[Вильям Блауз]

 Пятилетка бежит по двору, трогая за плечо старшего брата. Показывает наколотого на иглу сверчка: «Смотри, какой красивый!»

  Фигаро Ларсен нервно поджимает нижнюю губу. Сейчас он тоже кое-кого наколет.

 — Вас нашли на полу его номера. Вы говорите, что вы вчера вдвоём...были заняты? — голос полицейского дрожит от гнева. — Подозреваю, что не судоку решали.

  Он водит правой бровью вверх, обвиняя. В его лице читается простое, одно единственное обличающее слово.

«Содомит».

 — И вот к вам, увлечённым друг другом, в номер вламываются адепты Культа Чернобога. После полуночи, когда ваш номер единственно...шумный? Действительно, почему нет?

  Карие глаза Фигаро смотрят на Хеля в упор. На тонкие ключицы, кровоподтёки на коже лица и шеи, эластичные бинты, пропитанные следами крови. Внешне Хель хочет казаться хрупким и будто обличает несовершенное тело, сгибая плечи. Фигаро лишь рассматривает фигуру с опущенной головой: она не внушает доверия.

  Внешность Хеля для доверия всегда слишком...экзотичная.

 — Что могли забыть адепты Культы Чернобога у полицейского при исполнении? Допустим, — машет руками Ларсен. — Их не смутили стоны или вы всё-таки засунули в рот своему партнёру кляп, чтобы он хотя бы изредка умел молчать. Они ворвались. Зачем?! Скажите мне, зачем?

  Вены вздымаются на покрасневших руках, и белки глаз Фигаро становятся красными. Он и сам становится красным, и ему показательно тесно в костюме. Фигаро расстёгивает верхние пуговицы формы, машет в лицо страницами ежедневника: отёчная шея вываливается за поверхность воротника. Ручка нервно стучит по столу: клацанье колпачка «включить-выключить» действует на нервы.

— Они могут выбрать кучу жертв из этого дурацкого отеля. Вдову на первом этаже, пьяного музыканта. Адекватную парочку со второго этажа — студентов строительного. Но выбирают, разумеется, человека с табельным оружием и навыками боя. И даже не прислушиваются к тому, что происходит в номере. Как всё просто! Какие разборчивые культисты!

  Кровь закипает в жилах. Фигаро отводит взгляд от Хеля, черкая в своём блокноте озвученные данные. Но ему мало.

  Мало остановиться.

— А дальше? — насмешливо звучит его издевательский голос. — Вы прерываете решение судоку? Я так понимаю, что вы вступаете с сомнительными личностями в диалог, и они вываливают на духу: «Мы адепты запрещённого культа, разыскиваемся практически на всех планетах Аркхейма и пришли, чтобы найти цель для жертвоприношения. О, вас двое! Ничего, мы возьмём только одного".

  Фигаро нажёвывает щеку изнутри. Перед Хелем уже далеко не тот спокойный жандарм, которого он видел раньше. Стандартные вопросы — простые ответы.

  Но Хель сам ступает на дорожку лжи. И некто хватает его так ловко, как детская рука хватает сверчка с дороги.

— И Вильям Блауз, имея огнестрел при себе, проходящий ежегодную аккредитацию на профпригодность, разумеется, оказывается избит и уволочен. А вас они оставляют. Зачем? Просто так. Не убивают. Пинают и оставляют на полу, рассказав и о себе, и о своих планах. Так, да? Им же жалко свидетеля. Живой же человек.

  И Ларсен вгрызается в лицо Хеля так, как голодная собака вгрызается в кинутое за забор мясо.

— Вас видели, как вы выходили ночью с кем-то на улицу. Соседи сказали о звуках борьбы из номера. Но, разумеется...администрация никого входящего в отель из посторонних не видела: ни одного человека, ни группу переодетых культистов. Все свои. Но об этом я уже, разумеется, спрашивать вас не буду.

  Фигаро поднимается с кресла и прячет блокнот в недрах старой сумки. Достаёт наручники и ключи:

— Я вынужден прервать этот лживый бредовый рассказ. Я арестовываюсь вас, Хель, и провожу в участок. Там вы пробудете до конца расследования и судебного разбирательства. Вы сами выбрали путь лжи. Вы сами виноваты.

[Хель]

Ловушка захлопывается с щелчком. Причем Хеля в нее никто не загонял: хтоник зашел внутрь сам, прикрыл за собой дверь и... подумав, запер ее. Чтобы наверняка. Карие глаза офицера впиваются в разукрашенную акварелью синяков тело так, что не остается сомнений: не верит ни одному слову. Ну, может, почти ни одному.

Офицер — не вспыхнувшая внезапной страстью девица, которой все равно, что наплетет симпатичный незнакомец. Жандарм впивается в чужую ложь с готовностью бульдога, и Хелю остается только сжиматься уже совершенно искренне, сокрушаясь, что... попался так нелепо. Ему не хватает Вильяма в самом банальном практичном плане: ментальный маг сейчас оказался бы очень кстати.

Если бы у твари под ребрами имелось чувство юмора, она бы смеялась в голос. А так может лишь довольно потягиваться, напоминая: у нас все еще есть когти. Хель впивается взглядом в ответ, наблюдает, как выступает пот на коже пожилого мужчины, как румяное лицо багровеет еще сильнее. Жандарму от возмущения тяжело дышать, он выплевывает слова с усилием, и Хель чувствует себя нашкодившим мальчишкой, пойманным за воровством в буфете.

Ты очень плохой лжец, - говорит себе Хель. Просто ужасный, - соглашается монстр под ребрами. Они оба видели, как выглядят хорошие лжецы. Хтоник смог обмануть человека в баре — потому что тот не ожидал лицедейства, а выбранный образ лег удачно. Но обмануть обычного уставшего от жары полицейского не удается. Хелю хочется смеяться. Как ребенку, который еще не умеет плакать над разбитой коленкой.

Офицер тянется за наручниками, чудовище с любопытством царапает прутья ребер: что будем делать? Хель в последний раз оглядывает тучную фигуру жандарма — он похож на огромного ворчащего индюка, - и поднимается на ноги.

- Простите, офицер, - искренне извиняется он, призывая магию. Ее ничто не ограничивает, и следующий шаг Хель делает во двор перед питейным заведением: не так много мест в городе, которые доступны ростовщику. Знакомая улочка при свете дня выглядит иначе: душный воздух забивается в горло пылью, жара оседает на свежих повязках. Хель пытается представить, что происходит сейчас в больнице, но не может: он плохо понимает, как организована работа полиции. Одна из причин, почему он обычно воздерживается от работы с людьми.

Из магии Хель сплетает себе жилет и плащ — такие же, как были. Он верен своим привычкам, браслеты оплетают запястья наручами брони. Молодец, шепчет подсознание почему-то голосом Корвуса, - тощий носатый парень в татуировках, повязках и шмотках старьевщика. Такому затеряться в толпе — проще простого! Поверх привычной одежды ложится темная ткань балахона, похожего на те, что носили культисты в подсмотренном воспоминании. Хель не уверен, что этой маскировки достаточно — особенно, когда пальцы сжимаются на рукояти призванной трости.

Что делать дальше?

Можно вернуться в номер. Память заботливо подсовывает видения: тяжесть чужого тела, тепло дыхания на шее, боль рвущейся под оскалом плоти. Хель отгоняет картину под недовольный рокот твари под ребрами. Он знает: в номере Вильям не оставил следов. Чувствует это всей кожей. Как и то, что там его ждет полиция — неизвестно где выученный урок: преступник всегда возвращается на место преступления. В отель Хелю нельзя. Он вспоминает, как кинул на стол красные перчатки Блауза — яркое пятно на деревянной поверхности, словно след крови на пальцах, прижимающихся к щеке. Забрал ли их Вильям?

Хтоник выпрямляется и думает: еще есть тот парень, тот врач с внимательным взглядом за стеклами очков. С ржавчиной в волосах. Незнакомец — как к нему подступиться? Хель взвешивает трость в руке, зная: она послушно примет нужную форму, острие не подведет... но страшно. Путь насилия претит Хелю на самом базовом уровне.

Конечно, - подсознание снова говорит голосом Корвуса, - путь насилия — это не наш вариант. Ты просто подойдешь к культисту, мило ему улыбнешься и спросишь: не подскажете, как пройти к месту жертвоприношения? Ах да, я тут потерял друга, с которым мы собирались сорвать вам ритуал — вы его не видели? Бледный такой брюнет с родинкой и кровоподтеком в форме моего прикуса. Скажите, если встретите!

Хель вздыхает и угрюмо падает на скамейку. Сгорбленная фигура в балахоне и с тростью — самое непримечательное зрелище на свете. «Смотри, назгул!» - смеется какой-то подросток, кивнув головой. «Назгул» понимает, что отыскать его — раз плюнуть, вне зависимости от того, натягиваешь на голову капюшон или нет. Среди душной Астры он выделяется так же, как легко терялся в собственной лавке. Это Блауз мог при желании слиться с толпой — Хель в ней заметен каждым своим жестом. Кривой фигурой, бледным лицом с неправильными чертами. Перевязью бинтов под покрывалом темной ткани. Под ней еще и жарко — бинты мокнут от пота, укус на шее болит так, как Хелю и не мечталось.

Нужен план, - решает ростовщик. То, что формируется в его голове, не внушает доверию — ни самому Хелю, ни его подсознанию с голосом Корвуса. Ни даже твари в подреберье. Но на другой вариант хтонику не хватает фантазии: он направляется к госпиталю, который только-только покинул.

«Назгулу» удается не заблудиться в лабиринте улиц — сперва он добирается до отеля, не приближаясь к его громаде, после — до здания больницы. Трехэтажный бетонный остов уродливой лягушкой распластан среди городского пейзажа — Хель ступает на территорию двора за коваными решетками, тщетно пытаясь укрыться в тени. Он не удивляется, когда замечает обращенные взгляды — охранников или персонала, хтоник не уверен. Поток магии выносит его на залитую солнцем крышу: бетон прогрет так, что жар чувствуется даже через сандалии. Усталость уже напоминает о себе привкусом железа во рту, утомленные нагрузкой и жарой мышцы ноют.

Хель ждет, притаившись за скатом крыши, когда нужный человек покинет здание госпиталя. Внутри — холодные лабиринты стерильных коридоров. Во дворе: душный воздух Астры, редкие прохожие, ржавчина старых зданий.

Наконец культист появляется — тощая фигура молодого человека, рыжие волосы в беспорядке. Блики в стеклах очков на тонкой переносице. Хель замечает жертву... и едва не срывается с крыши. Не жертву, - напоминает он себе. Это слово жжет в горле. Он все еще надеется удержаться на грани гуманных методов.

Когда заметная фигура в балахоне приближается к отработавшему рабочую смену доктору... осечку дает не удача. Потому что никакая удача не перекроет глупость прямого преследования — Хеля замечают снова, культист оборачивается, пытаясь выставить руки, нелепо заваливаясь в сторону. Должно быть, усталость, - почти сочувственно думает Хель, обрушивая металлическое тело трости на чужую голову.

Гуманные методы, - недовольно ворчит голос Блауза в голове, пока хтоник перехватывает хрупкую бесчувственную тушку под плечи и утаскивает в портал. В кои-то веки местным газетам будет, что обсудить: события валятся на городок как из рога изобилия.

Распоротые мусорные пакеты в переулке блестят маслянистой влагой. Хель задыхается, усталость ноет под ребрами, руки уже дрожат. Бесчувственное тело неуклюже клонится к стене, пока хтоник обращается к своей магии снова — на этот раз чтобы материализовать веревки и связать своего пленника.

А после — устало рухнуть напротив, прислониться спиной к ржавому кирпичу, нервно стиснуть трость в пальцах. План сыгран на грани неуклюжей театральной постановки — череда счастливых случайностей? Хель позволяет себе запрокинуть голову, находит боль раны на шее и прижимает к ней ладонь.

Сначала мы просто поговорим, - предупреждает он монстра под ребрами и чувствует, как скребутся чужие когти. Чудовище знает: если разговор не окончится успехом, придет уже его очередь действовать. Хель принимает это решение с тяжестью положенной на плаху головы: он понял, что из-за Блауза сможет запачкать руки еще тогда, когда стихи резали темноту комнаты.
Кубики

[Вильям Блауз]

 Часы показывают восемнадцать ноль-ноль. Вильям грустно смотрит на квадратный циферблат электронного будильника и понимает: не то. Цифры смотрят на него с равнодушием машины, мерцают на серой поверхности унылым чёрным контуром. Ушам не хватает приятного тиканья стрелок. Память всё время возвращается к мерному перестуку деревянных часов в отеле, приятному и тихому звуку. Когда между бывшими союзниками воцарялась тишина, часы будто говорили: «Мы тут». Ненавязчиво, осторожно. Ночью они, казалось, звучали громче, чем днём. Или это была ошибка губительного самовнушения.

  Правда была в том, что одиночество и тишина претили всему существу, и Вильям отчётливо нуждался хоть в каком-то источнике шума. Будь то дыхание и голос другого человека, или играющий музыкальный чат телевизора. Даже во в временном жилище ненавязчивая музыка хит-парадов безразборно разделяла пространство и дарила слуху приятное ощущение того, что кто-то с ним присутствует.

  Вильям любил себя обманывать.

  За половину дня, проведённых в этом месте, он отчётливо понял: ему тут не нравится. Память скребущими кошками тосковала по единственному человеку, оставленному на дороге как пакет ненужного хлама, и в сердце зияла дыра: не хватало его присутствия. Где Хель сейчас? Обрабатывает раны в медицинском пункте? Или уже вернулся в Тульпу и любовно прикасается к перьям своего питомца, как когда-то касался чужого плеча? Пытается стереть воспоминания двух прошедших дней или взращивает их как заботливо посаженный цветок?

  «Не думать» — запрещает себе голос разума. Тот, что не любит царапаться о болезненные воспоминания.

  Но не думать не получается.

  Даже кружка чая — не белая уточнённая керамика на первом этаже ресторана «Крокс» — а обычная кружка заставляет помнить:

— А когда я увидел, что тебе этот череп понравился, — приятно щекочет слух голос ростовщика, — я подумал: должно быть, истинная ценность некоторых вещей в том, что их кто-то любит.

  Вильям улыбается и вспоминает: его собеседник не прикоснулся к еде, но глаза горели таким восторгом приключений, что он почувствовал: захотел этот череп ещё сильнее! Пальцы дотронулись до ручек кружки как когда-то касались полированной варёной кости. «Жаль» — осколками сознания звучал в груди собственный голос. У него духу не хватит явиться хоть ещё раз в лавку редкостей Тульпы. А он бы, возможно, любил этот череп не меньше, чем любил его прежний хозяин.

— Мне нравится тишина, — тихо признается Хель в болезненных отголосках прошлого.

  Вильям грустно улыбается и отвечает то, что не смог ответить тогда:

— А мне нет.

  Горячий напиток касается губ и обжигает ещё свежую рану. Вильям хмурится и поднимает глаза: его окно выходит на соседнюю стену. В ней прорезь, аккурат напротив. Тучный мужчина в растянутой майке с жёлтым пятном на груди подходит к холодильнику и открывает дверцу. Четвёртый раз за день. Вильям энергично салютует ему ладонью, обтянутой красной перчаткой, в приветствие. Незнакомец присасывается к горлу пивной бутылки и показывает ему средний палец.

— Романтика городских многоэтажек, — блаженно понимает Вильям и вновь делает глоток.

  Горячий чай обжигает не больнее, чем чужие губы зубы.

  Руки сами тянутся к сигаретам и зажигалке. Ноги несут на балкончик «для курящих».

  Воздух Астры даже вечером спёрт и наполнен запахом магмы. Вильям убирает с лица прилипшие ко лбу волосы и опирается спиной о тёплую грань остывающей кирпичной стены. Сигаретный дым дарит успокоение. Руки почти перестают дрожать. Глаза не находят ничего прекрасного в простирающейся перед ними картине: три стены в виде городского тупика, контейнеры с мусором и валяющимися на асфальте шприцами. Пространство разрывает хлопок портальной магии. Вильям замирает, вжавшись в стену видимым атрибутом мебели. Старая легионерская привычка говорит: не вмешиваться, пока не оценишь ситуацию.

  Переместившихся двое. Вильям не может разобрать первую фигуру, стоящую к нему спиной: на ней длинная мантия почти до пяток, голову закрывает капюшон. Вторая безвольной массой опирается спиной о противоположную стену. Эти рыжие кудряшки и круглые очки, свалившиеся набекрень, Вильям узнаёт мгновенно.

  Он запомнил каждую фигуру из воспоминания Женевы. Будто сам знал их минимум сто лет.

  Взгляд вновь возвращается к незнакомцу, стоящему спиной. И сердце бешено заходится в груди. Зверь первый узнаёт знакомые оковы чужой клетки.

— Обернись, — бесслышно шепчет он существу, находящему в заперти чужих рёбер.
— Обернись, — повторяет, чтобы Чудовище его слышало.
— ОБЕРНИСЬ! — срывается на крик.

  Вильям касается пальцами основания грудины. Больно. Вильям не верит в существование Зверя, но Зверь верит в существование его. И незримо живёт в груди, вырываясь наружу, к собрату. Направляет чужие глаза на зияющие пятки ног. Знакомые сандалии, истоптанные городской пылью. Конец трости.

— Хель? — вслух спрашивает Вильям, но человек, находящийся двумя этажами ниже вряд ли его услышит.

  Вильям тушит сигарету о перекладину балкона. Фигура мужчины в растянутой майке вновь возвращается за пивом и скрывается в темноте комнат напротив. Вильям перекидывается через перила балкона и прыгает до пожарной лестницы.

  В глазах приходящего в себя врача боль удара от набалдашника трости. Он поднимает взгляд на фигуру ростовщика, возвышающегося над ним мрачным образом из сказок, и из его уст вырывается единственный вопрос:

— За что?

  Голова непримиримо раскалывается. Руки оказываются связаны мёртвой хваткой. Вильям, мягко соскакивающий с последнего уровня пожарной лестницы, может только восхищённо выдохнуть: материализовать верёвки из воздуха. Он так не умеет.

  Глаза врача впиваются в его фигуру как в нечто спасительное. Вильям приближается к двоим с бесслышностью умеющего красться. И в последний момент совершает крутой зигзаг в сторону того, кто всё это время стоял, не оборачиваясь.

  В голосе зреют привычные нотки любимой кокетливой игры. Вильям прислоняется к спине в балахоне плотную, левая ладонь сдёргивает капюшон со знакомых густых волос одним рывком. И нежный голос впивается в чужое ухо:

— Говоришь, «гуманные методы»?

[Хель]

Мы друг для друга давно стали как зеркала:
Видеть тебя и всё чаще себя узнавать.
Нитью незримой нас намертво сшила игла...

Вечерний воздух не таит в себе ни малейшей прохлады: духота застревает в горле, липнет к влажной коже под тяжелыми тряпками. Хель выдыхает, с тяжестью опирается на трость. Пока пленник без сознания, можно позволить себе каплю слабости: можно согнуться, перенося весь вес на металлическую опору трости, закрыть глаза. Стиснуть боль на шее свободной ладонью. Пальцы дрожат, дрожь пробегает по позвоночнику. Как только пленник шевельнется — ростовщик выпрямится, но сейчас... он прижимает пальцы к шее с остервенением, хотя укус болит постоянно. Но ему мало.

Рыжеволосый паренек смотрит на него со страхом, какого он не ожидал встретить в чужом взгляде. Пленник его боится. Его! Хелю становится не по себе, он не привык иметь дело со страхом. Это он — тот, кто боится. Тот, кто не умеет причинять боль. Тот, кто старается этого не делать. А сейчас в глазах за стеклами очков плещется почти по-детски открытый ужас. Ростовщику становится совестно: человека, который перевязал его раны, сам он огрел по голове тростью. Чудовище ворчит с удовлетворением: оно не понимает, о чем тут переживать. Тем более парнишка жив. Пока жив, - издевается тварь из подреберья, заставляя хозяина содрогнуться.

— За что? - вопрошает врач.

Он устал после смены. У него дрожат руки и голос, он выглядит измученным — тонкая нить крови тянется от ссадины на лбу. Если не приложить лед, синяк скоро обезобразит пленника. Хель отгоняет не к месту вспыхнувшую совестливость. Он не знает, что делать. Он не умеет вести допрос. Он...

По телу ростовщика проходит судорога — слабая, лишь отголосок реальной пытки. Тварь под ребрами беснуется, впиваясь в решетку ребер. В чудовище нет ни жалости, ни разума — только слепое рвение к собрату. Вдоль позвоночника тянется след мурашек, пальцы сводит от напряжения...

И капюшон вдруг срывают с головы «назгула». Хель вздрагивает, когда знакомый, желанный, необходимый голос рассыпается по коже чужим дыханием.

- Говоришь, «гуманные методы»?

У Хеля темнеет в глазах — в грудине боль такая, что кажется: чужие зубы впились в сердце. Чудовище рвется голодной безумной радостью: мое. Ростовщик оборачивается, качнувшись, находит знакомое лицо...

Смеющийся Вильям врывается в его лавку — вихрем энергии, потревожив колокольчик над дверью, в потоке прорвавшегося с улицы света. Неправильный, ломкий среди привычного уюта лавки. Он — как острый обломок кости, впивающийся в ладонь. Цепкие пальцы, обтянутые красным, обхватываю ладонь ростовщику, сжимают — крепко, уверенно. И прикосновение обжигает через ткань. Обжигает сильнее любого случайного столкновения в толпе. Взгляд режет кожу.

И Хель одергивает ладонь, пытается сдержать бешеное сердце, еще не осознавая, как Чудовище разворачивается под ребрами, просыпается, уже почуяв: мое.

Ростовщик только видит омут знакомых глаз, желанных, завораживающих. И его собственный взгляд становится шальным. Тварь в подреберье рвется не на волю — всего лишь дотянуться сквозь решетку. Впивается в угол чужого плеча пальцами хозяина, счастье обретения — пьяное, больное. Хель скалится и за себя, и за своего монстра.

- Вильям, - выдыхает он. С нежностью, с облегчением, с болью, дрожащей в хриплом шелесте голоса. Забывает обо всем на целое мгновение: о том, что пленник слабо бьется в надежных путах, о мерзости распотрошенных мусорных пакетов, о том, что от усталости подкашиваются ноги.

Мое, - шепчет тварь в грудной клетке, не давая отстраниться.

Чужие пальцы касаются черепа. Безделушка. Взгляд ростовщика столько раз скользит мимо забытой на прилавке вещи, не находя в ней ничего интересного. Ни в заботливо полированной кости, ни в блеске нефритовых глаз. Он знал: в этом черепе нет ничего интересного.

Но чужая ладонь прикасается к бесполезному предмету — будто к святыне. Любовно обводит скулы, ласкает скол носовой кости. Во взгляде чужака горит восхищение, любовь. Хель видит такое впервые. Он чувствует, знает: череп уже не принадлежит его лавке. Глупое шальное чувство вспыхивает под ребрами: кажется, будто мертвая кость наслаждается этим касанием.

Он не знает, что позже будет вспоминать о движениях чужих рук в перчатках с тоской и отчаянием смертника, желая такой же ласки — вдоль собственных скул.

Он толкает Вильяма к стене, вжимая в ржавчину кирпича. Почти не удерживая — тот сможет оттолкнуть, если захочет. Только разжать пальцы на плече напарника оказывается куда труднее, чем отвести взгляд от дурманящих омутов глаз.

- Где ты был? - выдыхает Хель.

Возможный упрек не срывается с губ, но колкостью несвершенных укусов оседает на коже. Хель приближает свое лицо к чужому — едва-едва. Взгляд скользит к истерзанным губам Блауза. Ростовщик не может поверить, осознать, что способен такое сотворить с другим человеком: следы его зубов на чужой коже, окровавленные ссадины губ. На коже ростовщика неправильным отражением — следы чужих ударов.

Ты меня ранил, - говорит взгляд хтоника, имея в виду совсем не акварель гематом на коже.

Я тебя нашел, - шепчет Чудовище. Пальцами хозяина тянется к желанной добыче, обводит контур кровоподтека. Прикосновение обжигает — знакомо, приятно. Пальцы чуть надавливают — чтобы стало больно. Мое, - повторяет тварь под ребрами перед тем, как успокоиться.

Хель знает: он дурак. Было бы лучше, наверное, если бы Блауз его пристрелил, но сейчас уже поздно для них обоих. Ростовщик касается чужих губ своими - осторожно, чувствуя привкус сигаретного дыма. Тварь под ребрами призывает кусаться и терзать. Он сам прижимается с нежностью. По коже ползет неглубокая сеть трещин, пересекая и узор чернил на коже, и следы синяков. Прикасаться больно, так и хочется отстраниться. И не хочется — тоже.

Ростовщик не умеет целовать. А еще помнит: не время, не место. Но Чудовищу наплевать. Оно рвется из подреберья, касается чужого лица руками хозяина. Ему плевать на трещины, пересекающие бледную кожу.

Мое — дыхание обжигает чужие губы. Кончик языка мимолетно и невесомо слизывает выступившую в уголке губ кровь.

Ростовщик роняет голову на чужое плечо. Плевать, думает он. Ему больно и страшно, руки дрожат. Кажется: последние часы были сложнее всех других в его жизни. Он понимает вдруг: ему не хватало присутствия Блауза, раскалывающего тишину голоса, энергичных жестов. Не хватало этой боли от прикосновений кожи к коже. Это глупо, бессмысленно и опаснее любой смерти.

Он тихо смеется, прижав нос к изгибу чужой шеи. Дурак, - думает он. Какой же дурак. И ему все равно. За весь этот бесконечно длинный день он ни разу не подумал о том, чтобы просто вернуться домой. Не представил даже, что оставит душный спертый воздух Астры, чтобы вдохнуть знакомый уют родной лавки, зарыться пальцами в птичьи перья.

Голос Вильяма нарушает тишину, перебивает мерный стук часов. Стихи впиваются в кожу так, как лезвие не смогло бы никогда. И Хель горбится, прячет лицо в ладонях. Он не знает, что сказать. Он не понимает, что чувствует: сердце колотится груди так, что кажется, вот-вот проделает дыру в кости. Дрожь ползет по спине, первый тонкий излом протягивается от уголка губ — там, где позже чужой удар оставит ссадину.

Хелю хочется обернуться. Преодолеть расстояние между столом и диваном, сесть к Блаузу, прижимающему к животу подушку. Ростовщика тянет к нему будто канатом, так что удерживаться почти невозможно. Нельзя, думает он, этот человек пугает его. Этот человек может стать его смертью.

Рука от плеча до запястья немеет — там, где касалось чужое тело. Больно... и эта боль горит, как оставленное кем-то клеймо. Стихи вонзаются в разум, в тело, в сердце. От них никуда не деться. Хель сжимается, молясь об одном: не сдвинуться.

А потом чужой голос нарушает тишину снова:

- Я все испортил.

И Хель знает: это так. Напарник сломал что-то в нем. Хотя ростовщик пребывал в уверенности: его не сломает ничто. Но трещина протягивается по лицу. Первая. Тяжестью несвершившегося поцелуя, от которого хтоник удержался.

Ты меня сломал, — дыхание касается чужой шеи.

Я сломал тебя тоже,- пальцы прощально касаются синяка на коже Блауза перед тем, как скользнуть к его плечу. Не отпуская. Даже зная, что Вильям ненавидит ловушки и клетки. Чудовище льнет к подставленному боку собрата, вгрызаясь когтями в податливое нутро, клыками — в мягкость чужой шкуры. Ласково. Больно.

Мое.

[Вильям Блауз]

 Макушка чувствует удар. Больно? Ни капли. Вильям опускает лицо вниз и кривит отточенную улыбку: от него не осталось ни капли слабости вчерашней ночи, ни намёка на скользящие страх и неуверенность. Пару минут на то, чтобы обдумать действия, наблюдая со стороны старого балкона, и он может сказать, что готов к любому повороту событий. С привычной гордостью непобедимого хищника, с привычной элегантностью, присущей сильному телу и упрямому разуму.

— Привет, — шепчет его голос так ласково, так ядовито, что в этом угадывается прежняя маска из-под полуприкрытых век.

  Плечи замирают под натиском обманчиво слабых рук. Взгляд скользит по исчерченному ссадинами лицу напротив: вот тёмные волосы от пота прилипают к вискам, вот на скуле расцветает бордовый кровоподтёк от пистолета, а шея...шея просто походит на решето после неспокойной ночи: пять любовно слившихся засосов воедино. И взгляд: острый, цепкий, не такой, как видел Вильям, когда они только познакомились.

  Хель... Ни капли прежней робости. Ни мгновения осторожности от касания.

  Очаровательно.

— Ужасно выглядишь, — с издёвкой цедит Вильям и смотрит в глаза впритык. Склоняет голову как кокетливая девица. — Жмёшь меня к стенке? Кажется, два дня назад ты мне руку боялся пожать.

  И он колет Хеля злобным прикосновением в живот: пальцы сжимаются на мантии так, как когда-то другие руки скреблись в судорогах ночи, порываясь проникнуть в чужое тело. Ногтями, взрывая эпителий кожи как волны волнорезом, не щадя тело, не щадя разум. Вильям сопротивляется: руки Хеля могут чувствовать напряжение, с которым его хотят отбросить назад. Упор, который оказывают в худощавый пресс.

  Но кожа вздрагивает, когда её касаются. Хель не перестаёт удивлять: в нём от хищника становится больше, чем от монстра, которые живёт в клетке рёбер. И Вильям отклоняет голову вбок: чужие пальцы ведут вдоль границы гематомы с нежностью, это ощущение приятное, и оно заставляет расслабиться. Прикрыть глаза, прильнуть к чужим шершавым пальцам во временном забвении. Тело потрясающе отзывчиво на чужую ласку: когда она не выглядит как попытка нападать.

  А после — эти пальцы приносят боль. Надавливают на больное место с силой. Заставляют Вильяма вздрогнуть и посмотреть на Хеля с вызовом.

  «Что ты сделал?»

  «Ты знаешь, ЧТО ты сделал?»
 
  Его бывший союзник обманчиво нежно с ним играет. Он пытается поцеловать — Вильям стискивает зубы и запрокидывает голову назад, бунтуя. В его глазах горит гнев чужой пытки: он не привык. Он не любит. Это неправильно. Так нельзя. Зубы закусывают щёку изнутри в желании сдержаться. Не ударить.

  Тело ростовщика податливо ласково жмётся, будто не понимая. Из уст слышит слабый смех — он приятный, но на Вильяма действует как повод стереть эту ухмылку с кривых губ. Чужие пальцы касаются ссадины и причиняют БОЛЬ. В груди Вильяма поднимается клокотание гнева.

  «Надо было его убить».

          «Надо было его убить».

              «Надо было его убить».

  И он хватает Хеля руками и рывком впечатывает к кирпичной кладке. Вильям не рассчитывает силы: он слышит стук ударившегося черепа и видит, с какой силой напирает на другого. Между ними колоссальная разница тисков: там, где у Хеля природно крепкая хватка, — у Вильяма мастерство бойца, оттачиваемое годами. Зверь, укушенный существом из клетки рёбер, вдруг внезапно оголяет зубы и кусает своего кумира в ответ так, что отрывает плоть от его бока.

— Играешь со мной? — приторно-сладко щекочет улыбка Вильяма, выдыхая в чужой рот. — Ты не доживёшь до утра.

 Лицо в закатных лучах Астры улыбается нежно: закрываются прорези глаз, чёрная родинка подтягивается к веку. Он дарит Хелю то, о чём он так мечтал. Вильям вдруг становится так показательно ласков, что позволяет себе касаться: провести пальцами по очерченным границам острых скул, коснуться подбородка, нежно провестись вдоль линии нижней губы и чуть отогнуть её от дёсен.

— Я убью тебя, — шепчет Вильям как признание. — Обещаю: на заре ты умрёшь.

  Зверь около запертого Чудовища оголяет окровавленную пасть. Его хозяин дал обещание. Он не бросает слова на ветер. Они ведь этого так желали?

  Вильям отпускает Хеля, оставляя его тело около кладки кирпичной стены одинокой брошенной массой. Вильям помнит о том, кто всё это время незаслуженно остался без внимания.

— Привет, — ласково щебечет он связанному врачу, который отодвигается от него, как от прокажённого.

  Вильям знает: врач в ловушке. Он не сбежит. Его хрупкое тело в руках двух монстров. Четырёх.

— Не бойся, — присаживается на колени Вильям. — Я тебя не обижу.

  И доктор с опаской смотрит на фигуру, которая перед ним выпрямляется заново. И не зря: точный грубый удар ботинком в висок — и связанный пленник беспомощной куклой повисает у потемневшей стенки. Хель помнит это чувство: с ним Вильям поступал точно так же.

  Поступит ли ещё?

— Ты спрашивал, где я был, — дружелюбно щебечет Блауз, поднимая бессознательное тело на себя и будто вспоминая старый «нужный» вопрос. — Я в этом доме снимаю. На третьем этаже.

  Он подходит к Хеля вплотную и зажигает портальный телепорт. Ростовщика никто не спрашивает: его вталкивают в портал усилием властной руки в грудь. Их выбрасывает в чистую серую комнату. Тело врача-культиста оказывается сброшено у коридора как ношеный рюкзак.

— Скорее, — мельтешит Вильям, уводя Хеля внутрь студии под руку. — У нас разительно мало времени.

  Хеля толкают на кровать. Заставляют лечь и опереться локтями о мягкие поверхности одеяла, ничего не объясняя, ничего не говоря. Вильям залезает следом: садится на чужие бёдра, сжимая их коленями, хватает левой ладонью за чужое горло. Мгновение — глаза становятся чёрными, ещё секунда — чернила магической вязи текут по щекам от век, пачкают руки. Вильям улыбается мрачным белозубым ртом:

— Не двигайся.

  Его рука рисует узор прямо на сердце. Высвобождая чужое тело от оков мантии и жилета, скидывая их с одеяла. Единое мгновение кажется, что пальцы хотят рёбра сломать. Они жадные, грубые, острые.

  Вильяму любопытно другое: как будет биться чужое сердце, когда его так просто услышать? Нажать, потрогать. НАДАВИТЬ.

  Они вновь проваливаются в один из любимых кошмаров. В чужую память. Вильям бессильно падает на человека внизу.

Чужая память. Она похожа как капля воды на один из пережитых дней. Такое же ослепительное солнце, поющие птицы. Жерло Крокса прямо над головой. Журчание воды. В этом воспоминании Женева с ловкостью лани скачет по кочкам ручья: это место легко найти на карте из-за близости водоёма, в высоту неба из земли упирается гигантская серая пальма.

Там, у одной из пещер, её ждёт другой. Высокий мужчина с седой бородкой — Хель никогда не видел его ни в одном из воспоминаний, ни в переулках улиц.

— Сестра, — он тепло приветствует жрицу, обнимая её как дочь. — Тебе нужно быть осторожнее.

Женева кладёт светящийся камешек на наземный рунический символ и поднимает голову. Вход в пещеру открывается. В глазах старца — тени беспокойства.

— «Сигма» наступает нам на пятки. Они оправили сюда двоих своих людей. Ищут нас. Скорее всего придут, если будут следить.

Женева усмехается горькой улыбкой. Срывает цветок, заплетая его в локоны каштановых длинных волос. Выпрямляет спину и нежно отвечает:

— Чернобогу понравятся ещё две новые жертвы.

"Кубы"

Телепорт и ментальная магия - хорошо

[Хель]

Чудовище скалится, когда видит кровь. Она перчаткой покрывает руки — удлиненные, неправильные, не похожие на человеческие, с длинными прочными когтями, с острыми линиями вырисованных под кожей костей. Мертвец не может причинить боли. Мертвец не может убить.

Человек внутри чудовища вопит от ярости и страха. Ему не нравится запах смерти, не нравится кровь на руках. Он готов собственной жизнью расплатиться за отнятую. Чудовище не согласно, но человек оказывается сильнее. Никогда, - шипит человек, вталкивая защитника в хрупкую клетку ребер. Никогда.

Кровь блестит на пальцах — человеческих, бледных, с хрупкой кромкой коротких ногтей. Эти пальцы тянутся к телу на земле, отводят светлые пряди с застывшего лица. Оружие все еще в пальцах ребенка, на лезвии — кромка чужой крови, кажущейся темнее человеческой. Почти черной. Мальчишке не больше четырнадцати, ужас застыл в остекленевших глазах. В ямке шеи покоится амулет — звериный клык на плотном шнурке. Пальцы сгребают его в ладонь.

Никогда, - с ненавистью шепчет человек и запирает клетку. Амулет ключом обнимает шею — достаточно плотно, чтобы не забывать о нем. И тварь ревет за грудиной — разочарованно, обреченно. Чудовище не станут выпускать, не станут даже слушать.

Хель чувствует: он сделал что-то не так. Неправильно. Он дал монстру под ребрами слишком много свободы. В глазах напарника — злость, почти обида. Он не терпит власти над собой. Чудовище бунтует: мое. Оно жаждет дотянуться не только до сердца, теперь — прокусить чужую кожу, вгрызться в мускулы. Оставить на чужом теле еще тысячу меток. Чудовище рвется из клетки изломами трещин на коже ростовщика. Терновник оплетает решетку.

— Играешь со мной? Ты не доживёшь до утра.

Хтоник вздрагивает. От встречи затылка с кирпичной кладкой темнеет в глазах. Он чувствует дыхание Вильяма на своем лице, затем — нарочито ласковое касание вдоль скулы, по изломам залегших трещин. К губам, задевая ссадины. Хель кривит губы в улыбке. Плевать, насколько глупой. Лицо напарника плывет перед глазами, обманчивая нежность причиняет такую же сладкую боль, как горящая метка укуса на шее.

- Я убью тебя. Обещаю: на заре ты умрёшь.

Хель врывается в чужой номер с настойчивостью безумца. Чужие слова застревают в сознании, как пуля в теле. До утра следующего дня ты не доживешь. Боль сбивает сердце с ритма, веселье мешает ее почувствовать, монстр под ребрами беснуется от довольства. Умрешь, - шипит он ласково. И Хель соглашается.

Он бросает принесенные перчатки на стол. Вильям не забыл, он знает. Помнит, как тщателен напарник в своей работе. Ты тоже — работа, - шепчет чудовище. Хель смиряется.

В глазах напротив — обещание смерти. Хель принимает ее, когда сбрасывает плащ, когда подходит ближе. Он чувствует чужой страх как свой собственный, он знает, что заслуживает смерти, даже самой мучительной. От рук Блауза он примет ее любой.

Металл скользит по коже — по дрожащему от напряжения животу, оставляя след мурашек, огибая шнуровку неснятого жилета. В полумраке ночи или при свете дня глаза напарника — как бездна, из которой не вырваться. Хель ныряет в нее с готовностью, позволяя человеку напротив решать, каким будет последний жест. Ему самому хочется протянуть ладонь — коснуться лестницы шрамов на запястье руки, держащей пистолет. Он знает: будет больно. Наверное, им обоим.

Металл прижимается к изгибу шеи под подбородком, надавливает, вынуждая поднять голову. Чудовище скребет под ребрами: выпусти. Старый инстинкт, призывающий защищать хозяина. Защищать себя. Хель сдерживает монстра. Сдерживает себя — потому что он и есть монстр.

Хочет касаться. Гладить, удерживать, ласкать. Вести пальцами вдоль излета чужих ключиц, по напряженным мышцам плеч, по рельефу обтянутого майкой торса. Неправильно — понимает Хель. Он не умеет касаться. Не умеет целовать. И человек напротив не просит ничего из этого. Он желает: умри.

И Хель соглашается.

- Я убью тебя. Обещаю: на заре ты умрёшь.

Ростовщик соглашается. Безмолвно, беспомощно. Он ничего не может противопоставить уверенности рук, вжимающих в стену, лезвию чужого взгляда, вспарывающего шею — на линии оставленных гематом. Будет больно, - обещает Чудовище. Почти мурлычет, с восторгом глядя на собрата из-за решетки. Оно понимает, почему его укусили, и с блаженством баюкает рану. Ты — мой, - шепчет оно, любуясь монстром напротив. За такое можно и умереть.

Вильям отстраняется, убирая руки, лишая Хеля опоры. Уходит — и ростовщик запрокидывает голову, закрывает глаза. Сердце колотится, кожа немеет там, где ее касались. Хтоник цепляется за свою трость с силой способных в плоть погрузиться пальцев. Судорога замирает в них. Не сейчас, - мысленно умоляет ростовщик, игнорируя поднимающийся зуд в горле.

Там, где хтоник сомневается, Блауз — действует. Хель вздрагивает, когда тело врача вновь безвольно валится на землю. Он помнит жестокость чужих ударов. И видит разницу между точным движением сейчас и теми рваными, остервенелыми — когда болью распарывали его тело. Клеймо чужого оскала горит на шее постоянным напоминанием под влажными от пота и выступившей крови бинтами.

— Ты спрашивал, где я был. Я в этом доме снимаю. На третьем этаже, - напарник взваливает тело пленника на плечи, выпрямляется, смотрит с обычной веселостью. Человек, которые обещал его убить. Хель сдерживает улыбку: ему все равно. Он чувствует себя дураком. И эгоистом — потому что у него Корвус, лавка, сломанный холодильник, в конце концов... а он все равно готов прижаться виском к пистолету в руке напарника.

