книга учит так же легко, как ошибается.

Лэндон, разумеется, делает из неё выводы правильные и верные.

— «Несдержанность, пьяная страсть даже честного человека может превратить в убийцу»... верно. Но едва ли одинаково просто: столкнуть с тропы держащего обет монаха и на другой стороне ладони — кабачного пятницу. Правильно? — спрашивает Фрэнсис. — Мы, поддаваясь своим порывам, остаёмся всего лишь людьми. О страстях...Шарлотта Бронте бы с вами поспорила. И её Джейн Эйр тоже.

  Захлопывается старый переплёт Мериме, и Фрэнсис улыбается, оглядываясь на библиотеку. Кажется: с пола не увидеть блёклых букв на корешках. Но отчего-то селится уверенность, что вторая книга обязательно есть в поместье. В ней чудесный пример «выгодного» брака по статусам. Такого, что принят в «золотых клетках».

— Зовёте меня на волю? — улыбается Савант.

Фрэнсис улыбается в ответ, не сдерживая ответного прикосновения к рукам. Быть «зеркалом» приятно. Искать чувствительную кожу на запястьях под манжетами рубашки, вести ноготками по открытым ладоням.

Смотреть в глаза — с искушением Дьявола.

— Вы сейчас признали, что есть клетка и воля. И вы в клетке. Так куда же вам хочется упасть?

  Вопрос лишается ответа: до сада — далеко, до ада — ещё дальше. Падение в объятие похоже на падение с обрыва. Шелестит тканью дорогой костюм, хрустит рубашка, Фрэнсис подаётся назад, принимая тяжесть другого тела. Лэндон не кажется лёгким, но эта тяжесть приятна, как тяжёлая шкатулка с драгоценностями.

  Тела сталкиваются лишь в первых секундах, между лицами вскоре возникает стена воздуха. Фрэнсис смотрит: чужое лицо близко.

  Хочется забыться на минуту. Закрыть глаза, широко обнять в ответ, будто это хоть сколько-нибудь уместно. Подставиться ласке обманчиво заботливых рук, но соперник не даёт расслабиться.

Они смотрят друг на друга. Фрэнсис не чувствует в человеке напротив врага. И не чувствует — соперника.

  Прикосновение губами к губам обжигает кожу. Фрэнсис застывает, завороженная. Помнит ступор человека, вжатого силой в стену. И становится почти открытием — чужая целомудренная осторожность. Не захочется бить себя по рукам, да Фрэнсис и не пытается. На чужую робкую аккуратность она отвечает откровенным прикосновением, лаской языка по выпуклости нижних губ, пока...всё неожиданно не прерывается удержанием.

  Подобный жест не вызывает восторга. Фрэнсис чувствует хват на волосах, властные тиски на запястьях. Кажется, она потеряла бдительность: оковы чужих рук соединяют руки, не давая двигаться.

  Кто из них теперь кролик? И кто — удав?

  — Что вы делаете в моем доме на самом деле, мисс Морган? — голос обрастает сталью, хватка рук становится крепче. — Ваш друг увел в сад моего брата. Вы заперли нас в этой комнате — после того, как послышались шаги за стеной. Отец покинул кабинет — в этом все дело? Ваш третий друг собирается украсть что-то из кабинета? Не артефакты, иначе вы бы искали сокровищницу. Значит, дело в информации. Связи отца с мафией? Если ваш друг войдет в кабинет — попадет в ловушку. Дверь захлопнется, магический барьер не позволит уйти порталом. В этом доме обычные отмычки не сработают. Как только вора обнаружат, участь остальных станет делом времени. Мой отец жесток с врагами, мисс Морган.

  Захватывает дух. Фрэнсис чувствует, как её сердце делает кульбит. Она чувствует себя подростком на аттракционе американских горок, вагончик едет к самой высокой петле, чтобы после сорваться головой вниз. Ощущение опасности заставляет сердце биться чаще. Кажется: его потуги вырваться из грудной клетки слышны через ткань платья.

  Фрэнсис улыбается покорённая, льнёт ближе к совершающему объятию, к чужому уху:

— Очень хорошо, — уверенно звучит похвала. — Семья могла бы гордиться Вами. Даже наедине с безучастным собеседником вы блюдёте интересы семьи. Но чем я заслужила подобный агрессивный выпад? Я чем-то Вас обидела?

  Фрэнсис клонится ближе. Руки в запястьях становится обманчиво мягкими и покорными. Голова клонится на чужое плечо с жестом проигравшей стороны. Фрэнсис знает: ей не составит труда уложить на лопатки.

  Иное дело: что так она лишь всё проиграет.

  Женское тело обманчиво нежное и слабое. В покорно склонённой голове вниз, в обмякших руках среди оков чужих пальцев.

— Будь я подосланным шпионом, что пришёл выведать тайны вашей семьи, разве не Вы дали мне доказательство словами? Ловушки, мистер Савант, устанавливают, когда есть, что скрывать. И прятать. Будь я шпионом, вы дали мне информацию. Зачем?

  Губы улыбаются. Фрэнсис клонится ближе, прикасается плечами к плечам, оставаясь податливо-ведомой в тисках. Она знает: легенда заучена каждым. И каждый подтвердит: она сопровождающая приглашённого аристократа. Среди Коалиции рас всегда найдёт приближённый к власти покровитель. Практически невозможно поймать шпиона за руку на "легенде".

— Я не о связах с преступностью. Я о ловушках. Разумеется, это любого натолкнёт...на мысли.

  Фрэнсис закрывает глаза. Опускается носом вдоль клювовидной мышцы по шее «врага» и приникает губами к пульсирующей жилке. Чувствует: чужую нервозность. В основе любой паранойи — страх.

  Обвинение так невовремя, так неаккуратно — хочется вонзиться острой шпилькой между чужих рёбер. Чужое тело податливо покорно в ответ, ожидает укуса и боли, но...

  Вместо него следует нежность. Фрэнсис утыкается носом в ворот чужой рубашки. Чувствует отдалённый аромат мужского парфюма и сигарет. Улыбается в складки одежды и ведёт губами выше: влажной дорожкой до уха, щекоча кожу ресницами. Ни единого укуса, намёка на похотливую страстность — так брат Лэндона целует губы каменной русалки.

— Такие обвинения можно трактовать как агрессию. Но мне кажется, что это скорее защита. Вы от меня защищаетесь? — удивлённо спрашивает Фрэнсис, а после добавляет: — Ах, вот бы попробовать страх на вкус!

  И будто в доказательно попытки: Фрэнсис тянется к лицу, язык мажет следом до чужого виска. Руки деликатно высвобождаются из тисков, и тело привстаёт на коленях. Обнимает голову Лэндона, зарываясь пальцами в золотые локоны, привстаёт над ним, возвышаясь в чувственном объятии. Заходящееся набатом сердце стучит в висках, чужое тело так доступно близко.

  Хочется сорваться. Никаких оков и внутренних зажимок. Ногти находят прядь волос на затылке, чтобы оттянуть мужскую голову назад, заставить запрокинуться. Приятно чувствовать себя — выше. И приятно — сверху. В чужом доме ты гостья, другой — хозяин.

  Но каждому свой грех.

  Теперь Фрэнсис знает: у чужих губ истинный вкус ловушки. Пара минут до верной погибели в шаге от пропасти. Пальцы придавливают за плечи, заставляют облокотиться о поверхность ковра, чтобы принять ласку нависшего тела. Фрэнсис знает вкус страсти и, кажется, забывает о миссии.

  Но дело не забывает о ней. Теряется счёт секундам, которые кажутся слишком короткими, слишком жестокими и вырывающимися из неги. Шорох в коридоре сменяется криком и руганью одного из Савантов: Фрэнсис не знает источник звука. Глава дома ею лично не знаком.

 

Но знает Лэндон. Горох грозит сорваться всеми собаками и открыть старую добрую комнату в подземелье.

[Хель]

[nick]Габриэль Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/2KjRgzk/image.png[/icon][status]шелест книжных страниц[/status][sign]

ты - мой грех и ты - мой вечный ад

[/sign][/block]

- Никуда не уходи, - просит Лэндон и срывается за отцом в коридор. Эхо шагов разносится далеко. Младшему Саванту пятнадцать, он не расстается с блокнотом, рисует каждый миг своего существования. Но сегодня он впервые влюбляется — когда распахивается одна из дверей, выпуская неловкую служанку. Чужой дом, чужие правила, просьба брата мешает шагнуть...

Но все разбивается вдребезги, когда юноша замечает за плечом служанки, в распахнутом проеме двери проблеск золотой рамы. Громоздкой и вычурной, не подходящей картине, заключенной в эту оправу. Савант замечает бледный лик нарисованного создания, замечает роскошь зеленых красок — и забывает о данном обещании. Он просачивается в щель, замирает у полотна, взирает на нарисованного человека так, как слепец, прозревший на восходе нового дня.