Хтоника небрежно толкают в портал, будто показывая: власть больше тебе не принадлежит. Хель прощается с ней без всякой жалости, он знает: так нельзя! Нельзя! Но все равно забывает о культисте, когда Вильям сгребает его под руку и тащит в угол комнаты.

Все вокруг серое, безликое, не принадлежащее никому. Хель оглядывает пространство вокруг без малейшего интереса — здесь нет ничего, заслуживающего внимания. На мгновение под ребра вонзается нож: он чувствует — у Блауза мало вещей, которые тот может назвать своими. У Хеля, на самом деле, тоже.

Вильям останавливается у кровати, толкает хтоника на нее — бескомпромиссно: времени мало. Хель сжимается на сером покрывале, приподнимается, помогая снять с себя жилет. Голову заполняет стук собственного сердца, сливающийся в безумный гул. Руки Блауза словно повсюду, настойчиво хватают, удерживают, скользят по коже, поверх белых линий эластичного бинта. Причиняют боль даже когда не стараются. Хтоник замирает, вытягивается на кровати: он позволит этому человеку все, что угодно. Своему палачу. Трость падает туда же, куда летит одежда.

Вильям придавливает его к покрывалу, усаживаясь на бедра, и Хель задыхается. По-настоящему задыхается, когда ладонь напарника ложится на его горло — поверх потемневшего от крови бинта. Больно-больно-больно, - стучит в груди. У хтоника темнеет в глазах, пальцы впиваются в покрывало, пока чужие — безжалостно касаются его кожи. Вся суть требует одного: сбежать от прикосновений, от расцветающих вдоль рисунка чернил и трещин ожогов. В них нет ни капли нежности. Хтоник не двигается, принимая каждую пытку как должное: он чуть не выпустил монстра из клетки. Он заслужил.

- Не двигайся, - шепчет смерть. Хель впивается взглядом в лицо — бледное, с ползущими по щекам чернилами магии. Он никогда этого не нарисует, потому что умрет — и об этом стоит сожалеть. Истекающие черным руки рисуют узор на груди хтоника — прямо над ударами умирающего сердца. Врезаются в плоть с настойчивостью кинжала. Хель беззвучно шипит, стиснув зубы, упорно не желая закрывать глаза. Тело жаждет избавиться от боли: пальцы напарника грубые как когти, что скребутся под ребрами.

Вильям бессильно падает, покоренный собственным колдовством. Хель с готовностью принимает напарника в объятия, всей кожей чувствуя боль чужого тепла, — и проваливается в воспоминание.

Оно яркое, залитое солнцем. Приходится прикрыть ладонью глаза, чтобы справиться с избытком света. Хель морщится, вглядывается в пейзаж: жерло вулкана над головой, звенящий ручей — как ориентир, ведущий к пещерам. Женева. Хтоник невольно ждет, когда она повернет голову, заметит его... но это лишь картинка, и девушка скачет по камням. Живая, способная обнять в ответ. Больше нет, - шепчет девичий голос, и Хель вздрагивает. Собственный разум играет с ним. Чудовище ворчит под ребрами.

Сигма. Хель беззвучно повторяет слово, перекатывает его на языке. Это слово пугает — оно такое же клеймо, как укус на шее хтоника. Оно — цепь, сковывающая Блауза, ненавидящего оковы. Это кажется хуже грядущей смерти.

Воспоминание тает, унося с собой блаженную легкость тела. Реальность — болезненная, колкая, растекающаяся ожогом по коже. Хель моргает и чувствует тяжесть чужого тела, наваливающегося сверху. Крепкого, не похожего на его. Мышцы и жилы против остроты ребер. Хель обнимает напарника, ждет, когда тот придет в себя, упивается болью, вонзающейся в каждый вздох.

Он вспоминает... стихи. Наверное, останься Хель жив, они не дали бы ему покоя еще долгие годы. Но сейчас хтоник думает о том, какой неправильной была установившаяся тишина, когда голос Вильяма стих. Хель чувствовал еще тогда: нужно что-то сказать. Необходимо. Тогда он думал о том, что, возможно, пожалеет об этом молчании. Но жалеть осталось недолго.

Рука скользит по спине Блауза — ненавязчиво, почти невесомо лаская через неплотную ткань рубашки, пальцы касаются шеи под разметавшимися в беспорядке волосами — обрисовывают узор татуировки, которую Хель не может видеть, но чувствует: она там. Клеймо. На своей шее хтоник чувствует жар дыхания напарника: тот только приходит в себя. Магия отнимает много сил. Хель помнит.

- Вернись в лавку, когда... все закончится, - тихо просит ростовщик. Легко представить, что человек в его руках не слышит. Поверить, что говоришь с самим собой. Что тебе не ответят. - Ты ведь не собираешься, верно? Но я хочу, чтобы ты забрал череп. Найти ему место... он твой. Не рассказывай Корвусу... солги, что все вышло случайно. Что ты старался меня спасти. Скажи, что я не почувствовал боли.

Голос срывается. Хель делает вдох — болезненный и глубокий, чувствуя, как невидимый терновник прорастает сквозь каждую трещину на коже. Человек в его руках шевелится, хтоник уже может поймать его взгляд — осознанность в темных омутах. Вильям уже может удержать свое тело сам.

- Пожалуйста? - просит хтоник. Он помнит: Вильям выполнил просьбу снять очки. Он надеется, что и эта не пропадет впустую. Пальцы зарываются в темные волосы напарника — непослушные, но мягкие, не похожие на шевелюру самого Хеля. Боль замирает в невыдохе, когда пальцы касаются чужого лица — на этот раз мягко, ведь чудовище заперто. Скользят вдоль скул, очерчивают контур губ. Ведут по щеке и касаются пятна родинки.

- Времени мало, - выдыхает Хель. Он вдруг понимает: если не скажет что-то сейчас, потом уже не успеет. Как только дело будет завершено, он получит пулю в висок. Может, не успев даже попрощаться. Прощаться нужно заранее. - Я сразу понял, что это будешь ты. Как только увидел в лавке. Предчувствие. Я знал: ты станешь моей смертью. Не знаю, почему я пошел с тобой. Наверное, поэтому.

Он больше не пытается целовать — это глупо. Да и предсмертное желание озвучено, о большем просить хтоник не имеет право. Пальцы замирают у пятнышка родинки, гладят - невесомо, потом легко касаются чужих ресниц. Мое, - ревет чудовище из подреберья, но вырваться не может. Кашель замирает под горлом. Хель тихо обреченно смеется. Без малейшей радости. Судорога скручивает тело, и хтоник вжимается в кровать — подальше от Блауза, одергивая руки прочь от чужого тела.

Пальцы мечтают впиться в чужое тепло, но ростовщик помнит: Вильям ненавидит клетки. Он не хочет становиться еще одной.

- Это пройдет, - обещает он, - иди.

Не уходи. Он не имеет права просить: слишком жестоко заставлять палача утешать жертву.

Судорога выламывает ребра. Все волнения пережитого дня наваливаются разом, накрывают волной бесконечного ужаса. Хель задыхается, неестественно вытягиваясь на покрывале. Кашель рвет горло, и ладонь тянется к губам, чтобы заглушить хрипы. Обещаю: на заре ты умрешь, - шепчет самый нужный, самый желанный голос, и ладонь срывается, чтобы накрыть повязку на шее. Пальцы впиваются в нее, с силой надавливая, не позволяя сознанию соскользнуть в пустоту. Цепляются за боль так, как желали бы - за Вильяма.

[Вильям Блауз]

 В своём последнем украденном воспоминании Женева победно улыбается. Она не знает о том, что пророчество старца исполнится слишком скоро. Этой ночью она уже будет мертва.

  А они — живы.

  В этом особенно горькая насмешка судьбы. Вильям знает: ему совсем не жаль её. Он выныривает из чужого воспоминания как из ванной после очередной смешной попытки утопиться. Он показал Хелю всё, что хотел: дал подсказку найти место и дал повод передумать. Отголоски разума, там, где является совесть, настойчиво хватают за тиски.

  «Быть может, он передумает? Испугается, уйдёт? Его портальная магия работает безупречно — от Астры до Тульпы как рукой подать. Там книги, родная лавка, чудесная птица, любящая морепродукты».

  Вильям улыбается своим мыслям: как бы он хотел, чтобы Хель оказался трусом, чтобы передумал ввязываться в то, что претит его сущности миротворца. Он бы его не преследовал. Ни за что. Френсис такой прерогативы была лишена.

— Вернись в лавку, когда... все закончится, — тихо просит ростовщик. Вильям обращается в слух. — Ты ведь не собираешься, верно? Но я хочу, чтобы ты забрал череп. Найти ему место... он твой. Не рассказывай Корвусу... солги, что все вышло случайно. Что ты старался меня спасти. Скажи, что я не почувствовал боли. Пожалуйста?

  Тело ещё отказывается подчиняться, только шея способна обратить голову к источнику шума. Вильям добродушно улыбается на просьбу. В его больных воспоминаниях Френсис наивно предлагает ему скрыться вместе с ей, будто она что-то для него значит. Чернила магической вязи ещё остаются на коже: бледнеют, но их владелец всё ещё остаётся похожим на чудовище больше, чем на человека.

  Он отвечает то простое, на что имеет право палач:

— Нет, — и ложится на чужую грудь.

  Он не осознаёт жестокость своих слов и действий. Он может легко снять очки, когда не хочет, и отказать в том малом, но важном желании, о котором принято умолять. Желании жертвы. «Самоубийцы» — добавляет сознание. А самоубийц не принято жалеть.

  Руки обретают привычную им силу: пальцы чувствуют покрывало под ладонями. Мышцы настойчиво требуют движения. Но Вильям не хочет: слишком приятны касания к спине через лёгкую ткань рубашки. Лопатки сами изгибаются под ласки чужих рук. И Вильям позволяет себе то, что хочется, — остаться. Пережить это мгновение и позволить прикасаться так, как он этого хочет.

  Без боли. С нежностью приговорённого к смерти. С зависимостью того, кто не может без чужих прикосновений.

  Глаза Вильяма закрываются от удовольствия. Чужая ладонь ведёт по его шее, обводя невидимый символ, который теперь так много значит для обоих.

— Знаешь, всё утро думал, — говорит Вильям так, как будто беседует с лучшим другом, — что же не так с моей «семьёй». А потом понял: папка. Когда они сказали тебя найти, отдали мне такой талмуд, что я напрягся. Они собирали о тебе сведения годами, столько сделали тайных фотографий, чтобы я мог тебя найти. Я сразу понял: ты им нужен. Но не ожидал, что они захотят разменять меня на тебя. Забавно. Я никогда не говорил тебе, что я из детского дома? Что первая, что вторая семья от меня отказались. Интересно, у моих настоящих родителей есть ещё дети после...?

  И Вильям горько усмехается собственному вопросу. Неуместному, ненужному, глупому. На который нет ответа ни у кого из них. Вильям не уверен, что сам хочет знать. Лишь позволяет себе откровенность на ласку чужой руки. Люди не кошки и не умеют мурлыкать. Но могут звучать похоже.

  Когда касаются их волос, когда с нежностью ведут по их лицу. Вильям пьяно смотрит в ответ на касание к родинке: она та особенная слабость, неподвластная телу. Он наклоняет голову в сторону и ловит поверхность чужих ладоней, впервые целует сам — выше линии жизни, которая скоро прервётся.

— Времени мало, — выдыхает Хель. — Я сразу понял, что это будешь ты. Как только увидел в лавке. Предчувствие. Я знал: ты станешь моей смертью. Не знаю, почему я пошел с тобой. Наверное, поэтому.

  И Вильям утробно засмеётся, но это услышат только одни уши. В своём предположении Хель оказывается прав: ментальному магу мало пустить пулю в висок. Ему нужно отыграться на сердце.

  Рука тянется следом — и Хель отстраняется так невовремя, что Вильяму почти обидно. Времени катастрофически мало. Но им хватит часа, чтобы насладиться друг другом.

  Вильям уже не боится кашля, он знает: это пройдёт. Но уходить не хочет. Вместо этого садится на кровати, подтягивает к себе другого. Прижимает к своему телу с любовью, заботой. Вновь скинутые на покрывала перчатки зияют опасными насекомыми, холодные руки касаются волос Хеля   неприкрытой лаской. Потом ладонь вплетается в другую — и согревается. Руки стягивают с чужого запястья родной, похожий атрибут. Он не закрывает пальцы, но прячет ладонь. Лишнее.

  Ненужное.

— Вернись, — шепчет Вильям Хелю в лицо.

  Целуя щёки, лаская шею. Касаясь рта — языком лишь губ, но не чужой глубины за зубами. Приближая так близко, что уже — преступно. Вильям не знает, что там, за гранью пропасти и небытия. Чего так боялся Хель, залезая пальцами в его внутренности в номере жрицы. Но узнаёт похожую судорогу. Узнаёт — и пытается выдернуть из бездны словами.

Касанием.

Чувством.

У них есть всего лишь час. Катастрофически мало времени.

[Хель]

- Нет.

Хель представляет себе лавку — заброшенной, опустевшей. Птичий насест под потолком с царапинами от когтей, покрытые пылью артефакты. Череп, медленно поедаемый временем, стачиваемый разрушением — без защиты владельца. Ничей, как выброшенное прочь сердце. Корвус... Хтоник не может представить товарища оставшимся в одиночестве. Кажется: это невозможно.

Есть что-то ужасное в том, чтобы баюкать своего палача в объятиях. Даже зная: ростовщик сам принял свою судьбу, сам выбрал, хотя мог отказаться, сбежать — не только сейчас, вообще в любой момент. Мог вернуться домой, но он здесь: медленно ведет ладонями по чужим лопаткам, касается так, словно имеет на это право. Он был уверен, что не сможет так никогда. Прикоснуться, пересилив боль расцветающих на коже фантомных ожогов. Он научился ими наслаждаться.

— Знаешь, всё утро думал, что же не так с моей «семьёй». А потом понял: папка. Когда они сказали тебя найти, отдали мне такой талмуд, что я напрягся. Они собирали о тебе сведения годами, столько сделали тайных фотографий, чтобы я мог тебя найти. Я сразу понял: ты им нужен. Но не ожидал, что они захотят разменять меня на тебя. Забавно. Я никогда не говорил тебе, что я из детского дома? Что первая, что вторая семья от меня отказались. Интересно, у моих настоящих родителей есть ещё дети после...?

Хель позволяет себе грустную улыбку. Он вспоминает человека в баре, лицо, скрытое за завесой дыма. Плохой лжец — в тысяче раз хуже того, что он сам сейчас обнимает. Хель размышляет над тихим вопросом так, словно должен найти ответ, но находит не тот. Он понимает: после Вильяма не может быть ничего. Этот человек — не просто точка любой истории. Он обрыв страницы, рваный бумажный край, напоследок режущий пальцы. Хель тонет в чужих глазах, видя, как медленно гаснут чернила магии. Красиво.

Я хочу нарисовать тебя. Пальцы ведут по линиям скул, по кромке носа — аккуратного, не такого, как у Хеля. По линии челюсти. Невесомо касаются ссадин, чтобы не причинить боль. Кончики пальцев саднит, будто прикасаешься к кромке лезвия. Боль оказывается так легко задержать на ладони — совсем как прикосновение губ. Хочется запомнить это лицо, каждую черточку. Таким людям, как Блауз, легко затеряться в толпе — но хтоник знает: он бы никогда не пропустил этого лица.

Когда судорога подкрадывается совсем близко, Хелю жаль. Он знает: пора прощаться. И готовится нырнуть в боль в одиночестве. Как и должно быть, как было всегда, пока в его жизнь не ворвался человек в красных перчатках. Росчерк внимательного взгляда, впивающиеся в плоть стихи.

- Иди, - просит хтоник.

Он знает: нельзя просить палача остаться. В мыслях своих он произносит это слово так, как ни один приговоренный бы не смог — с нежностью, с наслаждением. Чудовище под ребрами баюкает в когтистых лапах чужое сердце. Хель чувствует, как его собственное обрастает терновником — так плотно, что шипы впиваются при каждом ударе. Больно дышать. Не уходи, - мысленно умоляет он и приказывает себе отстраниться. Не удерживает. Нельзя, помнит ростовщик.

И вздрагивает, когда чужие пальцы сами льнут к телу, холодная обнаженная кожа — к его горячей, почти обожженной. Прикосновения поверх изменчивого узора чернил, поверх пятен синяков и ссадин — словно по разлившейся акварели. Хель задыхается.

- Вернись.

Он чувствует: чужие ладони скользят вдоль плеч, подтягивая ближе, переплетают пальцы — руки Вильяма согреваются под его пальцами. И Хель жалеет, что не может разглядеть лица напарника за плотной завесой наваждения. Касания ведут по коже, лаская так, как Хель только мечтал: мягкие прикосновения губ вдоль скул, по щекам, нежность пальцев на раскрашенной синяками шее — нельзя! Судорога выгибает тело, ломает пальцы, рот наполняется привкусом пепла.

Хель не понимает, где он - его разум рисует серые линии склепа, острые сколы костей под руками. Но тело чувствует другое: живое присутствие рядом, касания рук, заставляющие остаться в реальности. Хтоник льнет к теплу, задыхаясь, прижимается ближе.

- Уходи, - просит он, изгибаясь в чужих объятиях. Перед глазами мелькают обрывки воспоминаний. Уставший ментальный маг, дрожащее стекло в его пальцах. Сочувствие, призывающее отвести взгляд. Сочувствие, просящее: уходи. Тебе тоже будет больно. Зачем?

Касание к губам — легкое, мягкое, но... Хель тихо стонет и тянется за продолжением поцелуя. Слепо ищет чужие губы. Мое, - шепчет Чудовище. Мое, - соглашается Хель. Не уходи.

Висок прижимается к дулу пистолета.

Пальцы — к кромке лезвия.

Хтоник целует своего убийцу — отчаянно, утопая в ожогах под самой толщей воды. Руки находят чужие плечи, изгиб шеи — и тянутся провести по коже, впиваясь в чужое тепло лишь немногим сильнее, чем допустимо. Язык слизывает кровь с треснувших ссадин, губы нежно скользят вдоль гладкого подбородка, по пятну кровоподтека — срываются к шее.

- Я хочу нарисовать тебя, - шепчет хтоник, прижимаясь губами к изгибу чужой шеи. Пальцы находят воротник рубашки, скользят по хрусткой ткани, настойчиво тянут, отводя от кожи, чтобы прижаться губами — еще ближе, к излету ключиц.

Тьма склепа уступает — что она может против обжигающей боли реальных прикосновений? Пальцы в судороге дергают за ткань чужой рубашки. Хель помнит: нельзя. И тянет сильнее, слепо ищет контуры пуговиц.

Губы возвращаются к губам. Хель не хочет отстраняться — ни на миг. Мышцы ломит от напряжения.

- Ты красивый, - глупо, пьяно выдыхает хтоник в поцелуй, почти не понимая, что говорит вслух. Губы скользят по чужой щеке, язык ласкает рельеф родинки под глазом. Не уходи.

- Не уходи.

Хель опрокидывается на кровать, не размыкая рук, тянет напарника за собой — снова и снова пьяно ведет губами по чужой коже. Пальцы срывают очертания пуговиц, пробираются под ткань — кожа к коже. Контуры плетеных браслетов вжимаются в чужое тело.

Хель видит: лицо Вильяма. Полузакрытые глаза, бледность кожи, ссадины на губах. И целует снова — в уголок губ, в подбородок. Дыхание замирает, сердце бьется неровно, сбитое с ритма.

Пальцы скользят по чужим плечам, срываются вдоль спины. Прикосновений никогда не было так много. Хель помнит: тишина лавки, ее уют и рельеф тисненых обложек книг под пальцами, шелест страниц. Они не причиняют боли никогда, пальцы скользят по шероховатому пергаменту... неудачный жест — и тонкий след царапины расцветает на краю ладони. Сейчас каждое касание к Вильяму — как порез о бумагу. Глубокий. Прорастающий терновым кустом.

Нельзя, - думает Хель, и пальцы находят нижнюю кромку чужой рубашки, настойчиво тянут вверх, чтобы пробраться под ткань. Нельзя.

Хтоник пьяно стонет в поцелуй, прижимаясь ближе, скользя ладонями по спине напарника, чувствуя рельеф мышц, очертания лопаток. Ему мало, так мучительно мало этих прикосновений.

Мое, - шепчет Чудовище, и пальцы дергают край рубашки — сильно, уверенно. Наполовину расстегнутая, наполовину — неуклюже разодранная рубашка повисает на плечах Вильяма. И руки скользят по коже живота, царапая ногтями. Чудовище утробно рычит и тянется к собрату. Хель задыхается и тянет Блауза на себя, заставляя прижаться ближе — кожа к коже. Весь мир — чужое тело, губы, ожоги прикосновений.

- Не уходи, - умоляет Хель, и это звучит как предсмертное желание. Пальцы зарываются в мягкость волос напарника. Хель чувствует чужие бедра своими. Чудовище вгрызается в подаренное сердце, лаская, баюкая. Нельзя.

Но так нужно.

[Вильям Блауз]

 Глаза внимательно смотрят. Они наблюдают: Хель находится по ту сторону реальности, где Вильяму места нет. Склеп, грот, больная фантазия с отголосками прошлого. Вильям не думает о том, чтобы вторгнуться насильно в чужой разум, узнать секреты, лицезреть кошмары. Он просто хочет вытянуть наружу.

  Вырвать из пропасти, не заглядывая в неё. Как можно спасти утопающего, кинув круг, но не измеряя тёмных глубин пучины, в которые засосало. Просто выхватить и вытянуть наружу, на спасительный берег.

  На спасительную простыню кровати.

— Вернись, — настойчиво повторяет Вильям прямо на ухо ростовщику. — Вернись ко мне.

  Человек в объятиях изгибается болезненной ломкой. Ловит его кожу вслепую, ищет очертания знакомого лица кончиками пальцев, углами губ. Просит уйти. Умоляет, отталкивает, уговаривает остаться — взглядом. Болезненно целует в искусанный ранее рот: в глазах Хеля Вильям не видит отражений сознания, его действия спутаны и нелогичны. Его бывший союзник почти слеп, и он отвечает на его ласку, немо повторяя: «Я здесь. Ты знаешь моё имя». Пальцы знают: чужие ладони проникают в прорези фаланг, сжимают кисти, держат руки.

«Я тут». «Ты чувствуешь мои ладони». «Не бойся, я рядом».

  Эта пропасть не кажется такой необъятной. Такой же страшной, как тогда, в номере теперь уже мёртвой жрицы. В жестах напротив нет привычной покорности перед неизбежностью. Есть борьба. Вильям ярко улыбается про себя: гордится. Он ценит силу. В том числе, и над собственными кошмарами. В том числе у того, кто сейчас находится перед ним.

— Ко мне, — тихо он шепчет в губы, удерживая чужой подбородок.

  В серых глазах напротив проявляется ясность взгляда. Это заводит не меньше оголённого пять минут назад тела с резьбой странных татуировок и выступающих рёбер. Человек напротив чувствует тоже: в их диалоге слишком много лишней одежды. Хель порывисто пытается расправиться с чужими пуговицами, но в конце они летят искрами отлетевшего пластика куда-то под ноги. Вильям выпрямляется, стягивая с плеч рубашку. Ремень его брюк перевязывает чужие запястья сверху.

  В одежде тесно. В одежде жарко.

  Но пытка другого не будет прекращена так быстро.

  Вильям любит мучить, оттягивать удовольствие до точки кипения. Лишить подвижности, лишить возможности прикасаться тогда, когда он не хочет. Его пленник привязан ремнём к изголовью кровати. Его пленник будет терпеть всё, что будут с ним делать.

  Смотри.

  Прикосновение губ — болезненное, чувственное — к синяку, что расцвёл на шее. Против яркой нервности поцелуя — почти нежность любовного касания зубами. Кожа на ключицах Хеля тонкая, как ткань. Я в ямку между ними так ловко помешается язык. Живот, украшенный вязью чёрных символов,  боязливо втягивает от ласки поцелуев и укусов — перемешанных между собой, неожиданных вдоль выступающих рёбер. От пальцев, замирающих около кромки чёрных джинс.

  Чужое тело — интересная карта. Вильям любит изучать человека как предмет искусства. Вот здесь нарочно чувственное движение не вызывает яркого отклика — он это видит. Вот тут поверхностная ласка вызывает ураган чувств — и это замечает. «Ты красивый», — звучит в голове чужим голосом, и Вильям довольно улыбается. Ему нравятся эти слова, они всё равно что признание, которое ещё не прозвучало.

  Лицо напротив лишено классической эстетики. Горбинка на носу, кривой широкий рот, тяжёлый взгляд, узоры чёрных линий на шее в виде остроконечных пик. Вильям улыбается.

— Чудак.

  Именно это его и когда-то покорило.

  Именно это позволяет избавить другого от тисков: собственного ремня, ненужной одежды — у них обоих. Подарить свободу, позволить каплю инициативы. В неуместной страсти есть своя доля удовольствия.

— Я тебя убью, — с обожанием шепчет Вильям, впечатываясь в чужие губы.

 

Им осталось не так много времени. Но ему всё равно.

[Хель]

Хель помнит: нельзя. Касаться, льнуть еще ближе, тянуться губами за новым поцелуем. Пьяно, больно, безумно. Каждый миг помня: жить осталось лишь до рассвета. Извиваться под руками своего будущего убийцы - того меньше.

Ко мне, - шепчет Блауз, и хтоник слушается, чудовище под ребрами покорно льнет к живительному теплу. Мое, - рокочет из клетки ребер. И безумец в чужих руках задыхается. Изломы трещин стираются с кожи, выжженные настойчивым прикосновением. Так же стирается холод склепа, страх пустоты и одиночества растворяются, как дурной сон, оставив лишь горечь пепла на языке. Поцелуй стирает и ее.

Хель не замечает, как его запястья перехватывает оплетом чужого ремня, лишая возможности касаться — чтобы чужие прикосновения чувствовались еще острее. Ласки жаждущих пальцев вдоль плеч, красноватые следы зубов под ребрами. Заставляющие извиваться, прикусывать губы. Вглядываться в лицо своего палача и жаждать новой боли, лезвиями пальцев скользящей по дрожащему от напряжения животу.

Хтоник знает: безумие! Подставляться под ладонь, молить о новом прикосновении — мысленно, больно, пьяно тянуться еще ближе. Ему почти не верится, что когда-то от этих рук он стремился уйти как можно дальше. Чудак, - улыбается Вильям, и Хель улыбается в ответ. Полный дурак, - шепчет подсознание. Ростовщик согласен с каждым словом, он помнит, когда пропал: когда стихи звучали в темноте комнаты под мерный стук часов. Когда после он взглянул в глаза своего палача и провалился в омут так, как никогда не мог даже в кошмары.

Желание помнить покидает вместе с остатками одежды. Все, что становится важно — лицо Вильяма, плотно прижимающееся тело, живое, обжигающее тепло. Там, где Хель — изломы впивающихся косточек, его напарник — контуры мышц. И хтоник стонет, чувствуя дрожь чужого дыхания, скользящего по шее.

- Я тебя убью, - шепчет убийца с той нежностью, какую не встретишь в любовном признании. Хель улыбается в шальной поцелуй и тянется еще ближе.

Сбитое дыхание восстанавливается, и Хель заставляет себя приподняться. Чужое тело рядом — крепкое, столь не похожее на его собственное. Пальцы невольно жмутся к изрезанному шрамами чужому запястью — всего на миг, почти прощаясь. Хель поднимается и тянется за одеждой, игнорируя болезненную тяжесть мышц.

- Хотя бы забери череп, - просит он, - хочу, чтобы у тебя осталось что-то...

Он улыбается, как будто в этой просьбе есть хоть что-то нормальное. Касание плотной ткани к телу кажется неправильным, колким, обманчиво безболезненным — без лезвия чужих рук собственное тело кажется чужим. Неуклюжим, когда не извивается в тисках сладкой боли. Хтоник поднимает рубашку, чтобы протянуть напарнику и замечает, во что  его пальцы превратили ткань, надорванные швы кажутся подобием шрамов на коже, половины пуговиц не хватает.

Магия льется из рук — импульсивно, почти бессмысленно, приводя рубашку в первоначальный вид. Хель мог бы гордиться своей работой. Он возвращает одежду Вильяму, а сам перехватывает трость, запоздало замечая: лишенная привычного покрова тонкой перчатки ладонь непривычно льнет к холодному металлу.

В подреберье непривычно тихо и спокойно: сытый довольный зверь ленится доставлять хозяину неприятности. Ладонь взлетает выше, пальцы цепляются за шнурок удавки и скользят вдоль нее — по границе свежих и застарелых ссадин и синяков.

- Хотя ты прав, - выдыхает Хель с горечью, - лучше, если у тебя не останется ничего. Чтобы... не вспоминать.

Он усмехается и выпрямляется. Оглядывается: мир вокруг кажется серым, холодным, безжизненнее любого склепа. Просыпающийся разум вспоминает обо всем — не сразу, но постепенно восстанавливая в памяти события последних дней. События вечера. Хель вспоминает шорох тяжелого балахона, сейчас бесполезной грудой сваленного возле кровати. Запоздало шнурует жилет. Хочется сказать что-то... совсем как тогда, когда Вильям читал стихи.

Я не хочу, чтобы ты меня забыл.

Хочу, чтобы помнил.

Но хтоник уверен: скажет что-то неправильное. Все самое важное понятно без слов. Он последует за своим палачом куда угодно, позволит сделать с собой все, что тот пожелает. Чудовище под ребрами довольно рычит - едва ощутимо. Оно согласно, что жизнь - достойная плата за чье-то сердце. Если собственного оказывается мало.

- Лишь дай мне посмотреть в последний раз в твои глаза, - тихо выдыхает Хель, почти беззвучно. Он не помнит, откуда эта строчка, но она приходит на ум, когда он оборачивается, чтобы взглянуть на Вильяма.

Лишь дай мне посмотреть в последний раз
В твои глаза,
Я солнцем обернусь и в них
Останусь навсегда.

[Вильям Блауз]

 Вильям ведёт пальцами вдоль поверхности шеи, касается контура кивательной мышцы. Его ладонь приятно-тёплая, почти горячая. Её согрели — другое тело. Другое тело ложно опасное на вид, с пиками агрессивных узоров, восходящих к лицу, но хранящее в себе хрупкость старинного зеркала. На губах сама собой рождается улыбка. Расцветает, как цветок мака под солнцем: ленивая, довольная. Счастливая.

— Спасибо, — умиротворённо произносит Вильям, украдкой касаясь Хеля взглядом. — За всё.

  И дело даже не в протянутой рубашке. Тело отчётливо помнит следы чужих касаний: в них нечто больше спонтанной страсти за мгновение до смерти. Вильям знает, он пробовал десятки раз: тело, которое тебя хочет, и тело, которое тебя любит. Второе — единожды.

  Френсис. Её имя болезненным изломом впечатывается в память, заставляет сравнить — тогда и сейчас. Тебя любят так же? Вильям вопросительно смотрит на худощавую спину с краю. И боится ответить. Неозвученные чувства что щит: позволяют быть на ступень выше своего соперника. Невозможно влюбиться за три дня. Невозможно. Вильям пытается выпить эту мысль как таблетку. Кошки на сердце когтями рвут грудные мышцы, ошмётки летят под ноги. Даже думать об этом — больно.

  Вильям благодарно кивает, принимая в руки восстановленный атрибут одежды, и надеется, что его не будут спрашивать о случайно брошенных словах. Он так привык думать о том, что говорит, что обычная вырвавшаяся благодарность кажется неуместной и ломает образ.

  «Ломает образ», — сознание цепляется за собственную мысль как за жвачку, прилипшую к ботинку. Заставляет хмурится: как это отвратительно. Как давно он был настоящим? Настоящий ли он сейчас?

  Рука тянется к сигаретам оставленных на полу брюк. Чиркает зажигалка, губы вдыхают терпкий дым, что обжигает лёгкие и горло. Стирает послевкусие поцелуев: разум упорно стучит, что «навсегда». И Вильям протягивает одну из сигарет Хелю. Тот не видит, повёрнут спиной. Наверное, просто не хочет.

— Заладил ты с черепом, — слова грубым лезвием вонзаются в воздух. — Не нужно мне ничего от тебя, успокойся.

  Невежливо. Манерно. Вильям приводит в себя словами так, как приводят в сознание шлепком половой тряпки. Он оседает в кровати, задержав сигарету в зубах и опустив ноги на пол. Спина ещё чувствует фантом рук, которые её касались, опирались на плечи. Слабое тело — цепкая хватка. Есть особенное очарование в том, что человек силён именно там, где ему больше всех необходимо. Вильям выпускает из губ столб сигаретного дыма и находит под ногами чужую потерянную перчатку рядом со своими.

— Представь, что я умру, а ты останешься. Случится? Возможно, — цедит насмешливый голос словно злую шутку. — И этот череп останется в лавке. Будет стоять, смотреть на тебя своими зелёными глазами, светить своей полированной макушкой. Поставишь на видное место, чтобы его быстрее купили? Или спрячешь в стол подальше от собственных глаз? Представляешь: какая память, какая боль!

  Вильям дьявольски улыбается и протягивает руку к чужой вещи. Прошитые прорези для пальцев, мягкая разношенная кожа, заклёпка у запястья с истёртым от времени логотипом. Пальцы сами надевают чужую перчатку на собственную руку. Как раз, красиво — грубость чёрного цвета на длинных музыкальных ладонях. Вторые перчатки ложатся следом — привычные, красные, родная кожа. И правую руку становится сгибать чуть сложнее, чем раньше, но знать, что под ней украденный артефакт, становится важнее всякого дискомфорта.

  Вильям считает, что он давно искоренил воровство, — привычку воспитанников из детского дома, — но сейчас ему даже не стыдно украсть. Разум почти уверен: другой не заметит. Слишком увлечён собой.

— Лишь дай мне посмотреть в последний раз в твои глаза, — словно обухом бьёт по голове.

  Вильям обескураженно моргает, отстраняясь.

— Совсем, да? — усмехается он в голос, а после вскакивает, будто его ударили по спине. — Тоже мне, влюблённый!

  Смех звенит рекою. В наклонённой голове, голосе, срывающем связки, не видно одного: как горят за волосами щёки, как краснеют уши. Вильяму кажется: его невозможно вывести из равновесия ни одной даже самой пошлой шуткой. Он сам может пошутить так, что испорченные девицы покраснеют. Однако эта странная просьба выбивает из колеи как подпорку под ногами висельника. Вильям выскакивает из спальни как ошпаренный. В коридоре на него с осуждением смотрит проснувшийся культист.

— Увлёкся, пардон, — оправдывается он за недвусмысленные ранее звуки и вновь бьёт несчастного врача коленом по голове.

  Солнце клонится к закату, оставляя небо в густом багровом оттенке. Из окон серой квартиры оно похоже на кровь. Перемазанную с сажей серых облаков, густую и смешанную с маслом. Вильям оглядывается на Хеля, отодвигает свой локоть в бок в приглашающем жесте. Как тогда, в лавке, когда он знал к совместному телепорту.

  Хель узнает этот жест. Точно узнает: немой, однозначный.

— Пора.

"Телепорт к ручью"

Хорошо

[Хель]

Влажная полоса вдоль солёного берега.
Счастье ли - по колено лишь быть обнажёнными?
Искрами побежали минуты бесценные:
Золотом каждый час нам на память останется.

Взгляд упорно выхватывает детали: смазанную счастливую улыбку, чуть дрогнувшую ладонь. Хель знает, что помнить осталось недолго, но все равно любовно собирает эти детали, как будто они будут иметь значение, когда придет время умирать... но будут. Хель понимает: для него все это будет иметь значение, не важно какой будет смерть. Быстрой болью в висок или мучительным умиранием в пустоте. Все равно.

Этот человек того стоит. Он смотрит, как ткань рубашки скользит по рукам, как эти руки тянутся к пуговицам — и торопится отвернуться, потому что иначе запомнит каждую деталь так, что не сможет не думать, не проигрывать перед глазами снова и снова... времени так мало. А он только сейчас почувствовал, что оно вообще есть.

В маленькой квартирке нет ничего от Вильяма. Хель позволяет себе шальную мысль: представить напарника в уюте родной лавки. Воображение совмещает два образа — энергичного гостя в красных перчатках, скользящего у прилавка и спокойного счастливого Вильяма, смотрящего с улыбкой. Спасибо. За все. Саднят запястья - на них остались розоватые следы чуть ниже перевязи браслетов.

Запах сигарет навязчиво липнет к коже. Хель помнит привкус дыма на чужих губах, стирающийся с каждым касанием. Небрежные слова снова вонзаются в тело — иглами под ребра, сдирая коросту подживших ран. Не нужно мне ничего от тебя, успокойся.

Хтоник вздрагивает — почти незаметно. Укол боли ничтожен, ведь тело еще помнит тепло чужих касаний, ласку рук, завораживающий взгляд. От глаз Вильяма невозможно оторваться. Невозможно не вспоминать снова и снова... и Хель молчит, не отвечая. Он знает: закончись их приключение иначе... череп займет место там, где его не найдут глаза покупателей. Но взгляд Хеля отыщет всегда. Он будет помнить, потому что когда от человека остается лишь боль — стоит сохранить и ее.

Хель не облекает чувство в слова. Бессмысленно. А он так мало знает о человеческих чувствах, что остается гадать: было бы так же с кем-то другим? Он старался избегать дел с людьми, знал: не выдержит настойчивых касаний, расспросов, резкости движений и голосов. Вильям завораживает его каждым своим жестом. Разум упорно рисует срывающиеся с чужих рук чернила магии, смеющийся рот, острые края зубов. Я хочу, чтобы ты меня помнил.

Но будет лучше, если забудешь.

Эгоистичное желание остаться в памяти нужного человека. И глупая надежда, что этого не случится — потому что тогда человеку будет больно.

Не хочу причинять тебе боль.

Хель касается собственной шеи — там, где остался след чужих зубов. Метка, значащая не больше и не меньше татуировки на чужой шее. Хочется сохранить этот след, носить на себе, всегда находить, мазнув пальцами над шершавой нитью амулета. Но он сотрется — так же, как время растворит и образ самого Хеля в чужих мыслях. Сначала забудется что-то одно, может, запах или звук голоса. Постепенно вещи и события перестанут напоминать... услышишь мерный стук часов — и уже не подумаешь о том, как стучала трость, соприкасаясь с полом. Блеск серебра перестанет напоминать о чужих глазах. Хель надеется, что так и будет. И боится — остаться шрамом на чужой коже.

Боится остаться всего лишь шрамом.

- Лишь дай мне посмотреть в последний раз в твои глаза.

Глупо. Вырывается так случайно и некстати — Хель хочет смотреть в них вечность. Хочет поднимать голову от книги и находить знакомый взгляд. Хочет слышать звук голосов в лавке: спор Корвуса с Вильямом. Перепалку, в которой сам он никогда не мог победить друга. У Вильяма могло бы получиться. Хочется не только бесценный череп пристроить в подходящие руки — хочется свое сердце протянуть на ладони. И знать бы, что от него не откажутся...

Но если сердце нужно кому-то, лишь чтобы пулю пустить — пусть будет так.

— Совсем, да? Тоже мне, влюблённый! - вскидывается напарник.

Хель видит что-то, похожее на удивление. И Вильям отворачивается, опускает взгляд, голову — уходит в коридор. Стремительно, будто убегает. Хтоник оглядывает оставленный беспорядок: смятое покрывало на постели, пятно сброшенного балахона на полу. Свет, проникающий в окно, окрашивает серость комнаты в багрянец. Закатный свет — кровавый, встревоженный. Ложится на стены и пол подобием предсказания.

Хтоник думает: к лучшему. Он чувствует себя не тем человеком, что покинул лавку в Тульпе. Не тем, кто наслаждался спокойствием и уютом тишины. Тот человек не мог взглянуть в зеркало, не мог стерпеть ожога чужой руки. Тот человек боялся смерти — только, кажется, он уже умер.

Влюбленный, - звенит чужой голос в голове. Хель перекатывает это слово на языке, пробует на вкус... но не понимает до конца. Всего лишь слово. Пытается связать его с тем, что чувствует... Зачем? - ворочается тварь под ребрами. Зачем давать этому название?

Хель выходит в коридор следом за Блаузом — всего минутой позже. Но звук удара не пропускает... и не чувствует вины. Смотрит на человека в красных перчатках и думает: он способен на многое. На страшные кровавые вещи. А все равно хочется подойти ближе, подставиться под прикосновение жестких режущих рук. Прижаться виском к дулу пистолета. Шею приблизить к кромке подставленного лезвия. В этом есть что-то чудовищное.

Хель не знает, что такое любовь. Может, о ней знал тот, кто был раньше — до кошмара, стершего память о прошлом. О Человеке. О том, кто в холодный и пахнущий смертью склеп заполз не иначе как умирать. Может быть, тот человек знал — о любви и ревности, о ненависти до стертых в кровь костяшек пальцев, о верности и преданности. Но Хель не знает, как назвать то чувство, что заставляет искать чужой взгляд. И вспоминать: каждое прикосновение. Каждый удар. Скол острых зубов. Шепот, вырывающий из бездны страха.

Ты умрешь, - обещает самый нужный, желанный голос.

Хель не знает, как назвать чувство, заставляющее покориться. Все называют по-разному. Но он знает: этому человеку отдаст все. Вложит в его руки, обтянутые красным, словно залитые кровью, любую ценность. Чудовище ворчит в подреберье согласно и довольно — чудовище знает то, о чем не догадывается хозяин. Ему уже отдали сердце, и клыки погрузились в чужую плоть. Нещадно, безжалостно кромсая — уже больно. Будет еще больнее. До воя в подушку, до выламывающего пальцы напряжения. Любому из них, кто переживет ночь.

- Пора, - говорит палач.

И Хель подходит, чтобы коснуться чужой руки — отражением уже минувшего жеста. Ярким всполохом в голове: среди безделушек и книг Вильям выпрямляется, смотрит с вызовом и приглашением. Возможно, ты пожалеешь, Хель, но скучно тебе не будет точно. То прикосновение было легким, осторожным, чтобы не чувствовать боли. В этот раз Хель готов встретиться с ней — чужая кожа как жар огня.

Портал уносит прочь — к виселице, к плахе. К последней ночи перед неминуемой казнью. Хель не знает, что говорят в таких случаях, но надеется, как глупый и наивный мальчишка, что умрет не в пустоте запертого склепа. Если последний миг встретит на дне завораживающих глаз, на расстоянии вытянутой руки от человека, к которому хочется прижаться всем телом, уткнуться носом в плечо...

...так ли страшна смерть?

[Вильям Блауз]

«Ничего не ответил», — слух режет воцарившаяся в комнате тишина.

  Вильям дружелюбно улыбается и тянет напарнику локоть, будто всё, что происходило час назад в серой комнате, не существовало или не имеет значения. Лицо скрывает постыдные воспоминания как за выверенной точной маской секрет. В глубине души Вильям знает: это воспоминание ещё долго будет греть его сердце, знобить под пальцами горячностью чужой кожи, уши запомнят звук — так звучит наслаждение из уст того, кто разительно часто молчит. Время сотрёт нещадно много. Или вонзится в кожу гвоздём между костьми.

— Какой-то ты пригашенный, — усмешкой замечает Вильям, впиваясь взглядом в чужое лицо. — Всё было так плохо? Теряю форму. Возраст. Извини.

  «Скажи хоть что-нибудь, — умоляют отголоски сознания. — Пожалуйста».

  Так отчаянно хочется услышать хоть брошенный огрызок слов: рык на чужой оскал, словесную пощёчину на нелепую шутку. Увидеть злобный взгляд исподлобья: ростовщик не награждает даже этим. Вильям чувствует себя резиновым мячиком, пытающимся пробить стену: сколько ни прикладывай усилий, бей по треснувшей побелке — мячик отскакивает от стены. Человек молчит. Цепляется за представленную руку с нехарактерной смелостью: разум упорно сравнивает это касание с прежним. Раньше Хель боялся дотронуться его руки. Напрягал плечи, когда Вильям впервые потянулся нарисовать узор вязи на его лбу.

  Сейчас пальцы Хеля смелые, почти уверенные. Зверь довольно клокочет в груди: ему не нужно подаренное сердце, чтобы знать — его хозяин и сам впивается в чужое с усердием вымышленного монстра.

  Связанный без сознания врач остаётся лежать бездумным грузом на пороге комнаты. Вильям оглядывается назад: ничего не забыл. Аккуратный камень — пазл рунического символа перед пещерой — бережно хранится в кармане брюк. Правая рука довольно сгибает пальцы, чувствуя под второй кожей мягкость чужой перчатки. Врата портала открывают перед дверью, и двое шагают в них, чувствуя на мгновение ощущение падения в пропасть.

  Там, у подножья Крокса, воздух дарит ощущение убивающей лёгкие духоты. Хочется кашлять. Под ногами журчит ручей: его влага кажется спасительной, воды — кристально манкими. Коснись рукой — и этот лёд будет самым прекрасным мгновением дня. Слух ласкает пение вечерних птиц, нерезкий запах растущих неподалёку растений. Глаза находят исполинскую серую пальму в десятке метров от ручья. Вильям тянет Хеля за собой, как когда-то, волоком по улицам.

  Вулкан Крокс сегодня неспокоен. Жара рябит в воздухе растворенным волнами. Из жерла плещется ядовито-оранжевая лава.

  Вильям расстёгивает верхние пуговицы рубашки: жарко. Воздух спёрт, потуги ветра едва ли охлаждают разгорячённую от зноя кожу. Он силой тянет напарника вглубь терний. Ожидает увидеть заслонённый плющом камень у подножия вулкана, но вместо этого в земле зияет дыра.

— Открыто, — констатирует факт Вильям, переглядываясь с ростовщиком.

  Отнятый у Женевы артефакт бесполезным грузом тлеет в брюках. Они оба даже слишком хорошо знают, что это значит.

  Их ждали. Врата святилища разверзнуты, приглашая последних гостей. Это приглашение — к ужину каннибала. Это немое злобное приветствие: «Входите».

— Теомагам — дорогу! — весело восклицает Вильям и смачно шлёпает Хеля по ягодице, толкая вперёд.

  Подземный лаз засасывает оба тела в свои объятия. До твердой поверхности под ногами всего несколько секунд свободного полёта. Глухой звук приземления двух тел на мгновение разрезает пространство. Пальцы касаются острых мелких камешков, глаза привыкают к скудному освещению пещеры. Здесь красиво. Как в большом старом гроте.

  Как у Хеля — в каждом из его кошмаров.

— У этих извергов определённо есть вкус. Ты посмотри: какое место! — восхищённо шепчет Вильям, не переходя на источник шума. — Я бы хотел сюда вернутся.

  Пульс отдаёт в виски тысячей ударов восхищённого сердца. Дыхание спирает. Вильям обходит взглядом сталактиты и сталагмиты, впивается глазами в скудные воды источника под ногами. Холодные, чистые. Зовёт Хеля следом — в развилку налево, едва касаясь чужого плеча. Взгляд замирает в территории крохотных камней. Внутри — мечта любого кладоискателя. Здесь золота настолько, что хватит на пятьдесят лет жизни.

— Ух ты!

  Вильям обходит огромный сундук стороной, опускает глаза в песок. Внизу, под ногами, лежит крошечная диадема из платины: ажурная резьба, тончайшие грани, чёрные прозрачные камни с грушевидной огранкой. Пальцы сами просятся взять её в руки.

  Вильям касается острых зубчиков с краёв, удерживающих диадему в волосах. Сердце отдаёт неслышимый приказ: Роан. Вильям крутит сокровище в руках и не думает, отправляя её в чип-хранилище. Перед глазами возникает образ смеющегося лица, отводящего волосы рукой в длинной перчатке. Греющая душу улыбка — он подарит эту диадему своей подруге. Если вернётся из приключения живым.

— Кажется, ты такое любишь, — улыбается Вильям, поворачиваясь к напарнику. — Чудные вещи в  своей лавке.

"Кубы"

Цепочка событий

[Хель]

Хель — тишина и холод. Он знает это, смирился так давно, что забыл: кого-то это может ранить. Вильям — грохот сорванной с петель двери, скрежет пальцев по чужим ребрам. Энергия, переливающаяся через край, будто вода в дрожащем в неуверенной ладони стакане. Скажи что-нибудь, - молят чужие глаза. Шальные, черные, радужка сливается со зрачком. Блауз ненавидит тишину и стремится заполнить ее сам — так, как умеет, бросая слова в чужое тело подобием кинжалов.

— Какой-то ты пригашенный. Всё было так плохо? Теряю форму. Возраст. Извини.

Ростовщик вздрагивает, на долю секунды замирая, так и не положив ладонь на выставленный с вызовом локоть. Чувствует, как жар приливает к щекам: за всю свою жизнь Хель краснел всего дважды, и оба раза — из-за человека, сейчас улыбающегося с вызовом. Из-за слов, брошенных со смехом, будто не значащих ничего. Хочется отвести взгляд, признать поражение, но... что-то мешает. Невысказанная просьба во взгляде напротив: ответь! Ответь мне.

И Хель приближается — почти опасно тянет свое лицо к чужому, заглядывает в глаза. Тяжело удержаться на грани и не прижаться к губам, вкус которых Хель все еще помнит. Тяжело не поддаться твари, ворочащейся под ребрами и не заключить своего палача в капкан цепких пальцев.

- Помнишь, как ты сказал? - выдыхает хтоник, кривя губы в неприятной улыбке, - «будь ты девушкой, был бы уже не здесь и не в одежде»? Кажется, мне не пришлось оказываться девушкой, верно?

Чудовище в своей клетке довольно потягивается. Ростовщик позволяет себе кривую ухмылку и видит, как замирает Вильям. В омутах темных глаз вспыхивает удивление и почти страх: напарник не ожидал, что сказанные колкости вернутся. Но хтоник не находит в своих словах ни капли жестокости, так же как в воспоминаниях о прошедшем часе нет ничего, о чем он мог бы сожалеть.

— Да, действительно, — вскидывается Блауз со смехом. — Это должно было натолкнуть тебя на определённые мысли. Чисто технически разница небольшая. Звуковое сопровождение тоже.

Хель чувствует, что краснеет — еще сильнее, уши начинают гореть. В глазах напротив — обещание мучительной боли. И сладость свершившихся поцелуев. Хтоник помнит, как умеют касаться чужие пальцы, как тело может жаться к его собственному, на шее над кромкой удавки наливается багрянцем свежий след. Блауз умеет касаться с нежностью, и ростовщик знает: он бы помнил этого человека всю жизнь. Но жить ему только до рассвета.

— Я помню, как я это сказал, - не останавливается Вильям. - А ты подавился лангустином, закашлял, чуть кони не двинул. А потом? Удивительно, да? Как тесен мир в пределах трёх дней.

Хель приближается еще ближе — пальцы легко скользят по чужой щеке. Невесомо задевают рельеф родинки, подрагивающей каждый раз, когда Вильям смеется. Как сейчас. Хочется отвернуться: слова ранят, царапают шкуру, обычно нечувствительную к насмешкам. Только Блауз умудряется вгрызаться в плоть одним своим голосом — с той же яростью, что и зубами. Ростовщик так не умеет. Чем дольше смотрит в чужие глаза, тем меньше хочется ранить.

- Действительно, - выдыхает Хель, обдавая дыханием смеющиеся губы. Он чувствует запах сигарет, в омутах темных глаз чудятся злость и паника. Хтоник уверен: лишь чудится, разве может Вильям его бояться? - Удивительно.

Искушение слишком сильно — и хтоник позволяет себе последнюю глупость: касание в уголок смеющихся губ своими, смазывающее привкус дыма. Последний раз, обещает себе Хель. Прощальный поцелуй, на который после не будет времени, признание, которое никогда не облекут в слова. Мое, - рычит тварь из подреберья и замирает: предсказание сбывается, больно всем.

Хтоник отстраняется, возвращаясь на безопасное расстояние. Пальцы, держащие трость, дрожат, выдавая волнение, но движение, которым Хель касается чужой руки — уверенное. Не страшно обжечься, когда уже спален дотла. Ростовщик ловит себя на еще одной шальной и безумной мысли: о руки Вильяма ему хочется обжигаться. Хочется резать пальцы о колкость чужого взгляда. Чувствовать дыхание Блауза на своей коже. Тонуть в завораживающем взгляде... не до рассвета. Всегда, - не может произнести даже мысленно. Полный дурак, - смеется голос в воспоминаниях.

Покинуть чужую квартиру оказывается до странности нелегко: на серости покрывала еще мерещится контур близко прижатых друг к другу тел. Стены помнят звучавшие стоны, как, вероятно, и культист, бесчувственно раскинувшийся на полу — словно балахон, небрежно забытый у кровати. Хелю почти совестно: лично ему рыжеволосый незнакомец не причинил вреда, даже наоборот, а в ответ получил только боль несправедливых ударов. Хтоник надеется: врач жив. Но тяжело осознавать горькую истину: за жизнь своего палача Хель расплатился бы не только собственной, но не пожалел и чужие.

Объятия магии — знакомы и привычны, за кратким мгновением падения в пустоте следует приземление: в такой близости от вулкана даже земля кажется горячей. Душный воздух полнится пылью, застревающей в горле. Хель узнает картину, подсмотренную в чужом воспоминании: громада скал, расколотая звенящим ручьем, разлитая по ржавчине зелень с редкой порослью растений. Исполинская пальма бессменным стражем возвышается над ручьем.

Жарко: пот выступает на коже, жилет неприятно липнет к телу. Вильям расстегивает верхние пуговицы рубашки, и Хель поспешно отводит взгляд: без его магии этих пуговиц не было бы вовсе. До странности приятно заботиться о своем убийце.

Блауз тянет ростовщика дальше — к склону, к зарослям колючей травы. И оба они замирают, находя проход открытым. Нет нужны в отмычках, если гостей ждут. Хель помнит: их попытаются убить. Но сердце уверено: безуспешно. Сам он примет смерть из рук лишь одного человека, другим же...

- Теомагам — дорогу! - вдруг восклицает Вильям, ладонь напарника ударяет по заднице — почти оскорбительно, но хочется рассмеяться. Хель помнит, на что еще способны эти руки.

Ростовщик летит в объятия темноты и приземляется без особого изящества, неуклюже заваливаясь набок. Острые камни царапают край ладони, и хтоник шипит сквозь зубы. Глаза быстро привыкают к полумраку... но сердце не сбивается с ритма: серость щербатых каменных стен отличается от той, что преследует под толщей кошмара. Хель безропотно следует за напарником в лабиринт подземных ходов. Эхо тихих шагов разносится по проходу как шорох ветра.

Хтоник кривит губы в улыбке: ему нравится восторг напарника. Что-то подсказывает: Блауз реагировал бы похожим образом на любое опасное подземелье, в котором бывал сам Хель. Кажется, этот человек с озорством ребенка мог бы прыгать по плиткам пола, гадая, какая из них активирует ловушку. Смеяться, в последний момент избегая опасности. Там, где Хель — осторожность, Вильям — сама жизнь. И ростовщик послушно следует за напарником, ведущим во мрак.

Чтобы в следующий миг едва не ослепнуть от блеска золота и драгоценных камней. Хель замирает, оглядывает сокровищницу. Такая могла бы принадлежать дракону из сказок. Воображение легко рисует пикирующую с потолка грозную тень, распахнутые крылья, ряды острых зубов, вырывающийся из разверзнутой пасти огненный столб...

- Ух ты! - выдыхает Блауз, идя вперед. Под тихими шагами перекатываются монеты, Хель невольно любуется тем, как восхищенно напарник оглядывается. Потом вдруг склоняется, обнаружив что-то интересное — поднимает изящную диадему. Тонкая работа, автоматически подмечает Хель, старинная вещь, но сохранившаяся на удивление хорошо. Во взгляде Блауза мелькает нежность — почти обидная. Принадлежащая кому-то другому. Диадема исчезает от ловких рук, и сам Вильям выпрямляется с грацией разжимающейся пружины.

- Кажется, ты такое любишь, - улыбается он, - чудные вещи в своей лавке.

Хель против собственной воли смеется — грустно, как приговоренный за мгновения до казни. Взгляд скользит по золоту, по всполохам драгоценностей... и ничто не кажется интересным. Единственная стоящая ценность в этом месте — сердце человека напротив. Недоступное, кажется хтонику.

- Чудные вещи, - повторяет он, - но какая разница? Я все равно туда не вернусь.

Сказанное без упрека все равно может обжечь. Хель улыбается печальной глупой улыбкой, как слепец, впервые почувствовавший солнечное тепло на коже. Взгляд упорно цепляется за яркие всполохи чужих рук — красные перчатки притягивают, напоминают: этот человек опасен. Этот человек — мой, шепчет чудовище в сколы ребер. И Хель улыбается еще шире — почти пьяной счастливой улыбкой.

Я хочу нарисовать тебя.

Хочу коснуться.

Глупо обещать себе, что поцеловал на прощанье, когда хочется попрощаться вновь. Мысль смешит, заставляет отвести взгляд. В голове вспыхивает строчки стихов, читаемые чужим, до костей пробирающим голосом.

Прекрасное что-то найдя,
Так трудно оставить в покое.

- Нам пора.

Хель отводит взгляд, отворачивается — и ступает во мрак подземного хода. После ослепляющего блеска сокровищ темнота кажется успокаивающей. Где-то в темноте ждет живое существо, нуждающееся в спасении — вероятно, даже два, ведь культисты упоминали о двух жертвах, не об одной. И сами они тоже — где-то за поворотом скалистой породы. За чередой ловушек? За очередным искушением не оторваться от желанных губ.

Хель сворачивает в другой ход и останавливается, ждет, когда его нагонит напарник. Им не помешала бы карта подземных ходов, ведь и вторая дорога ведет в никуда: подземный грот пересекает широкая трещина, уходящая далеко вниз — туда, где полумрак густеет, становясь пугающей темнотой. Под ногами перекатываются мелкие камешки, эхо разносит их перестук, напоминая мерное звучание часов в отеле.

- Не то, - выдыхает Хель, замерев у края пустоты. Мимолетное искушение вонзается под ребро, маскируясь под любопытство: что таится во мраке? Оступиться довольно просто — хтоник чувствует, как слабеют ноги, как тело наклоняется над краем, глаза впиваются в чернь провала. Смерть смотрит в ответ — омутом чужих глаз, ласковая, влекущая.

Ты ему еще нужен, - вспоминает Хель.

И выпрямляется. Сердце колотится в груди, искушение тает под кожей, как воспоминание о жаре чужой руки. Хтоник шагает прочь — со стремительностью опасающегося передумать. Собственная слабость, сомнение пугают его. Он чувствует, как врезается плечом в тело напарника, невольно отталкивая к стене.

- Прости, - снова хочется смеяться, и Хель не выдерживает. На миг замирает у чужого плеча, по инерции завалившись ближе. Нос касается чужих волос — мягких, сигаретный дым уже полностью выветрился. Хтоник тихо смеется.

- Чуть не упал, представляешь? - делится он так, словно рассказывает великую тайну, - вот было бы глупо. Корвус всегда говорит, что этим и кончится: сверну шею на какой-нибудь лестнице, рухну в пропасть... «Помни: приземляться нужно на задницу, хотя тебе все без толку, мешок костей», - голос дрожит, подражая интонациям друга, и смех затихает в груди приятным теплом. Легко забыться, когда Вильям так близко.
Кубы: [1][2]

[Вильям Блауз]

Дыхание спирает.

  Бездна развёртывается перед глазами как исполинская пасть монстра: глубокая, бездонная, молчаливая. В груди замирает удар сердца, скатывается вместе с падающим в обрыв камушком. Вильям уже видел это не раз: реакция слабого тела, пульсирующая в коже судорога, слепота, заставляющая тело покрываться сетью изломов. Это пропасть — одна большая трещина у угла рта и знакомых губ, будто увеличенная мастером магии в сотню раз.

  Вильям замирает, покорённый природной красотой. Делает аккуратный шаг вперёд — его едва ощутимо толкают.

— Прости. Чуть не упал, представляешь? — весело оборачивается Хель. — Вот было бы глупо. Корвус всегда говорит, что этим и кончится: сверну шею на какой-нибудь лестнице, рухну в пропасть... «Помни: приземляться нужно на задницу, хотя тебе все без толку, мешок костей».

  Вильям смеётся на глупую шутку. Едва ли его напарник видел, как он наблюдал за каждым его шагом, вёл корпусом в невидимом глазу напряжении. Вытянулся в тетиву лука перед выстрелом. Словно ожидал предательски скользкого камня или чужой глупости — чтобы успеть вовремя поймать Хеля за шкирку, как животного. Оттащить назад, дать подзатыльник.

— Про «мешок костей» твоя прекрасная птица в точку. Ты бы питался лучше, и голова бы перед бездной не кружилась. Смотри! Смотри, как красиво!

  Вильям тянет Хеля в свои объятия грубым рывком на себя. Пальцы удерживают чужие локти: крепко, непримиримо; и бледное лицо напротив кажется преступно близким. Память ещё свежа: глаза находят слегка отёчные искусанные губы и поднимаются к носу — всё такому же длинному, с горбинкой. В голову приходит глупая идея. Вильям подаётся вперёд.

  Его зубы смыкаются на переносице, не принося ни боли, ни смущения. Укус слабый, почти невесомый. Просто дружеская шутка. Вильям смеётся, покоренный собственной глупостью, и шагает в сторону. Вот они уже совсем близко к бездне. Ощущается срыв камней, устремляющихся в пугающую глубину.

— Ну же, посмотри, — ласковый голос касается глубин сознания вместе с рукой.

  Чёрные глаза ласкают неравнодушным взглядом. Левая красная перчатка касается кожи Хеля у уха, ведёт вдоль линии нижней челюсти до подбородка. Это касание нежное, почти любовное. Пальцы чуть вдавливаются в скулы, нажимают на подбородок, заставляя рефлекторно приоткрыть рот. Вильям улыбается довольно: он знает, что от его ласки не отдёрнут щёку.

— Чарующая бездна манит тебя, — проникновенный шёпот касается чужого лица. — Доверься ей. Посмотри.

  Вильям тянет Хеля ближе. Ещё ближе, прижаться вплотную, коснуться кончиками носов друг друга. Жарко. В вулкане Крокса неимоверно душно. Ещё жарче — от сбитого пульса в висках.

  Пальцы ослабляют хватку с локтей Хеля и тянут его к обрыву. Пара лёгких камней срывается с края в пропасть. До уха лишь спустя долгие секунды доносится слабый гул. Вильям удерживает напарника от падения сзади: лёгкое объятие живота, почти невесомое, не выглядит безопасным. Кажется: ещё чуть-чуть — и отпустит. Ещё чуть-чуть — и толкнёт. А Вильям улыбается, склонив голову на чужом надплечьи.

— Красиво, правда? — губы касаются мочки уха.

  Прихватывают, оттягивая вниз, дают услышать переливающийся в груди смех. Тихий, утробный. Пальцы находят прорези в шнуровке жилета. Проникают внутрь, касаясь впалого живота.

— Так хочется, да? — шепчет Вильям, касаясь кожи, оглядываясь в бездну. — Сорваться вниз. Ощутить падение, подумать о скудно прожитой жизни. Иные говорят, что жизнь проскальзывает перед глазами подобно иллюстрациям в книге, другие запоминают лишь одно: жёсткое, отвратительно чувство безысходности ситуации. Как думаешь: что было бы у тебя? А правильного ответа нет. Пока не проверишь.

  Жаркий поцелуй: вдоль грани лица, языком по липкому от духоты поту. От угла нижней челюсти вверх — к границе спутанных и влажных волос. Вильям чувствует в своих руках хрупкость чужой жизни, власть над чужим сердцем — и упивается ей. В нём ничего от возвышенного, ничего от невинного — издевательство и провокация. Оголённые, почти концентрированные. Он даже не скрывает.

— Нравится? — шепчет Вильям, вновь касаясь подбородка губами. — Хочется упасть?

  Шнуровка легко поддаётся чужим рукам, оголяет острые рёбра. Вильям разворачивает Хеля опять к себе — рывком, как раньше. До края бездны остаётся несколько мелких шагов. Он оттесняет Хеля ещё на один. Пятки ростовщика оказываются почти на весу. Вильям улыбается коварно, демонстрируя всей своей сущностью жажду игры. Наступает, заставляя потесниться назад.

— Слышал про «падение на доверие»? — вкрадчиво звучит голос, пока пальцы переплетаются в другие ладони. — Давай проверим, насколько ты мне доверяешь.

[Хель]

Спрячемся, будем слушать, как волны скрывают след,
Расскажи, и разряженный воздух заполнит звук:
Растворён, я в тебе растворён, меня больше нет.
Сохрани на двоих одинаковый сердца стук.

Сердце сбивается с ритма, когда Вильям не отталкивает, а наоборот — удерживает возле себя. Он не знает, но ни одна бездна не сравнится с этими глазами: мрак, таящийся в глубине, затягивает так, как не смогла бы сила притяжения. Хель тихо смеется продолжением глупой шутки.

- Смотри! Смотри, как красиво!

Хель смотрит — в лицо человека напротив, прижимающего ближе. Чувствует цепкость пальцев на своих руках, впивающихся с уверенностью капкана: мое. Дыхание обжигает губы, и Хель улыбается: красиво. В глазах напротив обещание ночных кошмаров, рокот срывающихся с цепи чудовищ, волны, влекущие к самому дну. Чужие зубы смыкаются на переносице Хеля — легко, невесомо. Не больно. Он прикусывает губы, чтобы сдержать неосторожный вздох. Смех Вильяма мешается с шорохом перекатывающихся под ногами камней.

- Ну же, посмотри.

Весь мир заключается в чужом взгляде, вся вечность времени. Хель наслаждается нежностью этого взгляда, тем, как ладонь Вильяма ведет по коже — оставляя след колких мурашек. Боль ожога смазывается лаской перчатки. Больно, но голова клонится набок, чтобы сильнее вжаться в заботливо подставленную ладонь. Приятно.

- Чарующая бездна манит тебя, - шепчет Блауз, и Хель улыбается — легкой, пьяной улыбкой. Почти красивой. Боль пульсирует в каждом вдохе, когда напарник тянет к себе — еще ближе, плотнее, так что искушение замирает каплей крови, выступающей в уголке губ.

- Посмотри.

Хель знает: его бездна — глаза напротив. И он сорвался две ночи назад, когда пальцы цеплялись за чужие плечи. Он помнит то, что Вильяму не следует знать: тепло первого неслучайного объятия. То, каким важным, необходимым было тогда прижатое близко тело. То, как голос Блауза пробивался сквозь толщу кошмара, напоминая: ты не один. Хель не представлял, что может существовать человек, которого он не захочет оттолкнуть.

Существует. Тот, кто хочет столкнуть его — с кромки обрывающейся жизни.

Тот, кто тянет в сторону, подводя ближе к краю пропасти настоящей. В ней все коварство жизни, опасность, сокрытая темнотой. Что угодно — за пеленой непроглядного мрака. Рокот подземных вод, сколы костей тех, кто сорвался с обрыва раньше. Склеп, из которого уже не выбраться, в котором не найти ни одной гранитной таблички. Дыхание замирает в горле. Хель смотрит, не отводя взгляд.

Чужое дыхание касается волос, голова Вильяма на плече Хеля — словно на плахе. Ростовщик не смеет пошевелиться, не понимает, чего в этом чудовищном объятии больше — радости или пытки. Голос напарника режет кожу, губы ведут вдоль края нижней челюсти. Хель чувствует себя пойманным в ловушку, запертым в капкан, из которого нет спасения. Пальцы мучителя впиваются в кожу, минуя шнуровку жилета — ведут по изменчивому узору чернил, будто обманчиво нежное лезвие.

Хтоник знает, чувствует: напарник упивается властью. Там, где Хель постарался бы не ранить, Блауз играет на самой границе мешающихся чувств. Так хочется, да? Сорваться вниз. Ростовщик мечтает закрыть глаза, но не может. Чужая просьба на самом деле приказ убийцы. Смотри. Не отводи взгляд. И Хель вглядывается во мрак расколовшей землю трещины, хотя видит не пропасть, а глаза Блауза. Темные омуты, в которых не бесы пляшут — настоящие монстры, мечтающие впиться в чью-то плоть. И ростовщик понимает то, от чего бежал столько лет: смерть становится искушением. Не только кошмаром, но и спасением от него.

Кажется такой желанной, что тело невольно напрягается и жаждет сорвать вниз.

- Нравится? Хочется упасть? - издевается Блауз. В нежном голосе откровенная провокация. Он наслаждается властью, упивается чужой пыткой, сотворяемой каждым прикосновением.

Зачем ты это делаешь?

Потому что таков он весь — игра на самой грани. Тот, кто ненавидит клетки, но обожает заключать в них других. Хель поддается со смирением кающегося грешника. Вильям рывком разворачивает хтоника к себе, подталкивает еще ближе к краю — сердце сбивается с ритма, ужас застревает в горле.

- Слышал про «падение на доверие»?

Еще одним крохотным шагом ближе к бездне за спиной. Вильям теснит ростовщика дальше, как хищник, жаждущий насладиться страхом жертвы до того, как впиться в подставленное горло. Пальцы в красных перчатках вплетаются в обнаженные ладони с жесткостью режущих плоть кинжалов. Цепко. До опасного невесомо.

- Давай проверим, насколько ты мне доверяешь.

В голосе человека напротив — веселость палача, искренне наслаждающегося своей работой. Хель замирает, чувствуя, как напрягается тело на самой кромке падения. Сердце колотится, как чудовище, рвущееся из клетки. Тварь в подреберье недовольно рычит: опасно. Страшно.

Соблазнительно.

Хель срывается — но не в ту бездну, над которой зависло тело. Он тянется вперед, преодолевая и без того небольшое расстояние между телами. Впивается в чужие губы со всей доступной нежностью. Еще один прощальный поцелуй, клянется себе ростовщик. Последний. Тело дрожит, едва удерживаясь в подобии хрупкого равновесия. На вкус чужие губы — как сладость меда в горячем чае, как разговор, ставший до постыдного личным.

Доверие — хрупкая нить, удерживающая на грани, но даже хрупкость способна ранить. Хтоник целует своего палача так, словно уверен: тот сам столкнет его вниз. Не дождется рассвета. Нельзя желать того, кто жаждет тебя убить — урок, которого не прочтешь ни в одной книге. Нельзя, - шепчет мысленно Хель, слизывая кровь с вновь потревоженных ссадин, каждым движением губ силясь признаться в том, что никогда не облечешь в слова.

Пальцы покидают чужую руку — лишь для того, чтобы протянуться к плечу, провести по хрусткой ткани рубашки, чувствуя обжигающее тепло живого тела под ней. Коснуться горячей кожи за распахнутым воротом, скользнуть по изгибу шеи. Хель понимает, что тоскует по этому человеку, даже когда всего на миг разрывает поцелуй.

И прижимается снова — с отчаянием, с хрупкой уверенностью в том, что его удержат на этой грани. Не потому, что до рассвета еще целые часы. Потому что разум жаждет обмануться, поверить, что за издевкой скрывается капля искренности. Что забытый в чужой квартире час был не постыдной тайной, а драгоценным сокровищем.

- Столкнешь меня? - шепчет Хель в поцелуй. Провоцирует в ответ и тянет Блауза еще ближе — так, чтобы упасть можно было только вместе. Даже зная, что если земля уйдет из-под ног, руки разожмутся сами.

Ты — моя пропасть, думает Хель. Бездна, из которой не выбраться. Свободное падение закончится на рассвете — пулей в висок. Или распарывающим горло лезвием. Хель не знает. Ему все равно.

- Я потяну тебя за собой, - лжет хтоник. Так откровенно, что ни на минуту нельзя поверить. Не получится. Губы шепчут и прижимаются снова — к чужим, еще хранящим горьковатый привкус дыма. Похожий на привкус отчаяния, заставляющего дрожать ладонь.

- Может, мы оба умрем, - шепчет Хель эхом чужих слов. То же самое говорил Блауз во мраке своего номера. Перед тем, как металлом пистолета коснуться чужой кожи. Времени нет, но ладонь сама ложится на щеку напарника, пальцы нежно ведут от контура губ к подрагивающим ресницам, пересекая контур родинки. Хель ловит себя на мысли, что ему нравится каждая черточка бледного лица. Насмешливого.

Губы скользят по тонкому контуру синяка, срываются к шее и прижимаются к пульсу бьющейся жилки. Еще один прощальный поцелуй. Сколько их, оставивших невесомые печати на чужой коже? Слишком много, думает Хель, зная: они бесстыдно растрачивают время.

Слишком мало, понимает хтоник, ведь его сердцу биться осталось совсем недолго.

[Вильям Блауз]

 Зрачки предательски расширяются. В тёмных радужках глаз этого совершенно не видно.

Завораживает.

  Вильям втягивает воздух в грудь, забывая выдохнуть. Замирает на мгновение, покорённый увиденной картиной. Пленяет: каждая уверенная приторность фраз, каждый жест и провокация во взгляде. Вильям смотрит как мастер на созданное творение — высеченное из камня произведение искусства. Хочется прикоснуться к щеке ростовщика, улыбнуться, сказать: «Смотри, это я тебя сотворил. Я». Погладить свой рождённый из мрамора силуэт, похвалив: изящная статуя сбросила всё ненужное, оставила лишь то, что может сжигать дотла. Это так мучительно больно. Это так мучительно прекрасно.

  Вильям зажёвывает нижнюю губу и выдыхает. В его взгляде читается искреннее восхищение, не прикрытое маской обыденности. Он может врать словом, глазами, телом. Но не хочет, предпочитая случаю неуместную ему откровенность. Так ли важно сейчас быть честным с человеком напротив? Намного важнее — быть честным с самим собой. Сердце пропускает удар. Язык чувствует привкус солоноватой крови, губы ещё саднит от растревоженных ран — этого ничтожно мало, чтобы не смотреть в упор. Чтобы остановиться.

  Когда-то Вильям смотрел так на череп в лавке. Покоренный каждым узором, покорённой общей картиной в целом. С желанием прикоснуться, стремлением обладать. Патологической страстью впиться губами в вываренные зубы, впечататься собственными — до стука эмалей друг о друга. Запустить пальцы в прорези скуловых костей, вжаться собственным лицом, удерживая неживую любовь на весу.

  Сейчас он смотрит так на человека. Во взгляде — искренность очарованного до глубины души ментального мага, словно ударенного своим же колдовством: взгляд совершенно глупый, ошалелый. Вильям помнит как сейчас. Память стыдливо-ярко вызывает в голове фрагменты первой встречи.

—Что касается соблазнения... боюсь, здесь я дам фору даже вот этому вот столу, — ростовщик хмыкает и костяшками пальцев стучит по столешнице. Звук кажется неестественно громким по сравнению с голосом.

  Как уместно это влезает в голову, как сладко щекочет воображение. Вильям считает, что люди — это музыкальные инструменты. И его простая флейта вдруг внезапно даёт звучание арфы. Ожидает ли она этого сама от себя? В движениях напротив такая неназойливая лёгкость и уверенность, что кажется: да. Вильям подаётся: втягивается во внезапный поцелуй, ослабляя хватку. Подаётся, впервые понимая:

  Это так приятно.

  Сжать в ответ пальцы на плечах. Вытянуться вперёд, переступив к опасной зияющей бездне, слышать, как камни срываются со склона вниз, ударяясь о стены в полёте. В касаниях другого человека — нехарактерная нежность и чувственность. Как необычно найти в ящике Пандоры то, что совсем не ожидаешь. Что даже не можешь предположить.

  Ладонь выскальзывает из руки, чтобы касаться шеи. Чужие пальцы с лаской врезаются в поверхность кожи, ведут щекоткой по разгорячённому телу вдоль ворота рубашки. Отодвигают её — хочется податься вперёд. Подставить ключицы чужой ладони, повести плечом, обнажив выступы костей. Впереди так мало места. Впереди опасность обрыва.

  Но Вильям знает: он уже упал в пропасть.

— Столкнешь меня? — шепчет Хель в поцелуй.

  Вильям не может ответить. Рвано дышит, когда ему позволяют, жадно глотая ртом воздух. Смотрит глазами как влюблённая в байкера старшеклассница.

— Я потяну тебя за собой, — и снова поцелуй.

— Может, мы оба умрем, — и эта мысль уже не кажется такой страшной.

  Вильям закрывает глаза, чувствуя на лице тепло чужой ладони. Она касается щёк, ведёт вверх до век, задевая родинку. Вильям тянется лицом к этой ласке, клонится головой. Родинка, слабое место, — приливший к животу жар сравнится лишь с огнём внутри сознания. Срывает крышу: в голове звучит назойливое требование обладать. Сознание подсказывает: человек напротив слабее.

  Делай с ним что хочешь.

  Плевать на время. Плевать на опасность. Ходить по лезвию ножа — так приятно.

  Пальцы сгребают чужие плечи в охапку. Вильям подаётся назад, утягивая Хеля за собой: подальше от пропасти, от зияющей опасности упасть. Спина касается гладкой поверхности природного камня: в неё так удобно спустя мгновение впечатать тело другого человека, перевернувшись. Нависнуть сверху, прижав ладонями у локтей.

  В ответном поцелуе не будет ни нежности, ни аккуратности. Страсть как оголённый провод. Страсть как голод хищника, которого раздразнили. Вильям чувствует впервые: на его игру ответили достойно. Он хотел издевательски пощекотать другому нервы, проверить на прочность, упиваться властью. Но проверили его — и он сорвался.

  Проиграл. Попал в ловушку, в которую сам не единожды ловил других. Сердце назойливо обливается кровью: соперник играл без грамма ментальной магии. Осознание собственной слабости заставляет ненавидеть.

Себя.

Его.

  Чужое тело. Которое хочется порвать. Которое хочется раздавить. В которое врезаешься с безумием бешенного хищника: гневным поцелуем в шею, укусом в ещё свежую рану. С которого сдираешь шнуровку жилетка и злобно ругаешься под нос, когда она не поддаётся, путается в предательски важный момент в руках. Вильям горячо напирает в обуявшей страсти: прижимает к холодному камню тело, которое подхватывает под бёдра, заставляя сомкнуть чужие ноги у себя на талии.

  Хель выше — всего ненамного. Достаточно, чтобы достать до его подбородка губами, прикусить кожу на кадыке, уткнутся носом в шнурок амулета на шее. Коснуться языком по острым станам ключиц — там, где обычно касаются лишь руки. Тело приказывает Хеля мучить, терзать в своих объятиях, чтобы Хель понял: это горько. Это больно — всё, что происходит.

  Вильям чувствует, как подрывает его самообладание, как оно почти выводит его на грань безумия. Он помнит: нельзя. Не сейчас. Голос контроля назойливо вопит о неправильности происходящего. Здесь и сейчас — они пришли не за этим. Здесь и сейчас...

  Боль вырывается из груди стоном. Разочарованным, горьким, протяжным. Так стонут не от удовольствия — от горя. Грешники на дыбе. Те, кто тянулся за мечтой, и вдруг внезапно она от них ускользнула. Оставив на ладони саднящий след: «почти поймали». Почти.

  Вильям упирается в шею Хеля головой. Тихо стукается ему лбом в грудину, выражая почти разочарование, смазанное горем. Вильям сдержался в последний момент, сдержался, — но от этого горько, будто пришлось оторвать от себя кусок мяса.

  Руки мягко сначала приподнимают Хеля от себя, а потом опускают на «землю». Вильям не может на него смотреть: с минуту делает вид, что отряхивает рубашку от царящей в склепе пыли. Так глупо.

  Но сейчас это кажется самым правильным.

  Вильям подталкивает напарника к выходу от пропасти. Ничего не говорит: память в собственную защиту вспоминает лишь то, что Хель предательски много молчит, когда он хочет слышать его голос. Можно облачиться в эту мысль, как в кольгучу, и идти с ней дальше. Даже позволить положить себе ладонь на плечо другого и слабо направить в нужную сторону.

  Говорить до безумия сложно, и Вильям молчит. Обнимает себя за плечи перед последней развилкой, и шагает в ведущую вниз лестницу, опережая Хеля лишь на пару шагов. Лестница круто ведёт направо, выходя в подножии Крокса в большой подземный зал.

  И уши слышат ещё на подходе: оно. Они пришли.

  Вильям задерживает Хеля, не позволяя ему выйти из зоны невидимости. Лестница, загороженная с одной стороны стеной, даёт возможность лишь подглядеть из-за угла. И увидеть.

  Двести метров замкнутого пространства глухой пещеры. Свет зажжённых факелов на стенах, ритуальные песнопения на языке, понятном лишь избранным. Жертвенник в самой середине стола, на котором уже лежит пронзённое кинжалом тело женщины. Стекающая по камням кровь, которой культисты умывают лицо, вознося в небо десятки молитв. Глаз находит — клетку с му-шу. Животное ослаблено, почти неживое. Длинный хвост протягивается через решётки клетки и пассивно бьёт по участку камня рядом. Вильям поворачивается к Хелю назад. Его пальцы тянутся к воротнику рубашки, расстёгивают дорожку пуговиц дальше: первую пуговицу, вторую, третью... Голос дрожит. В глазах — эхо прерванной страсти.

— Мне нужна твоя помощь.

"Кубы"

Верная дорога

[Хель]

Ты живешь в моем сознании и приходишь в страшных снах,
Прячешься в моих ладонях и живешь в чужих чертах.

[/font]

Каждое прикосновение ранит.

Хель знает: если под ребра вонзится нож, больно будет не так. Не так, как от этих рук на коже, как от собственных прикосновений к лицу человека напротив. Дыхание перехватывает, в грудине застревает страх, смешанный с восхищением. Губы ведут по контуру чужих синяков, невесомо касаются, целуют снова и снова... Хтоник не представлял, что способен на такое.

Вильям молчит — такая редкость, что хочется смеяться. Беззлобно, без капли сладостности победы. Хель не чувствует себя победителем.

На дне чужих глаз — безумие, ужас, восхищение. Красота такая, что ни в жизни нарисовать! Человек, способный сыграть любую роль, способный обмануть не только жестом, но и мыслью, сейчас смотрит с искренностью умирающей птицы. На Хеля так никогда не смотрели: будто он на целый бесконечный миг смог стать целым миром. Сердце замирает и срывается с новой силой. Больно так, что почти невозможно дышать.

Ростовщик помнит любовь во взгляде человека, впервые оказавшегося в его лавке — человека, ласково берущего в обтянутые красным ладони череп, который самому хтонику кажется всего лишь безделушкой. Сейчас этот человек смотрит так на самого ростовщика...

И Хель улыбается. Пальцы ведут по чужой щеке, ласкают кожу, невесомо касаются подживших ссадин. В каждом мягком движении пальцев — признание, которое не сорвется с губ. Хтоник не знает: каждый вспоминает свое. Но себя он чувствует раненым, перебитым сильнее, чем сумела бы любая пропасть. Слова стихов, прочитанных в темноте, впитались в каждую линию чернил на его коже. На шее горят свежие синяки и подживающий след чужих зубов.