Сердце бьется исступленно. Габриэль не видит ничего вокруг — ни лепнины на потолке, ни дорогих обоев, тяжелой вычурной мебели и плотных штор. Ему кажется: существо на картине смотрит в ответ.

У него бледное лицо, темные омуты глаз, в которых отражается бездна. Взлохмаченные темные локоны, окровавленные руки, прижатые к ране над сердцем. Вместе с ужасом подступающей смерти во взгляде незнакомца видится желание жить, пьяно ловить каждое из оставшихся мгновений. Зелень леса вокруг, оперение стрелы, вокруг которой лежат тонкие пальцы. Проблеском золота льются солнечные лучи, играют бликами на фигуре умирающего.

Габриэль протягивает руку, касается пальцами шероховатости полотна. Огромного, во всю стену, так что кажется: умирающий незнакомец запечатлен не рукой художника, а творением коварного колдовства. Пальцы касаются нарисованного лица, срываются по бледной щеке, находят изъян — подпалину от неосторожной свечи, оставившую след у самого глаза. Габриэль обводит это пятно кончиком пальца, и воображение рисует там не повреждение холста, но шрам или родинку. Воображение оживляет картину на стене: Саванту мерещится, что человек дышит, движется, что моргает и вот — фокусирует взгляд на невольном зрителе. На том, кто заворожен.

Савант тянется ближе, лбом касается поверхности холста, закрывает глаза, замирает — ему чудится живое тепло, чудится прикосновение чужих осторожных пальцев. С закрытыми глазами он видит, как вздымается и опадает пробитая стрелой грудь, как дрожат залитые кровью пальцы. Магия льется с рук так, как спустя годы станут литься чернила: впитывается в картину, находит повреждение, залечивает его, оставляя на месте подпалины аккуратную тень черной краски.

- Габриэль? Пойдем скорее! - выдыхает Лэндон. Приходит не вовремя, цепляет за плечо — уводит прочь. Габриэль не оборачивается. Он никогда больше не увидит эту картину, она сгорит вместе с богатым поместьем спустя несколько лет. Но он увидит человека, нарисованного неизвестным художником и его собственным воображением — отыщет в жесте облаченных в красное рук. В темных омутах глаз.

- Безумец, - с улыбкой бросает брат, и Габриэль улыбается. Ему пятнадцать, он смиряется с маской сумасшедшего творца так же легко, как другие мирятся с собственным пороком. И знает — в глубине души, что ждать незнакомца с картины будет всю оставшуюся жизнь.

Так, как умеют ждать безумцы.

— Здесь мрачно. Теперь я понимаю, почему ты «такой».

Вопреки нежности, льющейся в чужой голос, сердце предательски сжимается. Габриэль чувствует каждой клеточкой тела, как к силе притяжения примешивается не страх, но нечто, похожее на отвращение. К безумцу, к художнику, над которым тень семьи как тень каменных сводов. Каждому свой грех — он повторяет давным-давно услышанную фразу мысленно, пробует ее на вкус. Так, как брат повторяет снова и снова, что Савант есть Савант.

Габриэль не чувствует себя Савантом. Ему кажется: мальчик, отзывающийся на это имя, затерялся однажды в подземных катакомбах. А позже умер под упреки отца, под боль распарывающего кожу ремня.

Художник тянется за своим наваждением, торопится поймать каждое касание — ведь этой встрече не суждено повториться. И оттого мучительнее, желаннее каждый выдох, срывающийся с чужих губ. Легко кажется заблудиться, потеряться в поворотах бесчисленных коридорах, в густом полумраке. Срываться поцелуями по чужой шее, ласкать контур губ своими.

Легко оказывается споткнуться, не дойдя всего несколько ступеней до собственной спальни. Там, за тяжелой дверью — мягкость постели, здесь же острота впивающихся в бедро каменных глыб. Но невозможно подняться, невозможно отвлечься от чужого взгляда, от тепла обнаженной кожи. Одежда срывается, как вековые запреты, как разбитые оковы цепей. Савант беззвучно стонет, его не сдерживает ни воспитание, ни законы морали. Он подчиняется только собственному желанию, пьяной любви к искусству, и плодом последней кажется клонящийся ближе человек.

Габриэль знает: он не пожалеет ни о едином мгновении. Кружится голова, полнится разум видениями других жизней — ни одной не суждено случиться. Эльфы из сказок, призраки страшных снов, лица с картин... все смывается, как невысохшая краска дождем. Под влажной тканью рубашки тело Саванта — молочно-бледная кожа с россыпью серебристых веснушек, с блеском антрацифии. И так легко задохнуться под чужими прикосновениями, позволить всем бабочкам, мечущимся магией на коже, льнуть за каждым касанием. Хрупкие мотыльки тянутся к чужим пальцам как к смертельному огоньку свечи.

И ничто не кажется противоестественным, реальность рассыпается крошевом битого стекла, пальцы тянутся — обласкать чужую обнаженную кожу, мазнуть касанием по выступам лопаток, мягко коснуться каждого позвонка. Дыхание сбивается так же легко, как ритм танца, движений которого не знаешь.

— Страшно, правда? Так темно, сырая лестница из подземелья. Здесь, наверное, обитают призраки. Я бы хотел быть привидением.

Габриэль беззвучно смеется, с болезненной радостью вглядывается в омут чужих глаз. Ему хочется рассказать: что значит быть привидением на самом деле. Быть призраком в собственном доме, где все привыкли к безумцу так, как привыкают к проказам невоспитанного кота. Все отмахиваются, снисходительно выслушивают речи, в которых не понимают ни одной мысли.

Обнаженные ступни бьются о кромку лестницы, руки тянутся прижать к себе человека — ближе, еще теснее. Сорваться стоном, отдавая себя во власть другому. Габриэль принимает тяжесть любовника с тем же смирением, что герои сказок обнимают каленое железо, ранящее ладони. Пальцы тянутся вплестись в темную мягкость чужих волос, обхватить бледное лицо.

Подарить нежную ласку каждым движением, жестом, срывающимся вдоль щеки. Габриэль знает: будь этот человек призраком, он отдал бы все, чтобы остаться с ним во мраке склепа. И он признается с тем мучением, с каким каются грешники:

- Я бы отказался от лечения, - срывается шепот, - сбегал бы из палаты, из рук врачей. Возвращался к кошмарам, запертым в зеркале, к тяжести ночных снов. Я бы сбежал за тобой...

Последние слова срываются стоном, наслаждение почти мешается с болью, остатки разума покидают с шелестом крыльев мотыльков. Габриэль, как творец, не умеет брать, но отдаем — каждую грань души, каждый дюйм собственного тела. Теряется в чужой ласке, в пьяном удовольствии сплетающихся тел — так, как ребенком терялся в лабиринте чужих картин, в катакомбах под толщей земли.

Так легко забыть: кто ты, где ты. Габриэль в глубине души знает страшную тайну семьи — все они безумны по-своему. Чудовищны. Их дом — гнездо ядовитых змей, и сам он, шальной художник, ничем не лучше. Его болезнь на вкус как отрава белил, как привкус крови из разбитого носа. Он чувствует: какие бы тайны не хранил Вилл, тяжесть грехов Саванта всегда будет страшнее. Проклятье в самой крови: в том, какие страшные тайны она открывает. Габриэль блуждал по подземельям долгие годы, исследовал каждую комнату, скрытую в толщу стен. Он видел пыточную, видел пятна крови — как старой, так и пролитой совсем недавно. Он знает боль распарываемой кожи, заслуженного наказания. Знает тысячу страшных тайн, о которых нельзя говорить.

Каждый из них — чудовище. Сам он — лицемерный монстр, скрывающийся под ликом безумца, прячущий собственные пороки за нелепой блузкой и росчерками чернил.

Руки тянутся обнять, прижать ближе, сорваться вдоль чужой спины. Каждое касание — пьяное, больное, пальцы будто мечтают пробраться под чужую кожу, залезть в самые вены, в самую суть другого человека. У первой любви привкус больной одержимости — и Савант благодарит небеса за то, что человек в его объятиях не может существовать вне этого вечера. Он растает, забрав с собой все болезненные признания.

- Я бы искал тебя в каждом зеркале, - шепчет Габриэль.

Послевкусие испытанного наслаждения — как сладость меда на языке. И Савант не размыкает объятий. Останутся синяки — уродливыми полосками на коже художника, там, куда впивались грани ступеней. Останутся багровые отметины на шее Вилла — там, где касались губы творца. Ласковый поцелуй у чужого виска похож на завершающий мазок кисти по полотну, тяжесть дыхания смешивается в еще одном касании губ к губам.

Габриэль верит: они могут преодолеть лестницу, повторить все уже в роскоши смятых простыней, на мягкости брошенных на пол одеял. Среди разлитых красок и чернил. Под золотой вязью высоких потолков. Искрящиеся мотыльки замирают на коже крошевом битого хрусталя.