Вильям прижимается ближе, отвечает на поцелуй — так, словно признает поражение, и игра, больше напоминающая битву, заканчивается. Хель знает: никто из них не упадет, никто не умрет... не сейчас, когда оба мертвы достаточно. В глазах напротив обещание всего, чего не достичь за целую вечность. Моя смерть, думает хтоник и слизывает кровь с чужих губ. Моя жизнь, - вторит эхо в его голове.

Он смотрит в ответ, впивается во взгляд человека напротив... его демона, его палача, видения. Боль исчезает, оставляя чистое наслаждение, наполняя каждый удар сердца блаженством — таким, что, кажется, тело просто не выдержит. Хтонику наплевать. Он знает, что не одернет ладонь, даже если начнет рассыпаться прахом. Он знает, что его не отпустят в бездну одного.

И чувствует, когда чужое тело срывается так же, как его собственное.

- Что ты... - тихо смеется Хель, когда Вильям тянет его прочь от обрыва. Голова кружится, перед глазами все плывет, сливаясь во мрак чужого взгляда. Хтоник тихо стонет сквозь зубы, когда спина ударяется о камень стен. Напарник целует в ответ — жадно, пьяно, так, что по телу пробегает дрожь. Не болезненная, призывающая прижаться еще ближе, хотя куда ближе?

Хель знает: нельзя, не сейчас...

Но с готовностью подставляется под жар ладони, зная: этому человеку можно все. Каждую слишком острую боль впивающейся под ребро ладони. Каждое колкое касание зубов, прижимающихся к шее. Снова и снова — сбитые стоны в поцелуй. Пальцы сжимаются на чужих плечах, обвивают шею напарника, ведут по спине, лаская сквозь хрусткую ткань рубашки. Мое, срывается каждая мысль в голове ростовщика. Чужие пальцы впиваются в кожу, раздирая шнуровку жилета, скользя по выступающим косточкам ребер, вспарывая кожу с безжалостностью палача. Хель задыхается, подаваясь ближе, пальцы сами срывают кромку чужих пуговиц, скользят по коже Блауза.

Времени нет, помнит Хель. У них есть работа, знает он. Но снова тянется к настойчивой ласке чужих губ, к кровящим ссадинам чужой кожи. Обычно молчаливый, сейчас он срывается стонами сквозь стиснутые зубы, когда губы напарника скользят по его шее, по свежим следам синяков, по кромке ярких пятен, оставленных совсем недавно.

Чужое тело — так близко, влекущее, настойчивое... Хтоник отбрасывает сомнения так, как сбросил бы плащ, если бы сейчас мог хоть на мгновение отстраниться от мучительного объятия. Ему жарко, пульс стучит в висках, руки снова и снова скрываются по чужой коже.

Хтоник теряется в каждом ощущении, в каждом движении — вот тело Блауза приникает еще ближе, кожа к коже, вот поцелуй вонзается поверх шрама зубов. Весь мир — это Вильям и его руки, сплошная мучительная боль, от которой нигде не скрыться. Да и не хочется.

И когда Вильям замирает, едва заметно дрожа под чужой рукой, срываясь болезненным стоном, Хель чувствует: это хуже смерти. Оба они часто дышат, нагретый вулканом воздух застревает в горле. Хтоник чувствует остывающее дыхание на своей шее, касание чужого носа к сколам ключиц...

Вильям молчит, отстраняясь. Выглядя так, словно из них двоих казнь на рассвете предстоит именно Блаузу. Он торопливо поправляет одежду, и Хель беззвучно стонет сквозь зубы, опираясь о стену. Голова все еще кружится, собственное тело кажется непривычно тяжелым. Рука тянется подобрать упавшую трость... и промахивается. Хель чуть не падает на колени и тихо обреченно смеется. Знает: это горечь несвершившейся истерики. И ужас внезапного осознания — за новое касание Хель заплатил бы не только своей жизнью.

Страшно вдруг понимать, что ты такое же чудовище, коим когда-то считал другого. Способное ради эгоистичного удовольствия обречь кого-то на муки. И... Хель выдыхает. Поднимается, сжимая трость в пальцах. Опирается на нее при шаге — ощутимо. Боль не дает выпрямиться. Страх мешается с восхищением. Он вдруг понимает, что действительно сломан.

Тварь в подреберье урчит с довольством и горечью разочарования. Жажда прижаться к чужому теплу никуда не делась. Хель помнит: есть дело. Чудовище знает только тоску по собрату. Желание впиться в чужие опухшие от поцелуев губы кажется невыносимым.

Невыносимым оказывается видеть, как Вильям срывается на узкую лестницу — первым, обхватив себя за плечи. Кажется... уязвимым. Просто человеком. Он ножа его не защитят ни перчатки, ни узор магической вязи. Не произнеся ни слова. Тишина вдруг оказывается пыткой.

Всего несколько шагов: и реальность заставляет вспомнить о себе. Вильям удерживает хтоника на месте: пришли. За поворотом лестницы скрывается пещера, залитая теплым светом факелов. Почти приятным, если бы не отбрасываемые тени на стенах, если бы не культисты, кажущиеся лишь продолжением собственных теней. Темные балахоны скрывают силуэты и лица. И Хель знает: это к лучшему. Ранить, глядя в лицо, гораздо сложнее. Он готовится к тому, что придется драться, хотя боец из него неважный.

Жертвенник уже залит кровью - не успели. И Хель чувствует, как совесть колет в бок. Он знает, почему не хватило времени. Знает, что сам виноват, потому что каждый раз, когда нужно было поторопиться, опрометчиво обнимал своего будущего убийцу. Как будто это может его оправдывать. Чужая кровь сливается по камням, культисты тянутся к ней омыть руки и лицо, гул молитв мешается в какофонию звуков.

Хель приникает к каменистой стене, делает вдох, силясь прийти в себя. Он видит животное в клетке - едва-едва похожее на дракона, ослабевшее, измученное. Совесть колет под ребра: из-за тебя.

А потом взгляд возвращается к Вильяму. Тот оборачивается, быстро расстегивая пуговицы на рубашке... Хель знает: сейчас самое неподходящее время следить за тем, как обнажается кожа в вырезе воротника. Не время вспоминать о том, каким мучительным бывает искушение.

- Мне нужна твоя помощь, - выдыхает напарник. В дрожащем голосе слышится... шорох срывающегося водопада. В глазах — мрак неумолимой бездны. Хель сжимает пальцы на рукояти трости, разум его тонет в гуле чужих голосов, тени пляшут перед глазами...

Он поддается снова, прислонив трость к стене, — руки сами тянутся к человеку напротив, не спрашивая, что именно нужно. Находят кромку пуговиц и преодолевают ее. Мимолетно, сладко касаются излета ключиц с набухающим багровым следом поцелуя. Хель мечтает умереть от стыда на месте. Не время! Нельзя.

Пальцы находят чужую ладонь — заминка так коротка, что почти незаметна. Ростовщик помнит, как Блауз протянул ему руку, как в чужих глазах горело предвкушение приключений. И он пожал тогда эти пальцы с сомнением, с ощутимым нежеланием — и ладонь дрогнула, желая вырваться из капкана. В этот раз боль кажется едва ощутимой, будто за последние дни Хель приобрел к ней иммунитет — кажется, каждое новое прикосновение к этому человеку оставляет на коже незримый след чужого присутствия. Хель скользит пальцами по чужой ладони.

По ладони, к которой хтоник прижимался губами. Прикосновения которой сперва избегал, а затем с готовностью приникал ближе. Теперь — касается легко, ни капли не боясь алой ткани. Делает маленький шаг вперед, почти не удерживая напарника, но на миг касаясь его губ своими. Прощальный поцелуй, - клянется себе ростовщик. Снова. Последний. И касается еще раз, чтобы затем отвернуться. Тихо. На грани дыхания.

- Прости, - в тихом голосе слышится обреченный смех и искреннее раскаяние. Не удержался. Хочется еще. Плевать на последствия.

- Прости, - повторяет Хель, как безумец, и целует снова. Дыхание сбивается, ладони нежно касаются чужих щек. Последний раз. Последний!

Хель знает: может сорваться снова. Это... страшно? Чудовищно?

Это так глупо. Ведь за спиной напарника Хель видит танец теней на тронутом ржавчиной камне стен. Пальцы слепо находят рукоять трости.

[Вильям Блауз]

 Пальцы находят чужую ладонь: в ней лёгкое касание жизни, едва уловимое, чтобы пробить током насквозь. Вильям мягко улыбается, цепляет облачённым в перчатку мизинцем чужие руки. Легко, невесомо: под тканью прикосновение к чужой коже кажется слабым отблеском прикосновения настоящего. Пальцы с заметными усилием сгибаются: так даёт о себе знать украденная вещь у кожи.

  Украденная под самым сердцем. Спрятанная от насмешки прежнего хозяина.

— Прости.

  Поцелуй не дарит ни огня поверженной страсти, ни чувственности минуты ранее. Вильям смотрит в лицо напротив, в нём — сущность вечно проигравшей стороны. Обманчиво скрытая опасность вновь прячется под маской грустного торговца лавки. Память помнит: этот человек умеет быть провокатором. Таким, за которым не страшно сорваться в бездну, разделить смерть приключения на двоих, на которого можно смотреть с восхищением. Оказывается, кроме изнуряющего молчания, когда так хочется слышать хоть что-то, есть слова, что впиваются в кожу десятком острых шпилек. Которые могут ответить достойно — так, что обожжёшь о них руку.

  Но сейчас перед глазами обычный Хель. Прежний. «Почти», — поправляет сознание, когда вспоминание возвращает и боль отдернутой руки при встрече, и излом фигуры при прикосновении ко лбу. Недоверчивый взгляд, поворот корпуса в сторону полок из книг — Вильям всегда чувствует, когда человек колеблется. Ростовщик и сейчас отворачивается, будто стыдится проявленной несдержанности.

  Вильям горько улыбается в ответ. Он знает: перед смертью особенно хочется надышаться.

  Зверь в груди почти ощутимо ревёт от тоски, от боли, царапает клетку собрата. Он знает: ему будет больно. Больно будет всем. Всего больнее — тому, кто так жаждет смерти. Кто внешне — сама опасность в резких линиях чернил на коже, но в жизни — надломленная ветвь, оголённые провода. Длинная когтистая лапа тянется до Чудовища за решётками рёбер, жаждет прикоснутся. Почти плачет — Зверь плакал бы, если бы умел. Он чувствует: прощание скоро. Длинные когти касаются плеча собрата: не царапают — гладят. Кумир вскоре останется одинок, а поклонник ещё не успел насладиться его компанией. Руки хозяина отрывают почти насильно. Запирают в груди — впервые в жизни. Зверю больно. Но кому-то будет ещё больнее.

  Вильям смотрит в лицо напротив. Не закрывает глаза, даже когда на губах смыкается поцелуй, очередной, «последний». Чужие ладони берут его лицо в подобие нежной ласки. Вильям ловит себя на мысли, что хочет запомнить всё: серые глаза — не такие, как у Фрэнсис. Неправильное лицо, лишенное эталонной красоты: острые челюсти, впалые щёки, кривая улыбка в нехарактерно широком рту. Пальцы, которые не скрывает кожа полуперчатки: Вильям усмехается про себя, не жалея, что украл.

  Хочет запомнить ласку. Почти любовь. Почти — его напарник не сказал ни слова. От этого на сердце скребут кошки, разум мучительно выворачивается в пытке. Оказывается, слова всё-таки важны.

  Вильям об этом никогда ни с кем не поделится. Разве что с Роан. Это будет совсем скоро, быстрее, чем он подумает об этом.

— Про череп, — внезапно говорит Вильям, когда от его губ отрываются. — Ты изучал его протомагией, но это не то. Те руны: у меня ведь такие же. Я знаю, что это.

Вильям улыбается горько, клонится головой к чужой ладони. Касается пальцами сам: в нежной ласке, в которой и чувственного, и любовного меньше, чем в ослабленных пальцах.

— Это ментальная магия и магическая вязь. Сейчас они погасшие, потому что адресат умер. Просто...чернила на черепе. Эти символы высекли, заполнив их чем-то важным, запечатав, как письмо в конверте. Это письмо, слово...память. Адресованная кому-то одному. Я никогда не смогу прочитать эти руны. Не сможешь ты, не сможет кто-то другой. Потому что прочесть их мог лишь тот, кому они были оставлены. Да, сейчас этот череп безделушка. Но разве чья-то память — не сокровище? Разве эхо чьих-то воспоминаний ничего не значит?

  Вильям клонится лбом к чужому носу. Надеется: они смогут выбраться из этого подземелья живыми. Обещание смерти саднит на языке отвратительным якорем: не хочется убивать. Вильям бросил слова на ветер, а теперь горько о них жалеет.

  Но имеет ли он права разочаровывать?

— Смотри.

  Времени мало. Вильям стягивает с тела рубашку, бросая её на землю. Поворачивается спиной, упираясь в стену головой: на спине — антрацифия его расы, то животное, что всегда рядом с ним. Длинный дракон, гоняющий по телу звезду Архей, с разверзнутой под лопаткой пастью. Символ едва светится в полумраке лестницы: кожа дракона переливается серой чешуёй, почти зримо колышутся его длинные усы от морды. У дракона злой взгляд: ошалелый, сумасшедший. Глаза — две бусины изумрудов. Звезда Архей крохотная, жёлтая, но она быстрее: едва пасть животного желает сомкнуть зубы на её лучах, она ускользает в сторону.

— Не думаю, что «гуманные методы» помогут нам остаться в невидимости. Разве что ты сможешь обратиться в голубя и доставить эту клетку мне в руки. В противном случае — смотри. Мы можем создать хаос. Воспользоваться замешательством, чтобы добежать, схватить клетку и просто дать дёру отсюда. Можешь этих тварей-культистов связывать, обезоруживать, убивать — делай с ними что хочешь. Выиграй мне время. Я добегу быстро. Тут недалеко. А это... — Вильям касается пальцами собственного плеча.

  Он не видит, куда достаёт рукой. До дракона несколько сантиметров голой кожи. Губы тяжело выдыхают в преддверии признания несостоятельности.

— Я сам его извлечь не могу. Он вредный. Даже если прикажешь — зависает в воздухе всего на пару секунд и обратно. Он...охотник. Но ты можешь выкурить его отсюда. Достань, — настойчиво просит Вильям, оборачиваясь на голову Хеля. — Вырви звезду из кожи и брось её в толпу этих культистов. Не тяни, пожалуйста: это больно. И сам будь осторожен: только вытянешь — звезда станет горячей и обожжёт тебя. Кидай — и можешь начинать, я тут же сорвусь. Только я тебя прошу: не выходи из укрытия. Будь осторожен.

[Хель]

Будет время, когда закат кровавый
Сменит мёртвый рассвет,
И мой демон придёт меня отправить
За безумием вслед.

[/font]

Хель чувствует себя безумцем — одним из самых опасных, ведь промедление смерти подобно. Но руки сами тянутся к человеку напротив, нежно скользят по щекам. Невысказанное признание застревает в груди, как зазубренное лезвие кинжала под ребрами. Больно. Страшно. Невозможно остановиться.

Каждый вдох выламывает ребра, когда хтоник вглядывается в глаза Блауза — темные омуты, в которых все видения оживают. И на целый долгий миг кажется: они переживут эту безумную ночь. Оба. Чудовище обреченно ревет в своей клетке — жаждет коснуться, жаждет чужого тепла. Еще один поцелуй касается чужих губ, давно растерявших привкус дыма, с сетью подживших ссадин. Хель не помнит, как раньше жил без этого человека. Кажется, что только сейчас он вообще понял, что значит жить.

Он вспоминает череп в лавке. Вспоминает... то, что никогда не имело для него значения. И вдруг понимает — все. Человек напротив делится разгадкой головоломки так, словно... память — и вправду сокровище. Ты меня не забудешь, думает хтоник, и это стоит всего. Он понимает: почему череп защищала вязь сложных чар, почему Вильям вел пальцами по следу рун на кости. Каждый жест.

Хтоник с тихим вздохом, больше похожим на болезненный стон, движется ближе. Не хочется умирать. Но мерзкий страх скребется в клетку ребер когтистой лапой — стоит ли чего-то жизнь без приближающейся гибели? Стал бы он ценить каждый миг сейчас? Осмелился бы касаться так отчаянно, не обращая внимания на колкость мурашек вдоль позвоночника, на жар, умоляющий одернуть ладонь. Больно. Но от прикосновений к этому человеку Хель хотел бы страдать целую вечность.

Разве эхо чьих-то воспоминаний ничего не значит?

- Я...

Слова застревают в горле: он не знает, как их произносить. Никогда не произносил. То, что тварь в подреберье признать смогла в первый миг встречи, сам он не способен даже осмыслить. Я хочу знать тебя целую вечность. Я хочу никогда не умирать. Чтобы никто из нас никогда не умер. Хочу каждую боль, что ты даришь своей рукой. Каждый укус твоих зубов. Каждый мучительный поцелуй. Хочу темноту, наполненную стихами. Смотреть, как ты пьешь розе, кривя губы в улыбке, слушать, как смеешься — надрывно, запрокинув голову. Как можешь быть... настоящим. Находить красоту в каждом твоем движении.

- Я...

- Смотри.

Не успевает. Вильям стягивает рубашку и отворачивается, упираясь лбом в каменную шероховатость стен. Хель смотрит: на бледной спине ниже скромного знака Сигмы темнеет силуэт дракона. Дыхание замирает, хтоник неуверенно шагает ближе, хотя разглядеть узор не составляет никакого труда. Пальцы подрагивают. Вильям говорит быстро, будто извиняясь. Хель знает, за что: за невозможность обойтись собственными усилиями. За то, что нужно просить о помощи.

- Красиво, - выдыхает Хель. Это глупо, не к месту, понимает он сразу же, но ладонь скользит по обнаженной коже, по чуть светящейся серой чешуе дракона. Ненастоящего. Живого. Хтоник думает: хранила ли его кожа подобный след? Тогда, в другой жизни? В этой отголоском былых узоров стали изменчивые чернила на коже. В чужом узоре — сила могучего зверя, в его собственных — лишь тьма ночных кошмаров. Дракон движется под рукой, тянется за звездой, которую не может поймать...

- Он похож на тебя, - тихо шепчет Хель и тогда же понимает: он не сможет причинить боль. Даже краткую. Не этому человеку. Взгляд скользит по силуэту сверкающего создания. Похожего на Вильяма — такого же... шального. Неугомонного. Неукротимого. Ненавидящего границы. Какую звезду не можешь догнать ты?

Обнаженные пальцы саднит от этого прикосновения — ласкового, нежнее всех предыдущих. И Хель вдруг вспоминает... есть и другие варианты. Пальцы скользят по выступающим лопаткам, по обманчивой хрупкости чужих позвонков... хтоник последней глупостью склоняется ближе и оставляет поцелуй меж лопаток на обнаженной коже. Признание обретает форму в его голове, но Хель знает: если сказать, будет еще больнее.

- Это не обязательно.

Он отстраняется с решимостью хищника, боясь передумать. Он никогда не делал того, что собирается, но оно того стоит. Он уверен. Падает на колени, поднимает чужую рубашку и дрожащей рукой протягивает Вильяму. Тому не придется страдать — только не если у Хеля есть выбор. А выбор есть.

Узор рун на подаренной безделушке — магическая вязь.

Пламя, отбрасывающее тени на стены, - сила разрушительной стихии.

Смятая рубашка Вильяма с кромкой сорванных пуговиц — материя, послушная чужой воле.

И дракон на чужой спине.

Как сложились детали истории незначительной безделушки, так складывается сейчас картина нужного плетения магической вязи в разуме хтоника. Он пытается вспомнить, сколько сил может истратить за раз — но сбивается в своих подсчетах. Может быть, ему не хватит сил даже на это. Но какая разница? Он чувствует: сейчас действительно может принести пользу. Но сначала...

- Я не знаю, как надолго этого хватит, - выдыхает Хель, - хватай клетку — и обратно. Не останавливайся. Не оглядывайся на меня. Если я упаду — не возвращайся. Понятно?

Вильям может слышать: голос хтоника не дрожит, решимость делает его почти властным, не терпящим возражений. Хель сам принимает решение и не дает усомниться в сделанном выборе ни себе, ни напарнику.

Ответа он уже не слушает, магия закипает под кожей. То, что в исполнении Вильяма кажется искусством, самого Хеля оборачивает чудовищем: чернила срываются с рук, будто выступившая в ране кровь, заполняет горечью рот. Хель выдыхает и сосредотачивается: черный узор на камне не похож на руну, скорее на рисунок. Ломаные линии ложатся поверх друг друга. Хтоник чувствует, как чернила льются из глаз — слезами, которых он никогда не позволял себе. Узор на камне становится объемнее...

Хель помнит: нежность чужих рук на излете ключиц, острую боль, впивающуюся в шею. Помнит, как тело жаждало избежать боли. Сердце встретило ее с радостью. Сердце сбивается с ритма, замирает.

Чернила текут с рук хтоника, в воздухе переливаясь цветом, меняя плотность, сплетая воедино материю и стихию. Сил не хватает всего каплю — получившееся эфемерное создание выглядит не так, как представлял Хель. Он поднимает голову и с удивлением встречает существо, похожее на то, что, он знает, сидит в клетке его ребер. Он желал создать дракона, похожего на чью-то живую душу, а создал чудовище, подвластное воле хозяина так, как его подобие под сердцем никогда не сможет.

Хель чувствует, как кровь во рту смешивается со сгустившимися чернилами. Существо — кость и хрупкая плоть, перекатывающаяся энергия пламени под маской животного черепа. Ты красивый, думает Хель целый долгий миг. Не верит, что способен на подобное. Даже на подобное. Целую крохотную мучительную вечность он любит свое создание — а затем усилием воли отпускает цепи, и существо срывается с места, кидается в гущу воспевающих славу своему богу культистов.

- Беги! - шепчет Хель и снова клонится к земле. Следующая руна ложится проще, не требует стольких сил... но кровь наполняет рот. Хель понимает: он слишком близок к грани. Малейшего усилия хватит, чтобы сорваться вниз. По коже под слоем стекающих чернил бегут свежие изломы трещин. Предательская усталость.

Магия вливается в землю через начертанный символ, и Хель чувствует: работает. Земля содрогается, каменная твердь над головой и под ногами воет, готовая обрушиться... трещина ползет от пальцев, прижатых к каменному полу — в сторону скопления культистов. Ломкая, опасная. Дрожь камня вокруг усиливается. Хель чувствует: почти, почти грань. У него темнеет в глазах, все тело напряжено, трудно удержаться в реальности.

С грохотом обрушивающейся породы трещина ложится посреди заполненного зала, пересекает залитый кровью алтарь — и разрушает на своем пути все, до чего может добраться. Мир вокруг содрогается, Хель чувствует жар вулкана, трещина разрастается проломом. Хтоник тихо стонет и замирает: больно. Дрожь под ногами мешает подняться.

Он прислушивается... и не может ничего различить. Гул крови в ушах мешает. Хтоник на ощупь находит рукоять трости и приподнимается. Ноги предательски подкашиваются. Трещит камень горы вокруг. «Ты, что, взорвал вулкан?» - вопит подсознание почему-то голосом Корвуса. Хель тихо обреченно смеется. Грань.

Он знает: еще одно усилие — и ему конец. Может, не телу, но человеку внутри него. Силы закончатся, и он рассыпется прахом. Может, оставив после себя монстра, заслуживающего того, чтобы стать добычей охотников.

- Вилл, - зовет Хель. В глазах темно, все чувства подводят. На коже уродливо застывают сгустившиеся чернила — поверх изломов трещин. Хтоник чувствует неправильность лежащей в ладони трости — и находит собственную руку слишком бледной, с обострившимися сколами выступающих косточек. Грань, мысленно выдыхает он.

Как слепец, Хель валится к стене. Собственные руки кажутся неправильными с побледневшими, почти выгоревшими чернилами. Хель догадывается, что еще сделала с ним магия: плеснула седины в волосы, серость глаз смазала густой чернотой, оставив расплавленное серебро радужки. Чудовище.

Тварь под ребрами урчит довольно, камень вокруг ревет разбуженным великаном. Нужно бежать, но хтоник снова оглядывается, силясь разглядеть что-то за пеленой подступающего мрака. Надеется, что напарник успел. Не может удержаться, чтобы не позвать снова.

- Вильям?

Темно. И за ревом вулкана ничего не слышно. Хель не знает, что сталось с созданном им тварью. Но знает: пролом мог поглотить многое. И каждый, кто рухнул вниз — жизнь на его совести. Жизнь убийцы? Но разве сам он хоть чем-то лучше? Безумец. Глупец, эгоистично жаждущий не спасти невинное существо, а снова прильнуть к чужой руке.

Страшно. Прошедшие мгновения растягиваются для ростовщика на целую вечность. Время становится вязким, как покрывающие кожу чернила. Как сон, из которого вырываешься с утробным воем. Земная дрожь под ногами мешает стоять прямо, мешает ориентироваться в пространстве, обнаженная ладонь слепо шарит по камню стен, стирая пальцы в кровь. Кашель застревает в горле предвестником гибели.
Кубы: создание атакующего зверя из материи, стихии и магической вязи; пролом в земле протомагией и магической вязью.
Умения за последние 24 часа: использовано 11 из 12.

[Вильям Блауз]

 Чужие пальцы касаются кожи. Вильям закрывает глаза, вжимаясь лбом в каменную стену. Он знает: сейчас будет больно. Из его тела вырвут кусок, а после дракон, разозлённый пропажей, рассечёт спину и выскользнет наружу. Останутся две раны: там, где извлекли солнце, и там, откуда выпорхнул зверь. Два вспоротых кратера под лопатками у рёбер.

  Тело готово к боли. Любого солдата учат её терпеть.

  И Вильям замирает, закрывая глаза.

— Давай, — приказывает он Хелю, чтобы тот не медлил. — Не оттягивай удовольствие.

  Удаётся скрыть дрогнувший голос за тоном твёрдости.

  Любой знает: ожидание боли хуже, чем сама боль. Пальцы ростовщика ведут вдоль позвоночника с чувственностью, с любовью, ладонь кажется такой же температуры, что и собственное тело.  Ни тепло, ни холодно — просто приятно. Эта нежность неуместна, она почти сочувствие палача перед казнью. Спина покрывается гусиной кожей, предвестником боли и индикатором страха. Эта ласка раздражает и щекочет нервы, возводя тревожность в абсолют. Вильям считает это пыткой: утешать перед тем, как причинить кому-то муку — это ли не издевательство?

  Пытку меньше всего ожидаешь от тех рук, что касаются сейчас: память ещё отчётливо помнит болезненность выдернутой из рукопожатия ладони, так нехарактерно изменившую свою привычку. Совесть колет под ребро.

  Короткая усмешка над самим собой расчерчивает губы.

  Расплата. Слово, горькое на вкус, но благородное. Сильное — становится легче перетерпеть почти любую пытку, которую над тобой совершают. Откликнуться на неё, прося новой ласки, дать яду просочится под кожу и ранить. Отпустить себя. Склоняя голову вперёд, выставив острые позвонки, свести лопатки. Пусть чужая рука предвестником боли касается костных выступов. Пусть! Вильям уверяет себя, что боли не боится.

— Он похож на тебя, — тихо замечает Хель, разглядывая дракона на спине.

  Кожа ещё чувствует прикосновение чужих пальцев. Вильям не может сдержать усмешки. Оборачивается через плечо и жмурит глаза в улыбке:

— Такой же зубастый?

  Ему не нужен ответ Хеля, ведь он знает: оба думают об одном и том же. Чужие пальцы касаются лопаток, ведут через позвонки к шее. Вильяму почти получается забыть о том, что скоро будет больно. Почти: тело ещё выдаёт болезненное напряжение от предстоящей боли — тонусом каменных мышц.

  Но боли не наступает.

  Спина чувствует короткий поцелуй меж лопаток, едва заметно вздрагивает от неожиданности. Поцелуй звучит как точка. После него ничего нет.

— Это не обязательно, — шелестит голосом Хель, но Вильям теряется, не зная, о чём он говорит.

  Хочется задержать мгновение, смаковать ощущение сухих губ на коже вдоль позвоночника. Вильям перечёркивает эту мысль как недостаточную. Не задержать — повторить. В случайном жесте читается такая любовь, что можно посчитать её откровением, признанием, вырванным без слов. Вильям счастливо улыбается в стену, смотря в себя. Никто ранее не проявлял такой инициативы. Забавно, что такой невинно-ласковый жест может ранить сильнее, чем пережитая постель.

  Никогда ранее не приходилось испытывать нечто подобного. Вильям вспоминает ощущение падения над пропастью. И понимает: сейчас было так же.

— Дурак, — с нежностью усмехаются губы, обнажая ряд острых зубов.

  До боли обидно оказаться здесь и сейчас с чувствами, совершенно неуместными ситуации.

  До ломоты в теле Вильям обязан думать о другом. За пределами лестницы уже совершено одно ритуальное жертвоприношение — до нового осталось немного. Глухой стук о пол заставляет обернуться, принять из чужих рук рубашку с сорванными пуговицами. Отрешённое лицо Хеля кажется чужим, нереальным. Возвращает в реальность.

  Вильям хочет спросить, но вопрос тает в воздухе.
 
  Застревает в горле.

— Что с тобой?..

  Губы произносят так, словно забывают, как звучат слова. В полумраке пещер важна лишь дрожащая рука, протягивающая ткань костюма. Хель на Вильяма не смотрит. Он отверг его предложение так, как Вильям отверг его предсмертную волю. Выбора не остаётся. У Вильяма он один: только подчинится.

  И когда магия преображает полукровку в чудовище, остаётся лишь отшагнуть назад. Чернила на лице Хеля выглядят чужими, нереальными. Разум истерично сплетает воедино человека, преданного идеям миролюбия, и мага, создающего монстра. Вильям задерживается, чтобы наблюдать со стороны. Сплетённое из теней чудовище выглядит злом из сказок, срывается по приказу хозяина — и Вильям срывается вместе с ним.

  Времени нет.

  Сущность собирает в себе темноту подобно скользящим из воздуха нитям, мчится к капищу, увлекаемая злой волей. Кровавые песнопения смолкают спустя мгновение. Вильям видит издалека десятки багровых лиц, возносящих ладони к небу, что оборачиваются в тревоге, прерванные гулом. Тьма покрывает воздух. Спустя мгновение земля трещит под ногами.

  Вильям пошатывается, удерживая баланс. Трещина, раскалывающая пещеру пополам, проходит рядом с его ногою, тянется дальше, увлекая в себя людей, ломая жертвенник с мёртвым телом на части. С купола пещеры срываются сталактиты и хоронят под собой приносящих молитвы сектантов. Они раздавлены: единым куполом магии, вгрызающимся в их жилы монстром, камнями, упавшими с небес.

  Остаются лишь три жреца: отдельно от остальных, что замерли в верном метре от гибели. Вильям выхватывает клетку, оставленную без защиты, почти у них под носом. Животное, помесь кошки и дракона, тревожно выпускает когти, содрогаясь в тряске.

— Вилл! — доносится до ушей. — Вильям! — и ноги ускоряют бег.

  Заслонённая стенкой лестница кажется спасением от всех бед. Вильям врывается в неё с истерикой опаздывающего спринтера и падает на землю, едва ли не выплёвывая легкие кашлем. Он поднимает голову — и не узнаёт.

  Поднимает голову и видит то, что видеть не должен.

— Ты, — доносится до Хеля голос, но эти слова не звучат как ласка. — Ты...хтоническое чудовище?

  Вильям не верит своим глазам: стёртый рисунок чернил, пепел бесцветных волос и ещё более заострённые черты лица у того, кто и раньше походил на птицу. Он знает, кто это. Внешность хтоника невозможно перепутать ни с чьей другой.

— Хель? — он словно пытается позвать того, кто был минутами ранее на месте чудовища.

  Но Вильям знает без ответа: чудовище родное. Колебания тянут время. Рука тянется к пистолету, предупреждая возможную опасность. В стену ударяет такой сноп энергии, что отбрасывает Вильяма к другой стороне коридора, а Хеля нещадно сваливает на пол. Оставленные в жертвенном зале маги ещё пытаются убить непрощенных гостей. Вильям видит их лица в коридоре за секунду до того, как проход заваливает камнями.

  Временное ощущение безопасности. Нужно уходить.

— Вставай. Подъём! — Вильям небрежно тянет ослабленное тело на себя.

  Му-шу в клетке отчаянно бьётся, тяжесть напарника под второй рукой кажется невесомой. Вильяму чудится, что он преодолевает обратную дорогу за час. Хотя проходит едва ли больше пяти минут. Глаза узнают место большой соляной пещеры: с неё всё начиналось. Вильям поднимает глаза к небу и понимает, что пропал.

  Кусок облаков зияет от него на расстоянии птичьего полёта в небольшом круге открытого прохода. Вильям призывает пространственную магию — она открывает синим порталом там, наверху. Из горла доносится разочарованный стон: на это место от лишнего присутствия облачена защита, создать портал ближе не получается. Только лезть на стену.

— Хель, слышишь меня, Хель? — Вильям начинает резко бить по щекам того, кого минуту назад испугался. — Нам нужны твои верёвки. Твои! Посмотри: я создал портал в Тульпу. В твою лавку. Всё кончено! У нас получилось.

  Вильям трясёт за плечи. Пытается достучаться:

— Последнее усилие — и всё. Мы дома. Пожалуйста, приди в себя.

"Количество убитых Хелем"

17

"Смертельная атака культистов"

Промах

"Портальная магия"

Хорошо

[Хель]

Это не беда, что там не ждут меня,
Что не сохранил с тобой себя.
Что я так уйду и, может, не пойму,
Что в мечте остался как в плену.

— Ты...хтоническое чудовище?

Хель замирает. Глаза находят напарника, впиваются в лицо, ищут взгляд... и Хель чувствует: больно. Больнее, чем любой удар, чем зубы, вгрызающиеся в шею. Больнее, чем знать: тот, кто тебе дорог, хочет убить. Чудовище. Тварь в подреберье рычит довольно, чувствуя сладость возмездия.

Хтоник знает, что видит напарник: уродливо измененной тело, в котором заострилась каждая косточка. Шипы позвоночника под потрепанной кожей плаща. Белая кожа, лишенная привычного узора чернил, изрезанная только сетью трещин. Выбеленные волосы. И глаза, в которых от человеческого не осталось ничего.

Хель пытается улыбнуться, но в глазах напротив видит только ужас. Он знает: заслуженно. Память участливо подбрасывает видение: перекошенное от ужаса лицо подростка, увидевшего монстра. Ржавый ножик в дрожащей руке, укол под ребро... и кровь, заливающая руки. Убийца. Чудовище. Он убил снова — не зная, скольких, но чувствуя, что за такое не расплатиться даже собственной вечностью. Боль кажется заслуженной расплатой.

Новая судорога сотрясает землю, что-то шарахает совсем рядом, и хтоник теряет с таким трудом обретенное равновесие. Разжавшаяся ладонь слепо шарит вокруг, ища знакомую сталь трости. Находит — и прижимает к груди не как оружие, а словно защиту. Страх выламывает ребра. Хтоник кашляет, опираясь на руки. Подбородок окрашивается вязкостью крови и чернил. Это уже не имеет значения.

- Вставай. Пойдем!

Руки тянут за собой, заставляют подняться. Хель не понимает: зачем? Какой в этом смысл. Ноги едва держат, перед глазами все плывет, мир вокруг содрогается снова и снова, как тело ростовщика, пожираемое приступом слабости. Погони нет. Он убийца. Чудовище. Сил хватает только держаться, нещадно опираясь на подставленное плечо. Кашель мешает дышать - как и шнурок амулета, удавкой обнимающий шею.

Краткий миг отдыха — когда они возвращаются в самое начало. Взгляд находит контур спасительного обрыва — слишком высоко. Смех застревает, мешаясь с кашлем. Хель прикрывает глаза и сам не понимает, что заваливается в сторону. Руки обнаруживают шероховатый камень стен, боль заставляет тихо шипеть сквозь зубы.

Тот, кто боится, трясет хтоника за плечи, бьет по щекам — как неразумного ребенка в истерике. Нужны веревки. Он слышит, но разум с трудом держится в изможденном теле. Выпусти, рвется тварь под ребрами. Отпусти, хватит сопротивляться. Собственная сила оборачивается вспять, не находя признания у владельца. Хель впивается взглядом в глаза напарника. Все еще завораживающие — всегда завораживающие.

- Последнее усилие — и все. Мы дома. Пожалуйста, приди в себя.

В клетке бьется, дрожит поместь кошки с драконом — совсем кроха. Единственная невинная душа. Хель хрипло смеется, чувствуя, как губы заливает кровь, почти черная. Мы дома. Разум цепляется за так опрометчиво сложенные слова, как будто в них есть смысл. Они и по отдельности едва имеют значение, вместе же — стираются вовсе.

Он знает: грань совсем близко. Боль может стать еще страшнее. Но разве он может отказать этому человеку? Магия вспыхивает под руками — в последний раз за этот мучительно долгий день. До спасительной кромки выхода над головой протягивается не веревка, а полноценная лестница. Прутья из толстого металла выдержат любой вес. Но Хель знает: сам он не поднимется.

Ослабевшее тело валится к земле, пальцы последним отчаянным жестом тянутся к человеку напротив — уродливые деформированные фаланги, оканчивающиеся слишком острыми когтями. Ладонь повисает в воздухе и падает обратно. Не хочется пугать. Хель пытается улыбнуться и давится кашлем. Последнее усилие стоило ему всего.

- Я не пойду, - выдыхает он.

Больно. Страх выламывает ребра когтистой лапой запертого чудовища. Может, оно спасет, если выпустить. Но спасаться не хочется: Хель готов к тому, чем все кончится. А последних поцелуев было так много, что можно пожертвовать еще одним.

- Ты предупреждал, - шепчет хтоник. Взгляд не отрывается от бледного перепачканного пылью лица напарника. От омутов глаз. Лишь дай мне посмотреть в последний раз...

- Где пистолет? - голос дрожит, как и пальцы. Хель запоздало понимает: он так не хочет. Глупая эгоистичная мысль. И рука с тростью взлетает вверх, протягивая оружие человеку напротив. Хель знает: убить хтоника трудно. Но он не собирается мешать. Не собирается искать спасения. Он знает, что до последнего будет сдерживать сущность чудовища. Этого должно хватить...

- Пожалуйста, - голос снова сбивается. Боль затуманивает сознание, мешает рассмотреть черты напарника. Палача. Освободителя. Хель чувствует: он сделал все, что должен был. Его роль в истории сыграна, он получил даже больше, чем мог рассчитывать. Память мечется перепуганной птицей, смешивает все...

- Вильям, пожалуйста, - повторяет тот, кто меньше всего похож на ростовщика из Тульпы, - я... не смогу сам.

Признание срывается сокровенной тайной, как украденный поцелуй. В нем больше ужаса, чем в судорогах, ломающих кости. Больше любви, чем в плетении обнаженных тел. Хель улыбается кривой уродливой улыбкой, в глазах стынет серебро. Он знает: плоть уже кажется рыхлой, сухой, тонкой, как слой пепла на обожженном бетоне.

Хель мечтает, чтобы Вильям влез в его голову, чтобы сам нашел то, что хтоник не может облечь в слова. Я хотел поцеловать тебя в первую же ночь. В первый вечер. Когда ты читал стихи. Я должен был сказать что-то, должен был... Хель не понимает, что каждую из своих мыслей бросает в человека напротив подобием ножа. Измученный разум способен на то, что обычно едва подвластно. Все, что не могут произнести залитые черным губы, исторгает сознание.

Мне так больно. Вильям. Пожалуйста.

Я должен был сказать что-то. Когда ты читал стихи. Но не мог. Я только думал о том, что никогда не смогу убить тебя. Не смогу защититься. Не смогу увидеть твою смерть. Я думал о том, как сильно мне хочется подойти ближе. Как сильно хочется касаться тебя... так, как ты касался черепа в моей лавке. Я никогда не видел ничего прекраснее. Ты само воплощение жизни и красоты.

Я — просто чудовище.

Тварь в подреберье с болью жмется к прутьям клетки, тянется туда, откуда, чувствует, тянется собрат. Больно расставаться, страшно умирать.

Хтоник едва может удержать трость в пальцах.

- Возьми.

Помнишь, как ты ворвался на следующий день? В очках, словно в броне. Жестокий, как палач инквизиции. Ты спросил, зачем я прикоснулся к тебе. Я и сам не мог понять: это было больно. Всегда было больно... но я хотел. Хотел поцеловать тебя. Всю ту проклятую ночь, весь день. И я готов был расплатиться за это желание чем угодно.

Я готов расплатиться.

- Пожалуйста.

Он знает: времени нет, но глупое желание сильнее рассудка. Жажда умереть от этой руки. Жажда умереть, смотря в глаза. Не умереть — умирать. Хель за свою жизнь наслушался сказок, он знает: чудовище всегда умирает в конце. Для таких, как он, не существует хорошего финала. Он урвал себе наслаждения больше, чем заслуживал, и жажда прикоснуться вновь к чужому теплу заставляет вжиматься в стену. Хтоник знает, кого видит человек напротив — монстра. Уставшего. Мечтающего, чтобы боль прекратилась.