- Пойдем, - тянет Савант, ему хочется увлечь дальше — по лестнице, отпереть потайную дверь, выбраться из-за панели прямо к пушистому ворсу перепачканного краской ковра. Здесь — темнота и тяжесть давящих стен, потом оседающая на разгоряченном теле. Там же — распахнутое окно, запах магнолий и дождя. Там — сокровищница Саванта, его холсты и краски. Всем этим хочется поделиться, бросить собственный талант к чужим ногам так, как иные бросают к ногам возлюбленных роскошь своих сокровищ.

Всему этому, кажется, не суждено сбыться. Габриэль стонет — не от наслаждения, от боли, когда голову пронзает чужим гневом. Голос главы семейства грохочет в стенах особняка и в разумах сыновей, словно нещадный звон колокола. Чужой гнев похож на ослепительную резкость пощечины, и художник задыхается, болезненно смеживает веки...

Чтобы в следующий миг распахнуть глаза, в которых плещется ужас. Кто-то проник в особняк, отец не успокоится, пока не отыщет виновного или просто того, на кого можно излить гнев. И художник запоздало осознает тяжесть собственных прегрешений, слепое безумство первой влюбленности. Наваждение с глазами-безднами.

- Что-то случилось, - выдыхает Габриэль и тянется за одеждой. Тайны льются с губ так, как вино — из опрокинутого бокала в открытый рот. - Отец зол, он не должен... ты понимаешь? Все это... Если он нас найдет...

Звучит мерзко, и художник морщится, путается в ткани собственной рубашки, задыхается и прижимает ладони к лицу. Он Савант — и забыть об этом нельзя. Не позволят. Голова раскалывается болью, грохочет гнев в самих стенах особняка. Воображение рисует ужасы: в них отец спешит по темным коридорам, находит сына в объятиях гостя.

- Он нас не найдет, - выдыхает Савант и тянется к Виллу, вспыхивает проблеск портальной магии, разрезая пространство.

Гаснет мрак коридоров, теснота головокружительной лестницы — все смывается разводами акварели. Магия Габриэля похожа на пятна краски: в них разливается белизна садовой беседки, зелень зарослей и розовые всполохи цветущих магнолий. Дождь бьется о крышу незатейливого убежища. Савант выпускает спутника из рук — но ненадолго, чтобы спустя миг пьяно и несдержанно прильнуть к чужим губам вновь.

Особняк высится громадой сбоку, за надежной стеной кустарника и деревьев. Виднеется роскошь распахнутого окна библиотеки — за ней угадываются книжные стеллажи и блеск астролябии. В беседке же холод мрамора остужает бурлящую в жилах кровь. При свете наваждение кажется почти постыдным — и все равно Савант не жалеет. Художники не склонны следовать хоть каким-либо правилам.

- Я не знаю, в чем дело, - признается Габриэль, - но в доме... что-то творится. Нам лучше держаться подальше оттуда. Прости, это звучит ужасно, я знаю... но не хотелось бы становиться привидениями в самом деле, - усмешка горькая, во взгляде читается вина. Ему жаль, что радость ласки сменилась сумбуром поспешного побега. В спальню вернуться нельзя — отец будет искать сына там, а после в библиотеке. И что-то подсказывает: не одобрит грехопадение. Содомию, - поправляет сознание голосом главы семейства.

Бледная каменная статуя из облака влажной зелени за перилами смотрит с печалью и сочувствием. В ее потрескавшемся теле не хватает части - кто-то давно вырезал трещину там, где должно быть сердце. Где-то за ней и за коваными оградами прячется семейный склеп. Габриэль знает, что не все, похороненные в этой земле, умерли спокойно.

- Я выведу тебя отсюда, - обещает Габриэль, забываясь, не замечая, как все это звучит. Словно он, как воспользовавшийся ситуацией подонок, торопится выпроводить любовника после бурной ночи — прежде, чем застукает жена. Нелепое окончание сладкого сна.

И безумное — как все в жизни Габриэля.

[Хель]

[nick]Лэндон Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/F3w2H9X/Savante.png[/icon][status]жестокая игра[/status][sign]

❝ КАЖДОМУ ЗА ЖИЗНЬ ПОЛОЖЕНО ПРОЛИТЬ ХОТЬ НЕМНОГО КРОВИ ©

[/sign][/block]

За стеной слышатся шорохи, в груди сердце бьется набатом, ему вторит другое в прижимающейся так близко груди. Искушение болезненно, как жар расплавленного железа, и Лэндону верится как никогда: женщина — действительно зло. Игра опасна, словно партия в шахматы на доску вдвое больше обычного, где каждая из фигур норовит предать своего хозяина. Его предает собственное сердце.

Семья и вправду могла бы гордиться: он держится, как стена из стали и камня, руки сжимаются вокруг хрупкого стана прекрасной дамы — жестко, не оставляя сомнений, что он владеет ситуацией. Но овладеть собой куда сложнее. Мысли срываются туда же, куда норовит взгляд — в вырез декольте, по гладкой нежной коже. Удивительно, каким сильным становится искушение, когда поддаваться ему нельзя. Как манит эта девушка, прижимающаяся теснее, нашедшая слабость оков в том, что жестокость можно разрушить нежностью.

— Будь я подосланным шпионом, что пришёл выведать тайны вашей семьи, разве не Вы дали мне доказательство словами? Ловушки, мистер Савант, устанавливают, когда есть, что скрывать. И прятать. Будь я шпионом, вы дали мне информацию. Зачем?

Лэндон прикрывает глаза, чужое дыхание обжигает кожу под ухом, ласкает шею — объятие кажется чувственнее многих поцелуев. И хватка рук слабеет, постепенно подводя Саванта. Фрэнсис замечает так верно: он выдал информацию. Но Лэндон улыбается, ведь выдал намеренно. Пальцы в шелке женских волос разжимаются, чтобы вплестись уже мягко, лаская предвкушением возможного наваждения.

- Затем, что в сейфе все равно нет того, что вы ищете, - отзывается эхом Савант. Признание режет не хуже лезвия — он предает семью, предает отца и, возможно, брата. Он выбирает себя — впервые, и стройный план вырисовывается в голове, искушение становится еще сильнее, предательские фигуры на вымышленной доске оставляются без внимания: Лэндон не играет ни за одну из сторон.

Из того, кто удерживает, Савант превращается в парламентера. И клонится лицом к изгибу чужой шеи. Не срывается на поцелуй, все еще холодный, все еще размышляющий здраво, не отвлекающийся на приятное искушение. Желающий последнего всеми фибрами души. Нежность растапливает броню, покоряет так, как не смогло бы ни одно сражение. Лэндон понимает: он ждал сопротивления. Ждал, что на агрессию ответят ударом, укусом в незащищенную шею. Ждал, когда дьяволица обернется разъяренной фурией.

Вместо всего — он чувствует ласку мягких губ, чувствует, как касаются женские руки: на грани чувственного целомудрия. Почти невинно, словно меж ними нет искушения, а лишь годы тихой и ничем не запятнанной доброты. Одна эта мысль ранит так, как не смог бы ни один кинжал.

А после — жестом бесстыдным девушка облизывает его лицо. Лэндон не понимает, почему этот невежливый и развязный жест заставляет сердце споткнуться, почему в глазах на миг темнеет, и весь мир сужается до силуэта прекрасной девушки у него в руках.

- Ни капли страха, мисс Морган, вы разочарованы? - выдыхает Лэндон мгновением позже, уже не обманывая себя: он теряет контроль. Но кажется, будто девушка теряет его тоже. Переговоры идут не так, как принято в высшем обществе. Правила рушатся, как песочный замок под подошвой ботинка. Лэндон обхватывает ладонями кромку женской талии, тянет девушку ближе. Срывается ответным нарушением этикета — языком касается женской шеи, ласкает от ямки между ключиц до самого уха, почти болезненно кусает за ушную раковину.

- Мните себя победительницей, мисс Морган? Умелая обольстительница, я стану не первым, кто падет у ваших ног. Да, признаюсь: я уже сражен, - улыбается Савант, позволяя себе еще более откровенную ласку у чужого декольте, - вы ждали от меня этого, верно? Страсти? Животной несдержанности, - укус оставляет красноватый след над кромкой платья, ласка языка тотчас торопится смыть напряжение возможной боли. - Я не ошибся в вас: вы шпионка. На кого бы вы ни работали, вы изучили мою семью. Что вы знаете о нас? То, что знают все, я полагаю — семейное безумие Савантов, младший сын — сумасшедший, старший — пустоголовый красавчик, выполняющий волю отца. Вы изучали планы дома? Работали над своей легендой. И что может быть проще — отвлекаете одного из сыновей Савантов. Вы достойная приманка, мисс Морган. Но не обманывайтесь: этот дом хранит множество тайн. Большая их часть написана кровью.

Он поддается, запрокидывает голову, подставляется ответной ласке. Поцелуй похож на испитие яда. Пальцы тянутся обласкать нежную кожу девичьих щек, погладить по шее, скользнуть по роскоши обнаженных плеч. Вплестись мгновением позже в золотистые локоны — они завораживают также, как все прочее в этой девушке. Лэндон чувствует так, как чувствует опасный зверь: Фрэнсис похожа на него. Она достойная противница, достойная приманка и достойная добыча. Почти физически больно знать, что до нее не дотянуться сквозь прутья золотой клетки.