Он знает, кого видит сам.

Моя смерть.

Моя жизнь.

Моя любовь.

Мысль замирает на губах вздохом. Когтистая лапа, даже не ладонь, отчаянно, обреченно тянется к Блаузу. Так хочется коснуться, но острота когтей не позволит — их хватит оставить шрам глубже, чем сможет любое лезвие. И сердце бьется все быстрее, будто мечущийся в капкане загнанный хищник. Так же слепо шарили пальцы по сколам холодных костей, как сейчас - беспомощно дрожат в воздухе.

Он не может попросить о поцелуе. О последней ласке желанных рук. Не может. И так больно, но может быть еще хуже. Хель сопротивляется подбирающемуся беспамятству, чувствует, каким слабым стало тело. Сила монстра — лишь на поверхности. Но пробить сердце будет достаточно просто. Трость, повинуясь последней воле хозяина, заостряется клинком.

- Вильям.

"..."

Кубик на материализующую магию - хорошо.
Использовано 12 умений из 12.

[Вильям Блауз]

 

Вильям помнит, что нужно делать.

  Ладонь настойчиво прислоняется к пистолету. Не выхватывает, но касается кобуры так, будто это невидимая сопернику защита. Этот жест аккуратен, почти не виден стороннему глазу. Касание выглядит как почти случайное, но пары секунд будет достаточно для того, чтобы нацелиться во врага резко выхваченной рукой. Будто это поможет, если что-то пойдёт не так: здесь, в пещерах, под пиками сталактитов. Где всё может сорваться в любой момент.

  Поступает Вильям всегда быстрее, чем многие думают. Принимает решения молниеносно, действует без промедления. И делает всё правильно: он приводит их к первой пещере, создаёт портал телепорта и даже находит верный выход из положения, используя умения, которых нет у него самого.

  Вильям может себя похвалить: он умница.

  Но вновь его планы рушатся как карточный домик. Волей того, чьего мнения, на самом деле, никто не спрашивал.

— Что ты такое говоришь? — в сводах пещеры голос Вильяма кажется нехарактерно громким и высоким.

  Он замирает под каплями стекающей из стен воды. Вильям едва сдерживает раздражение, разглядывая тварь с расстояния. В ней видны некогда знакомые черты, но сознание упорно не хочет их принимать, потому что знает: бывает другая воля. Вильям ставит клетку с животным на землю, скрещивает руки на груди — и в позе скользит не замкнутость, а скорее враждебность. Он изучает тело хтоника с расстояния, приближается медленно, будто ожидая в любой момент нападения.

  Чужие глаза смотрят на него новыми вселенными. Вильяма едва заметно подёргивает, руки вновь леденеют, хотя жара в воздухе способна расплавить воздух. Эти глаза чужие, непохожие на два привычных серых омута — в них ничего от нужного человека. Лицо узнаваемо, но обезображено. Сетью мелких трещин, выступающими из жил костьми, бледностью чернил, которые выцвели. Заострёнными чертами, которые напоминают скелет, обтянутый кожей. А внутри — сущность жестокой пустоты — это читается так ясно, что даже не хочется проверять.

  Вильям приближается достаточно, чтобы заглянуть в лицо. Он видит: чудовище ослаблено. Рука с когтями замирает в воздухе и падает подобно кукле, отрезанной от кукловода. Перекошенный рот пытается улыбнуться, но давится кашлем. Отвратительное зрелище. Не знай он эту сущность чуть лучше, чем остальных, пристрелил бы на месте.

  Как делал это ранее.

— Просишь смерти? — в голосе нет даже отголосков жалости.

  Вильям наклоняется к уху некогда знакомого человека и шепчет:

— Ты лжец.

  Слова звучат как укоризна. Как обвинение. Вильям и сам чувствует себя обманутым. Чужая тайна выбивает опору под ногами, холодит жилы: эта тайна омерзительна, неприятна. Как признание в собственном безумии, недееспособности и заразе. Вильям не может смотреть на хтоников спокойно, просто не способен их любить, отрицая сущность ксенофильной связи.

  Любая тварь может выйти из-под контроля. Разум упорно твердит не верить даже срокам давности чужого слияния. Аннигилятор навсегда оставляет в человеке след, а после становится неясно: где стирается граница одного и начинается другого. Вильям приподнимает пальцами подбородок неизвестного существа, его губы касаются чужих ушей:

— Передай это тому, кого ты сейчас поработил. Чудовище.

  Пальцы берут благородно предложенную трость и используют её как опору. Вильям готов нанести удар, но сначала ему нужно проверить.

 

Что хранит странное существо в своей голове?

«Я хотел поцеловать тебя в первую же ночь. В первый вечер. Когда ты читал стихи. Я должен был сказать что-то, должен был...»

  Слова режут так, как кинжалы не умеют. Глаза расширяются в немом ужасе. У Вильяма скручивает в груди: он смотрит в чужое, растерявшее границы привычного лицо, и ему кажется: он ошибся. Лицо Вильяма вытягивается: в нём — отражение боли, нанесённой глубоко в сердце чужими словами. Вильям бы хотел вернуть сказанные колкие фразы, но увы: вернуть их не получится.

  Он ошибся. Он горько об этом сожалеет.

  С лица сходит маска опасности, стирается, как грим с лица античного актёра: улыбка тает смазанным резким движением. Вильям смотрит в чужие глаза и не верит. Слушает — и не может понять.

«Мне так больно. Вильям. Пожалуйста. Я должен был сказать что-то. Когда ты читал стихи. Но не мог. Я только думал о том, что никогда не смогу убить тебя. Не смогу защититься. Не смогу увидеть твою смерть. Я думал о том, как сильно мне хочется подойти ближе. Как сильно хочется касаться тебя... так, как ты касался черепа в моей лавке. Я никогда не видел ничего прекраснее. Ты само воплощение жизни и красоты.
Я — просто чудовище».

  Глаза наполняются влагой. Слишком мало для слёз, слишком много — чтобы силуэт человека напротив оставался чётким и не размывался. Вильям чувствует укол совести: он слишком больно врезается в сущность, он царапает его насквозь. Пальцы тянутся к лесенке следов на левом предплечьи.

  Вильям уже сейчас знает: будет ещё один.

— Прости, — он рвёт канал ментальной связи, зная: это уже слишком.

  Проникнуть в чужие мысли впервые становится настолько мучительно-больно, что от этой откровенности хочется спрятаться. Невыносимо. Неправильно. Существо напротив по-прежнему просит смерти, вновь тянет к Вильяму ослабленную уродскую руку. Но теперь Вильям может её перехватить: переплестись пальцами между длинных рыхлых фаланг, попытаться сомкнуть ладонь. Как прежде: тёплую. Для Хеля-хтоника рука Вильяма кажется подобием детской. Монструозная кисть пересекает границы собственного запястья.

  Вильям обречённо улыбается:

— Признаюсь, брюнеткой ты мне нравился больше.

  Укол юмора ничтожен. Вильям не знает сам: кому из них двоих эта невинная шутка нужна больше. Он отворачивается от Хеля, вновь перехватывает оставленную клетку вместе с тростью и тянется к монстру за объятием. Перехватывает под грудь, вытягивая с положения сидя на ноги.

— Не поднимешься сам — я тебя потащу.

  Вильям не ждёт помощи, не ждёт ответа. Тело Хеля кажется ему слабее, чем обычно, но разум  твердит, что это чувство может быть обманчиво. Тяжело пересекать стремянку с двумя грузами наперевес. Но Вильям ни на секунду не жалеет о принятом решении.

  В лавке Тульпы похожая темнота, укутанная полумраком. Вильям не выходит — выпадает из портала на пол, роняя клетку с му-шу на пол, и сам падает на Хеля. Прохлада помещения обжигает лёгкие. Кожа, кажется, плавится от царящей в Кроксе жары и впервые находит утешение в покое приятного тенька. Невозможно удержаться от кашля.

  Вильям поднимает глаза: солнце Архей встаёт за горизонтом. Наступил рассвет: они оба живы.

— Корвус, чудесная птица, — ласково щебечет Вильям, находя взглядом знакомое гнездовье. Он падает на грудь Хеля и устало закрывает глаза, вжимаясь носом в излёт острых ключиц. — Я вернул твоего друга. Мы смогли.

"Кубы на ментальную магию"

Хорошо

[Хель]

Напрасны мольбы и бесплодны молитвы:
Здесь время гуляет по лезвию бритвы -
И все мы гуляем по лезвию бритвы.
По лезвию бритвы.

Чудовище.

Хранимая столь бережно тайна бьется, словно чашка, оброненная дрогнувшей рукой. Предательство на вкус как горечь чернил, что стекают по подбородку. Тварь в подреберье мстительно вскидывается, наслаждаясь мукой хозяина: почувствуй себя ослабшим животных у чужих ног. Бессильным, скованным. Обреченным.

Хель не думал, что может быть еще больнее. Страшнее. Но человек напротив смотрит так, что ясно — не узнает. Знать не хочет. И глаза жжет от подступающей влаги, хотя хтоник не может плакать. Он в этом уверен. Он понимает. Он знает, что видит Вильям — он сам столько раз торопился отвернуться от зеркала. Шею сдавливает удавкой снятого с покойника амулета — снятого так давно, чтобы помнить. Чтобы не превращаться в монстра. Но Хелю хочется улыбнуться. Предательская больная мысль: оно того стоило. Разменял своей жизнью чужую.

Самую важную.

Вильям перехватывает трость, готовясь нанести удар. Тренированное тело убийцы, безупречность выверенных движений. Искренность мешается с хорошо играемой ролью. Улыбка кажется оскалом победителя. Хтоник узнает этот взгляд — это наслаждение победой. Истинное предвкушение чужой гибели. Эта страшная радость вонзается прямо под ребра — будто намечая цель для взметнувшегося клинка.

Чужие глаза, смотрящие с такой ненавистью, - худший прощальный подарок, но Хель не может отказаться и от него. Он замирает, готовясь к удару, даже не чувствуя, как менталист проникает в мысли.

- Пожалуйста, - повторяет тот, кто был прежде ростовщиком. Боль замирает в невыдохе, пальцы дрожат. Хочется потянуться — но нельзя. Тот, кто держал в объятиях, сейчас смотрит с отвращением. Хель знает, почему. Он знает, насколько уродлив. Собственное тело подводит.

Он ждет удара. Готовится к нему, но мысли выдают. Каждую боль, каждое воспоминание. Хотел бы молчать, но не может. Больно так, что не шевельнуться. Каждое из сказанных слов вонзилось не в кожу — глубже. Лжец. Чудовище. Самый необходимый, самый желанный омут глаз полон невыносимой ярости. Ненависти. Боли. Хочется закрыть глаза.

Но клинок в чужих руках замирает, не достигнув цели. И человек напротив... вздрагивает. Хель видит, как ненависть смывается из темных глаз, вытесненная виной. И сожалением. Менталист, вспоминает Хель. И жалеет о том, что на памяти нет щитов — он не хочет, чтобы Вильяму было больно. Но во взгляде напротив плещется отчаяние переносимой пытки, отражением той, что мучает хтоника. Улыбка превращается в гримасу.

- Прости, - выдыхает Вильям. С сожалением всех сказанных прежде слов. С ужасом большим, чем плескался во взгляде.

Хель выдыхает, ладонь тянется к человеку напротив, пробитая дрожью, как пулей. Хтоник вспоминает, что прикасаться нельзя, но Блауз сам берет его руку, переплетает пальцы. И в грудине становится так больно, что кажется: клинок все же коснулся сердца. Насквозь. Хель задыхается и невольно клонится к чужому плечу.

- Вильям.

Так произносят не имена, а заклинания. Голос дрожит, во рту горчит от крови и пепла. Ослабевшее тело стремится прижаться к желанному теплу, забыть о собственном уродстве. Не получается: ладонь Блауза меньше деформированных пальцев хтоника. Когти опасливо ложатся поверх чужого запястья — боясь оставить случайный след. Хель закрывает глаза и на долгое мучительное мгновение прячет лицо в изгибе чужого плеча. Смерть ласково касается пальцев. Дыханием задевает волосы. Знает, что касаться нельзя, чтобы не напугать, но... каждому свой грех.

- Признаюсь, брюнеткой ты мне нравился больше.

Смеяться больно, но удержаться не получается: хтоник давится кашлем, пачкает чужую рубашку, и без того немало пострадавшую, кровью и пеплом. Предательская мысль как лезвие кинжала — может, так и выглядит посмертие. Может, лезвие нашло сердце, и это видение — последний подарок измученному сознанию. Так и не произнесенное признание впитывается теплом дыхания в синяки на чужой коже.

- Я не могу, - повторяет Хель. Его сил хватает только на то, чтобы удерживаться в сознании. Он знает, что не сможет не то что идти, даже подняться. Не важно, как бы сильно ему ни хотелось. Ему думается: не заслужил. Ни этой внезапной ласки, ни милосердия.

Тварь в подреберье воет, захваченная ужасом продолжающегося заточения. Кровью окрашенные лапы баюкают чужое сердце, словно святыню. Собственное бьется так, словно сделано из стекла, и каждый новый удар может оказаться последним. Горячий воздух царапает горло при новом вдохе.

- Не поднимешься сам — я тебя потащу, - обещает Блауз.

Тот, кто должен был стать палачом, удерживает в вынужденном объятии, перехватывает под плечи, вынуждая подняться. Происходящее смазывается, как сон, настигший под утро: хтоник чувствует чужое тело близко к своему, обманчиво хрупкому. Даже в ипостаси чудовища Хель лишь пародия на хищника — ломкий силуэт, колкость выпирающих костей. Но Вильям прижимает к себе так, словно это уже не имеет значения.

Хель чувствует: человеку все еще страшно. Хтонику страшно тоже. И больно так, что не выдохнуть. Человек тянет к лестнице, поддерживает — упрямства и сил ему хватит свернуть любые горы. Вместо гор только несчастные ступеньки: неравная битва.

Краткий миг падения в пустоте — и магия выбрасывает в родной уют лавки. Хель задыхается, падая на спину, на обманчиво хрупкие шипы позвоночника. Никакого изящества, боль заставляет шипеть сквозь зубы. Недолго. Вильям падает следом, слышится стук ударившейся клетки о дощатый пол. Хель замирает, боясь двинуться.

Над головой раскачивается ловец снов. Синяя вспышка маячит на самому краю поля зрения. Хель тихо и обреченно смеется. Радость и боль мешаются в этом смехе, уродливая рука ложится поверх чужих лопаток, придерживая, не давая скатиться на пол. Неудобно. Но какая разница?

- Вы, что, рехнулись?! - слышится знакомый голос, исполненный раздражения и скрытого довольства. Птица слетает ниже — к прилавку, почти над головой у Хеля. Замирает, разглядывая лицо хозяина. Такая редкая тишина замирает на кончике приоткрывшегося клюва. Но длится недолго — Корвус не изменяет своим привычкам.

- Больно? - участливо спрашивает пернатый, склонив голову, протягивая слова с удовольствием садиста, - а я тебе что говорил? Падать нужно на задницу. Даже если у тебя от нее одно название.

- Корвус, чудесная птица. Я вернул твоего друга.

Хель чувствует чужое дыхание над сетью трещин, разрезавших ключицы. Чувствует, как человек клонится ближе, не пытаясь бежать. Может быть, не боится... но рисковать слишком страшно, хтоник помнит: этот человек всегда готов к нападению. И ростовщик не хочет ни пугать, ни удерживать. Деформированная ладонь лишь слабо гладит меж лопаток, придерживая.

Мы смогли, выдыхает Вильям.

- Что вы смогли? - бодро подхватывает Корвус, - чуть не убиться?!... Мать моя богиня весны, Хель, вот это тебя перекосило! А с шеей-то что?! Какая зубастая тентакля на тебя напала?! Ты... смеешься?!

Смех хрипит в горле, мешаясь с кашлем. Усталость наваливается неподъемным грузом. Слышится недовольный рокот, писк, скрежет — спасенный зверь скребется в клетке. Похожее чудище, но побольше, покорно затихает под ребрами: морда собрата скалится из-за решетки. Лапы легко находят чужое тепло. Спокойствие похоже на сон о мирной смерти.

- Не уходи, - просит хтоник. Тихо-тихо, так чтобы услышал лишь Вильям. Надорванный голос почти не подводит. Боль ничего не может против мирного желания держать нужного человека в своих объятиях. Хель вплетается взглядом в покачивающийся амулет под потолком — яркость лент алеет в лучах рассветного солнца, пробивающегося сквозь мутные стекла окон.

Когтистые лапы не ранят, баюкая человека так, как чудовище ласкает подаренное сердце. Хель клонит голову набок и прижимается губами к чужой макушке. Почти невесомо. Монстр не смеет просить о поцелуе. И монстр слишком устал.

- Хель, только не отрубайся! - вскидывается Корвус. Хтоник замечает синь крыльев прямо у лица, алый росчерк ленты под потолком... и проваливается.

- Сдурели совсем?! - птичья туша ударяется о плечи чужака, выбрасывая из осторожных объятий. Птица слетает ниже, впивается взглядом в лицо Блауза. - Некромент меня подними, по каким катакомбам вы лазили?! Что ты с ним сделал? Что, я тебя спрашиваю! Ему же нельзя волноваться! Вот так покорежило, это ж... опять зеркала прятать, опять... Нужно поднять! Немедленно!

Крыло ударяет по чужому плечу, Корвус мечется от прилавка к полкам, мельтеша всполохом перьев. Потом сходу опускается к клетке, клонит любопытную голову.

- А это что такое? У-ти, какая коше... Мать моя Харибда, вы что сюда притащили?! Оно дышит огнем?! Оно же спалит нам всю лавку! Ты! Ты! - клюв бьет по прутьям клетушки, - без паники! Дядюшка Корвус со всем разберется! Понятно?! Не паниковать, чувырла!

Птица снова возвращается к Вильяму, пикирует сверху, обрушиваясь всей тяжестью на прилавок, впивается внимательным взглядом в лицо незнакомца. Все равно незнакомца — мидии давно съедены, лучший друг в отключке. Беспокойство с каждым взмахом крыльев становится все более очевидным - как и желание отыскать виноватого.

- Рассказывай, - шипит птица, хотя кажется, что клюв не приспособлен к подобным звукам. Но в голосе угроза слышится большая, чем мог бы представлять хтоник, даже если бы постарался. - Ты мне все расскажешь, - цедит Корвус, а потом встряхивается, будто вспоминая о более важном. Действительно вспоминая.

- Ох, утро. К нам сейчас люди придут, а здесь бардак! Ты, живо подъем, живо-живо, давай! И Хеля моего поднимай! Я сам это чудо не дотащу, хоть и костлявый, а весит как... Поднимай! И по лестнице. И клетку забери! Секретность, говорил он, никакой лишней информации! Сейчас наш молочник придет, дверь откроет — и плакала ваша секретность. Дожили! Снова со всем разбираться мне! Вот уж свалилась пакость на мою безвинную голову... кстати, вкуснющие были мидии! Высший сорт! А теперь подъем, живо!

[Вильям Блауз]

Вильям смеётся.

 Выхватывает каждую реплику исполинской птицы как шум смешной телепередачи и не может ей не улыбаться. Кожу саднит меж лопаток: касания длинных когтей через ткань похожи на ласку щекоткой, к тёплой рыхлой ладони хочется подставить спину ближе. Эта щекотка приятная, она не та, что причиняет мучение. Тело просит не прерывать удовольствия: ровно до того момента, пока чужая ослабленная ладонь не падает на пол. И Вильям чувствует почти разочарование.

  Он поднимается, опираясь руками о поверхность дощатого пола. Тело пошатывает от усталости, от перегрузки, оно расслабляется, когда опасность миновала. У любой энергии есть свой откат. Тело позволяет себе слабость вместо привычной силы: тогда, когда всё закончено, можно вспомнить, что ты просто человек. Живой. Плоть и кровь. Вильям почти не смотрит на Корвуса: скорее в себя, глаза вонзаются в линии трещин на паркете, находя в них отдых для уставшего взгляда. Разум настойчиво теряет самообладание вместе со своим собратом. Эхо мыслей дарит успокоение: приключение закончено. Пещера позади. Можно выдохнуть.

— Нас покусали, — резюмирует Вильям Корвусу, поднимая лицо.

  Веки слипаются в сонной неге. Нижняя губа по-прежнему разбита, щеку украшает ссадина чужих зубов. За воротом рубашки алеет небольшой круглый след подле ключиц — почти незаметный, если не приглядываться. Вильям любовно трёт шею ладонью, взгляд теплеет от свежего воспоминания: искусанные губы напротив, взгляд серых глаз из-под полуприкрытых век, стон, несдержанно рвущийся из груди через поцелуй. Вильям выдаёт счастье взглядом: слишком велика усталость прятать его за масками.

— Не буду говорить, что случилось, — улыбается он Корвусу. — Ты всё равно не поверишь.

  Пальцы тянутся отворить клетку с запертым существом. Зверь с белой шерстью бесстрашно выпрыгивает наружу и оглядывает помещение любопытным детским взглядом. Сбивает хвостом стоящую на тумбе лампу. Большие голубые глаза находят силуэт Корвуса. Му-шу достигает цели одним большим прыжком на прилавок. Несоразмерно толстая лапа цепляет крыло когтями. Узник небольшой клетки тянется к игре и знакомству. Пока не видит миску с сухим кормом и не переключает внимание на неё.
 
  Это совсем некрасиво и неэлегантно. Вильям смеётся над проявляемой жадностью: му-шу вгрызается в миску зубами, корм летит во все стороны, миска с водой оказывается опустошена за считанные секунды. Сытое довольное животное выбирает место для сна: большое воронье гнездо походит как нельзя лучше. Длинный хвост с кисточкой на конце свисает с насеста безвольным шнурком.

— Цисса совсем безобидна, — с лаской обращается Вильям, нежно улыбаясь Корвусу. — Иногда извергает огонь, но у всех свои недостатки.

  Ладони тянутся поднять безвольное тело хтоника на руки. Голова с платиной жёстких волос откидывается назад: сверху вниз тело Хеля кажется ещё более мёртвым, чем обычно. Пальцы, стараясь убедиться в обратном, щупают пульс на сонной артерии. Сердце бьётся. Пульс слабый и ненаполненный, медленный. В теле хтоника жизни действительно осталось мало.

— Ты молодец, — слабо улыбается ему Вильям, хотя знает, что Хель его не услышит.

  Грудь ещё царапает желание отвернуться: тело чудовища кажется ему опасным и иноземным. Чужим. Бомбой замедленного действия, к которой не хочется прикасаться: может рвануть в любой момент, вцепиться зубами в поверхность руки и вырвать мясо с костями. Сейчас инопланетянин обманчиво слаб и безмятежен. Вильям признаёт себе: ему страшно. Он не привык бояться опасности — привык сразу её устранять. Отголосок прошлого удерживает его на грани разумного.

  Хотя Вильям до последнего сомневается: есть ли разумность в каждом его поступке?

  Он спотыкается на лестнице, едва не уронив тело Хеля за порог. Маленькая комната спальни с небольшим окном кажется Вильяму кельей монаха. Руки мягко кладут тело хтоника на поверхность кровати, отворачивают его к стене и накрывают одеялом. Собственная усталость накрывает почти так же — с головой. Вильям не помнит, как доходит до похожей комнаты-близнеца. Как стягивает грязную одежду, ворошит пыльные волосы. Едва голова касается подушки — сознание выключается с силой пинка по голове.

  Вильям просыпается позже. Спустя два часа. Мягкие лапы наступают на поверхность одеяла, длинные уши прижимаются к голове крадущегося существа. Животное бодает его лоб: нос с двумя широкими ноздрями холодный, как у ящерицы.

— Цисса, — Вильям счастливо улыбается и сгребает животное к себе в объятия.

  Цисса жмётся к чужой шее мордой, сворачивает хвост кольцом под тяжёлой рукой человека. Вместо урчания — механический стук заведённого мотора. Рокотание машины из груди, смазанное утробным тоном. Вильям слышит в своей голове то, что не смог облачить в слово его собеседник. Му-шу не способно к речи как таковой: оно общается ментально.

— Я тоже тебя люблю, — шепчет ласковый голос, и ладонь касается пушистого лба и длинных ушей с кисточками. — Спи.

  Впервые за долгое время присутствие кого-то рядом дарит Вильяму непомерное чувство спокойствия. Он засыпает ненадолго, но просыпается совершенно отдохнувшим. Архей уже почти встаёт над горизонтом. Солнце щекочет кожу лучами через прорези занавесок. Вильям одевается, спускается вниз. Хочет коснуться маховых перьев крыльев у птицы на насесте, но вовремя отдёргивает руку. Ладонь в красной перчатке замирает на длинной сухой ветке.

— Просыпайся, — ласково щебечет он Корвусу, крутя мобильный телефон в руке. — Я заказал тебе кальмаров. Скоро привезут.

  Пальцы сгребают перочинный нож на углу прилавка рядом конвертами писем, находят полюбившийся взгляду череп. Вильям плюхается на софу, которую когда-то занимала Сзарин: у книжных полок и древних фолиантов. На долгие полчаса он увлечён настолько, что его невозможно оторвать даже взрывом динамита. Вести лезвием по кости достаточно сложно, оно затупляется, но руки умудряются за полчаса соорудить подобие римской тройки. Вильям знает, почему именно эта цифра: три дня. Три дня их приключения, три дня их жизни, которые запомнятся на целую вечность.

  Цифра, вырезанная на затылке, выглядит бледнее остальных. Её приходится покрыть антикварным лаком, чтобы бледные чернила вязи не растворились в воздухе, как с глаз ментального мага. В итоге Вильям доволен своим творением: бледные чернила чуть ниже выйной линии зияют свежим отпечатком. Он уверен: стоит его адресату коснуться черепа, собственные воспоминания прошибут током. Вильям оставит этот череп в лавке. И Хель увидит это приключение другими глазами. Глазами того, кто были неподвластен анализу раньше. Хель узнает: скуку прогулки в одиночестве, заливающий солнцем серпантин дороги, падение в ручей и даже две чашки. Две чашки в серой комнате, которые достали для завтрака и позабыли, что собеседника в этой комнате не хватает. Соседа, демонстрирующего средний палец из окна напротив. Перчатку, любовно украденную от посторонних глаз и спрятанную под красной тканью.

  Вильям смеётся вместе с Корвусом с утра. Му-шу находит покой на тёплых острых коленках, сворачивается клубком, не давая подняться.

— Хель что, это читает? — Вильям смеётся беременной чайкой, запрокинув голову, и долго пытается объяснить Корвусу, что же такое «естество леди Джоанны».

  Его лицо краснеет от смеха. Но улыбка стирается с губ, когда уши слышат источник постороннего шума. Кто-то спускается со второго этажа по лестнице, без привычной опоры трости, которая позабыта на первом этаже. Вильям даже не оборачивается, чтобы посмотреть. Он знает, кто пришёл. И прячет взгляд в шерсти белого существа на коленях.

— Доброе утро. Солнце уже встало, а мы оба живы. Выходит, я такой обманщик.

"Кубы на запечатление воспоминаний в черепе"

Успешно

[Хель]

Дороги сплелись
В тугой клубок влюбленных змей,
И от дыхания вулканов в туманах немеет крыло...

Каждый, кто хоть раз бывал в приключении, знает: домой вернется совсем не тот, кто уходил. Любая дорога хранит следы прошедших по ней ног. И на тех, кто по ней прошел, тоже оставляет следы — свежий залом морщинки в уголке губ, полустертый шрам на поджившей коже. Память — порой добрая, порой печальная, но всегда неизменно меняющая своего владельца.

Хель смотрит в зеркало, изрезанное сетью старых трещин, и улыбается. Его разбудил не кошмар, заставляющий подскочить с воем от боли под ребрами, а перезвон голосов с первого этажа. И из ломких осколков зеркала смотрит взгляд внутреннего зверя — спокойный, почти счастливый. Демон доволен, все они пережили ночь. Новый день касается обожженной кожи с нежностью пухового одеяла.

Сон смазал изломы трещин, вернул переменчивый рисунок чернил — второй кожей, защитным слоем. Хель сдерживает мучительное желание рвануть вниз, спуститься в лавку, убедиться, что голоса — не обман измученного сознания. Но он терпит. Смывает усталость и вулканную пыль под душем — сперва слишком холодным, затем неприятно обжигающим. Никогда не получается настроить температуру воды правильно. Чудовище под ребрами мирно спит, сытое и довольное. У каждого свое счастье.

Хель не надевает плащ, забывает высушить волосы. Ноги подкашиваются на скрипучей лестнице — хтоник уверен, неровность походки заранее предупреждает о появлении. Но сам он оказывается не готов к тому, что увидит: залитую светом лавку, блики, разбегающиеся по стенам и корешкам многочисленных книг. Тихий звон колокольчиков под потолком, шелест лент, перестук косточек, вплетенных в ловцы снов.

И веселость, звучащая в голосах — лучший на свете подарок. Хель замирает, останавливаясь на пороге, оглядывая помещение, и взгляд выхватывает каждую болезненно прекрасную деталь. Счастливого Корвуса, совсем неэлегантно поедающего кальмаров. Диковинное создание с белой шерсткой, свернувшееся на чужих коленях...

Хелю кажется: это сон. Первый за всю его жизнь счастливый сон. Прекрасный. Он представлял нечто подобное, касаясь кожи Вильяма в темноте. Вглядываясь в омуты завораживающих глаз. Желал увидеть напарника среди уюта и света лавки редкостей, среди безделушек и бесценных артефактов. Такого — спокойного, мирного. Без масок и брони. Сердце сбивается с ритма, губы растягиваются в улыбке. Блаженной. Счастливой — такой, что способна даже самое негармоничное лицо сделать красивым.

Ладонь находит опору стены, взгляд мечется по помещению, выхватывая островки пыли, залегшие на полках. Дыхание сбивается, Хель боится ответного взгляда: отдых вернул его чертам узнаваемость. Он снова человек. С влажными после душа волосами, торчащими во все стороны. С подрагивающей слабостью рук, лишенных трости. Сил все еще так мало, что каждый шаг дается с трудом — но какая разница? Плащ остался забыт в спальне, шнуровка жилета распущена — пальцам не хватило ловкости.

- Доброе утро. Солнце уже встало, а мы оба живы. Выходит, я такой обманщик.

Хель смеется. Он знает, что смех может звучать неприятно, но удержаться не получается — и смеется с легкостью впервые отбросившего тяжелый груз с плеч существа. С беззаботной радостью и блаженством. То чувство, что царапает клетку ребер, кажется ему похожим на счастье. И даже монстр за грудиной не рычит, а почти мурлычет. Радостью делает его милосердным к хозяину.

- Ты остался, - выдыхает Хель. И прикусывает язык. Хочется сказать так много, но он не знает, с чего начать. Тепло чужого голоса действует лучше целебных зелий: затягиваются раны. Не исчезают бесследно, но покрывают уставшее сердце сетью белесых шрамов. Таких же, как на чужом запястье. Память — совсем как в линиях, вырезанных на черепе.

- Наконец-то проснулся! - вскидывается Корвус, неэлегантно трясет крыльями, - я уж думал, что все, придется гроб заказывать. Ты хоть знаешь, как дорого нынче обходятся похороны?! А как тяжело содержать лавку, пока ее хозяин шляется не понятно где?!

Хель улыбается: Вильям занял софу под книжными полками, и кажется, будто так и должно быть. Будто так было всегда. Блауз выглядит в этой лавке так гармонично, что три дня знакомства кажутся целой вечностью.

- Решил переманить моего друга? - с оттенком веселья замечает Хель, ступая к прилавку. Пальцы перехватывают развороченный контейнер, лишенный содержимого — из клюва Корвуса свисает щупальце поедаемого кальмара. Птица щурится с вызовом. Тянется коснуться головой протянутой ладонью. Мимолетное прикосновение, выражающее радость встречи.

- Я и тебя переманиваю, - усмехается любимый голос.

- А я теперь знаю, что такое «естество», - хитро заявляет Корвус, проглатывая угощение, а затем клонит голову на бок, протягивает с удовольствием садиста, - рассказать?

Хель проходит мимо прилавка, мимо полок, занятых всякой всячиной — яркие всполохи амулетов, золото украшений и статуэток, шелест потревоженных чужим присутствием пергаментов. Хтоник садится на софу рядом с тем, кто должен был стать палачом. Рука тянется к существу на чужих коленях — и замирает. Хель боится потревожить. Боится напугать. Обоих.

Он еще помнит ужас в чужих глазах. Ненависть. Помнит мстительную радость, когда клинок тянулся к сердцу... этого не изгнать из памяти, но хтонику думается, что такова превратность жизни. Прекрасного в его памяти куда больше: нежность в омутах чужих глаз, тепло прижимающегося ближе тела. Взгляд выхватывает яркость помятой книжной обложки на ближайшей тумбе...

- Он, что, и тебе это читал? - возмущается хтоник, тянется за книжкой. Обложка — типичная для любовных романов, изображающая два слившихся в объятиях тела. Женская головка на мужском плече. Хель чувствует, как начинают гореть щеки. - Корвус, я же...

- Он сам захотел! И вообще, какая разница, что и кому я читаю?! Судя по вам двоим, вас изнасиловал огромный кальмар. Ну и шея у тебя, Хель, просто ужас какой-то! Да и лица не лучше. Какие же вы, люди, хрупкие, просто позорище! Ты поосторожнее с этой... я так и не понял, что такое. Кошка такая чудная! Давай такую же заведем, Хель? Мне нравится! Она смешная! И сухой корм жрет. О! Хочешь калмарчика? Я тебе оставлю! Здесь еще целый контейнер! Ты представляешь? Еда! Хель, у нас в лавке еда! И я еще помню, что мне должны ужин. Полноценный ужин в ресторане! Я не забуду, даже не думайте. И где деньги? Где моя часть гонорара?! Даже не думай меня обмануть, прохвост!

- Это девочка? - пальцы все же тянутся к белой шерсти. Касаются невесомо. Ладонь хтоника слегка дрожит. Никаких браслетов, нет привычной перчатки.

- Это кошка! Ты, что, не слушал?! Мушка, прелесть такая, я не могу. Хотя она мне все гнездо помяла. И книги твои расцарапала. Но какая милая! Давай ее оставим! И этого тоже оставим, он мне нравится. Он меня кормит!

Хель снова смеется. Голова невольно клонится ближе к чужому плечу. Хтоник не уверен, насколько это уместно. Он не знает, что может понять Корвус по жестам друга, лишенным привычной сдержанности. Когда ладонь после недолгого колебания касается чужих пальцев, в установившейся тишине можно услышать, как шелестят ловцы снов под потолком. Птица замолкает, и Хель понимает, почему: чувствует тяжесть взгляда на своей руке. Прикосновение обжигает приятным теплом. Почти не больно.

Хтоник замечает череп, подаренный Вильяму — совсем рядом, но поставленный так, что не остается сомнений: вещь остается в лавке. Свежая руна украшает поверхность выбеленной кости. Послание, гадает Хель? Видение?

- Я тут вспомнил! - грохочет Корвус и срывается с прилавка, - что у меня там дела! В холодильнике! Ты же собирался его чинить? Пойду вытащу мышей, приберусь, что ли. Мушка, хочешь со мной?

Всполох насыщенной синевы касается потолка, выуживает что-то из свитого гнездовья — и с шорохом крыльев исчезает за лестницей. Хель провожает товарища взглядом, чувствуя: придется объясниться. Но потом. Сейчас он может только тихо вздохнуть и уже не таясь привалиться головой к чужому плечу. Диковинная смесь дракона и кошки уносится по лестнице вслед за новым другом.

- Не ожидал от Корвуса такой тактичности, - шепчет ростовщик. Мысли текут свободно, дыхание замирает в изгибе шеи. - Значит, книжки читали? Что я еще пропустил?

Чувствует, что говорит ерунду, но страшно замолчать. Он знает: Вильям не любит тишины. Он сам отвык от нее. Хочется слышать только нужный, вспарывающий до самых костей голос человека, чьи пальцы накрываешь ладонью. Страшно: вдруг человек отодвинется. Хель торопится отвлечь Вильяма глупой болтовней, потерять поцелуй на чужой коже. Незаметный. Ласковый.

Тяжесть пережитой опасности срывается мурашками вдоль позвоночника. Хель закрывает глаза и позволяет себе насладиться чужим теплом. Обжигающим, болезненным. Сотни невысказанных вопросов оседают на коже чужим дыханием. Кажется невозможным, что этот человек здесь, что оба они живы. Что в последний момент удар клинка сменился объятием.

- Оставайся, - тихо предлагает Хель. Никогда никого не просил об этом. Даже Корвус обошелся без приглашения, но этого человека хочется видеть в своей лавке. Не дивной редкостью, но близким, родным. Разум мечется перепуганной птахой. Пальцы скользят по чужой руке, находя обнаженную кожу между кромкой алой ткани и рукавом.

- Не бойся меня, - просит Хель. Выдыхает почти беззвучно. Глупо. Почти умоляет. Влага, капающая с волос, впитывается в ткань на чужом плече. Хтоник боится, что эта просьба все испортит, что Вильям рассмеется, оттолкнет. Ладонь взлетает к лицу напарника, касается щеки, будто показывая: нет больше ни когтей, ни костяных шипов. Человеческие пальцы, дрожащие от волнения. От усталости.

Тот, из чьих рук принял бы даже смерть, так близко, что дыхание перехватывает. И оказывается, что близость гибели не обязательна, чтобы ценить жизнь. Пальцы ласкают нежность бледных щек, невесомо касаются контура губ. Пятнышка родинки — такого заманчивого, что так и хочется прижаться не только ладонью, но и губами. Хель прячет смущение за ресницами. Еще один поцелуй оставляет на шее Вильяма — близ ссадин и синяков.

Хтоник молится, чтобы человек рядом не отстранился, чтобы чудовище не напугало его так, как пугает своего хозяина. Пальцы ласкают чужое лицо. Хель ведет губами по чужой шее, целует кромку скул. Оставайся, - эхом отдается в каждом касании губ. Хель не знает, как можно оторваться от этого человека. Мое, - шепчет тварь из подреберья и покорно тычется мордой в ладонь хозяина. Не отталкивай. Пусть человек останется. Вместе со своим собственным монстром.

[Вильям Блауз]

Вильям молчит. Прячет неуверенность за ресницами, пальцы замирают на обложке книги. Откладывают её в сторону: с изображением двух слившихся в объятии тел, словно в этом есть что-то сокровенное. Смысл так и не впечатывается: мысли витают в голове стаями каркающих ворон, темнеют мушками вместо век. Глаза желают понимать текст, но разум не может сосредоточиться.

Мысли где-то.

Мысли с кем-то.

  Являются задумчивостью в лице, искажают узор привычной маски шута. Хель садится рядом, и спинка софы приятно скрипит под тяжестью второго тела. Кожа с волос капает на мрачное дерево пола. Вильям ждёт, пересаживается в сторону, чтобы обоим хватало места. Не произносит ни звука. Отдаёт инициативу тому, кому, кажется, она нужнее.

  Им нужно поговорить. Приключение закончено, дело за малым: получить свою награду. Проститься. Но сам Вильям не начинает: молчит, дружелюбно улыбается, будто желает доброго утра. Диковинное животное с колен спрыгивает за новым другом.

— Оставайся, — тихо предлагает Хель, опуская взгляд. Даже не здоровается. — Не бойся меня.

  Вильям поворачивает голову набок, будто он не расслышал. Будто не понял смысла сказанных фраз. Правая бровь вздёргивается вверх лишь на мгновение застревающего во взгляде вопроса. В реальности слова впечатываются под кожу даже больнее, чем нужно. Сердце сжимается в груди: Вильям находится в этом доме всего второй раз в жизни, а человека рядом знает три дня. И ловит себя на мысли, что хочет остаться. Плечо становится мокрой от влаги с волос. Шею обжигает горячность поцелуя. Влажного — от душевых капель, стекающих за воротник. Жаркого: от близости чужого тела, столь желанного, как главная награда гонки.

— Зачем? — Вильям спрашивает, абсолютно точно зная, куда он собирается вывернуть разговор.

  Воздух в лавке становится проводником рождающейся тишины. Снаружи доносятся лишь мерные скрипы отворяемого холодильника, хороши мягкой поступи большой птицы. Вильяму тишина не давит на разум, он умеет ждать тогда, когда ждать нужно. Глаза человека рядом устремляются в пол: Вильям следит за каждым его движением. Боится что-то упустить.

— Я хочу, чтобы ты остался, — выдыхает Хель.

  Хочется стиснуть зубы от обиды. От раздражения. Сокровенные слова — но всё не то. Витают где-то рядом, но не попадают цель. Рядом, но не те. Признание, но не такое. Становится почти горько: снова ощущение, сходное с тем, что из твоего рукопожатия стремятся выдернуть руку.

  Словно нарочно от тебя пытаются что-то скрыть. Осознание горчит неясностью на языке. Хочется ударить человека рядом ментальной магией, выуживая нужное насильно. Только это будет не то: и оба об этом знают.

— Я не знаю, что говорят в таких случаях, — поспешно добавляет ростовщик. — Я никогда никого не просил об этом. Мне никто не был нужен...раньше.

  И вновь мимо. Вильям опускает голову в пол, наблюдая за силуэтами двух теней на паркете: на плече одной покоится голова вторая. Руки чувствуют прикосновение чужой ладони к запястью. Приятно, ласково. Сокровенно — не так, как в бульварном романе, пропитанном сладострастием до основания. Касание даже в зачатке лишено доли пошлости и дурноты. Ладонь Вильяма расслаблено отгибается назад: проникай пальцами под перчатки, если хочешь. Продолжай.