Однако, клетку можно сломать. И Лэндон знает: сейчас его признания примут за поражение очарованного юнца. Собственные планы легко вплести в чужой замысел.

- Отец не хранит документы в кабинете. Все самое ценное и серьезное — внизу, в подземельях под домом, - отзывается наследник. И нарушить данные дому клятвы легко, как подставиться под удар разъяренного родителя, защищая брата. Лэндон не выдает своих чувств — не по отношению к главе семьи, которого должен боготворить, а вместо того — ненавидит.

- Туда не пройти без ключа. И не выйти. Мисс Морган, ваш друг попадет в ловушку и расплатится либо жизнью, либо страданиями. Я говорю с вами открыто, не как с женщиной, которая, как мы постановили, зло. Я говорю с вами, как с равной мне. Мой отец жесток с врагами, и не стану лгать: я тоже могу быть жестоким. Но и вы можете в моем лице отыскать не врага, а союзника.

Он распахивает глаза, впивается взглядом в сталь женского взгляда. Она — победительница. С этим легко смириться, это легко обратить в свою пользу. И Савант улыбается: каждый из них может выиграть. Нет необходимости быть жестоким.

- Что вы думаете об этом, мисс Морган?

Он не хочет просто бежать из клетки — взгляд ни на миг не срывается в сторону распахнутого окна. Там, среди магнолий и влажной после дождя земли свободы едва ли больше, чем в доме. Дверь так заманчиво заперта... все грехи мира смотрят из серых девичьих глаз. Поддаться им — желанная слабость. Каждый слаб по своему. Рассуждения о литературе гаснут в памяти с шорохом расстегиваемых пуговиц на рубашке. Он бесстыдно теряется в игре, забывает, чья очередь делать ход. Тянется ответить на поцелуй — без прежней нежности, с поражением ослабевшего противника.

На самом деле — он пал еще раньше, когда магией коснулся ветки магнолии. Когда опустился на колени. Когда еще в зале протянул руку и согласился провести экскурсию. Теперь же гид опускается в роскошь ковра, сдаваясь. Ему все равно, кто окажется снизу, он знает, что победил по-своему. Неподчинение семье пьянит лучше любого вина. Лишь немногим слабее запретной ласки.

Руки взлетают, чтобы огладить мягкость теплой кожи, скользнуть от талии выше — нетерпеливо сминая кромку платья у плеч. Лэндон знает: на самом деле он вовсе не джентльмен. Только не в постели. Переговоры не окончены, время размышлений можно провести с пользой. Савант знает: он уступит победу прекрасной незнакомке.

Но хрупкость момента разлетается вдребезги вместе со всей неукротимостью желаний. Лэндон беззвучно шипит и отстраняется, прижимая ладонь к виску. Как ментальный маг, он переживает влияние извне особенно болезненно. Крик главы дома звучит и за громадой стен, и в его собственном разуме, и не нужно быть гением, чтобы догадаться, в чем дело.

- Похоже, ваш друг все-таки угодил в ловушку, мисс Морган, - выдыхает Савант, распахивая глаза, смотря на девушку с сожалением погасшей страсти. Искушению не суждено свершиться — не сейчас, когда капкан вот-вот схлопнется. В сейфе наверху нет ни одной важной бумаги. Там нет даже ценного артефакта — всего лишь обманка для шпиона, расставленная ловушка, которая сработала уже не в первый раз. Но Лэндон смотрит в сталь серых глаз и понимает: в следующий раз у противников получится, ведь он сам собирается дать им ключ.

Он поднимается с пола и протягивает руку Фрэнсис, в прикосновении к ладони вновь таится сдержанная чувственность. Лэндон быстро возвращается к прежней роли собранного и разумного джентльмена. А затем он совершает глупость — осознанно. Он чувствует гнев отца, он знает: все закончится плохо.

Савант отступает к книжным полкам, ладонью скользит по рядам книжных корешков, отыскивая нужное место — в верхнем углу рядом с забытой статуэткой горгульи. Чувствует короткий укол иглой, расплачивается за открытие двери так, как и годы назад, когда блуждал по лабиринту подземных комнат, словно слепец. С тихим шорохом отъезжает в сторону книжный шкаф — в каждой комнате найдется свой потайной ход. Лэндон оборачивается, смотрит на Фрэнсис и дарит ей улыбку — искреннюю, смешавшую в себе искушение и уважение перед достойным оппонентом.

- Уходите, мисс Морган. Какой бы ни была ваша легенда, ловушек в этом доме слишком много. Надеюсь, вы не боитесь темноты?

Пальцы касаются золотой ветви магнолии, Лэндон находит остроту позолоты на лепестке, кажущемся обманчиво хрупком. И проводит ладонью по самой кромке металла, затем сжимает драгоценный дар в ладони, щедро поливая своей кровью, чтобы после протянуть шпионке.

- Ваш ключ, мисс Морган, чтобы покинуть это место живой. Не пытайтесь позаботиться о друзьях — не сейчас. И подумайте над моим предложением: я готов стать вам союзником. И, может быть, даже другом, - взгляд красноречиво скатывается в женское декольте, но ненадолго, сейчас опасно терять время.

- В темноте следуйте за отметинами на стенах. Кресты выведут вас за ограду — к кладбищу. Там вы сможете переместиться в безопасное место. Но...

Голос предательски дрожит, Лэндон поддается собственному желанию — подходит ближе, вплетается пальцами неповрежденной руки в чужие волосы, клонится ближе, словно ему трудно совладать с собой. Роскошь прощального поцелуя завладевает всеми помыслами.

- Но я надеюсь, что вы вернетесь. Завтра ночью я буду ждать вас на кладбище. Если вы примете мое предложение — получите все желанные документы. Если попытаетесь отыскать их сами... что же, вы кажетесь мне достаточно разумной, чтобы не поддаться такому искушению.

Он позволяет себе улыбку — но не поцелуй. В женскую ладонь падает окровавленная ветвь магнолии, в раненой руке Лэндон сжимает носовой платок, скрывая кровотечение. Он уходит, не обернувшись, не попрощавшись как следует — потому что отец ждет.

И потому что он сам не знает, где лежала грань между игрой и реальностью.

[Вильям Блауз]

 Арктур Савант любил роскошь во всём её великолепии. Он наслаждался каждой минутой: его особняк — его крепость. Не место, в котором можно позволить себе слабость, но место, которое даёт силы. Взращивает монстра, который может сворачивать шеи голыми руками или выносить мозги дулом пистолета. «Источник огня» — как было вычитано единожды в одной забытой в библиотеке книге.

  Почерк хозяина читался в каждой комнате. Когда Арктур встал во главу дома, сменив на поприще умирающего отца, в короткие пять лет изменил всё. Каждую комнату, каждый угол, пристрой для прислуги, будто старался показать: «Дом — теперь мой». Семейное безумие вросло в его кожу непомерной властью и жестокостью. Он стремился обозначить свои границы так, как иные правители обводят на картах границы государств.

  Все живущие в особняке люди были тоже его собственностью.

  Габриэль. Арктур всегда был равнодушен к участи своего бастарда, пока не умерла его мать. Савант есть Савант, пусть даже наполовину: оставленный без крова ребёнок был обречён на стены сиротского приюта. Арктур не мог вспомнить точно, что над ним возобладало: банальная жалость к собственному дитя или непомерная гордыня.

  Даже на половину Савант достоин нести своё бремя с гордостью, не запятнать честь бесславным существованием. Не опускаться до несчастных воров, попрошаек у обочин дороги и лишающихся девственности за гаражами. Бастарда приняли в семью, но бастард так и остался в ней белой вороной.

  Савант куда более чистокровный всегда был над ним.

  Лэндон.

  Старший сын слыл предметом гордости Арктура. В выверенной осанке и чёткой походке он походил на отца. Лэндон послушно следовал правилам, схватывал на лету: если хочешь, чтобы твоя спина не была рассечена от плети камердинера — играй роль основательно. Отличай вилку для рыбы от вилки для устриц, держи спину ровно, говори только тогда, когда тебя спрашивают. Лэндон был умный, всегда умнее брата — в этом отказать ему было невозможно. И Арктур небрежно трепал на голове золотые кудри в похвалу — единственная ласка, которую он позволял себе при жизни.

  Лэндон смотрел на него волком. Ещё с детства, когда его спина была впервые рассечена до мяса, лицо с алыми глазами извергало молнии взгляда. Дети плохо скрывают гнев и обиду, и, кажется, время лишь затуманило этот взгляд, но не стёрло его до конца. Мучительная правда: Арктуру не нужна была любовь сына.

  На злость ребёнка он только победно усмехался: Лэндон щенок в большой опасной стае. И вожак не разрешит ему скалить зубы.

  Но время течёт, ускоряясь. Арктур знает: на Лэндона можно положиться. Он во всем показывает себя достойным фамилии. В каждом жесте и слове — безукоризненность воспитания. Но даже сильные мира сего допускают ошибки. Арктур верит, что может оставить официоз приёма на окрепшие плечи.

  Но Лэндон отступается. Савант тоже человек. А людям свойственно попадать в ловушки.

  Его ловушка ведёт пальцами по разгорячённой коже. Читает каждый жест как открытую книгу: приятно снимать слой за слоем кажущуюся железной стойкость. Чувствовать под пальцами ритм бьющего в груди сердца, лишенного привычной мерности. Фрэнсис нежно машет губами вдоль шеи, приникает с ласковым усилием к пульсирующей жилке.

— В сейфе всё равно нет того, что вы ищете, — с тоном победителя замечает тот, кто всё больше похож на побеждённого.

  Фрэнсис замирает у него шеи. Суживаются от ужаса зрачки, и, кажется, в этой паузе она себя выдаёт. Истинная власть в информации —это знает любой шпион и разведчик. Лэндон преподносит правду так, будто бы она не стоит ничего. И так, будто кусок настоящего мяса может вывести сущность хищника на свет. В последнем он оказывается прав.

  И в последующем красноречивом молчании рвётся нитями легенда. Фрэнсис должна рассмеяться, заткнуть рот страстью поцелуя, показывая то, что каждое брошенное обвинение беспочвенно. Её работа проста — удерживать.

  Но она навостряет уши, как зверь, который услышал шорох зайца в кустах. Желанная информация, нужная, необходимая, застревает в сознании и ускоряет биение сердце.

— Мы ошиблись, — шепчут путы телепатической связи.

  В ответ ей — молчание. Молчит Вильям, молчит Джереми. Праздность без присутствия чужих мыслей давит на мозги. Уже поздно.

— Я не знаю, — улыбается Фрэнсис в губы, пальцы вплетаются в макушку чужих волос. — Вы либо глупец, либо непризнанный гений. Но точно — скованный по рукам и ногам.

  Любой несёт свою клетку до конца. Но кажется: Лэндон сам предаёт золотые прутья. Фрэнсис пробует прислушаться к себе и натыкается на протест: слишком просто. Изученные досье, записи видео с приёмов. Фрэнсис, к своему разочарованию, куда больше изучала Габриэля — как самую сложную цель. Но она видит на кончиках пальцев: Лэндон не тот, кто наводит на себя тень. Линия поведения разнится слишком сильно с прочитанным на бумаге.

  Он пытается сделать противника на шахматной доске одной из своих фигур. Почувствовать кожей просто: приятные руки умелого манипулятора. Они горячат прикосновением – властно. Ведут языком лаской вдоль шеи, пленяют ядовитыми речами.

  Фрэнсис чувствует: она не доверяет. Слишком просто. В сказанных словах преподнесённые заботливой рукой секреты. Вероломство проникает в кровь сродни яду. Срывается последней просьбой:

— Замолчите.

  Впечатывается в губы иссушающим приказом. Рукам, сердцу, требовательным пальцам кажется: у них ещё много времени насладиться друг другом. Минуты текут приторной патокой: тот, кто замер при первом поцелуе недвижимой статуей отвечает со срывом распаляющейся страсти.

  Арктуру всё равно, кто греет постель сына, как часто меняются эти лица. Все половое воспитание десятилетия назад закончилось шелестящей пачкой с глянцевой обёрткой на стол и грубым «Предохраняйся», будто брошенной пощёчиной в лицо. Как только Лэндона засекли в покоях с прехорошенькой служанкой, ему намекнули, что развлекаться он будет недолго.

  Что он, что Габриэль. Но будто развязали руки творить любые безумства за закрытыми дверьми до сроков династического брака. «Любые» — в нормах морали Арктура, разумеется.

  Но он знает: оба Саванта на приёме. Габриэль наверняка забился в угол вместе со своим блокнотом, Лэндон нежно удерживает ладони двух партнёрш в польке-тройке. Арктур кладёт в книгу закладку, покидая кабинет на недолгие пять минут. Мимо него проскальзывают силуэты двух незнакомцев, глаза находят оставленные на полу две девичьи туфли и забытый фужер. Арктур довольно улыбается: зелёная молодость. Он и сам уединялся в подсобках с хорошенькими горничными, когда был удобный случай. Брал так, что у тех искры из глаз сыпались.

  Мерная музыка касается ушей, давая походке мелодичность шага. Арктур, подходя к кабинету обратно, чувствует царящее беспокойство. Незнакомка, застывшая у дверей, опасливо обнимает себя за плечи и проходит мимо. Рука нажимает на дверную ручку и являет взору фигуру вора.

  Джереми не пытается защититься. Нападает первым, доставая пистолет. Направляет его в голову Саванта, и белки глаз Арктура наливаются красным.

— АХ, ТЫ МРАЗЬ! — гремит грубый голос, который, кажется, слышится в преисподней.

  Арктур владеет ситуацией лучше остальных. Хватает вора за руку и резко дёргает вверх. Пулевой выстрел гремит у него над головой. Магия красным пламенем покрывает руки: удар кулака, усиленный втрое, выбивает соперника из колеи. Арктур лишает соперника главного оружия – пистолета — и выталкивает наружу, как пойманную шавку.

  Ментальный посыл сыновьям: чтобы были осторожны. Бал вполне неожиданно оборачивается ловушкой. Арктур напирает усилием мысли: «Я надеюсь, вы в главном зале. Иначе – вам же хуже». Он ожидает послушания от каждого. Знает, сколько проблем может принести любая из глупых выходок Габриэля.

  Но первую фигуру он встречать не желает. Джереми, ослабленный ударом в лицо, в руках главы Савантов кажется наполовину безвольной куклой. Лэндон, застигнутый врасплох около дверей бального зала, кажется котом, пойманным за воровством сметаны. В наспех застёгнутой рубашке пропущено одной из отверстий пуговиц, на щеках — следы размазанной розовой помады. Будто её пытались стереть, но не нашли по дороге зеркала.

— Лэндон, гордость моя, — скалится Арктур и протягивает руку к плечу сына. Его лицо не выдаёт ничего доброго, пальцы сжимают плечо с остервенением орла. — Скажи мне, где ты должен сейчас быть?

  Дёргают к себе сильнее, и голос Арктура срывается на крик:

— ГДЕ, Я ТЕБЯ СПРАШИВАЮ?!

  Доверие так легко подорвать. В руках разъярённого человека ещё один пленник. Арктур хватает Лэндона за шею и толкает в сторону дверей бального зала, как провинившегося щенка, открывая себе проход чужим лбом. Музыка не замирает, лишь тревожно вздрагивают гости, сидящие около входа.

  Арктур охватывает пространство взглядом, как хозяин. Находит в толпе лицо, что смотрит на него с вызовом. Но не знает, что оно делало в коридорах подземелий несколькими минутами ранее.

  Вильям хотел бы забыться. Он помнит, как четверть часа назад в темноте подземелий он слепо шарил, ища одежду, повисшую на перилах витиеватой лестницы. Как пытался унять стучащее в груди сердце и забыть. Забыть, забыться — от чудовищной ошибки близости с художником. Голос учителя звучит в голове одним из наставлений: «Умей проводить черту».

  А Вильям кидается в приключение, в человека, как подросток с обрыва в море. Его тело — карта свежих поцелуев. Пальцы касаются красных отметин слепо. Вилл ещё не знает, чем наградил его художник за встречу и знакомство. Темнота скрывает поволоку боли на чужом лице. Вилл едва успевает в темноте одеться: рубашка остаётся бессильно расстёгнутой на груди, мелькает портал пространственной магии. Они исчезают. Кожу обдаёт холодным промозглым ветром и дождевыми камнями. Вилл скалится:

— Что ты делаешь?

  Художник отрывается от его губ, к которым приник с виной заядлого грешника.

— Я не знаю, в чем дело, — признается Габриэль, — но в доме... что-то творится. Нам лучше держаться подальше оттуда. Прости, это звучит ужасно, я знаю... но не хотелось бы становиться привидениями в самом деле.

  Вилл пытается отдышаться. Он чувствует нарастающую тревогу. Не знает: из всех, присланных на задание, он справился лучше всех. Особняк скрывают деревья, шаль дождя. Но видно издалека выбирающуюся из окна фигуру. Фрэнсис выглядит сама не своя: перекошены бретели на плечах, рука сжимает хрупкий цветок из золота, ноги босые. Предпочла темноте подземелий старый проверенный способ — окно. Вильям срывается с места. Она устремляется к нему.

— Пошли, — Фрэнсис тянет прочь.

  Игнорирует присутствие Габриэля. Они оба слышали ментальный приказ Джереми: «Бегите». И Фрэнсис знает: это было единственным, что дало ей право отпустить Лэндона за дверь, не дойдя до угрозы оружием. Лидер важен в каждой команде: ослушание порождает хаос.