  Для одного из собеседников ласка никогда не будет синонимом боли. Тело Вильяма всегда к ней стремится. Как к источнику удовольствия, как к источнику информации. «Особенного», потому что и человек рядом с ним особенный.

  Желание вытянуть нужные слова становится жаждой охоты, манией воспалённого сознания. Вильям скатывается по софе вниз, опирается руками о чужие острые колени. Ставит на них подбородок, заглядывая в глаза как голодная собака.

— Тебе со мной интересно?

  Ребячество во плоти. Вильям знает: он умеет вытягивать признания, умеет играть на чувствах, включать обаяние по щелчку пальцев. Можно задать простой вопрос, чтобы получить развёрнутый ответ. Пальцы ласково перехватывают тяжесть чужой ладони, проникают фалангами меж фаланг. Слова Хеля несутся с упорностью бронепоезда:

— Я хочу, чтобы ты остался не для того, чтобы ты меня развлекал. Я...— Хель на секунду запинается, — ты меня завораживаешь, Вильям.

Невозможно не улыбнуться.

Невозможно не захотеть не завыть от разочарования.

  «Демиург с тобой», — думает Вильям, оставшись голодной собакой без любимой кости. Закрывает глаза на мгновение, устало. Он столько услышал, что уже не хочет ничего с этим делать. Понимает: бесполезно. Если человек не хочет говорить, он не скажет. Сколько его не подводи, сколько ни выпытывай.

Можно коснуться чьего-то тела, не коснувшись души. Это нормально. Вильям почти кожей чувствует ударивший в его спину бумеранг: он столько раз издевался над другими. Теперь Хель — издевается над ним.

Кто же из них палач, а кто — жертва?

— Иди ко мне.

  Ладони Вильяма протягиваются к чужому лицу. Гладят вдоль шеи, ведут по плечам: с нежность мученика перед распятием. Дёргают на себя за локти: заставляя Хеля сползти с софы следом, сесть немногим ниже талии на другого. Вильям прислоняется макушкой к полу, разглядывая другого человека снизу вверх. Пальцы играются распутанными шнурками жилета:

— Я останусь. Но только на сегодня.

  И бешеное чувство говорит, что от этого дня нужно взять всё, что только можно забрать. Вильям начинает с жилетки: стягивая её с чужих рук и отбрасывая в сторону прилавка. Хватает чужие влажные волосы на макушке и впечатывает чужое лицо в своё. Кусает нижнюю губу так, чтобы человек сверху почувствовал боль.

  Не ту, что заставляет мучиться. А ту, что является предвестником страсти.

— Хочу кое-что тебе ещё прочитать, — шёпот срывается в самые губы, глаза находят другие в интимной близости от лица.

Пальцы вплетаются в чужие мокрые волосы: запрещают отстраниться, удерживают человека на себе. Вильям улыбается и шепчет с почти надрывом:

— Меня застрелили в сердце.
Меня застрелили в сердце.
Меня застрелили в сердце.
Меня
Застрелили
В сердце.

И мне теперь не согреться,
На небе погасло солнце.
И каждая моя лопасть
Покрыта, как кожей, швами.
Меня застрелили в сердце,
И кровь до сих пор льется,
Собой наполняя пропасть,
Что ширится
Между нами.

"Автор"

Грата

  Предательски сбивается голос. Вильям смеётся, будто сделал паузу нарочно. Тянется за лаской поцелуя, вцепляясь в губы с остервенелостью голодного хищника. Глаза смеются. Губы смеются тоже.

— Не знаю, когда мы встретимся опять. Найди продолжение.

[Хель]

Ты - боль, сладкое горе,
Ты - мой свет, ты - наважденье,
Ты - миг, горькая доля.

Радость медленно гаснет: Хель помнит, как может выглядеть Вильям, какой энергией полнится каждое движение, какая сила эмоций горит во взгляде. Сейчас же человек рядом кажется неуверенным, мгновение похоже на падающую на пол керамическую чашку — хрупкость звенящих осколков вонзается в кожу.

Хель понимает: он сказал не то. Меньше, чем требовалось. Испугался произнести то, что клеймом могло бы лечь на них обоих. То, что в мгновение перед смертью, плещется в каждой мысли, сейчас не срывается с губ. Ладонь нежно касается чужой кожи, умоляя: не мучай, не вырывай признания, к которому не готовы оба. Хель чувствует, как покалывает кончики пальцев от каждого касания к чужой коже — каждый раз это больно. Он не знает, как это можно объяснить. Ему жаль, что этого оказывается недостаточно.

Пальцы заползают под алую ткань перчаток — касаются с нежностью, но и с безумием пьяной жадности. Хель боится, что напугает. Хтоник знает, что бояться его — нормально. Целое страшное мгновение ему хочется рассказать обо всем, даже о той бездне, в которую погружают его приступы слабости. Хочется вцепиться в руку человека рядом, выплюнуть признание так, как сплевываешь наполнившую рот кровь. Хель тихо выдыхает и прикрывает глаза. Он устал. Бесконечной усталостью дрожит каждое касание его пальцев.

Когда ростовщик открывает глаза, Вильям встречает его взгляд — почти с озорством, с любопытством. С горящим в темных омутах желанием... забраться под кожу, в самое сердце, вырвать то, что так нужно... Чужая ладонь мягко вплетается в пальцы хтоника, вызывая дрожь, вызывая колкость мурашек вдоль позвоночника. Хель тихо выдыхает и... говорит то, чего не достаточно.

- Ты меня завораживаешь, Вильям.

Он видит по взгляду человека напротив: этого мало. Вильям закрывает глаза, губы дрожат в грустной улыбке. У Хеля что-то обрывается в грудной клетке — поезд здравого смысла сходит с рельс, сердце заходится отчаянно и нещадно.

- Иди ко мне.

- Я...

Хель задыхается, когда чужие руки касаются лица, ласкают вдоль шеи, забираются в жесткость влажных волос. Он может только с тихим вздохом щекой прижаться к заботливо подставленной ладони. Боль ожога цветет на коже — желанная и сладкая. Скажи хоть что-нибудь, - умоляет мысленно Хель - себя, но собственное тело подводит.

Вильям тянет за собой, к себе, вынуждая спуститься с софы, сесть на чужие бедра... с тихим болезненным стоном. Хтонику кажется, будто каждая кость в его теле сделана из стекла, каждое движение заставляет дрожать с опасностью вот-вот расколоться. Каждый жест чужих рук — словно острие ножа, ведущее вдоль ребер. Ужас, от которого перехватывает дыхание. Хель подставляется под каждую боль, позволяет стащить с себя жилет и покорно клонится ближе к чужому лицу, накрывает неоднократно разбитые губы.

Только на сегодня — слова впиваются остротой занозы под ноготь. Хелю мало одного дня, ему и вечности недостаточно. Он приникает ближе, подставляясь под каждое касание чужих пальцев. Предвкушение разлуки ужаснее подступающей смерти. Чужие пальцы вплетаются во влажные волосы, ощутимо тянут... хтоник тихо стонет, непроизвольно следуя за движением.

- Хочу кое-что тебе еще прочитать, - шепчет Вильям.

Хтонику кажется: он умирает. С каждым касанием чужой руки. С каждым словом, что вплетается в кожу, в самый узор изменчивых чернил. Сердце замирает, боль раскалывается под ребрами, будто сбитая дверь давно сколоченной клетки. Хель не мог даже представить, что чей-то голос может вспарывать плоть не хуже ножа. Много лучше — на тонкой кромке ржавого лезвия, что ранило когда-то давно, осталась лишь скромная полоса крови. Сейчас кажется, будто Хель сам — одна кровоточащая рана.

Прекрати, - хочется выдохнуть в смеющийся рот. Слишком больно. Почти так же больно, как недрожащее оружие в чужих пальцах. Хель знает: ему не забыть ничего, ни мгновения минувшего приключения. Ему кажется, за три дня он изменился сильнее, чем разрушившийся за целый века склеп. Время стачивает гранитные плиты — но голос Блауза вершит нечто подобное куда быстрее.

Ростовщик почти счастлив, когда чужой голос сбивается, когда звучит тихий смех. Его трясет, дрожь прокатывается вдоль позвоночника, вынуждая жаться ближе к чужому теплу. Пальцы ищут кромку пуговиц на рубашке. Дозволенный поцелуй — как прикосновение к лезвию кинжала.

Хель тянется еще ближе, срывает очертания пуговиц на плотно прижатом теле, распахивает рубашку — и руками касается бледной кожи. Пальцы скользят по излету ключиц, гладят шею... и губы срываются поцелуем по чужим щекам. Хочется что-то сказать, но Хель не может вспомнить, какого признания так жаждал Вильям. Измученный разум рождает другие строчки — услышанные где-то давно, подсмотренные, украденные в пыльной книге. Тоже признание.

- В своем несчастье одному я рад,
Что ты — мой грех и ты — мой вечный ад.

Хель помнит: нельзя срываться, этажом выше старый добрый друг мучает руганью холодильник. Дверь лавки осталась открытой — между случайным посетителем и с ума сходящим ростовщиком только хрупкая тень стеллажей. Но нет сил даже отстраниться всего на миг.

Смазанное касание губ вдоль чужой щеки, поцелуй на виске. Руки срываются по разгоряченной коже, вдоль ребер, по напряженному животу — ласкают у кромки брюк. Хелю хочется выдохнуть: не уходи. Пальцы тянутся освободить человека внизу от ремня брюк, сладко замирает сердце, вспоминая объятия пут на связанных руках. Мое, - шепчет Чудовище.

- Мое, - беззвучно, неслышимо срывается Хель во впадину меж ключиц. Влажный след тянется по обнаженной коже — вспарывая с неумолимостью лезвий. Губы ласкают каждый дюйм чужого тела, наслаждаются временно перехваченной властью. В ней нет ни капли мстительного упоения — лишь желание приносить удовольствие. Хель знает: Вильяму прикосновения не причиняют боли. Только ему самому — каждый поцелуй как ожог горячего чая. Каждая ласка пальцев вдоль подтянутого живота — словно порез бумагой.

Не знаю, когда мы встретимся опять.

Слова царапают, как колючая проволока: Хелю страшно. Обычно молчаливый, сейчас он оставляет глупые ласковые слова в каждом касании.

Моя смерть.

Прикус зубов у чужого горла — невесомый, не причиняющий боли. Касания языка вдоль ключиц, ласка поцелуев. Губы вспухли, вскрылись еще свежие ссадины. Чужие синяки — точно разводы акварели на бледной коже. Взгляд безошибочно находит каждый след, оставленный несколькими часами раньше. Мучительно больно любить того, кто тебя боится. Хель вспоминает неумолимость чужого взгляда, ярость в голосе, лишенном даже капли милосердия... стон, срывающийся с губ, становится болезненным. Хель вздрагивает, приникает губами к чужой коже над поясом брюк. Дрожь бежит по рукам, справляющимся с ширинкой.

Моя жизнь.

Мучителен каждый миг — Хель чувствует себя сумасшедшим. Пальцы с нежностью бегут по чужому телу — как могли бы ласкать драгоценнейший из старинных фолиантов. Губы вновь возвращаются к губам, приникают с жадностью грешника, с нежностью последнего желания. Хель срывается вздохом в контур ссадины на подбородке. Разум теряется, становясь просто словом, сердце шарахает навылет — простреленное стихами.

- Моя боль, - выдыхает Хель в поцелуй. Страшно до невыдоха. До мурашек вдоль позвоночника. Этот человек — худший яд на свете, и хтоник знает, что от отравления будет мучиться долгие годы. Он знает: кошмары станут терзать каждую ночь, срывая воем до хрипоты в подушку. Боль станет постоянным спутником.

Плевать, - отзывается тварь под ребрами, не скованная ничем, приникающая к собрату, чтобы вцепиться в подставленную плоть, чтобы собственный бок предложить под чужие зубы. Плевать, - соглашается Хель и целует снова.

У них осталось только сегодня.

[Вильям Блауз]

 

Вильям знает: он будет жалеть.

  Даже во время поцелуя не хочется закрывать глаза. Взгляд ищет в волосах Хеля: хоть какой-то намёк на платиновый блеск, в чертах лица — мертвенную заострённость трупа. Снизу вверх агрессивный узор чернил кажется наполнением жизни, признаком знакомой «человечности». Пальцы вплетаются в чужие ладони. Вильям чувствует: ладонь небольшая, почти такая же, как и его. Растягивает ткань красных перчаток, приникает ближе к телу. Чуть влажная от нервов, крепкая — не как у «мертвеца».

  Вильям оголяет пальцы. Стаскивает перчатки с ладони вместе с предательски украденной вещью, делая вид, что она была на ладонях всегда: в игнорировании тайны есть своя уловка, как и в бесстыдном выражении глаз. Вильям бросает перчатки куда-то под прилавок: они летят смешно, поспешно, со скоростью броска бумаги в мусорное ведро. Чтобы ничего не отвлекало. Чтобы можно было вернуться обратно.

  Вильям согревается о Хеля почти мгновенно: едва касаясь тонкой кожи на животе, после — заплетаясь в перевязь пальцев. Или это кажется: потому что жар в груди может не только греть других, но и согревать тебя самого.

  Взгляд скользит по фигуре Хеля с любопытством. В каждом чужом жесте — неуверенность, неопытность, перемешанная с чувственностью. С жадностью, с горячностью, которая пленяет тем, что Вильям так страстно ищет в других.

  Искренность.

  Вильяму любопытно. Привстать, оперевшись на локти, дать расстегнуть рубашку. Пуговиц предательски много, можно наблюдать с удовольствием палача: как неловкие пальцы, шнурующие жилетку через раз, справляются с прорезями тканей. Как Хель взбудоражено сосредоточен: как внимательны его глаза, следующие дорожкой за пальцами сверху вниз. Как он почти тревожен, как пальцы едва заметно подрагивают. Как касаются кожи на груди почти неуловимо: случайные прикосновения не менее приятны, чем нарочные.

— Посмотри на меня.

  Вильям хочет: поймать робкий взгляд из-под коротких ресниц, позвать, заставить оглянуться. Хель не может не посмотреть — Вильям знает. Он просит его так по-доброму, что не сдержать взгляд — чистый рефлекс. Рубашка свисает повержено на кромках локтей, чужие пальцы скользят нежной лаской по ключицам, до ярёмной впадины. Тянутся к шее. Вильям приподнимает под лаской подбородок, клонится в сторону: щекотно. Корпус тянется вперёд: к поцелую.

  В это мгновение, кажется, они думают одинаково.

  Прикосновение мажет сначала по коже щеки, затем застывает у самого лица. Вильям закрывает глаза, до его ушей доносится: тихая речь, словно шелест старинной книги. Хель шепчет ему прямо в губы, глаза восторженно встречаются с чужим взглядом.

— В своем несчастье одному я рад,
Что ты — мой грех и ты — мой вечный ад.

  Вильям чувствует: его застрелили в сердце. Он не может сдержать восхищённый взгляд, не может не коснуться своей рукой пространства собственной спины. Вжаться, спросить:

— Откуда ты?..— и не закончить мысль. — Дракон на спине. Знаешь, как его зовут? Шекспир. Когда я был маленький, он был всего лишь ящерицей, гоняющейся за парашютом одуванчика. Библиотека сиротского дома была небольшая, и там я впервые взял маленький томик. И увидел: своё имя! Мне так показалось это забавно. Так значимо. У ящерицы...не было имени. Но тогда оно появилось. Этот сонет...я знаю наизусть. Хочешь?

  Восторженная страстность, весёлость кокетства — в них ни грамма привычной фальши и игры. Вильям смотрит на Хеля с прежним восторгом, без страха: с искренностью в каждом жесте, с убийственной честностью во взгляде.

  Чужие пальцы касаются низа живота у кромки брюк, чужие губы — рядом с пульсирующей артерией виска. Горячо, жарко. Почти как в Кроксе, хотя маленькая лавочка лишена жары до самого основания. Тут прохладно. Всем, кроме их двоих. Мгновение Вильям позволяет чужой воле взять над ним вверх, чтобы после объяснить: власть никогда Хелю не принадлежала. Это всего лишь иллюзия.

  И Вильям вскидывается наверх, оседая. Толкая ростовщика назад, лбом упираясь в кончик длинного носа. Тело Хеля, худое, слабое, податливо склоняется назад под волей более сильного. Садится обратно на уровень чужих колен, и Вильям впечатывается пальцами в чужие голые рёбра.

— Мои глаза в тебя не влюблены, —
Они твои пороки видят ясно.
А сердце ни одной твоей вины
Не видит и с глазами не согласно.

  Поцелуй смазанный, влажный: сначала языком до губ и до зубов. Чтобы пальцы дотянулись до молнии тёмных джинс, чтобы стянули их, ненадолго прислонив Хеля к поверхности прилавка. Вильям не любит медлить, когда владеть так хочется. Атрибуты одежды летят в сторону, к мусорному ведру. Хеля тянут к себе назад с жадностью желающего напиться. За плечи, за ноги — до чего удобнее будет достать.

— Я ненавижу хтоников, — шепчет Вильям. Кусает зубами мочку левого уха. — Ненавижу. Вы как проклятые ведьмы, как осквернённые могилы. Новообращенные, спустя три года, десять лет, с меткой, без — всё равно звери. Чужой разум в мёртвом теле. Недомертвецы.

  Усилием ладони Хеля вжимают в поверхность деревянного пола. Хватают за волосы на затылке, заставляя прогнуться. И вот уже не Хель — им владеют преступной волей. Вильям клонится сверху. Чёрные тонкие волосы щекочут ростовщику подбородок.

— Ушей твоя не услаждает речь.
Твой голос, взор и рук твоих касанье,
Прельщая, не могли меня увлечь
На праздник слуха, зренья, осязанья.

  Губы касаются чужой шеи. Ведут языком вдоль поверхности кадыка. Слух разрывает звон колокольчиков под потолком, крип двери: пришли посетители. Женщина средних лет с мужем под руку переступают порог лавки редкостей, стучит поверхность чужой трости. Гости находят взглядом лицо Хеля на полу и почти не верят своим глазам. В их лицах застывает стыд, ужас. Вильям настойчиво оборачивает лицо ростовщика к себе за подбородок. Шепчет в самые губы: «Смотри только на меня». Впивается жадностью поцелуя в рот. И гостям остаётся только уйти. Хлопнуть дверью, вновь потревожить колокольчики на нитках.

— И все же внешним чувствам не дано —
Ни всем пяти, ни каждому отдельно —
Уверить сердце бедное одно,
Что это рабство для него смертельно.

  В словах в самых губы чувственности больше, чем в рваных движениях тел. Чем в царапающих чужую спину ладонях. Чем в противоестественном владении одного тела другим.

— В своем несчастье одному я рад,
Что ты - мой грех и ты - мой вечный ад.

  Вильям закрывает глаза: стыдно. Почти обнажённо: не так, как обнажено тело, а как может быть обнажена душа. Волосы Хеля влажные от душа. Растрепавшиеся по полу. Серые глаза смотрят вверх под поволокой удовольствия.

— Я ненавижу хтоников, — постыдной тишиной звучит голос Вильяма в искусанные губы. — А в тебя влюбился.

  Зловещая тишина как предвестник скорой разлуки. Так хочется ранить напоследок, быть раненым самому. Вильям открывает глаза, подаваясь вперёд. Прячет свой взгляд за прикосновением к чужому плечу. Ладонь закрывает рот Хелю как пленнику, которому приказывают молчать: сильно, настойчиво, впечатываясь в лицо совсем не ласковым жестом.

— Ничего не говори, — с мольбой просит Вильям. Слабо. Повержено. — Просто заткнись.

[Хель]

В сердце тает лед в ожиданье срока,
Но тебя зовет не моя дорога.
Что случилось вдруг? Я смеюсь и плачу,
Разомкнулся круг, все теперь иначе,
Но восток зовет, и скоро ты скажешь: "Прощай"...

Страшное понимание: придется отпустить. Хель закрывает глаза, прижимается ближе, игнорируя тягучую боль ожогов и напряжение уставших мышц. Обнимает, зарывается пальцами в чужие волосы. Ему кажется: он мертв. Так, как не смог бы убить ни один кинжал. Сердце оплетено лозами терновника. Скрипит выбитой дверцей пустая клетка под ребрами. Чудовище рычит, согласное вернуться — потом. Не сейчас.

Боль отступает, смывается подступившим удовольствием, и можно оставить поцелуй на чужом виске — губы прижимаются подобием дула пистолета. Поцелуй словно выстрел. Хель гладит человека в своих объятиях, не хочется отпускать. Ни на миг. Сердце каждым ударом шарахает будто навылет. Чужие слова впитались в каждую нить чернил на бледной коже.

Хтоник знает: страшно любить того, кто тебя ненавидит. Самую твою суть. Хель понимает — он тоже ненавидит монстра в себе. И отчаянно прижимается к чужому плечу. Не говорит признание, что горит под кожей, наполняет вены. Не может. Не хочет становиться для этого человека еще одной клеткой.

- Я не помню, кем был раньше, - тихо выдыхает Хель, и руки скользят по чужой обнаженной спине, ласкают узор татуировки на шее, гладят беспокойного дракона. Признание не то, что нужно, но хтоник не может сдержаться. - До... аннигилятора. Не знаю... первое мое воспоминание: это склеп, в котором я думал, что умру. Я помню лишь темноту и холод, помню, как впивались в ладонь осколки чужих косточек. Мне было страшно и больно. Каждый раз, когда... я снова оказываюсь там. Глупо бояться смерти, когда уже умирал, верно?

Хель выдыхает, смахивает с глаз непрошеную влагу. Уставшее тело благодарно принимает тяжесть чужого веса. Не хочется отпускать. Хтоника пугает собственное безразличие ко всему остальному: к жесткости деревянного пола под лопатками, к шорохам, доносящимся со второго этажа. Даже случайные посетители кажутся всего лишь отголоском сна. Хелю все равно — значение имеет только человек в его объятиях.

- У меня нет даже настоящего имени, - делится ростовщик. Отдает часть себя взамен на чужую откровенность, - я и сам себя боюсь. Ненавижу... наверное, так же, как ты. Еще сильнее? Одно дело — ненавидеть чудовище в других. Но когда оно смотрит из зеркала... Иногда я боюсь, что вовсе не являюсь человеком. Может, я и есть просто хтоническая тварь. Монстр, мнящий себя человеком... самому себе рассказанная ложь.

Ладонь на чужих лопатках вздрагивает, жмется теснее. Хель с тихим стоном прикрывает глаза. Кажется справедливым отдать свою тайну в обмен на чужую. Откровенность режет не хуже чужих признаний. Хочется сказать так много... сердце чувствует: следующий раз представится не скоро.

- Я убил тогда впервые. Мальчишку. Почти ребенка. Он испугался меня... я понимаю, почему. Мне его нож не причинил вреда. Мои когти... я помню кровь, заливающую руку. Помню ужас, раскалывающие грудную клетку, - пальцы тянутся к собственной шее, накрывают шнурок давным давно украденного амулета. - Я забрал это. Чтобы больше никогда... я лучше умру, чем снова превращусь в чудовище. Я хотел, чтобы ты убил меня.

Хелю кажется: он говорит не то. Портит момент. Когда объятия размыкаются, он чувствует себя одиноким. Впервые боль приходит не от чужой руки, а от ее отсутствия. Хтоник вплетается взглядом в чужое лицо, тянется погладить по щеке. Надеется, что его не оттолкнут. Пьяная ласка значит больше, чем царапающие спину руки. Чем рваные движения, выбивающие стоны из горла. Хочется касаться — гладить обнаженную кожу. Снова приникнуть поцелуем к излету ключиц. Хель думает: так будет выглядеть каждый его счастливый сон. Таким будет кошмар, выламывающий ребра.

- Ты не вернешься, - выдыхает Хель. Он чувствует. Во взгляде Вильяма неумолимость приближающегося тайфуна. Пальцы срываются вдоль чужих ребер, по напряженному животу. Хель обреченно улыбается.

Поднимается, тянется за новым поцелуем — невесомым, легким, почти болезненным. У них все еще есть этот день. Ожидание боли страшнее, чем сама боль. Не хочется отрываться от этого человека, даже зная — он причиняет боль. Впивается в сердце с безжалостностью дракона.

Люблю тебя, - беззвучно выдыхает Хель в чужие губы. Не вслух, чтобы не ранить. Достаточно боли, что уже сжимает тело. Тонкая трещина протягивается от уголка рта — предчувствием грядущего страдания. Ее легко не заметить. Она сотрется или углубится не раньше, чем самый нужный, самый желанный человек исчезнет.

У меня ничего нет, кроме этой боли. Ничего своего.

За шорохом одежды скрывается отчаяние предстоящей разлуки. Хель встряхивает головой, проводит пальцами по волосам, уже чувствует: прическа превращается в нелепое гнездо. Волосы пушатся, лишая хтоника привычного серьезного вида. Опухшие искусанные губы кривятся в обреченной улыбке. Хель ловит себя на грустной отчаянной мысли: лучше бы его все же убили. Лучше бы никогда не облекали чувство в слова. Лучше бы ему никогда не начинать свою жизнь в том давно временем стертым склепе.

- Ты голоден? - спрашивает ростовщик. Пальцы путаются в шнуровке жилета, никак не справляются с узлами. Хель вздыхает, чувствуя себя беспомощным глупцом. Руки дрожат. Хтоник проходит до входной двери, щелкает замком — стоило сделать это раньше, а теперь щеки трогает румянец, когда Хель вспоминает жадный взгляд темных глаз: смотри только на меня. Как будто он способен не смотреть на Вильяма хоть мгновение.

Лестница преодолевается почти без проблем — Хель спотыкается лишь однажды, неуклюже заваливается набок, задевая чужое плечо. Вздрагивает — боль не имеет ничего общего с расцветающим ожогом прикосновения. Уставшие требующие отдыха мышцы ноют.

Маленькая кухня на втором этаже — за поворотом лестницы. Еще со ступеней слышен грохот, а за порогом становится ясен источник: Корвус деловито освобождает холодильник от скудного набора хранящихся в нем пустых упаковок из-под яиц и... трупов мышей. Хель замирает на пороге, с недоумением оглядывая вереницу мышиных тушек. Ловит взгляд друга...

- Что?! Я тебе давно говорил: у нас в холодильнике мыши повесились! Ты думал, я так шучу?! И вообще... вы что там делали? - щурится птица, клонит голову набок, вглядывается с явно различимым ехидством.

- Полки прибивали, - отзывается с невозмутимостью Вильям, проходя в кухню, - они у вас на соплях держались. И детство вспоминали.

Хель давится воздухом, чувствует, как жар заливает лицо. Краснеет — снова, и от стыда никуда не деться. Маленькая кухонька — со старым проржавевшим холодильником, плохо работающей газовой плитой. С квадратным столиком, заваленным не посудой — снова книгами. На удивление гармонично смотрится Цисса, устроившаяся среди беспорядочно сваленного пергамента, с интересом рассматривающая все, что покидает внутренность холодильника. Подергивается длинный, кисточкой увенчанный, хвост.

Хель проходит к плите, пряча смущение, копается в подвесных ящиках — находит поваренную книгу. Потрепанный томик в коричневой обложке, по уголкам погрызенный мышами. В свете мутной лампы под потолком слова плывут перед глазами. Тяжело сосредоточиться, когда тело еще помнит тяжесть чужих движений.

- Смотри-ка, - с садизмом тянет Корвус, взлетев повыше, обращаясь к гостю, - неужто готовить решил? Что ты там выбрал? Блины? - птичий смех не отличается изяществом, птица грохочет, словно кашляющий дымом паровоз. Чуть не валится обратно на деревянные половицы.

Хель не оборачивается, старательно ополаскивая посуду под краном, потом снова шарится по ящикам и тумбам. В миску бьется несколько куриных яиц, засыпается пара ложек сахара... Молоко тоже находится на кухне — все под чарами консервации. Корвус не сдерживает довольного смеха.

- Видимо, удачно вы полки прибили, - замечает птица, - что кое-кого аж на готовку потянуло. Может, еще холодильник почините? Да у нас еще сантехника в ванной плохая - пошли бы, посмотрели... Эй, Хель... когда яйца бьют, предполагается, что скорлупа не попадает... а сейчас... ну вытащи! Вытащи скорлупку! Сам же подавишься, дурила!

Не сдержавшись, птица перелетает на тумбу, начинает активно советовать. В миску отправляются мука и молоко. Корвус кивает и недовольно хлопает по дрожащей ладони.

- Не так! Ну кто так перемешивает? Я тебе говорил, надо миксер купить! И микроволновку! Сколько можно...

Хель знает: он плох в том, что касается быта. Может, когда-то, будучи просто человеком, все было иначе. Но память о тех временах канула в лету, как и возможная ловкость рук. Плита отзывается на движение руки скрипом и скрежетом, Хель тревожно принюхивается, боясь, что потянет газом — но нет. На сковороду отправляется первая заготовка под блин... которая ожидаемо выходит комом.

Ругаясь, Хель одергивает руку от горячей сковороды, шкребет лопаткой, нелепо ругается, призывая демиургов. Потом оборачивается и, поймав взгляд Вильяма, заходится смехом. Он вдруг понимает, как нелепо выглядит — перепачканный в муке, с волосами, как пух одуванчика. Прижимая обожженные пальцы к губам. Он вдруг думает: ну и что, что у них всего день. Это тоже много! Это целая вечность!

Сквозь неплотные шторы проникает свет с улицы, скатерть на столе - нелепая, вся в крупных подсолнухах. Чтобы поесть за столом, нужно сперва сгрузить с него кипы бумаг и книг. Скрипучий стул протестует на каждое движение гостя.

- Хель! У тебя все горит! Да что ты завис! Горе сплошно... Ай, ай, а, - шипит птица, спархивает на пол, машет крылом, едва не обожженным о горячий бок сковороды, - Мушка, а ты... не лезь, тоже поранишься! - перехватывает дивную смесь дракона с кошкой за ухо, оттаскивает подальше от разразившейся катастрофы, ласково клюет в холку.

- Все нормально, - отмахивается Хель. Стопка получающихся блинов весьма кривая, но ростовщик отправляет кусочек в рот и довольно кивает: съедобно.

- Так что, расскажете про свое приключение? - ехидно не унимается птица, синей вспышкой удерживая Циссу от возможных поползновений в опасную зону, - что за зубастые тентакли вас отделали? Хотя судя по вашим лицам... и шеям, - в голосе прибавляется садистического озорства, - они вас даже здесь нашли. Вы бы проверили: вдруг там еще кто на первом этаже притаился. Какое хтоническое чудовище... Мышь! МЫШЬ!

Синий всполох пролетает через всю кухню — стремительно настегает зверька в самом углу, почти скрывшегося за грудой распотрошенных коробок, занятых книгами, газетами и осколками испорченных предметов. Когти сжимаются вокруг хрупкого тельца, звучит жалобный писк...

- Корвус, стой!

Поздно. Хель не успевает, лопатка валится из рук на пол, мышь забирает в лапах победно смеющейся птицы. Корвус уже возвращается к своей гостье, протягивает добычу. Хель, беззвучно и бестолково ругаясь, тянется сполоснуть кухонную утварь. Горит очередной забытый на сковороде блин. Корвус роняет мышиную тушку под носом у Циссы.

- Это тебе, красавица, я слышал, что кошки любят мышек. Угощайся!

[Вильям Блауз]

Мгновение кажется: человек замолкает.

  Пальцы чувствуют чужое дыхание на ладони, покрывающей лицо: частое и влажное прикосновение губ после судороги удовольствия — в излом линии жизни. Вильям не спешит убирать руку, наслаждаясь моментом. Драгоценная тишина без ответных признаний — та боль, которую хочется принять на сердце. Вместе с искоркой умирающей надежды: «А может?..» — но нет.

  Не может.

  Ростовщик гладит с лаской поверженной стороны, но выходит из боя победителем. Ощущение невысказанных чувств, желанных слов саднит на коже: «Проигнорировал. Не ответил». Страшно признавать: ты просишь исхода, который самого тебя страшит. Ничего не меняется ни в лице, ни в голосе человека, лежащего под тобой: та же грустная отрешённость во взгляде. Те же серые глаза под короткими ресницами, изгиб длинного носа. Вильям лишь на мгновение поворачивается, чтобы увидеть чужое лицо в профиль. Больно — и отвернуться обратно. Ласка тёплых пальцев по коже кажется утешением, подаренным бездомной собаке. Когда хотят только погладить — и пройти мимо, улыбнувшись. Отвратительно настолько, что хочется повести плечом в сторону. Уйти от чужой руки.

  Разум упорно кричит: «Растоптан. Обманут. Заигрался — твоя вина».  Как неприятно чувствовать себя жертвой собственной ловушки. Вильям опирается подбородком о чужое плечо, клонит голову вниз. Глаза упираются в поверхность деревянного пола: на нём мокрые разводы от ранее влажных волос. И Вильям опускает с чужого лица ладонь и слушает.

  О смерти и о подаренном бессмертии, и ему хочется горько рассмеяться. Они расстанутся — на дни, месяца, годы — но какой в этом смысл, если временная пропасть простирается куда дальше? Смертный и бессмертный. Тот, кто умрёт, и тот, кто останется. Вильям чувствует: зависть прорастает под кожу подобно горькому яду, несправедливость чужой боли кажется издевательством. Возможно, поэтому так приятно убивать хтоников: потому что любить их не за что. Обманули свою природу. Обманули смерть.

  Хочется мучительно улыбнуться в чужое лицо: ростовщик говорит о склепе, который его страшит. Но лишь у одного из них этот скреп реален: в конце жизни смерть не пощадит лишь одного. И ощущение скорой кончины вгрызается шилом под рёбра. Как смеет Хель так говорить о смерти? Как смеет тот, кто отвернул от себя сущность кончины, бояться её смердящего дыхания? Как он может говорить о смерти с ним, с Вильямом? С тем, для кого смерть реальна, а не отзвук ночных кошмаров и дефект ослабленного тела?

  Вильям шумно выдыхает. Закрывает глаза, ожидая: сколько ещё ему предстоит услышать и когда сдержаться от удара? Почти молит: лишь бы это скорее закончилось.

  Хель говорит об убийстве мальчишки — а он вспоминает мальчишкой себя. Шестнадцать лет, из детского дома его забрали легионеры: пустить на пушечное мясо, бросить на передовую. Никому его не было жаль — вот правда жизни. Вильям и сам огрубел, и теперь ему не жаль тоже: ни Хеля, ни убитого мальчика. Правда жизни: выживает сильнейший. Тут не по чему болеть.

— Ты не виноват, — равнодушно произносит Вильям, и в его словах зреет холодность заученных фраз. — Ты был не в себе и не контролировал ситуацию. Глупо обвинять себя за то, что было. Отпусти. Перестань по этому страдать. Мёртвых не вернёшь. В своём сознании ты бы так не сделал.

  Вильяма находят наощупь чужую шею: ости выпирающих ключиц под впадинами надплечья. Тонкие кости, тёплая кожа, мерный стук сердца за грудиной. Ладонь нащупывает амулет клыка в ярёмной впадине, притупленный зуб так и хочется прижать к большому пальцу. Вильяма гладит ладонью по шее ростовщика, щекочет подбородок, чтобы в неожиданной момент сорвать шнурок с кожи. Вильям знает: веревка порвана, но её можно восстановить даже простейшей бытовой магией. Он даже уверен: Хель обязательно так поступит. Такие вещи не выбрасывают просто так, с ними прощаются, отрывая от сердца, или уносят в могилу.

  Хочется одного: чтобы человек почувствовал себя хоть на секунду свободным.

  Свободным. Без груза на шее, который повесил на себя сам.

— Извини.  Я случайно, — врёт Вильям. Кладёт амулет рядом.

  Врёт настолько неаккуратно, что даже не пытается скрыть свою ложь. Вильям встаёт, размыкаются объятия. Не смотрит в лицо человека напротив: от него почему-то хочется спрятаться.

— Ты не вернешься, — выдыхает Хель, и в голосе слышится искренняя тоска и боль.

  Ладонь тянется робкой лодочкой к щеке: Вильям отстраняется от неё высокомерным движением головы в сторону. Хочется ранить в ответ: за горячность обнажённых тел, за невысказанное чувство. За молчание тогда, когда не нужно, — оно хуже всего.

  И Вильям молчит. Молчит минуту прежде, чем добить словами:

— Нет. Не вернусь.

  И становится почти легко отвернуться и начать искать одежду. Чужие пальцы коснутся легко, невесомо: по рёбрам и животу, но эта ласка будет выглядеть прощальной. Как и поцелуй за ней — горький, лишённый прежней страсти. Можно найти языком излом трещины у угла чужих губ — и не сказать ничего.
 
  Потому что так надо. За бурей всегда следует затишье. Некоторым кораблям суждено умереть в порту.

  Вильям одевается, встаёт, следует за Хелем почти слепо, не осознавая, что он говорит. Пальцы подхватывают с прилавка череп с нефритовыми камнями в глазницах. Касание к голодной гладкой кости на мгновение бодрит и возвращает веселость духа. Вильям поднимается на второй этаж вслед за Хелем. Взгляд Корвуса впивается в лицо с задором чудовищного клоуна.

  Вильям не может не улыбнуться.

— Чудесная птица! — пальцы тянутся коснуться синих перьев, но на последнем сантиметре гаснут вниз.

  Вильям не может. Не знает почему, но не может. Существо кажется дружелюбным и расположенным: Вильям помнит, как Корвус предложил «оставить его в лавке». Как оставляют за стеклом сувенир, как на полку кладут ещё одну книгу. Так просто, но приятно до дрожи в коленках.

  Вильям чувствует, что почти счастлив: фигура Хеля, испачканная в муке, с растрёпанными волосами, кружится около старой газовой плиты. Вильям смеётся.

— Корвус! — со смехом вскидывается он, хватая череп в ладони. — Знаешь, какая гигантская зубастая тентакля на Хеля нападала? Знаешь, что она делала?

  Вильям касается чужой кости как может — чьих-то ещё живых зубов. Страсть поцелуя с черепом, пьянящая, обжигающая, демонстрируется не как нечто постыдное и противоестественное — а нечто нормальное до кончиков пальцев. Вильям льнёт ближе: указательные пальцы скользят под скуловые дуги, удерживая череп на весу. Язык скользит от нижней челюсти к верхней, размыкая их, из груди вырывается тихий стон.

— А Хель знаешь что? — смеётся Блауз. — А Хель так не умеет!

  Веселье плещется в груди вместе с радостью остальных. Вильям вскидывается за мышью, которую ловит Корвус, готовый тотчас вырвать её из когтей. Корвус обгоняет: Вильям успевает заметить, что в глазах «Мушки» вскипает азарт, она тянется — но чтобы покушать.

— Нет, Корвус, ей нельзя, — строго отвечает Вильям.

  Берёт бездыханную тушку мышиного тела в ладонь: кровь стекает по запястью. Свёрнута шея, тело пронизано орлиными когтями — уже труп. Вильям на секунду теряется, не видя мусорного ведра. Но потом вспоминает — и засовывает мышь в морозилку с лицом «Кажется, у вас так принято». Скачивает руки под ледяной водой и садится обратно. Всё нормально.

  Стукнувшись с Хелем в тесном пространстве кухни и чуть не выбив у него из рук тарелку. Блины на них выглядят неровной лягушачьей икрой с намёком на съедобность. Вильям улыбается. Знает: из этих рук он примет хоть яд.

  У них впереди целый вечер. Телефон утробно квакает присланным сообщением.

  Дыхание замирает в груди. Зостер. «Вилл?» — загадочно маячит первое сообщение. «Ты где?» — второе. Вильям кусает нижнюю губу и откладывает телефон. Смотрит в полную тарелку и понимает: у него кусок в горло не влезет.

  Аппетит отбивает так, словно бы тебе позвонил труп.

— О нашем самочувствии справляются, — улыбается Вилл, но в голосе читается тревога. — И нас уже ищут.

  День — позорно мало времени. Жаль, когда и от него отрывают целый кусок. Вильям вскакивает со стула, резко разворачиваясь к Корвусу. Даже садится перед ним на пол, чтобы головы человека и животного были примерно на одинаковом уровне: так говорят с равными. Вильям улыбается:

— Мой друг, мне нужна твоя помощь. Переулок Лунный, 2. Кабак на первом этаже. Скажи, что ты от Хеля. Что задание выполнено и ожидается обмен. Не говори, что видел меня. Это очень важно! — Вильям смотрит на Корвуса с мольбой. С просьбой, с которой знает: её важно выполнить. — От этого зависит годовой запас мидий и ужин в ресторане. Пожалуйста, помоги. Слетай. Ты же самый быстрый в мире.

[Хель]

Пропадает в миллионах навек когда-то
Самый дорогой человек, правда -
Слишком глубокая рана,
Забывать друг друга пора нам.

Нет. Не вернусь.

Почти не больно. Хель знал, что так будет. Его обещали убить на рассвете — так или иначе, свой нож в сердце он получит. И остается только смаргивать с ресниц непрошеную влагу. Делать вид, что все в порядке. Остался всего день — непростительно мало времени, чтобы насытиться чужим присутствием.