  Вилл плохо улавливает правила. Отдёргивает её ладонь со своего локтя с каким-то ребяческим остервенением. Он и есть хаос — верное дитя Энтропия. Вилл смотрит на Фрэнсис, как на предательницу. Переводит взгляд на Габриэля.

— Я никуда не пойду, — отрезает Вилл. — Там...да не важно.

  Фрэнсис хмурит лицо: лжец из него никудышный. Джереми друг — и Блауз срывается обратно в поместье, чтобы его спасти. Вильям преодолевает расстояние за считанные минуты. По лицу стекают дождевые капли, одежда промокла насквозь. Глаза находят очертания фигуры главы особняка: он сжимает лидера в своих тисках. Вилл, в мокрой одежде насквозь, кажется, потерявшимся официантом.

  Арктур спесиво тянет:

— Господа, — и добавляет с угрожающей улыбкой, — вы сегодня меня разочаровали.

  Вилл пролезает через толпу. Фрэнсис пересекает сад, тянется за ним: схватить за руку, увести. Её ученик теряет контроль — дело пахнет жареным и горелым. Арктур охватывает взглядом помещение с устремлёнными на него взглядами. На руках сияет пламя усиливающей магии. Фигура Лэндона неподалёку замирает необходимой мебелью и частью представления. Глаза отца ищут взгляд младшего сына.

  Габриэль должен быть тут. Обязан явиться по первому зову. Рука скрипача пронзительно ведёт фальшью по скрипке, и оркестр затихает. Арктур выпрямляется:

— Я пригласил вас в свой дом. Угощал лучшими винами, редкой дичью и рыбами с заповедных мест. Открыл свои двери как впустил в святыню храма. А вы...вы платите мне за гостеприимство, пытаясь проникнуть в тайны дома?

  Рука с пистолетом взлетает в воздух. Гремят под сводами потолков три оглушительных выстрела. Предупреждающих — ужас замирает среди глаз высокого общества.

— Я не позволю, — срывается на полушёпот Арктур, — кому-то пятнать честь моей семьи. Грязные слухи есть грязные слухи. Но внимающие им сами подставляют себя. Этот человек хотел на меня напасть.

  Арктур встряхивает безвольное тело, которое удерживает левой рукой. Джереми мучительно открывает глаза.

— И он поплатится за это.

  Жёсткость отцовских рук знает каждый из детей Саванта. Ярость бушующего магического пламени достаётся врагам. Всполох алого огня мерцает на кончиках пальцев. Арктур тянется рукой к шее Джереми и отрывает от тела голову как фрагмент пластиковой куклы. Брызжет кровь из обнажённых сонных артерий. Арктур откидывает голову вбок, тело бессильно падает под ноги.

— Подойди сюда, сына, — безумно скалится он на Лэндона. — Подойди, не бойся.

  Толпа заходится ужасом. Первые бегут женщины. На глазах Вилла выступает поволока гнева. Он вытаскивает пистолет. Арктур властно тянет Лэндона на себя.

— Ты должен был следить за порядком на приёме, — ласковый тон едва ли прикрывает скрытую в голосе угрозу. Савант грозно улыбается старшему сыну. — Ты меня разочаровал. Я думал, ты уже вырос из возраста, когда от ответственности сбегают.

  Пальцы ласково глядят взятую ладонь в руках. Арктур отчитывает с театральной любовью голосе, но после — тянет Лэндона грубым рывком на себя, и ставит ботинок ему на колено.

  Первая боль — ослепительна. Удар в колено, сопровождающийся усилением, выбивает кость из сустава. Нога Лэндона гнётся, как у кузнечика. Вторым грубым движением Арктур вывихивает ему руку в локте. Разрывается кожа вместе с костюмом: головки локтевой и лучевой костей торчат из кожи. Арктур отпихивает сына, как игрушку, которой наигрался.

— Только попробуй использовать целительство, — напоследок бросает он сыну. — Тогда переломаю остальное.

  Вилл видит покатившуюся к его ногам голову. Рот Джереми распахнут в ужасе, волосы измазаны в собственной крови. Он берёт оторванную голову в руки: хочет похоронить товарища или единственное, что от него останется после сегодняшней встречи.

— Нет, — горько шепчет Вилл, сдерживая скопившиеся в углах глаз слёзы.

  Ему кажется: так не бывает. Ещё утром Джереми улыбался за завтраком и рассказывал анекдот с двумя стульями, а сейчас умер, погрузившись в небытие. Ответ приходит быстро: Вилл устремляется вперёд. Фрэнсис пытается удержать его порыв рукой, но скользит по одежде, не сумев ухватиться за спину.

  Мелькает дуло пистолета. В Арктура стреляют. Сверкнувшая в полёте пуля проходит по касательной от лица. Савант срывается в драку.

[Хель]

[nick]Габриэль Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/2KjRgzk/image.png[/icon][status]шелест книжных страниц[/status][sign]

ты - мой грех и ты - мой вечный ад

[/sign][/block]

Страх на вкус словно пепел. Габриэль ловит мысленный приказ отца — и этого достаточно, чтобы парализующий ужас разлился по телу. У него ледяная хватка, руки дрожат, перед глазами все заливается кровавой пеленой. Габриэль мысленно ищет тонкую ниточку, связывающую с братом. Ищет — и не находит. Лэндон где-то далеко, меж ними стена, и предчувствие кошмара удавкой сжимает горло.

Габриэль врывается в бальный зал — так же, как уходил, перемахнув через перила балкона, затем замирает у стены, у вычурной резной колонны, скрываясь за ее позолотой, как за щитом. Пальцы скользят по рельефам бегущих лоз, по золотым тонким линиям — и кажется, каждая острая грань ранит нещадно.

Отец возвышается великаном, непобедимым исполином. И у художника замирает сердце: он видит фигуру брата в чужой тени. Лэндон — тот, кто никогда не опускает голову, в чьем взгляде реки крови павших врагов. Кто дарит уверенность, ведет за собой, оберегая от бед. Но сейчас во взгляде брата таится глубоко спрятанный ужас. Габриэль замечает детали так, как их заметить может только художник: помятый воротник, след от помады на бледной коже Саванта, взлохмаченные светлые пряди. Тот, кто должен был развлекать гостей, осмелился развлечься сам — и теперь ждет наказание.

Габриэль помнит: в этом доме свобода — лишь красивое слово. Ее границы кончаются там, где начинается воля главы дома. Каждый уголок особняк подконтролен его владыке. Дом для Арктура — клетка для его отпрысков.

Он впервые увидел отца в тот день, когда потерял мать. Она умерла, бледным призраком истаяла в складках одеял, до последних своих мгновений улыбаясь и беседуя с сыном. Он едва ее слышал, но помнит, как несбывшейся тенью на незавершенном рисунке наметился контур детского лица. Мама рисовала, преподавала детям в школе искусств, но сына учить не приходилось — он был неразлучен с красками, на каждой поверхности стен он оставлял след чернил.

Арктур возвышался над сиротой как скала — над береговой линией. И сам он был острые сколы камней, о которые разобьется любой прибор, которые не взять ни одной стихии, как бы та ни бушевала. Не было похорон, лишь пара слов, которых маленький мальчик не расслышал, а после большая крепкая ладонь схватила его собственные пальцы. Сжала без особой нежности, повела за собой — не слушая возражений и слез. Гейб Нери вдруг стал Габриэлем Савантом.

Отец не был творцом, но из детей своих вырезал желаемый результат с упорством скульптора. Без жалости отсекая лишнее, проходясь резьбой там, где ему не нравился общий вид. Из бастарда так и не удалось выбить мальчишку с улиц — он навсегда остался в глубине души, под слоем одежды, под золотом украшений семьи всего лишь сиротой. Мальчиком, не выпускавшим блокнот из рук. Неважно, сколько минует лет.

Сейчас Габриэль видит в глазах отца знакомую решимость: творение скульптора ослушалось вновь, а значит пора браться за нож. Но сперва — покарать того, кто нарушил покой Саванта. Художник цепляется за колонну так, словно без ее поддержки свалится без сил. Страх парализует, ноги подкашиваются. Габриэль видит гнев, бушующий в каждом жесте отца. На самом деле — тюремщика. Того, для кого семья значит не больше, чем запертая в сейфе тайна. Все здесь в его власти.

Вилл.

Габриэль видит его среди толпы — того, за кем так опрометчиво сорвался, хотя знал: не остановить. Прекрасная незнакомка недалеко, тоже в этом зале. И кажется, будто у нее своя роль в творящейся пьесе безумия. Как у Вилла. Как у самого Габриэля.

Но художник знает страшную истину: из клетки не выбраться лишь тому, кто носит фамилию Саванта. Остальным легко просочиться сквозь прутья. Вилл должен был держаться подальше — особенно после того, что случилось в лабиринте, а после на запыленной лестнице. Габриэль морщится, лбом врезается в остроту колонны. Дурак!

Он чувствует, как мысли брата касаются его сознания — мягко, как шорох шагов в коридоре за дверью. Как скрип двери, после которого брат приоткрывал дверь, прижимая указательный палец к губам. Их ночные вылазки были тайной до тех пор, пока отец не нашел их сам — у смоковницы, в гнезде ее корней. Как обычных мальчишек. Но Габриэлю досталась только пощечина, всю тяжесть вины забрал себе старший брат.

Теперь же Лэндон отыскивает взгляд младшего среди толпы, и мысли вплетаются в распахнутый разум. Под корнями смоковницы живет чудовище, сказал когда-то брат. На самом деле чудовище всегда обитало в особняке. И сейчас оно громыхает яростью на весь бальный зал.

Замирает музыка, фигуры музыкантов и танцоров останавливаются, дрожа, как хрупкий силуэт в разбитой музыкальной шкатулке. Голос хозяина дома не льется, он врезается в каждого, кто остался в зале, кто попал в ловушку раскрашенных стен. Только теперь замечает художник, что не только Лэндон стал жертвой гнева отца. Так же перед Арктуром — незнакомец, удерживаемый стальной хваткой рук. Габриэль знает, с какой жестокостью могут удерживать эти пальцы. Но то, что отец творит после...

Он жесток со своими врагами.

Габриэль усвоил эту истину так давно, что сейчас кажется: знал ее с рождения. Его наказывали реже, чем брата, и он никогда не был достаточно смел, чтобы вынести наказание без слез или криков. Он срывался, хлопал дверьми, убегал из дома. Лэндон же терпел молча, до крови кусая губы — чтобы потом, в темноте, свернувшись клубком в окровавленном одеяле, срываться мучительной страшной клятвой.

«Я все у него заберу. Однажды. Обещаю, Гейб.»

Габриэль знает: брат унаследовал ту же жестокость. Она — его тайный порок. В каждом из них есть эта пьяная ярость, доставшаяся по наследству. Он сам в гневе похож на монстра. Другое дело, что гневаться приходится реже, чем бояться.

Толпа заходится ужасом. Из разорванных артерий не остывшего трупа брызжет кровь — она словно брызгами краски стынет на руках палача. Катится прочь отброшенная голова, валится бездыханное тело.

А палач и судья в одном лице готовится к новой казни. Мир вокруг полнится криками, ужасом — паника вырывается в воздух, как выпущенный из бутылки джинн, оседает на стенах, на позолоте колонн, замирает в распахнутых глазах старомодных статуй. Габриэль клонится к полу, едва справляясь с тошнотой. Он должен быть привычен к жестокости, но ни одно из полотен Гойи не подготовит к тому, на что способен Арктур Савант.

И художник слышит предвкушение крови в ласковом голосе отца. Габриэль слышит это сквозь весь грохот перепуганных гостей, сквозь звон опрокидываемых бокалов и хруст стекла. Слышит, потому что цепляется за тонкую нить ментальной связи, отказываясь оставлять брата одного. И кажется, будто голос отца звучит прямо над его, Габриэля, плечом. И от этого по спине ползут мурашки — ледяные, колкие, тяжелые, как сладость греха.

Отпусти, - мысленно просит Лэндон. Он смел в каждом своем порыве. Он знает, что его ждет. Ему страшно, но даже ужас не позволяет склонить головы. Он ждет кары так, словно она заслуженна — это его расплата на годы вперед за все, что случится после.

Но связь рвется сама с откровением ожидаемой боли. Ослепительной настолько, что в первое мгновение ее даже не ощущаешь. Габриэль задыхается, вскакивает, рвется сквозь толпу — туда, где оставлен брат наедине со своей карой. Все вокруг похоже на разрушенный кукольный театр, льется кровь, звучат крики. Кто-то уже поторопился сорваться в сад, перемахнув через перила балконов. Кто-то бросился в коридоры. Им еще предстоит узнать: дом не отпускает без разрешения владельца. Отсюда теперь ни сбежать, ни скрыться.

В шуме сутолоки звучит выстрел — и художник вскидывает голову. Находит сперва блеск металла в вытянутой руке, затем уже срывается по знакомой кисти к плечу, растекается по фигуре...

Нет.

Нет.

НЕТ.

Он не знает, откуда берется этот ужас, почему его так много, будто раньше он не боялся вовсе и никогда — сейчас от страха время кажется вязким, как застывающий акрил. Вилл в сравнении с фигурой Арктура кажется падающей с комода фарфоровой статуэткой. Слишком хрупкий, слишком прекрасный — как тонкое полотно картины, которое так легко изувечить ножом. Габриэль знает: кара будет жестокой. За выстрел. За испорченный вечер. За все, что отец не узнает, но все равно возьмет расплату сполна.

Габриэль падает на колени рядом с братом, старательно отводит взгляд от изувеченных конечностей. Замечает: мертвенную бледность, в кровь искусанные губы. И вопреки всему — улыбку, похожую на оскал. Времени мучительно мало, но художник не может оставить брата в объятиях пытки. Отец запретил Лэндону использовать исцеление, но Габриэль знает: за свою магию он понесет наказание сам. И руки ложатся на плечи брата поверх лацканов пиджака. Руки дрожат, глаза застилает кровавая пелена, но магия срывается с пальцев спасительным серебром, вливается в искалеченное тело, находя каждую надломанную деталь.

Срастаются кости, смывается боль, спокойствие вливается в старшего Саванта как вино — в подставленные бокалы. Лэндон тянется к брату, обхватывает запястье ладонью, смотрит глаза в глаза. Их диалог неслышен, в нем звучит откровенность мучительных признаний: каждый из них по-своему предал отца.

Я глупец, — делится напоследок брат. Я тоже, — звучит в ответ художник и почти улыбается. Все длится меньше мгновения, Лэндон закрывает глаза и проваливается в спасительное беспамятство.

Габриэль чувствует: магия его подвела. Он поднимается, делает неосторожный шаг — и отголосок излеченной травмы расцветает в нем самом. Подгибается нога, боль ослепительна, похожа на росчерк канцелярского ножа по распахнутой ладони. Все темнеет на миг, руки ударяются о поверхность мраморного пола — по нему танцевали, вальсировали идеальные силуэты. Игралась пьеса, творилось представление столь же нелепое и лживое, что лукавая улыбка отца. Все идет не так, слишком больно, слишком страшно.

Звучит выстрел.

Срывается отец, чтобы убить того, кто осмелился покуситься на его жизнь. Волны океана, бушующие чернотой, ударяются о скалы, разбиваются брызгами и пеной. Как жизнь русалки из старой сказки, как мрамор разбитой статуи, похороненной в саду.

- Хватит! - кричит Габриэль.

Боли много, она затопляет его так, как когда-то давно. Он помнит: впервые увидел океан. Манящая гладь воды, зеркалом отражающая небосвод. Полоса обрывающегося склона — словно тонкая грань ножа. И опрометчивое желание подойти поближе — пока собственное тело не подвело, пока гравитация не перекинула тело через скол пропасти.

И погружение в воду, мучительный удар о толщу ее. Холод океана, заливающегося в легкие, торопящегося утянуть на самое дно. Страх похож на безумие океанической глубины, на дикое желание увлечь в темноту.

Габриэль забывается: у безумия вкус крови из прокушенных губ, все сливается перед глазами, и собственный голос кажется чужим. Он не узнает собственного крика, паники, ярости, смешавшихся воедино: хватит!

Магия вгрызается в толщу мрамора, дрожью расходится по нему и под ним, трещинами пробивается по безупречности гладкого камня. В каждом изломе трещин таится боль, страх, и они бегут, расходясь паутиной от рук художника. Руки, призванные творить, несут разрушение. Габриэль клонится к полу, крик вплетается в треск разгрызаемых магией стен. Разрушение прокатывается волнами, каждая из которых разрушает больше предыдущих: вот рушится пол над пустотой подземных катакомб, вот магия обгладывает позолоченные колонны, трещинами ползет по разрисованному потолку, пересекая уродством безупречные лица херувимов и роскошь раскатистых облаков. Золотая лепнина откалывается, падает с высоты, со звоном разлетается одна из старинных статуй.

Рушится потолок, толстыми плитами, кусками бетона обрушиваясь в бальный зал, неся разрушения, а быть может, и смерть — тем, кому не повезло сбежать раньше или вовремя защититься. Габриэль теряется в океане собственной магии, тонет в ней, подчиняется, хотя должен бы управлять. Его воля рассеивается — в дыры в потолке врывается ледяной дождь, скрипит, протестуя, сам особняк.

Кровь заполняет рот, течет из носа — слишком тяжело вливать все новую магию в разрушающее действо. Но остановиться Габриэль не может, разум покидает его так, как прежде — на лестнице. Он растворяется, исчезает...

...

... проваливается в бушующий океан. Вода заливает рот, и мальчишка захлебывается, слабость, боль и отчаяние смешиваются, как краски на палитре, и в переплетении их, как в неверно подобранной гамме оттенков — лишь серость и грязь.