Стопка блинов на тарелке — как луч солнца, которому нет места на маленькой кухне. Тарелка чистая, но с надколотым краем, восстановить не доходили руки, купить новую — банально все время забывалось. Хель стряхивает с рук остатки муки, даже зная, что это бесполезно. На самом деле, ему все равно, что он похож на чучело с белой пылью в волосах и на коже — Вильям смеется, и это дорогого стоит.

Вот до боли знакомые руки подхватывают прихваченный с первого этажа череп, вскидывают выше... Хель вздрагивает, когда губы Вильяма прижимаются к выбеленным косточкам, язык скользит по сколам обнаженных челюстей... В груди что-то обрывается, руки дрожат. Хель чувствует, как жар заливает лицо. Это ужасно, нелепо, уродливо — румянец точно не делает хтоника краше. Очередной блин горит на старенькой сковородке, пока ростовщик пытается хотя бы взгляд отвести от действий бывшего напарника.

Блауз тихо стонет в поцелуй, и Хель вздрагивает по-настоящему, в животе становится жарко, голова кружится сильнее, чем на краю пропасти. Корвус истошно смеется, чуть не скатываясь на пол с поверхности тумбы.

Ростовщик молчит, отворачивается, до крови прикусывая губу, соскребает со сковороды блин. Темное пятно гари — словно ожог на неосторожной ладони. Хель моргает, часто дышит, пряча смущение за поворотом головы. Увиденное словно отпечаталось на обратной стороне его век: постыдно-прекрасное, искушающее, как зов бездны. И стон Вильяма. Руки дрожат, предательски звенит посуда.

Корвус срывается за мышью, Хель роняет лопатку и тянется поднять, ополаскивает под водой. Незаметно брызгает холодом себе в лицо, но это не помогает. Дыши, - напоминает себе ростовщик. Чудовище под ребрами ворчит, прикрывая за собой выломанную дверь клетки. Ему почти весело. Хель знает: он нарисует Вильяма тысячи раз. Все, что запомнил, каждое хрупкое мгновение, замеченное им. Он знает, что нарисует этот поцелуй с костяным черепом. Насмешка над Хелем. Насмешка над самой смертью — то, как приоткрывается давно омертвевшая челюсть.

Кажется: время и пространство стали вязкими, как дурной сон. Тяжело сосредоточиться. Хтоник вздрагивает, когда Вильям просачивается к раковине сполоснуть руки. Труп мыши отправляется в морозилку — и никто ничего не говорит об этом. Корвус довольно смеется и клювом ласково касается диковинной кошки. Птица почти очарована. Хель позволяет себе отчаянную шальную мысль, после которой будет еще больнее: хочется видеть Вильяма здесь. Не один день, а всегда. Смеющимся, счастливым. Стонущим в до стыдного страстный поцелуй.

Тарелка отправляется на стол, рука неуклюже сталкивает со скатерти пергаменты, снимает стопку книг — перекладывает на пол. Хель садится напротив гостя... и чувствует, как под кожей бурлит веселье. Страшное, опасное, шальное. И тянется за черепом. Пальцы подхватываю предмет с изяществом, какого ростовщик сам от себя не ожидает. Мимолетно скользят вдоль нижней челюсти. Хтоник подтягивает череп себе на уровень глаз — и смотрит...

Он вдруг понимает: этот череп действительно прекрасен. Нефриты искусственных глаз смотрят с вызовом, почти ободряюще. Пальцы срываются по затылочной кости, ласкают свеже вырезанную руну... и Хеля прошибает ударом почти реального электричества. Он видит две чашки в серой комнате, чувствует одиночество, почти тоску...

И поднимает взгляд к человеку напротив. Дыхание сбивается. Ему все равно, что подумает Корвус. Ему все равно, что будет потом — когда Вильям исчезнет. Важно только сейчас. И губы кривятся в улыбке — такой, словно не больно ни капли.

- Спорим, у меня получится? - выдыхает ростовщик и прижимается губами к черепу. Закрывает глаза и представляет... нужные губы, нужное лицо. Поцелуй смазанный, неуклюжий, на белой кости остается хрупкий след крови с пораненных губ. Хель целует череп самозабвенно, как хотел бы поцеловать Вильяма. Ласкает ладонью кости скул — так, как ласкал бы человека напротив.

- Мать моя Харибда, - выдыхает Корвус откуда-то со стороны. Слышится грохот сбитой коробки, шорох поврежденных книг. Хель вспоминает: вкус чужих губ, крепкие объятия, хватку пальцев, режущую глубже ножа. Хаотичность рваных движений, выбивающих из легких воздух, удовольствие — болезненное, мучительное, слепое... и стонет в поцелуй. Отчаянно, как в губы Вильяма в своем самом смелом желании.

Хель открывает глаза и с готовностью погружается в омут чужих глаз — до тех пор, пока Корвус синей вспышкой не вспархивает прямо перед лицом. Череп неулюже валится из рук обратно на поверхность стола, на нелепо аляпистую скатерть. Птица крыльями бьет товарища по щекам, заглядывает прямо в глаза.

- Ты в порядке? Хель, скажи, ты в порядке? Тебя полкой по голове шарахнуло, пока вы ремонтом занимались? Ты сколько раз за последние дни падал? Может, в больницу? У тебя сотрясение. Надеюсь, это не заразно! А вдруг... Вдруг это навсегда! О нет! Только некрофилии нам не хватало! Как чувствовал... в твоей тяге к могилам всегда было что-то нездоровое! Что мне делать?! Мы тебя вылечим! Хотя... нет, стоп, это... это как-то нетолерантно... Я принимаю твой выбор! Хель, я все понимаю! Это от тебя не зависит! Это одержимость, это болезнь, это химические процессы! Если нужно, я буду стоять на стреме на кладбище, слышишь? Для друга мне ничего не жалко!

Хель сдерживает рвущийся из горла хохот, птица уже мечется к человеку напротив, бьет крыльями по лицу Вильяма, чуть не наступает в тарелку с блинами, скидывает давно опустевшую сахарницу.

- Ты тоже, да? Это тентакли! Смотри на меня! Только не отключайтесь! Мы что-нибудь придумаем! О нет! Как  я не подумал! Мушка!

Корвус срывается со стола, подлетает к подруге, клюв ласково касается холки, крылья бьют невесомо — почти нежно. Птица закрывает диковинную кошку собой, словно защищая:

- Мушка, тебе рано такое видеть! Не смотри на этих придурков, сами извращенцы и тебе психику портят. Ужас! И этому носатому я отдал лучшие годы своей жизни... понятно, какие полки они прибивали, все понятно... не бойся, Мушка! Ты вырастешь здоровой кошкой и сама выберешь, чего хочешь в жизни! Дядюшка Корвус всегда на твоей стороне, моя хорошая. Я приму любое твое решение, даже если это будет нездоровая страсть к ондатрам...

Хель чувствует: ему плохо. Не так, как от приступов, но как будто бы хуже. Хочется плакать и смеяться. Он роняет голову на сложенные на столе руки, от смеха трясутся плечи. Это почти больно.

Чужой гаджет на столе издает звук, вынуждая поднять голову. Хтоник видит, как меняется лицо человека напротив. Веселье и безмятежность, желанные, пусть даже издевательски неуместные из-за предстоящей разлуки, смываются холодным ужасом. Тревогой. Ростовщик выпрямляется и вглядывается в лицо Вильяма. Видит, как тот замирает над тарелкой... и отворачивается. Улыбка неискренняя.

- О нашем самочувствии справляются. И нас уже ищут.

Хелю не нужны пояснения: Сигма. Он помнит человека в баре, помнит очертания лица за завесой дыма. И руки пробивает дрожь. Он вдруг думает о том, что разлука страшит меньше, чем понимание: Сигма заберет человека напротив. Скует так, что не вырваться. Хель моргает, молча смотрит, как Вильям сползает на пол, как замирает перед птицей. Говорит как с равным. И Корвус, чувствуя серьезность просьбы, послушно замирает, внимательно слушает.

- Пожалуйста, помоги. Слетай. Ты же самый быстрый в мире, - выдыхает Вильям.

Корвус бросает взгляд на Хелю — быстрый, но пытливый. Непривычно осторожный. Хель кивает. Ему страшно — и за друга, и за Вильяма. Но он не имеет право мешать высказанной мольбе. Птица опускает голову, встряхивается. Думает.

- Ну если годовой запас мидий, то конечно, - в голосе слышится напряжение, но почти незаметное. Корвус вскидывает голову, мимолетно тычется клювом в ладонь Вильяма — ободряюще. И поднимается в воздух. - Обернусь туда-обратно, даже не заметите. Я самая быстрая птица в мире! Ну... не во всех смыслах, конечно, но... Хель?

Ростовщик протягивает руку — птица подлетает, бодает головой чужую ладонь. На всякий случай. И срывается в коридор — к специальному окну-дверце в крыше.

Хель выдыхает, трет ладонями лицо... и поднимается. Подходит к Вильяму и тянет к себе, поднимает на ноги. Он может быть достаточно сильным, когда это требуется.

- Тебе велели меня убить, - это не вопрос, хтонику не нужно подтверждение того, в чем он уже уверен. Пальцы касаются чужой щеки так, как ласкали черепную кость. - Что ты задумал?

Он подталкивает Вильяма к столу, оглядывается на нетронутую тарелку... и вспоминает слова, звучавшие в ресторане отеля под шум старенького магнитофона.

Поешь. Я понимаю твою тревогу, но, когда ты будешь без сил, тысячу раз пожалеешь, что дал эмоциям взять вверх над телом. Поешь. Хотя бы немного.

- Тебе нужно поесть.

Но руки скользят по чужой шее. Разум говорит о том, что нужно отпустить Вильяма. Нужно усадить за стол, заставить поесть, потому что человек напротив — все еще просто человек. Хрупкий. Смертный. В этой мысли, в этом осознании есть нечто кощунственное. Хель вдруг отчетливо понимает: они одни, не считая Циссы. А она уже бежит в коридор, гоняя несчастную муху. Хель отвлекается на миг, призывая самую простую магию на свете - вынуждая дверь кухни залопнуться.

- Знаешь, ты все еще можешь меня убить, - выдыхает ростовщик и целует Вильяма. Почти невинно, целомудренно касается чужих губ своими. А потом сползает на колени и тянется к ремню чужих брюк. Собственное желание пугает, но Хель знает: одному из них прикосновения никогда не доставляют боли. Хочется ласкать это тело, целовать каждый дюйм. Даже если это безумие.

Хель толкает Вильяма на стул, сам замирает на полу, выпутывает кромку чужой рубашки и запускает пальцы под ткань. Тихо стонет, касаясь обнаженной кожи, тянется прикоснуться губами. К подрагивающему животу — и ниже. Глупое желание. Сумасшедшее. Хочется доставить удовольствие. Хочется украсть у последнего дня как можно больше.

- Убей меня, - умоляет Хель, целуя, лаская чужое тело. Люблю тебя, - вторит разум. Беззвучно, больно выламывает сердце.

[Вильям Блауз]

Это приятно.

Сладко.

Горячо.

  Пальцы впиваются в деревянную поверхность стула до побеления костяшек, удерживая тело на весу в напряжении. Вильям смотрит на Хеля сверху вниз: глаза туманит поволока страсти и желания, прячет его взгляд за ресницами, заставляет медленно дышать через приоткрытый рот. Кислорода становится предательски мало, воздух накаляется. Чужие ладони вытягивают полы рубашки, прикасаются к животу. Они тёплые, горячие, касаются так, что сомнений не остаётся: хотят доставить удовольствие. Тело откликается на ласку волной мурашек по коже.

  Вильям помнит. Прокручивает в воспоминаниях десятки раз — страстный поцелуй ростовщика и варёного черепа. От этой картины невозможно было отвести взгляд: преступна была даже сама мысль об этом. И Вильям смотрел: заворожённой коброй на заклинателя змей, смакуя каждое движение губ и языка, терзая собственный рот острыми зубами. Сдирая корки. Вильям наблюдал за тем, с какой страстностью поддаётся вперёд ранее робкое и замкнутое тело ростовщика — это завораживало. Он видел, как Хель бесстыден: в каждом своём движении, от губ до кончиков пальцев. Кажется, упавший на стол череп ещё оставил на себе разводы чужой ссохшейся крови. Красиво.

  Это было красиво.

  Вильям помнил, как он потянулся к нему через стол. Как склонил вперёд голову, оперевшись о край древесины, потянулся. Хотел поцеловать: нутром чувствовал, что Хель хотел того же. Повторить поцелуй собственный, повторить поцелуй чужой: не на макете мёртвой кости, а на человеке. Живом, дышащем. На том, кто может ответить, кто может перехватить инициативу, как чужие руки. Страсть настигла волной мгновенно: напротив — улыбающиеся в красивой улыбке губы, смеющийся рот, растрёпанные волосы с мукой на макушке — самая желанная вещь на свете. Даже руки, в которые Хель прячет лицо в истеричном смехе. Красивы. Каждым узором вен.

  Вильям не может не повторить.

— Я тебя люблю, — срывается почти неслышимо.
 
  Но он знает: Хель обязательно услышит. До того, как тучная масса большой синей птицы упадёт перед ними. Тогда останется только смеяться: чужое беспокойство сродни клоунской суете. А так хотелось другого: встать, схватить ростовщика за грудки, потянуть на стол и разложить прямо там же. Не слушать испуганную истерику Корвуса, игнорировать даже наличие разумной кошки под столом. Желание обладать сродни одержимости. На пике возбуждения отчётливо понимаешь: несколько минут назад от Хеля, говорящего не то и не о том, хотелось уйти. Одеться, хлопнуть дверью и не возвращаться: чужое молчаливое равнодушие кольнуло в самое сердце.

  Сейчас же хочется обжечь снова. Обжечься самому.

  Терзать, ласкать, гладить. Наклоненный череп так и остался на краю стола не просто печатью косвенного поцелуя, но и предвестником настоящего.

  Вернуться в настоящее не сложно. Отпустить тяжёлый шум ускользающих в коридор крыльев, мягкую поступь кошачьих лап, следующих за мухой. Хлопок двери напомнит на мгновение:

— Ты забыл свои перчатки, — громко и с отголосками смеха в голосе замечает Хель, захлопывая дверь за собой. Азарт бурлит под кожей, на языке чувствуется привкус сигаретного дыма. Хель вглядывается во мрак, без труда находя знакомый силуэт. И улыбается — криво, почти пьяно. Знакомо стучат часы, темнота липнет к коже.
— У меня тут состоялся забавный разговор с... кажется, это был твой босс. Он говорит, что следующие сутки я не переживу. Так что я зачем зашел... подумал: чего тянуть? Верно?

  Как только захлопывается дверь, Хель молит Вильяма о смерти.

  Как только она захлопывается сейчас, всё повторяется.

  Трудно удержать насмешку в груди над самим собой. И Вильям молчит, кусая губы: не отвечает ни на один вопрос о заказном убийстве. Оставляет эту тайну при себе: возможно, он полагается на интуицию и импровизацию. Возможно, уже отрепетировал каждый акт предстоящего спектакля. Сейчас важно другое.

  Как к животу прикасаются чужие губы. Как клацает под быстрыми руками ремень-автомат. Можно опустить взгляд вниз: увидеть макушку, измазанную мукой, очертания длинного тонкого носа на опущенном лице. Вильям хочет прикоснуться к чужим волосам ладонью, привлекая внимание. Приятно. Хочется — безумно!  Хель надламывает разум так, что сознание держится на последнем канате нервов. Даже не на канате — на тонкой верёвке.

— Посмотри на меня, — шепчет Вильям.

  Касается левой рукой подбородка Хеля, обращает его голову на себя. Серые глаза прозрачно-льдистые в бликах рассветного солнца. К коже губ на углах рта хочется прикасаться. Там, где раньше проходил излом трещины, теперь ласковые пальцы. Гладят. Почти жалеют.

— Не надо, — Вильям закрывает голова и отрицательно качает головой.

  Не с издёвкой, не с насмешкой. Не с брезгливостью — с нежностью. С почти бережным отношением к Хелю, который представляет из себя нечто больше, чем разовое развлечение. Которого не хочется превращать в нечто пошлое. Не сегодня.

— Потом жалеть будешь. Лучше иди сюда.

  Руки поднимают ростовщика под локоть наверх, тянут с пола в мягкие объятия. Страсть стихает, оставляя после себя болезненную нежность. Нос Вильяма утыкается в чужие ключицы. Пальцы ведут по спине, через одежду не удаётся прочувствовать чужих острых позвонков. Вильям обнимает мягко, не говорит ничего. Закрывает глаза, чувствует сердцебиение. Чужое — если примкнуть к груди. Своё, которое, кажется, отдаётся даже в спину. Время течёт подобно тягучей массе. Как давно улетел Корвус? Пять минут назад? Десять? Пятнадцать?

— Тебе ведь тоже предложили меня убить?

[Хель]

Я тебя люблю.

Три слова ложатся на кожу подобием клейма. Глубже, чем могут вонзиться зубы. Больнее, чем пробивающий клетку ребер клинок. Хель не знает, как это — когда тебя любят. Особенно: когда об этом говорят. Он не знает, что делать с этим непрошенным, но самым желанным подарком. В голову не приходит, что нужно подарить собственное признание в ответ — слишком страшно стать для этого человека клеткой. Удерживающим обхватом наручников.

У хтоника нет ничего, кроме себя самого и бесконечной боли. Он делится тем, что имеет. Дарит прикосновения бесчисленно обожженных рук. Оставляет поцелуй на подрагивающей от напряжения коже. Ему мало: оказывается, отдавать приятно. Приятно, даже когда боль выламывает судорогой.

- Посмотри на меня.

Хель поднимает голову, послушный чужой руке. Чужой воле. Смотрит снизу вверх: взгляд Блауза — пьяный, мутный. Такой, что хочется прильнуть еще ближе. Пальцы забираются под рубашку, ползут по коже, невесомо царапают ногтями. Хель не умеет признаваться в любви. Его признание — шальной взгляд, смазанный поцелуй над кромкой чужих брюк. Излом протянувшейся близ губ трещины, выдающей страх, тревогу. Боль.

Хтоник знает: он не пожалеет ни о чем, что может произойти. Даже если все закончится простреленной головой. Страшно — то, как этот человек на него влияет. Вспоминается смешок чужака, спрятавшегося за завесой дыма, снисходительность, с которой тот выплевывал слова. Почти жалость. Но Хель чувствует: его желания — не порождение магии.

Он запоздало вспоминает: Вильям ненавидит тишину. А ростовщик не знает, что сказать. Слов слишком много: желания скребутся в грудной клетке, горят под кожей. Слов нет совсем: только слепое наваждение.

- Лучше иди сюда.

Хель поднимается, скользит в распахнутые объятия, льнет к чужому теплу — как безумец, как тот, кому скоро на плаху. Мягкая ласка ранит сильнее, чем впивающиеся в плоть зубы. Хтоник клонится ближе, роняет поцелуй в спутанные темные волосы. Непослушные. Неидеальная деталь в обычно элегантном Вильяме. Кажется: два сердца шарахают в унисон, Хель закрывает глаза и носом зарывается в мягкость чужих волос.

- Тебе ведь тоже предложили меня убить?

- Нет, - отзывается ростовщик и чувствует, как губы кривятся в улыбке. Он отстраняется на миг, клонится к чужому лицу — нос к носу, глаза в глаза. Улыбается, почти смеется.

- Кажется, я твоего босса напугал, - признается хтоник и не удерживается от смешка, - он делал вид, что хочет предупредить. Смотрел из-за завесы дыма... твои сигареты пахнут лучше. А он дымил прямо в лицо — ужасный он лжец. Бесталанный. «До утра следующего дня ты не доживешь», сказал он, глядел на меня с жалостью. А я... чуть не рассмеялся. Чуть не сказал: знаю. Наверное, я выглядел сумасшедшим.

Рука скользит по чужой шее, гладит — невесомо, нежно, Хель придвигается ближе в предвкушении поцелуя. Не срывается, удерживается на грани, в считанных дюймах от манящих губ. Рассказывает дальше, чувствуя колкость ладони на собственных плечах, по спине — вдоль позвоночника. Обжигает даже через ткань жилета. Хочется обжечься сильнее, повести плечами, сбросить жилет и подставиться под касание — всей кожей.

- Я вдруг понял, кем он меня видит, смотрит не дальше плаща и чернил на коже. Его было легко обмануть. Помнишь, как ты ворвался в мой номер? Театральные жесты, энергия, улыбка... я сыграл опасного хтоника. Если мне и хотели предложить тебя убить, то попросту не успели. Не было даже шанса.

Хель знает: он нарисует это лицо тысячи, сотни тысяч раз. Пальцы скользят вдоль щек, касаются контура губ — запоминают каждую черточку. Хель чувствует, уверен, что сможет с точностью воспроизвести этого человека в своей памяти. Только этого всегда будет мало.

- Хочешь посмотреть? - спрашивает хтоник и прислоняется лбом ко лбу Вильяма, - я ведь ему слова после не дал сказать. Попрощался, ушел — и в отель. Поднял твои перчатки... Ты ведь специально их оставил, верно? Ты ничего не забываешь. Я поднял их и подумал: почему только раньше боялся к ним прикоснуться? Потому что казалось: есть человек, читающий стихи. И другой — тот, кого нужно бояться. А потом понял... что все не так. Что человек один. И мне он нужен любым. Уверен был: ты меня убьешь. Я этого хотел... и боялся.

Ростовщик закрывает глаза и мягко ведет губами по щеке Вильяма. Вдруг оказывается, что говорить легко, когда тебя слушают. Когда чужие пальцы вплетаются в волосы, ласкают с нежностью — почти с постыдной жалостью.

- Знаешь, что самое страшное? - выдыхает Хель, обнимает теплее, ближе, шепчет едва слышно, - я могу за тебя убить. И смогу жить с этим. Как настоящее чудовище. Корить себя за случайное убийство сто лет назад — и убить за тебя снова. Один раз или двадцать. Я и сам себя ненавижу. Чудовищная тварь, которую не вытравишь. От которой не деться никуда. Я другой жизни не помню. Может, ее и не было? Может, я и есть монстр?

Улыбается — пьяно, глупо. Как будто и не больно вовсе. Не страшно. Не целует сам — вдруг оттолкнут. Вдруг ударят. Открывает глаза и впивается взглядом в темные омуты. На дне — обещание смерти. Жажда жизни. Хочется завыть и прильнуть ближе. И голос срывается:

- Оставайся? - просит хтоник, почти умоляет. Даже зная, что все бесполезно. Заключает чужое лицо в ладони, не может ни на миг отстраниться. - Я... умру за тебя.

Признание — но не то. Хель клонится вперед — все же целует. Так, как черепу и не снилось. С отчаянием предстоящей разлуки, с горечью невысказанного страдания. Пальцы касаются чужих щек, ведут по ним нежной лаской. Хтонику все равно, сколько у них осталось времени. Губы срываются десятком колких поцелуев, невесомых, саднящих, как пораненная ладонь. Срываются к шее и целуют снова.

- Целовал череп — а представлял тебя, - с тихим смешком делится Хель, выдыхает у самого уха. Почти ждет, когда его оттолкнут. И льнет еще ближе. Руки забираются под чужую рубашку — скользят по коже, гладят так, словно боль — просто слово. Ничего не значащее. Не имеющее никакого значения. Страшно так, что ни выдохнуть.

Хтоник помнит: взгляд Вильяма через хрупкую поверхность стола. Расстояние малое и великое одновременно. Если бы не Корвус... Хель знает: то, чего нельзя никому, Вильяму — всегда будет можно. Коснуться. Даже ранить. Сорвать с губ и поцелуй, и болезненный стон удовольствия. Ростовщик может произнести с тысячу признаний — искренних, больных, только чувствует: всего будет мало. Он не может повторить самого важного... и это ему не простят. Он и сам себе не простит, а потому каждой боли так мало, каждое касание такое шальное и жадное.

Хель знает: будет больно. Сейчас больно, а потом — того хуже. Но пальцы не дрожат, когда тянутся распахнуть чужую рубашку — прижаться к коже. Хтоник соскальзывает на пол без изящества, словно куль с мукой. И тянется вперед, целует каждый дюйм кожи, до которого может добраться.

- Не пожалею, - обещает ростовщик, позволив себе мимолетный взгляд. Ему хочется быть всем, ему хочется показать, пусть не словами, всем собой: люблю. В шальном взгляде серых глаз плещется почти безумие — и нежность такая, как не посмотришь даже на самую ценную вещицу в антикварной лавке. Бледная подрагивающая кожа, опухшие от поцелуев губы, омуты глаз. Жарко.

Хель помнит, как звучит чужой стон, от которого под кожей горит больнее, чем в вулканическом пламени. Руки скользят по напряженному животу и срываются ниже продолжением ласки. Хочется услышать стон удовольствия. Хочется быть его причиной.

Хтоник замирает, надеется, ждет, когда чужие пальцы вплетутся в волосы. Сам прижимается ближе — ласкает губами, ведет языком. Снова поднимает голову и заглядывает в глаза с болью ждущей пинка собаки.

- Помнишь, ты читал мне стихи? - выдыхает ростовщик. Так, словно говорить сейчас хоть сколько-то может быть уместно. - Я уже тогда понял, что ты меня погубишь. А после... когда ты приставил пистолет... тогда я понял, что тебя люблю.

Слова - тихие, почти неслышные. Удар сердца способен их заглушить. Хель чувствует, как лицо заливает жар. Сказать важные слова - страшно. Ласкать обнаженное тело - всего лишь больно. Как бы хотелось, чтобы менталист проник в мысли, чтобы не нужно было говорить. Хочется умолять об этом: возьми все сам.

Возьми - каждую мысль, каждое чувство.

Меня.

[Вильям Блауз]

Чем лучше цель, тем целимся мы метче.

("Ромео и Джульетта", Бенволио, пер. Б. Пастернак)

 Чужое тело в руках податливо послушно. Хочется прижимать к себе: гладить по спине через ткань плотного жилета, касаться линии роста волос на затылке. Хель — рваная рана, оголённый нерв. Заряженные током провода, которые бьют при касании в ладони.

  Вильям слышит мерное дыхание, чувствует биение сердца под острыми рёбрами. Талия ростовщика тонкая, астеничная: ладони могут пересчитать рёбра, едва касаясь оголённых участков боков. Чужое тело так близко: хочется утонуть в излёте ключиц, целовать каждый сантиметр кожи на израненной шее. Она даже с виду — как карта страданий. Вильям видит перед глазами её резкие изгибы: слева — ссадина от укушенной раны, справа — дорожка несдержанных поцелуев. Дыхание Хеля медленное, глубокое: он хочет говорить.

  И Вильям даёт ему то, чего он так желает.

  Слушает.

  О ранах, о сомнениях, о памяти. Об убийствах, о чувствах, о прошлом. Невозможно изменить своей привычке: улыбка сама выступает на лице, когда трюк с перчаткой читают как открытую книгу. Вильям отвечает без слов, пригашенным кивком: он оставил перчатки неслучайно. В его жизни вообще «случайностей» не бывает. «Истина расчётливости над вуалью беспечности» — Хель вскрывает эту тайну как фисташку, вскрыл уже давно. И тайну не хочется прятать, спорить, защищать — иногда приятно признать несовершенство собственной маски.

  Молчаливый Хель говорит много, болтливый Вильям, на удивление, мало. В этом ещё одно из их главных отличий: редкие слова одного звучат как откровения для распятия, шумная речь другого — словно бесполезный шум радио. Вильяму греет душу: он знает о человеке перед ним намного больше, чем человек напротив знает о нём.

  Это как унести с собой тайну в могилу. Хотя разум не даёт обмануться: ростовщик смотрит дальше биографии. Он выковыривает нужное из камня как артефакторик и ищет что-то своё. Находит.

— Оставайся? — чужая речь звучит с мучительным немым надрывом — Я... умру за тебя.

  Больно. Вильям горько улыбается в чужие глаза, наказывая человека молчанием: как когда-то Вильяма наказывали самого. Они оба знают: это приключение закончится сегодня. Так скоро, что не передать словами. У них не останется даже вечера: скудный обрывок дня они будут вынуждены провести порознь. Почти тоскливо осознавать: можно было отключить телефон, выторговать у судьбы ещё пару дней затишья — но тогда и отрывать от сердца было бы больнее.

— Невозможно удержать ветер в клетке! — смеётся Вильям и знает: правды в его словах намного больше, чем красивых эпитетов. — Я не люблю привязываться к месту.

  У него и возможности не будет.

  Вильям тянется к поцелую в ответ, ощущая всю вложенную в него горечь. Больно, прекрасно: чужие губы неумолимо терзают его рот, пальцы ведут вдоль линии скул к щекам. Хочется сжать хрупкое тело в сильных объятиях до хруста костей, показать все свои чувства! Но остаётся терзать в ответ: наглостью языка, перехватывающего инициативу, лаской рук, срывающимися вдоль спины. Заводит. Будоражит.

— Целовал череп — а представлял тебя, — страстно выдыхает Хель в лицо, и его глаза млеют от страсти.

— Я так же плохо целуюсь? — иронизирует Вильям и срывает шнурки чужой одежды.

  Страсть вновь захватывает с головой: в неё хочется окунуться как в омут, упиваться ей как дорогим алкоголем. И Вильям отчётливо понимает: сейчас власть ему не принадлежит. Он всецело отдаёт себя другому: под лаской рук, языка, губ чувствуется удовольствие, связанное с непривычным смущением. Хочется вжаться спиной в поверхность стула, ссутулиться, спрятать взгляд под волосами. Чужие откровенные прикосновения заставляют чувствовать себя обнажённым даже в одежде. Почти бессильным. Пальцы пропускают между собой пряди непослушных жёстких волос, мука остаётся на ладонях. Вильям не знает, сколько длятся мучительно постыдные мгновения. Тело пытается сдерживаться...

  Пытается сдерживаться...

  И не сдерживает стон. Тяжело понять его природу: слова заводят не меньше прикосновений. Они как желанный подарок, который тебе преподнесли на блюдечке. Ты сам его хотел — бери. Забирай — вместе с постыдно-откровенной лаской ломаются любые преграды. Вильям после теряет счёт времени, срывается вниз: уронить ростовщика на пол, нависнуть сверху, получив свой наркотик удовольствия. Пальцы скользят сквозь пальцы, тело астеничного торговца редкостями кувыркают по поверхности дощатого пола: с добрым смехом, с неприкрытым желанием.

  Хочется целовать это лицо: нос с горбинкой, пространство под глазами, впиваться в искусанные губы с остервенением убийцы. Упиваться властью, которая вновь возвращена в нужные руки. Склониться, произнести эхом недавних слов:

— Спорим, у меня получится? — и добавить. — Лучше?

  Подсадить чужое тело на стол рядом с тарелкой с блинами. Они уже давно остыли: о них никто не помнит. Надавить руками на плечи, заставить лечь: фигура мрачного ростовщика на скатерти с подсолнухами выглядит до комичного трогательной.

  Вильям тоже умеет доставлять удовольствие.

  Вильям тоже умеет быть бесстыдно-откровенным.

  Оставить дорожку укусов вдоль грудины, щекотать носом живот, спуститься поцелуями ниже. Настолько, что дальше — непозволительно. Вильям, в отличие от Хеля, знает: он пожалеет. Но сейчас ему всё равно.

 Минуты сливаются в единый поток времени. Кажется, что время перестаёт существовать. Вынырнуть из страсти всё равно что окатиться ледяной водой. Вильям предлагает Хелю сигарету и зажигалку. Почему-то ему кажется, что его опять проигнорируют.

  Шум крыльев звучит откуда-то из коридоров. Они едва оба успевают одеться, и Вильям вспоминает первым: лавка закрыта. Хель сам её запер. И он срывается с ростовщиком на первый этаж: вновь Хеля волокут, будто торопятся...расстаться.

  Первый этаж возле лавки ещё хранит следы воспоминаний на мебели: глаза Вильяма видят лужу в углу — от мокрых волос. Она почти растаяла. Двумя яркими флажками валяются подле прилавка на полу перчатки, сорванный амулет с клыком. Цисса умывает морду, потирая лапой нос. Идиллия.

— Открывай, — резюмирует Вильям Хелю, когда слышит стук в дверь. — Это твой кошелёк.

  У «кошелька» тот же взгляд: снисходительно-величественный мужчина средних лет в тёмном плаще. Зостер переступает порог лавки с коричневым чемоданом. Видит лицо Хеля — дружелюбно тянется пожать ладонь. Опосля Вильяма — и даже фальшивая улыбка сползает с губ. Превращая лицо в бульдожье.

— Добрый день! — певуче протягивает Вильям с дивана, растягивая лицо в «масочной» широкой улыбке. — Зостер. Мы так вас ждали, так переживали! Посмотрите: Цисса жива и невредима!

  Чудная помесь кошки и дракона ластится у Вильяма на коленях. Пальцы не могут не касаться ни пушистых кисточек ушей, ни тонкого длинного хвоста. Цисса мурлычет — Вильям очарован, трётся носом о её морду, больше похожую на голову ящерицы. От бледного тела существа-полукровки исходит едва заметное свечение: оно довольно. Пакет с птичьим кормом надорван с угла и опустел на треть.

— Хель — это просто какое-то чудо! — тараторит Вильям, подскакивая. Цисса спрыгивает с колен. — Я бы без него не справился. Вы не представляете, как ценно такое сотрудничество. Нет, ни капли. Каждую копейку отработал! Не человек — сокровище!

  Театральное представление разыгрывается по нотам. Зостер смотрит на Вильяма с неумолимостью недруга. По глазам видно: не доверяет. Вильям крутится вокруг него назойливой мухой.

— Он честно выполнил свою половину дела! Зостер, позволите ему вручить? Торжественно, как напарник напарнику. Он заслужил!

  Коричневый чемодан почти вырывают из рук. Он старый, с заплаткой на кожухе. И Вильям ставит его на тумбу, открывает, видя: внутри крупная сумма денег, не фальшивки. Половина миллиона. Как Зостер и обещал... Хелю. А не ему.

— Чудесно! — восклицает Вильям, щёлкает чемоданом и скидывает его за прилавок.

  В голосе звучит неприкрытое веселье. Хель может угадать: в нём ни грамма правды. В нём гость, впервые вступивший на половицы лавки. Тот, кто умеет подстраиваться. Кто хорошо мимикрирует.

— Все довольны, все всё получили. Можем расходиться?

  Тяжело понять взгляд человека за шляпой. Он смотрит на Хеля с ухмылкой. «Придурок» — едва не слетает с губ, но отчётливо читается в глазах. Вильям кружится беспокойным ураганом по лавке, пристраивается на том же диванчике рядом с Циссой. Пальцы тянутся коснуться белой шерсти, пробудить механическое урчание. Хель остаётся рядом лишь сторонним наблюдателем. Кажется, всё решают за него.

  Зостер кривит губы в улыбке:

— Вилл, ты ничего не забыл?

— Ах, да! — вскидывается Вильям и тянется за пистолетом.

  Будто ему напомнили о забытых в машине ключах. Курок возводится элегантным движением, рука не колеблется ни секунды. Привыкла убивать.

  Глушитель мажет выстрел: он почти не слышен. Легко попасть в мишень, которая стоит рядом. Разительно легко — не отводить взгляд и не раздумывать, прежде чем застрелить этого человека.

  Вильям улыбается довольно, как победитель. На груди ростовщика расцветает кровавая роза.

— Готово. Теперь всё.

"Выстрел в сердце, Хель"

Хорошо

[Хель]

А все, забытое мною, вспыхнуло вдруг — и сердце взвилось на миг.
И упало — и превратилось в пух.
Взгляд потух.

Хель помнит: первое прикосновение этого человека. Хватка пальцев, обтянутых алой тканью — и инстинктивное желание одернуть ладонь, отстраниться, избежать боли, вдруг ставшей острее обычного. Сейчас — под каждое касание хочется подставляться, униженно выпрашивая все новые ожоги. Страшно. Прекрасно.

Тело дрожит от удовольствия, хтоник не сдерживает стонов: все плывет, и руки тянутся обнять, прижать человека ближе. Забыть, что у них нет времени, что каждый миг — словно украденное сокровище. Находится вдруг грань, за которой боль исчезает, оставляя только наслаждение, только тоску по чужим рукам и губам. Хель не мог даже представить, что такое возможно.

Он не может сдержать улыбку, когда сползает на пол, устало приваливается спиной к дверце тумбы. Тело ноет, голова кружится. Все равно. Он смотрит на Вильяма, замершего с протянутой сигаретой. И колеблется целое долгое мгновение, а потом слабо качает головой. Не курит. Прикрывает глаза, выдыхает — тихо, неглубоко. Хорошо. Пережитое удовольствие вплавляется в каждую косточку. Сердце восстанавливает привычный ритм.

Хель знает: он запомнит каждое мгновение. В ушах еще звучит чужой стон. Желанный, а оттого сладкий, как музыка. Достойная плата за высказанное признание, что колет сердце. За каждое из признаний. Прекраснее может быть только искренняя улыбка, только нега в темных глазах, когда Вильям толкнул ростовщика на пол, с тихим счастливым смехом нависая сверху. Настоящий. Живой настолько, что не перепутаешь ни с одной из возможных масок. Хтоник чувствует: время утекает нещадно, и рука тянется прикоснуться вновь — просто накрыть чужие пальцы. Насладиться прикосновением, вдруг растерявшим всякую боль. Осталось только живое тепло. И губы кривятся в улыбке, лишенной и грусти, и горечи. Почти красивой. Хель смотрит на самого важного человека в своей жизни и понимает: это стоит всего. Любых сил. Расколотого вдребезги сердца. Любой боли.

Тишина оседает на губах тихим выдохом. Оседает на гладкой поверхности стен и дощатого пола. На подрагивающем расслабленном теле, на котором узор чернил сбивается больше, чем обычно. Пульсирует, наливаясь то яркой чернотой, то почти молочным серебром — кажется, счастья слишком много, чтобы оно поместилось под кожей.

И когда звучит шорох за стенкой, тишина бьется, как хрупкий фарфор. Сердце заходится снова, пальцы срываются, мешая как следует зашнуровать жилет. Дверь распахивается под мановением руки, впуская беспокойную птицу. Синева перьев кажется почти неуместно яркой и режущей взгляд. Корвус устраивается под потолком, на краю подвесного ящика, уже открывает клюв...

- Потом, - отзывается Хель, улыбаясь другу. Потом он расскажет. Потом он вытерпит не один допрос. Все — потом. Сейчас времени ужасающе мало. - Оставайся здесь, хорошо?

- С чего бы я...

- Оставайся. Пообещай, Корвус, - Хель чувствует, что бы ни случилось внизу, в уютном свете любимой лавки, друг не должен этого видеть. Не должен быть свидетелем, еще одной душой в капкане. Он видит, как птица обидчиво замирает, как во взгляде полыхает недовольство, смешанное со страхом. Как будто Корвусу кажется, что без него товарищ пропадет. Как будто птица искренне верит, что его заботы хватит защитить человека. Человек захлопывает за собой дверь и скатывается вслед за Вильямом по скрипучей лестнице — в неприятной, колкой, как край осколка, спешке.

Взгляд цепляется за детали: за яркие пятна сброшенных перчаток, матовый блеск амулета — без его тяжести собственное тело кажется невесомым. Легким. Навести порядок — быстро и просто. Спрятать амулет под прилавок, протянуть Вильяму его перчатки. Перчатки палача. Сердце пропускает удар, но губы улыбаются.

В глубине души Хель чувствует: есть вещь, что не изменилась. Этот человек станет его смертью. Через час, через день или через бесконечную череду лет. Всегда будет только он, и только из его рук хтоник примет любую боль. Безропотно. Ладонь удерживает чужие пальцы чуть дольше, чем требуется. Хель чувствует: это прощание. Настоящее прощание. Не то, что свершится перед чужим внимательным взглядом. То будет игра. Но сейчас... он улыбается, как самый счастливый человек на свете.

Хочется сказать... столько всего. Но поздно. Невысказанное останется навсегда под тяжестью закрытых век. Не хватило времени, хотя Хель знает: он и так украл больше, чем мог себе позволить. С губ срывается самое важное:

- Не отводи взгляд, - просит ростовщик.

Он доверяет этому человеку. И вместе с тем чувствует: будет больно. Страшно. И все закончится плохо. Последнее желание приговоренного — умереть, глядя в омуты любимых глаз. Такое ничтожное желание. Такое страшное.

Хель игнорирует слова о кошельке — ему безразличен гонорар. Единственная желанная награда сорвана с чужих губ стоном удовольствия. Хтоник открывает дверь с щелчком слабо протестующего замка. И отступает, пропуская гостя.

Зостер таков, каким Хель его помнит — даже без завесы дыма лицо кажется мутным, непримечательным. Смазанным, как на плохо получившейся фотографии. Этот человек все еще плохой лжец: он смотрит на Хеля довольным тяжелым взглядом, а потом замечает того, чью жизнь хотел выбросить на обочину, как использованную салфетку. И довольство тает, смывается, как фальшивая улыбка с губ. Хтоник позволяет себе чуть склонить голову, скривить губы в усмешке. Ему все равно, что о нем подумают.

Ростовщик отступает, замирает у прилавка, бедром привалившись к столешнице. Глядя на разворачивающееся представление: в лавке становится душно. Вильям суетится, как беспокойный кот, играя обычную роль. Того, кто пришел сюда несколько дней назад. Палач в красных перчатках, безошибочно знающий, как нужно встать, как улыбнуться, как протянуть слова.

И Хель чувствует: больно и страшно, когда искренность смывается. А он все еще находит ее за фальшивой маской. В том, как на долю мгновения дрогнули пальцы, как ресницы дольше обычного скрывали знакомый взгляд. Мелкие детали складываются в картину, многим более ценную, чем театр одного актера.