[Вильям Блауз]

  Крик испуганной толпы будоражит сознание. В нос ударяет запах крови: он тягучий, металлический, резкий — сводит с ума и кипятит кровь. Все люди звери по своей природе: заостряются черты у морд акул, падальщики льнут ближе к бездыханному телу, раздирают в клочья не когтями — сплетнями. И жертвы — те, кто далёк от борьбы за выживание, — в криках ужаса пытаются выбраться из бального зала. Музыканты бросают скрипки, фортепиано, виолончель. Кидают подносы официанты. Толпа беснуется, но центральные фигуры представления остаются почти недвижимы.

  В этом главное правило театра: рукоплещет толпа, восторженно кричат зрители, но актёры доигрывают роль до конца, основательно вживаются до последней минуты акта. Каждое лицо чрезвычайно важно, незаменимо – театр агрессоров и защитников разыгран по нотам.

— Ты монстр! — Арктур Савант слышит брошенное в него обвинение и может лишь рассмеяться раскатом грома.

  Вилл далёк от человека, который годами позже будет говорить то, что никто не сможет использовать против него оружием. Сейчас же — не хватает терпения не бросать пронзительные слова, как другие бросают пощёчины. Вилл резок, несдержан. Юношеский максимализм в каждом жесте. Рванная неотточенность фраз.

  Пройдут года, мальчишка вырастет и станет мужчиной. Вильям Блауз будет умелый манипулятор. В нём поселится театральная выверенность каждого жеста на грани с дешёвой драмой. Широкая улыбка, распахнутые объятия, которые будто приглашают к распятию, откровенно-бесстыдные руки. Его тон станет приторно сладкий, похожий на речь аниматора: поверхностный взгляд найдёт в образе черты легкомысленного дурака, что едва ли может причинить вред.

  Вильям будет носить маску шута как броню. Он не разочарует никого, кто не захочет заглянуть в суть, коснуться истины через прорези глаз, кто захочет искренне верить: менталист — просто существо «в расход». Будут знать лишь немногие: твёрдость руки, направляющей пулю в лоб, умение бросить пыль в глаза даже самому непробиваемому человеку. Бешено крутящиеся шестерёнки в голове: Вильям действует быстрее, чем иные соображают. Он умеет анализировать за считанные секунды – одно из качеств стойкой нервной системы.

  Но в двадцать лет в нём нет того, что скользило бы опасностью в каждом движении. Вилл в двадцать — оголённые провода и отсутствие фальши. Он учится. Верит: когда-нибудь станет великим, но находится лишь на самом начале пути.

  Пока — в нём человеческого больше, чем клоунского. Назвать даже беглым взглядом трудно – «палачом в красным перчатках». Вилл чувствует страх, неизвестность, которая пугает. Знает: среди собравшейся толпы матёрых шпионов он щенок, которого только учат скалить зубы. И выбивается вперёд, идёт на передовую. Фрэнсис пытается удержать, но её рука скользит лишь по ткани на спине. Задерживается в воздухе отголоском пойманной тени.

  Вилл срывается вперёд. Мрачная высокая фигура Арктура Саванта всегда отвечает агрессией на агрессию. Ему не страшно идти против огнестрельного оружия голыми руками. Завязывается драка: не на жизнь, а на смерть. Слышны крики испуганных женщин, шум колотящих кулаков в двери бального зала. Народ тянется бежать к выходу. Страшная правда: ловушки не выпустят никого.

  Кто не подготовился к отступлению заранее.

  Какофония звуком сливается воедино. Гул толпы, звон трещин вдоль сводов замка вызывают головную боль. В ноги Фрэнсис врезается ребёнок: отпрыск чьего-то высокого рода. Жилет поверх блузы расшит дорогими нитями, символом семьи, хотя мальчику едва ли больше пяти лет. Ладони касаются ласково — заплаканного красного лица, стирают влагу, размазанную по щекам.

— Не бойся, малыш, — нежно улыбается Фрэнсис, — сейчас найдём твою маму.

  Мальчик вытирает рукавом красные щеки и показывает пальцем на дверь. Люди напирают на выход всей массой тел, льнут давящими таранами, как стая глупых каракатиц. Любой может осознать: высшее общество превратилось в стадо испуганных людей. Не осталось ничего высокого: только изнуряющее, пульсирующее желание жить.

  Сплетаются воедино два тела. Фрэнсис тянется отвернуться. Арктур Савант накидывается на Вильяма хваткой злой собаки. Ожидаемо сносит с ног и валит на пол. Пистолет выбивается из рук, и ладони смыкаются на шее в простом желании удавить.

  Никто не лезет. Не встревает. Обрушиваются резные парапеты, плитка бального зала содрогается глубокими трещинами, трескаются стены с обвалившимися картинами, побелка валится на головы. Фрэнсис оглядывается: Габриэль рядом с бессознательным братом. В паре метров от них Арктур Савант душит лежащего на спине Вильяма.

  Безумие.

  Просто чистое безумие!

  Замирает в тревожных руках ветвь магнолии с цветком, увековеченным в золоте. Выход приходит как разгадка тайны: перед глазами всё ещё стоит Лэндон, отворяющий тайную дверь. И кровь, которая застыла на лепестках, внезапно видится откровением и спасением для остальным. Фрэнсис цепляет ребёнка за ладонь и настигает входной двери, расталкивая толпу. Больно пихают локтем под рёбра, высшее общество безумно — Фрэнсис не может объяснить, что хочет их спасти.

  Кровь Лэндона стынет на пальцах вязким холодом. Морган напирает на дверь вместе с остальными. Механизм ловушки полощет кожу фрагментом острой и лёгкой боли, испаряется мгновенно. Скрип пронизывает слух, массивные двери спустя долгую секунду распахиваются, выпуская поток народа наружу. Словно выпущенных из банки мух. Толпа не благосклонна к своей спасительнице: Фрэнсис возвращается через поток бегущего народа растоптанной, со свезёнными по плечам бретелями и смятым платьем.

  Вильям усилием воли пытается удержать Саванта на расстоянии от себя. Но Арктур сильнее: лицо Вильяма сначала краснеет, а после руки безвольно опускаются к телу. Предвестник грядущего поражения. Фрэнсис срывается на помощь. Подхватывает рукой первый попавшийся подсвечник и заряжает им по голове Арктура с силой, достаточной для потери сознания.

  Арктур опешивает, принимая виском тяжесть металла, и разжимает руки. Фрэнсис напирает сзади удушающим, и Вилл быстро приходит в себя, выбирается из-под тяги тела. В душную комнату с пропахшей кровью проникает свежи воздух. Голова все ещё раскалывается от боли.
 
  Вильям дышит тяжело, часто. Фрэнсис отходит назад: знает, что с Саватом не управится, может только задержать. Пистолет, отправленный в скользкий полёт на пару метров в сторону, находит своего обладателя. Вильям в пыльном пиджаке и вихром на растрёпанных волосах похож на того, кто увидел ад воочию.

— Туда, — коротко звучит план капитуляции, которого следует придерживаться.

  Фрэнсис мотает головой. Она не успела передать, что нужные сведения можно достать бескровно: следует попробовать положиться на неожиданного «союзника». Но Вилла не остановить. Он вынимает из кармана мелкий артефакт, похожий на зажигалку, и в два шага настигает Габриэля, хватая его за шкирку.

  Хлопок — пространство застилает густой фиолетовый туман, скрывая три тела. Не остаётся ничего: кроме камней крови на полу и чувства полного потери контроля. Фрэнсис ругается про себя совсем не так леди и достаёт из чашки платья артефакт-близнец. Чикает им, готовая ити на подмогу.

  Исчезает четвёртый человек. Арктур остаётся один в своей злобе и боли, в бессилии прожитых часов. Горькая правда: он смог защитить информацию.

  Но не смог — собственных детей.

  Одинокой дом на вершине заснеженной горы обдаёт холодным воздухом. Выключен свет, потушен спасительный камин. Вильям спихивает бессильное тело Лэндона на пол, а Габриэля отпускает.

  В окно дует промозглый ветер. Впечатывается в стекло вихрем крупных резных снежинок. В нескольких километрах видны другие источники света, другие деревянные дома: конечный пункт — забытая всеми деревни среди склонов высоких гор. Здесь небо всегда затянуто тучами, снег лежит круглый год. Ладонь Фрэнсис находит выключатель: внутреннее убранство зала — дань светлому скандинавскому стилю. Минимализм, торжество белых холодных красок и дерева с кирпичом.

— Ты знаешь правила, — с непримиримостью судьи Вилл почти срывается на шёпот.

— Да, — согласно кивает Фрэнсис, разжигая камин. — Никаких исключений.

  Два пленника: один без сознания, второй принимает на себя первый удар. Акт страсти заканчивается рукой с протянутым пистолетом. Габриэль может почувствовать: терпкий вкус угрозы. Тёмные глаза едва ли смотрят на его лицо с лаской. Дело чужого пистолета прижимается ко лбу.

  Вилл не улыбается. Говорит так, будто не произносит ничего дурного:

— Раздевайся.