Вильям поет сладко, а Хель почти не слушает. Только... смотрит. Он знает: в словах нет ничего, они пусты, как музыка колокольчика над дверью. Просто звон. Отвлекающий маневр. И становится страшно. Он вдруг чувствует: не ошибся ни в чем. То, что было, то, что чувствуешь... ничего не изменило. У каждого своя клетка. Никто из них не властен над своими желаниями.

Стол подается под тяжестью коричневого чемодана. Хель даже не смотрит на деньги — они не имеют значения. Но он почти чувствует тепло близко замершего тепла. Замечает, как уверенны движения. И хочется улыбнуться. Глупо утешать своего убийцу, но так хочется признаться: я не верю твоей маске. Так хочется...

Улыбка становится печальной. Хель смотрит: на незваного гостя, не плаача, но убийцу опаснее многих. Не опаснее даже, просто... страшнее. И совесть на миг успокаивается, соглашается, что ни один из монстров, проведших вместе последние дни не сравнится с тем, что так приторно улыбается, принимая решение о чужой жизни. Вильям замирает на диванчике, почти правдоподобно спокойный, ведет пальцами по сияющей шерсти чудесного животного. Цисса, - Хель дарит ей свой печальный взгляд. А потом вновь смотрит на бывшего напарника.

Он заранее знает, что должно произойти. Предчувствие разливается в груди предвестником скорой боли. Хель жалеет, что забыл прихватить трость — пальцы впиваются в край прилавка, тело напрягается едва заметно. Опасно, - ревет тварь в подреберье, выпусти. Нет, - тихо отзывается Хель. Чужие глаза — самый желанный омут.

- Вилл, ты ничего не забыл?

- Ах, да!

Время замирает. Мгновения складываются в вечность, и Хель видит все словно сквозь толщу воды. Как Вильям тянется за оружием, как выпрямляется уверенная рука. Взгляды сливаются в бесконечность.

Влюбиться, сорваться в пропасть, сойти с ума. Хтоник не жалеет ни об одном мгновении: он за три дня получил больше, чем многим доступно за целую жизнь. Он бы и сто лет променял на еще один миг рядом с этим человеком. Но у него даже минуты не остается.

Боль — яркая, горячая, - пробивает грудину. Хель рвано выдыхает и не отводит взгляд. Кажется, Вильям не задумался ни на миг. Кажется: вот он настоящий, палач, убийца, мучитель. Кто угодно, но не человек, которому стоит отдать сердце. Ростовщику все равно.

Он ждет, когда придет спасительная тьма, но держится до последнего — впивается взглядом в желанные глаза. Молчит, почти до крови прикусив щеку изнутри. Плевать, что больно. Что страшно. Он знал, чем все кончится. Тело не падает, словно соскальзывает на пол. Сил нет. Ладонь тянется прижаться к пульсирующему источнику боли. Бесполезно.

- Готово. Теперь все.

Хель улыбается своей смерти — пьяно, безумно. Боль прокатывается по телу не судорогой, но волной чистого незамутненного ужаса. Хтоник успевает подумать о многом. О том, как хорошо, что Корвус остался на втором этаже. Наверняка поглощает блины, радуясь забывчивости товарища. Наверняка думает о мидиях, которыми будет лакомиться потом... Ему придется справиться одному. Но Хель знает: друг справится, из них двоих именно человек — слаб и ничтожен.

Хочется что-то сказать, но поздно. Так ничего и не сказано. Молчание ужасно, и хтоник помнит: Вильям ненавидит тишину. Хочется утешить своего убийцу. Тело не слушается. Голова запрокидывается, но взгляд не может покинуть родные глаза. Они важнее всего на свете. Важнее подступающей тьмы. Сердце в груди не бьется — пульсирует, изливаясь кровью. Сказанное в пылу страсти оказывается пророческим.

Я умру за тебя.

Уже умираю.

Так хочется... чтобы Вильям проник в голову. Чтобы прочел последние мысли. Это плохо, неправильно, это чудовищнее, чем пробитое пулей сердце. Но Хель умоляет взглядом: прочти. Хоть самую слабую тень. Последние слова не сорвутся с губ.

Не жалею ни о чем.

Хель помнит: как чужие руки удерживали на самой грани, не давая сорваться. Как ласкали, даря вместе с болью чистое наслаждение. Из всех сказанных слов важнее всего — те, что Вильям выплюнул с болью признания.

Я ненавижу хтоников. А в тебя влюбился.

Дыхание замирает. Хель помнит: пламя в темных глазах, безумие отражением его собственного. Поцелуй на краю пропасти. Болезненный стон несбывшегося наслаждения. Поцелуй, потерянный меж чужих лопаток. Столько мгновений, в которых можно потеряться. Хочется последней решительной глупости: задержаться в чужой памяти. Жить так, когда все остальное закончится. В чужих воспоминаниях. И хочется их покинуть, потому что последнее, оказывается, самое последнее желание: не причинять своему палачу боли.

Пальцы соскальзывают, руки опадают плетьми. Мир гаснет, а боль куда-то исчезает. Теряется. Хель знает: он не может просить больше ничего. Последняя милость — умереть под этим взглядом. Не на руках. Не с теплом чужого тела на коже. Ничего.

Холодно и страшно.

Сердце пульсирует и замирает. Мир тонет во мраке, но последними исчезают чужие глаза. Не исчезают даже — становятся вдруг всем. Хель проваливается в их спасительную глубину. Не попрощался с Корвусом. Какое счастье, что птица этого не видит. Какое счастье, что умирает только он. Сбывается желание: своей жизнью разменял все остальные. Расплата приходит, у нее ледяные руки и нежная ласка теряющихся в волосах пальцев.

Губы вздрагивают, смазывая улыбку безумца. Ни слова. Последний выдох.

Люблю тебя.

Люблю.

...

[Вильям Блауз]

Если рвётся глубокая связь,
боль разрыва врачуется солью.

Хорошо расставаться, смеясь –
над собой, над разлукой, над болью.

(Игорь Губерман)

  Цисса помнит: небольшая комната на первом этаже, уютное маленькое круглое окошко, через которое проникает свет. Шуршащая листва большого дуба снаружи. Когтеточка в углу, не тронутая острой лапой. Кошачий домик рядом дверью. Тоже нетронутый: Цисса больше любит пакеты. Или большие коробки, куда можно уместиться, и ткнуться носом в прогрызенную дырку. Будет торчать лишь длинный хвост с кисточкой, весело мотаться туда-сюда. Одиночество запертого существа почти не выглядит тяжелым. После тесной клетки лаборатории в целой комнате ей даже живётся лучше, чем обычно.

  Цисса помнит и другое: веретеницу людей. Солдат, шестёрок мафии, что приносят ей еду и меняют воду, лотки. Выходить ей не дозволено. Уносить — строго запрещено. Она знает каждое лицо, кто её посещает — на десять минут внимания в сутки. И среди них выделяется одно — что тянет к ней руки, чтобы утешить и прижать к груди, поиграть. Его зовут Вилл. Цисса знает: он добрый. Вилл сидит с ней часами напролёт, приносит игрушки. Фантик от конфеты на длинной нитке, привязанной к ветке. Смешной пищащий мячик в виде ёжика. Он приносит книги: читает вслух о дальних странах и планетах. Цисса умная, она всё понимает. Разумна — просто не любит говорить. Но слушает и знает: этот человек её любит. Она любит его тоже.

  Спустя короткое, но полное опасностей приключение Цисса вновь оказывается в его руках. Белая шерсть остаётся на чужом покрывале. Тело знакомого человека в лавке странного ростовщика просыпается от малейших шорохов. Цисса ступает на кровать, будит ласковым боданием в висок. Хочет пролезть под чужую руку, уткнуться в подбородок.

— Ты меня нашёл, — прозвучит в голове человека её голос.

Неземной — так ни звери, ни люди не говорят. Так шепчут феи в сказках. Русалки со дна морских глубин. Демиурги — в сознаниях своих последователей. Человек коснётся её лба, улыбнётся устало и сонно:

— Я никому тебя не отдам.

  И Цисса верит: не отдаст. Вилл делится с ней тайной: она без дара второй жизни лишена какой-либо ценности для «охотников». Для всех, кроме него. И Цисса улыбнётся: растянется в улыбке морда, похожая на морду ящерицы. Она знает: они будут жить на Лирее. У человека в красных перчатках нет кровати, он спит на полу на матрасе. И ей будет хорошо: каждый день слушать трель телевизора, играть с фантиком от конфеты. Ждать, когда он приедет с задания. Обещания будущего равны обещанию счастья. Цисса даже готова мириться с тем, что их комната будет меньше апартаментов в «Сигме».

  Она счастлива. Именно с этого дня.

  И встречает...ещё одного друга.

  Корвус ласково треплет её по холке, под его брюхом на насесте потрясающе тепло и уютно. Цисса хулиганит: нарочно не общается с ним на человеческом языке, хотя ворон говорит «лучше» хозяина. Ей здорово чувствовать себя кошкой. Можно даже вылизать перья чужака, будто это что-то совершенно нормальное. Украсть его корм. Пока двое людей на кухне увлечены друг другом, по пернатому другу можно скучать. Съесть муху, поймать ему мышь — и оставить в гнезде в качестве подарка. Цисса отчего-то уверена, что Корвус её непременно похвалит. Он любит замораживать мышей в холодильнике. Она поймала мышь большую, толстую. Такая охотница!

  Он скоро прилетит. Совсем скоро.

  В лавку приходит гость, и Циссу берут в руки как главное сокровище. Корвуса всё ещё нет, она ждёт. Цисса знает Вильяма наизусть, знает, когда тот разыгрывает спектакль по нотам. И почти заворожена: вот Вильям отнимает чемодан с деньгами, выбрасывает его в безопасную «зону», вот пытается воспроизвести в паре дружелюбных фраз попытку разойтись с миром. Ожидаемо не выходит. И пуля направляется в грудь тому, кто как долго жаждал смерти. Цисса переполошится, огни голубых глаз загорятся озорным пламенем: вот он! Донор!

  Тот, кто отпустит её на свободу. Кто примет её дар, сделав...обычным существом. Без сияния шерсти, без магического потенциала. Освободитель. Разрушитель оков. Её подарок.

— Я готова! — прошепчет Цисса разуму человека, сидящего на диване.

  Он вновь возведёт курок, нацелится на человека, стоящего в дверях и...не успеет.

  Зостер оказывается быстрее. Его рука неумолимо вскидывается под плащом, направляет дуло в соперника. Цисса изогнётся дугой. Тело легионера, простреленное в грудь, обреченно повиснет на диване. Его лицо будет обращено к тому, без кого, Цисса знает, ему будет тоскливо. Хель тоже умирает на полу. Не отводит взгляда.

— Прости.

Поцелуй смерти наливается на груди, рубашка впитывает в себя алый цвет, руки теряют привычную силу. Хочется закрыть глаза. Зажмурится, уйти от боли. От отчаянного желания вернуть всё назад. Шекспир говорил: «Чем лучше цель, тем целимся мы метче». Забавно, как чудесно оправдывает фраза итог сегодняшнего вечера. Взгляд ненадолго касается лица Зостера, ликующего, довольного, и Вильям улыбается ему в ответ. Он не способен перед смертью исказить лицо гримасой ужаса. Клоуны всегда должны умирать с улыбкой. В этом их предназначение.

— Прости.

  Но извиняется он не перед ним.

  Слова впиваются под кожу подобно кровоточащей ране. Фрэнсис говорила точно так же: тоже просила не отводить взгляд, а он зажмурился на последней секунде. Ослабленное лицо Хеля, сползающего по прилавку, красиво в своём предсмертном танце. Страх в глазах, прокушенные губы. Вильям натягивает на своё лицо улыбку. Мученика — это всё, на что он способен, но всё же — ему хочется улыбаться. Крики последних мыслей ещё теплятся в ослабевающем теле напротив. Он слышит их: слова, которые так были важны тогда...меньше двух часов назад? Срываются с нужных губ последними откровениями.

  Такой дурак. Хотел спасти, осчастливить всех — в итоге два трупа в одной каморке.

  И становится почти смешно. Вильям заваливается на бок, касается холки Циссы. Прострелили не сердце — лёгкое. Долгая мучительная смерть. Кровь, выливающаяся из губ. Но он ещё может соображать.

— Иди. Ну иди же, — кашляет Вильям, толкая диковинное создание к умирающему телу ростовщика.

 Шаги Зостера звучат с неумолимостью палача. Грубые руки в ссадинах подхватывают Циссу под лапы, уносят: надежда тает как мороженое под палящими лучами солнца. Вильям запоздало вспоминает пророческие слова:

— Может, мы оба умрём?

  Действительно. Умирают.

  Кровь смешивается с воздухом в горле, становится трудно дышать. Он никого не спас. Они умирают оба. Картинка смазывается перед глазами, оставляя перед собой бездыханное тело ростовщика. Голова Вильяма бессильно падает набок.

 Цисса знает, куда её ведут.

  И вспоминает: она вообще-то не кошка. Она куда больше — дракон.

  Вне клетки, в отсутствие оков ей гораздо проще принять истинный облик. Голова увеличивается подобно размеру брошенного чемодана, тело вытягивается смертоносной гидрой. У му-шу длинное туловище, от пушистой шерсти — лишь скромные обрывки. Массивных челюстей хватит, чтобы проглотить человека полностью. Удара хвоста — чтобы снести несущую стену лавки, оставив огромный кратер на стене. Зостер ступает назад, по серебристой чешуе палят выстрелы оружия. Тело му-шу пуль не боится. Острые зубы смыкаются на человеческой шее, и дракон полностью проглатывает свою жертву.

  На полу остаётся лишь коричневая шляпа.

  Мягкая поступь кошки вновь обретает силу. Цисса умывается: перед главным праздником жизни ей хочется убрать кровь с подушек на морде. Быть красивой.

  Вилл и Хель.

  Хель и Вилл.

  Два тела уже не дышат, не имеют возможности хоть сколько говорить друг с другом. Цисса ступает к дивану, морда, похожая на морду ящерицы, касается ослабевшей руки. Вильям уже не почувствует это прикосновение. Голоса не услышит. И она обращается к единственному существу на втором этаже лавки. Знает: сквозь пространство метров он впервые услышит её голос и определит без проблем. Узнает.

— Мушка никогда тебя не забудет. Корвус.

 Становится почти легко: лечь между двух безжизненных тел, опустить морду на мягкие лапы. Закрыть глаза. У му-шу две жизни.

  Она может отдать обе.

  Никто не скажет, сколько пройдёт времени. Когда сознание возвращается к жизни, солнце Архей уже клонится к закату. Вильям открывает глаза. Первое, что он слышит — шелест крыльев большой птицы. Опираться на ладони неприятно и тяжело. Рубашка в области груди испачкана в крови. Но боли он совсем не чувствует. Поворачивает голову направо: Хель тоже приходит в себя. Хмурятся брови, болезненно изгибается рот, глаза приобретают признаки жизни. Вильям держится за голову: тяжело. Встаёт и настигает в два шага Хеля, помогая ему подняться. Будто они снова друзья.

  Голова пустая совершенно, ничего не помнит. Руки тянутся поднять Циссу к себе. Вильям делает это почти на автомате. Не замечает сразу: реакции нет.

  Нет.

  И память ударяет в голову тысячей болезненных осколков.

  Слабеют руки. Тело, кажется, перестаёт слушаться. Вильям сползает на пол, как подкошенный, кладя Циссу на себя. Пальцы подхватывают мягкое лёгкое тело под лапы: шерсть уже лишена света, она сухая и жесткая. Хвост холодный, нос сухой. Тело Циссы податливо мягкое, глаза закрыты. Уже никогда не откроются. Вильям прижимает её тело к себе, утыкается носом в холку коротких и жёстких волос. И кричит так, что почти надрывает голос.

  В настоящих слезах нет ничего красивого: отёчное лицо, красный нос, судорожные всхлипы и тряска по всей спине. Оголённые провода, рыдания и боль. Сознание впивается десятками острых игр: он сам её убил. Сам.

  Это невозможно вынести, невозможно принять. Даже думать об этом невыносимо. Самоуверенность клоуна трещит, сползает с лица маска непобедимого человека, оставляя после себя лишь зверя. Который ревёт, тоскует. Который потерял то, что дорого. Разрушил сам.

  Он ведь никогда не промазывал. Никогда... Как могла решиться жизнь всего лишь одной осечкой пистолета?

— Отвернись, — больно цедит Вильям сквозь зубы Хелю и знает: второй раз он не промажет точно.

 

До лежащего на полу пистолета — один рывок. До встречи с неопалимой вечностью — одна пуля.

[Хель]

Смерть придет, у нее будут твои глаза.

Первое, что существует, - боль. Хель моргает, глотает воздух ртом, чувствует, каким тяжелым ощущается тело. Страх выламывает ребра, и от него никуда не деться. Первое воспоминание хтоника неразрывно связано с болью — теперь все повторяется. Спина жмется к твердому остову прилавка, все чувства обостряются до предела: свет заходящего солнца режет глаза, вспышки ярких амулетов, свисающих с потолка, вызывают рябь в глазах.

Кажется, будто тварь в подреберье раньше понимает: они живы. Осознание не приносит радости. Память безжалостна и напоминает обо всем: об острой боли в груди, о жестокой безжалостности любимых рук. Последнее, о чем хотелось попросить: не оставляй меня одного.

Желание сбывается лишь теперь — чужие руки тянут вверх, помогают подняться, и Хель на долгое мгновение заваливается вперед. Собственное тело — словно деревянный манекен, лишенный возможности двигаться. Хель отшатывается почти тут же — свежая боль яркая, не такая, как он помнит. И сердце... сердце? Бьется.

Слух улавливает: шорох крыльев издалека. Не шорох даже, попросту грохот и скрежет острых когтей по дереву. Дверь, кажется, поддается.

- Вильям, - выдыхает хтоник и облокачивается о прилавок. Рука тянется к груди, но находит лишь сухую корку крови. Раны нет, хотя больно так, словно пуля застряла в сердце, засела в самом центре тернового куста.

Все вокруг — острые края и изломы линий. Хтоник моргает, качает головой, пытаясь унять боль. Мысли мечутся в голове роем перепуганных ос, жалящих снова и снова.

- Вильям, - повторяет ростовщик будто молитву. Имя своего палача. И сердце сбивается, дыхание перехватывает, яркой вспышкой в сознании Хель видит чужое лицо, почти безмятежное. Улыбающееся — с надрывом, которого не скрыть. Видит омуты темных глаз. Завораживающие. Всегда.

Хель находит фигуру самого важного человека... и видит горе. Он раньше Вильяма осознает ужасное: хрупкое создание мертво. Словно игрушка, диковинная кошка покоится в руках друга. И Хель... понимает. Видит багрянец раны на чужой рубашке. Видит отрешенность лица.

И срывается, когда Вильям оседает на пол. Хтоник вдруг понимает самое страшное: ему мнилось, он знает, что такое боль. Он думал, что боль — это одиночество склепа. Это смерть, поджидающая в зубьях настроенного капкана. Он думал, что боль — это прикосновение к чужой руке. Но сейчас он видит, что такое настоящая боль. Ужас потери на бледном и обычно живом лице. Лице, которое может улыбаться светлее всех на свете. Сейчас искаженном гримасой отчаяния.

Хель падает рядом. Он знает, что не способен утешить. Он знает, что не способен даже понять. Он никогда никого не терял. Даже представить... не получается. Собственная боль кажется вдруг такой незначительной, что хтоник тянется вперед и заключает своего убийцу в объятия. Прижимается всем телом к вздрагивающей от рыданий спине, обвивает руками. Он знает: ему не унять чужой боли. Он может лишь попытаться ее разделить.

И когда Вильям тянется за пистолетом, хтоник не позволяет: волна пространственной магии смазывает контур оружия. Уносит прочь. Может, в жерло вулкана. Может, в случайный фургон с мороженым. Неважно. Хель крепче обнимает Блауза, прижимается носом к изгибу чужой шеи. И шепчет отчаянно, боясь, что его не услышат.

Боясь, что эти слова причинят лишь боль.

- Не смей, - шепчет хтоник, - если ты это сделаешь, значит, она умерла зря.

Слова жестокие. Ужасные. И Хель знает это. Он слышит, как с грохотом не выдерживает дверь этажом выше. Слышит, как в грохоте крыльев тяжелая, совсем не безобидная птица срывается вниз.

- Мушка! - зовет Корвус, зовет... с ужасом. Так, словно уже знает, что случилось. Птица срывается ниже, почти падая у чужих ног, слепо глядя на трогательно игрушечное тельце. Клюв тянется ближе, касается меха — так, словно птица верит: сейчас дивное создание оживет, откроет глаза, сорвется с чужих дрожащих рук.

Чуда не происходит. Хель молчит и закрывает глаза. Больно. Он прижимается так близко, как только может. Чувствует: как только разожмет руки — кончится все. И ему страшно. И горько — оттого, что собственная жизнь кажется самым бесполезным даром, полученным когда-либо. Хочется завыть.

- Не смей, - повторяет ростовщик и прижимается губами к рельефу бьющейся жилки на чужой шее. Страшно представить, что это сердце может остановиться. Он не знает, что такое терять кого-то. Он боится, что может это узнать. Не просто расстаться — но знать, что тот, кто дороже всех на свете, мертв. Смерть оказывается куда страшнее, когда смотрит не только в твои глаза.

Корвус клонится к человеку, птичья голова всполохом синевы прижимается к дрожащим рукам. По жестким перьям скатываются слезы — совсем как человеческие. Хель чувствует влагу и на своих ресницах. Обычно шумный, сейчас пернатый товарищ молчит. И в этой тишине ужаса больше, чем в любых рыданиях.

Чувство вины — горькое, как полынь. Хель чувствует: все могло быть иначе. Он видит пятно потерянной шляпы на полу почти у самой двери. Того, кто смеялся из-за завесы дыма, нет. Нет больше дивной добычи их приключения. Всей их цели. Последним кусочком паззла встает на место чужая боль.

Она не была просто добычей. Просто трофеем, который нужно достать. Она была другом. И руки дрожат, срываются вдоль чужих плеч, прижимаются к телу через ткань рубашки — сильнее, почти впиваясь в плоть. До боли.

- Вильям, - зовет хтоник, повторяет снова, слепо, болезненно. Он вдруг понимает: ему не простят. Остановленной руки, погашенного порыва. Не простят сказанных слов. Ему кажется: терновый куст прорастает сквозь кожу, впивается и в другое сердце, оплетает шипами... но даже колючей лозе не удержать того, кто свободнее ветра. Того, чья клетка распахнулась — ценой всего. Хелю никогда не возместить такой потери. Все, что ему по силам — покрывать поцелуями чужую кожу. Подставленную шею. Без малейшего намека на страсть. Слепо. Пьяно. Потому что кажется: так можно впитать хоть крошечную толику чужой боли. Он пытается впитать всю.

Он бы умер за этого человека.

Он умер за него.

И чувствует: этим лишил Вильяма чего-то несоизмеримо более ценного. Он не может коснуться светлого меха. Просто не может. Не замечает, что по щекам бегут слезы.

Хтоник впивается мертвой хваткой, хотя знает: руки разожмутся, если Вильям попросит. Хель ждет... чего угодно. Ждет ярости, боли — готовится подставиться под чужую ладонь. Ему хочется, чтобы стало больно. Корвус тоже плачет. Хель чувствует себя единственным, чья жизнь никогда не стоила спасения.

Он знает: если бы Вильям убил его еще там, в пещере под контуром спасительного портала — все было бы иначе. Вильям получил бы то, чего хотел. Цисса получила бы свободы. О том, что было бы с Корвусом, думать страшно. Но Корвусу все равно пришлось потерять друга. Маленького, но дорогого. Хель никогда не видел старого пернатого товарища таким, как рядом с этой диковинной кошкой. Заботливым и внимательным без капли злой насмешки. Терпеливым.

- Не могу, - вдруг выдыхает Корвус и срывается с места. Исчезает с грохотом крыльев, оставляя одних — ненадолго. Притаскивая со второго этажа гирлянду бумажных цветов с запутавшимся на ней колокольчиком. Роняет на пол у обтянутых брюками колен. Трясет крыльями, головой, словно силясь стряхнуть дождевые капли.

Он тоже не знает, что такое горе, понимает Хель. Он потерял едва обретенного друга. И он не знает, что делать с болью.

Собственная боль кажется чистым эгоизмом.

Вильям исчезнет. Хтоник чувствует это каждой клеточкой своего тела. Он молится, чтобы однажды хотя бы встретиться вновь. Он знает: не будет искать специально. Но будет надеяться. Сейчас — слишком больно даже думать об этом. Больно понимать, что каждый миг плотного объятия может стать последним. Оказывается, умирать не так уж и страшно.

Поверх бумажных цветов ложится выдранное из крыла перо — насыщенного синего цвета.

Корвус снова тянется клювом к потерянной подруге. И срывается с места — отчаянно, рвано. Хель, спрятав лицо в изгибе чужой шеи, слышит лишь шум крыльев. Он не сможет утешить друга. Друг не сможет утешить его. Каждый оказывается одинок в своей боли.

- Если ты умрешь, значит все было зря, - повторяет Хель и знает: это точка. Конец. После этих слов Вильям уйдет с грохотом захлопывающейся двери. Ради Циссы, может, заберет оставленные дары. Но ради Хеля не вернется.

И хтоник это принимает с покорностью приговоренного. Он знал, что все закончится плохо.

Он не знал, что настолько.

Он обнимает, теряясь в боли несуществующего ожога, в ломоте ноющих ребер. Терновый куст — весь его мир. Вильям — одни лишь шипы, о которые ранишься каждым жестом. Хель ждет, когда все закончится. Хель знает: сейчас ему самому почти не больно. Не так, как тем, кто ему дорог. Не так, как будет, когда он сам останется один. Наедине с расколотым отражением и болью впивающихся в ладонь осколков.

Ударь меня, - хочется умолять. Пусть станет больно сейчас. Пусть станет легче тебе. Как будто причинив боль, можно ей поделиться. Хель не сдерживается, зубами впивается в уязвимую хрупкость чужого плеча — не так, как укусили его самого. Всего лишь ощутимо, почти отрезвляюще. С болью ломающей судороги.

Все его обостренные чувства сливаются, погружаются лишь в одно: в стук чужого сердца, шарахающего так близко от собственного. Сбитого с ритма.

Хель вдруг осознает: он будет жить, пока это сердце бьется. Чего бы ни стоило. Он будет жить, пока существует Вильям. Только этот человек станет его смертью. Клятва выступает кровью укуса на чужой шее. Ему хочется боли в ответ. Хочется, чтобы ребра выламывало до хруста, чтобы удары врезались в плоть с безжалостностью сорвавшегося с рельс поезда. Хочется, чтобы чужие зубы терзали. Чужие руки. Кажется: может, тогда хоть одному из них станет легче.

- Я люблю тебя, - повторяет Хель слепо. Глухо. Сейчас в этих словах нет смысла. Просто других нет. Последнее признание в любви бесполезно - как его собственная жизнь. И чудовищно, как стекающая с подбородка кровь. Не оставляй меня, - хочется взмолиться. Сорваться на безумный вой. Чудовище в клетке ребер молит о том же. У них свое горе.

- Вильям.

[Вильям Блауз]

Вильям ненавидит клетки.

Но можно ли назвать клеткой объятия, которые удерживают от падения в пропасть?

  Ничего не будет как прежде. Ничего. Тонкая белая шерсть под руками лишь отголосок прежнего существа. Цисса бессильно клонит голову в сторону — кажется: всего лишь крепко спит. Метис дракона и кошки не умеет улыбаться, но Вильям видит: улыбается. Веки сомкнуты спокойной негой, из пасти торчат два мелких острых зуба, от больших голубых глаз лишь кромка роговицы.  Под белыми кошачьими ресницами, невесомо-лёгкими. Хочется спрятать её от всех.

  Хочется спрятаться самому.

  Объятия человека — лучшее, что может оставить ему Хель напоследок. Вспышка исчезнувшего пистолета как удар по руке, как немой приказ: «Не трогай!» — от того, кто обычно к нему добр и ласков. Кто обычно как оголённые провода, как грустная песня о терзающих внутри чувствах — утончённые откровения в оболочке мрачного ростовщика. Вильям не помнит, чтобы когда-нибудь видел Хеля строгим: контраст внезапно открывающегося калейдоскопа режет сознание. Глаза ищут табельное оружие после того, как захлопывается пространственный портал. Вильяму кажется: от пистолета осталась тень. Но, разумеется, никакой тени нет.

— Не смей, — чужой шёпот как удар под рёбра, — если ты это сделаешь, значит, она умерла зря.

  Умерла. Страдание накатывает новой волной боли, заставляет закрыть собственный рот ладонью: прижатая к губам рука гасит новый приступ гортанного стона. В котором ни страсти, ни любви — одно сплошное мучение. Которое даже заглушить нормально не получается.

  Вильям знает: эти слова — самые верные. Самые нужные и правильные, если хочешь оттянуть другого от зияющей вечной пропасти. Они безжалостны — но разве Вильяму нужна жалость? Облачённая в слова, она лишь воспримется усмешкой для того, кто привык сносить всё на своём пути.

  И всё же жалость есть. Хель обнимает его так, что кажется: хочет спрятать в себе, закрыть руками от всего, что окружает в мире. Пытается принять боль на себя. И Вильям срывается:

— Ты так хотел своей смерти. Ну что, доволен?

  Укол обвинения ничтожен — Вильям и сам знает то, что недоступно другому. Хеля вели как убой короткой, на красивой дорогой. Его Циссе пообещали: как подарок, самый лучший, самый желанный — на день рождения. И это его рука, Вильяма, в самый важный момент дала предательскую осечку. Если есть в этой комнате виноватый, лишь тот, кто на важное мгновение промедлил, кто поймал пулю — своей грудью, а должен был выстрелить сам.

  Укол обвинения лжив и неправилен. Хель прижимается к собственному телу так, что кажется: может принять и его. В этом ужасная правда жизни: если хочешь разделить с кем-то его боль, будь готов разделить с ним и вину.

  Раненое животное больно царапается и кусает. Вильям царапает словом Хеля и прислушивается к себе: правда легче. Правда. Всего на какое-то ничтожное мгновение.

  Хель знает: ему никогда не простят эти слова. Остановленной руки, погашенного порыва. Возможно, потому что прощать тут, на самом деле, нечего. В трёх днях опасного приключения он совершил столько ошибок, бесчисленное множество раз был на грани смерти. Поступал не так, говорил не так — но сейчас каждое движение и слово — будто ростовщик готовился к этому дню сотни лет.

  Слова — самые верные.

  Слова — самые правильные.

  Вильям понимает.

— Посмотри.

Он не хочет, чтобы Хель разделил с ним боль. Он отчаянно желает, чтобы тот его боль понял.

  Нарисованная магической вязью руна застывает у Хеля на ладони. И он может увидеть: трёхэтажный особняк «Сигмы» на Лирее, светлую комнату с круглым окном. Прогрызенные коробки, нетронутый кошачий дом, перевёрнутую миску. И Вильяма, таскающего конфетный фантик на самодельной удочке, громко смеющегося в игре. Му-шу может допрыгнуть до потолка в два прыжка, оттолкнувшись от стены. Вильям помнит её котёнком: едва привезённым из лаборатории комочком света. Помнит такую, как сейчас: подросшую, с длинным хвостом до метра.

  Возможно, всё это Вильям показывает не тому.

Корвус.

  Впервые получается коснуться его оперения без страха быть отвергнутым. Птица сама льнёт к дрожащим рукам, желая быть утешенной. И Вильям утешает: ладонь касается острого клюва, переливающихся синих перьев на голове. Корвус единственный, кто может всецело понять чужую боль.

  Вильяму даже кажется, что Корвуса Цисса любила едва ли меньше, чем его самого. Шальная мысль иголкой колет в сердце: ей было бы лучше в лавке. В насесте, под крылом того, кто так похож на большую наседку. Кто касался её клювом в холку с почти что родственной нежностью.

— Корвус, — Вильям ласково ведёт по уху птицы, стирает с её глаз горькие слёзы. — Если бы с тобой что-нибудь случилось, у нас бы не было шанса.

  Гирлянда бумажных цветов с маленьким колокольчиком вызывает улыбку. Слишком жестоко сказать: «Ей уже не понадобится» — и Вильям молчит. Вокруг ослабленной кошачьей шеи она завязывается словно девичье ожерелье. Колокольчик повисает между лап, перо пронизывает колечко гирлянды.

— Цисса любила игрушки, — единственное, что остаётся сказать Корвусу на прощание.

  Вынырнуть из воспоминаний оказывается предательски просто. Чужие губы срываются по шее. Любят — не нужны даже слова. Хель зовёт Вильяма по имени, получая в ответ лишь тишину. Слова тут не нужны. И Вильям утопает в прикосновениях, как утонул бы в море. Чужие руки сжимают с самым отчаянием, губы — как лекарство от любой боли. Всё это кажется лишь зеркалом прошлого: комнатой в Астре, падением в склеп. Настойчивое «Вернись!», утопающее в прикосновениях к губам, лицу и коже. Всё это уже было — просто актёры сменились ролями.

  Можно выдернуть пленника из склепа. Можно выдернуть пленника из боли?

— Если ты умрешь, значит, все было зря, — повторяет Хель.

  Вильям выплёвывает то, что так отчаянно рвётся из сердца:

— Всё и так было зря.

  Ласка утешительных поцелуев срывается в укусы. Вильям ведёт плечом, избегая. Не надо. Боли и так на сегодня слишком много, чтобы выносить ещё и другую. Прежде чем подняться, уйти, хочется последнего.

  Прощальный поцелуй остаётся в чужих волосах. Прячется в объятии последней встречи — последней на долгие семь лет. Волосы Хеля грязные от муки, испачканы в пыли лавки. От них пахнет блинами и едва уловимо — запахом тела. Особенного почерка каждого из людей. Его отчётливо хочется оставить в памяти.

  Вильям встаёт, подхватывая Циссу как младенца. Глаза вцепляются в угловой столик реставратора в углу. Кисточки, раствор, приспособления артефакторика, о которых Вильям не имеет малейшего представления. Последнее желание — увидеть Хеля за работой. Жаль, что ему ещё нескоро предстоит сбыться.

— Красиво, — говорит Вильям, открывая полупрозрачный футляр.

  Внутри старинная брошка из белой кости. Крылья, вырезанные старанием кропотливого мастера. В фасеточных глазах потерян один из кристаллов. Брюшко с украшением черепа. Сердце делает болезненный кульбит.

  Вильям вспоминает, как ростовщик отвёл взгляд при самой их первой встрече, стоило лишь напомнить...

— Сзарин бы понравилась. Красивая.

  Так бывает в жизни: хочешь уколоть другого — колешься сам. Вильям натягивает на лицо издевательскую улыбку — противнейший подарок напоследок. На раскрасневшем от слёз лице он даже не выглядит настоящим.

  Хель точно знает: Вильям уйдёт. Молча хлопнет дверью, потревожив колокольчики. Даже не попрощается. Лишь поднимет коричневую шляпу с пола, водрузив себе на половину. Она спрячет половину лица, но оставит издевательскую усмешку.

Старый консильери умер.

Новый — пришёл во власть.

[Хель]

Среди узких улочек на окраине города притаилась лавка редкостей. Целый мир за плотно закрытой дверью: уют заполненного сокровищами помещения. Всполохи лент, свисающих с потолка, плетения многочисленных ловцов снов. На полках вдоль стен — старинные книги, чьи корешки сами по себе — драгоценность. На застекленных стеллажах — вещи, чью ценность едва ли можно определить случайным взглядом.

На втором этаже, за сколом скрипучей лестницы — кухня, в которой света всегда больше, чем в самой лавке. Скатерть с подсолнухами на столе. Старенький ржавый холодильник, который никто никогда не починит. Коробки, полные книг и пергаментов, выдающие единственную страсть владельца.

Другая страсть спрятана за дверью спальни: нарисованное тысячи раз лицо, линия чернил на бумаге. Кляксы там, где перо слишком сильно прижалось к бумаге. Всегда закрытая дверь — всегда мрак комнаты. Расколотая старинная брошь где-то в самом далеком углу тумбочки, забытая, похороненная. Келья монаха превращается в келью безумца: стену расчерчивает ласка дрожащих пальцев, ведущих чернилами. Прямо над кроватью — омуты глаз, полные боли и муки. Несбывшихся обещаний.

Все это — будет.

Все это — есть уже.

Семь лет — бесконечно много, когда мечтаешь о встрече с единственно важным человеком. И ужасно мало, когда ждешь, чтобы боль ушла. Хель помнит все: от первого пожатия ладони, затянутой в красную ткань, до последнего поцелуя, потерянного в запыленных волосах. И бесконечно страшную ночь, которая протянулась на каждый из кошмарных снов в последующие годы.

Тогда, в темноте, Корвус находит в гнезде прощальный подарок друга — толстую холеную мышь. Острые сколы зубов, вероятно, сточили немало в лавке. След зубов других, более острых, более ловких — на подвернутой шее грызуна. И птица замолчит, вздрогнет... поймет: самая большая боль может поместиться даже в самом маленьком теле. В эту ночь птица не станет никого утешать.

Предчувствие ростовщика сбывается: когда захлопывается дверь, когда этот человек уходит, скрывая глаза за полями чужой шляпы... приходит настоящая мука. Ничего общего не имеющая с волнами боли, пожирающей хрупкое тело. Вой рвется из стиснутых челюстей. Страшно как никогда прежде. Человек не умер. Всего лишь ушел.

Но кажется: выдрал из чужого тела что-то самое важное. И рана кровит. Ночь проходит за запертой дверью ванной. В мерцающем свете перегорающей лампочки. Вода то слишком холодная, то слишком горячая — но хтоник не чувствует ничего, кроме пустоты внутри. Она хуже всех его представлений о смерти. Она действительно хуже смерти.

Слезы не украшают. Опухшее лицо, спутанные мокрые волосы. Дрожащие руки в крови. Зеркало разбито окончательно — в стеклянную крошь, застрявшую в сбитых пальцах. Хель знает: его боль ничего не стоит в сравнении с чужой. С болью тех, кто по-настоящему потерял друга. Он никогда не забудет подаренное воспоминание. И Цисса, хрупкая, сильная, вечно живая в его видениях займет место на страницах блокнотов. Комочком меха на коленях улыбающегося человека. Вытянутой стрелой, рвущейся за игрушкой. Силуэтом под крылом Корвуса.

Все это — будет.

Но больно уже сейчас.

Входная дверь остается открытой — в последующие дни. В последующие годы. Хель знает: ждать глупо и бесполезно. Но ждет, как последний забытый узник в разрушенной темнице. Дверь его камеры всегда открыта, но приговоренный ждет казни, на которую его все не ведут. Три дня... на самом деле, четыре — изменили больше, чем мирный уклад жизни. Изменили тех, кто живет на втором этаже лавки редкостей.

Тот, кто их не знал, не заметит отличий. Все та же смешливая птица, что придумает шутку из ничего. Но в темных глазах поселилась навсегда серьезность — та, что в темноте порой заставляет сжаться в гнезде под крышей, склонить голову... отыскать почти стершиеся следы чужих когтей на дереве. Вспомнить, как свисал хвост с кисточкой — будто тоже игрушка.

Все тот же ростовщик. Дрожащие руки, находящие силу лишь в работе. Запах типографских чернил и растворителя. Артефакты, приводимые в должный вид. Но... пустота в сером взгляде. Коричневый чемодан спрятан в подсобном помещении — потертый, давно лишившийся содержимого. В нем найдут себе приют выжившие, чужом избежавшие птичьих когтей грызуны. Оставят дыру в плотном боку, ведущую к застенным ходам.

Все превратится в историю. Однажды вновь зазвучит смех. Прозвучит трель колокольчика, в лавку заглянет старый добрый друг — женская фигурка, затянутая в черное, всегда скрывающая глаза. Улыбнется — так, как только она умеет... и ничего не дрогнет во взгляде ростовщика. В его сердце, почти переставшем биться. Спорхнет на прилавок Корвус, шутя, смеясь с самым далеким оттенком горечи. Потянется за принесенным угощением.

Испачканные чернилами и углем пальцы вернутся к работе. В конце концов окажется: с болью можно жить. Зная, что нужный человек тоже где-то живет. Отыскивая случайные следы его существования. Находя спасение в обманчивом видении, въевшемся под самую кожу: звон колокольчика, грохот распахнутой двери, всполохи рук в красных перчатках.

Вильям, - шарахнет сердце, и голова вскинется поймать ускользающий образ. Он растает, явив другое лицо, других людей. Тех, кто пройдутся по лавке — по половицам, на которых нет ни следа ни крови, ни влажных спутавшихся волос. Чужие глаза равнодушно осмотрят каждое из сокровищ.

- Какой интересный череп, - выдохнет кто-то...

- Не продается, - рука дрогнет, протянется к чужому подарку. Всегда рядом, всегда перед глазами, в одном касании от руки.

Хель не может расстаться с тем, чего с такой любовью когда-то касались пальцы того человека. С единственным, что может хоть на мгновенье прогнать кошмар мутной вязкой ночи. Пальцы обхватят выбеленную кость, притянут ближе. Губы коснутся — скуловой кости, рельефа виска с тонкой протянувшейся трещинкой. Вырезанной цифры на затылке черепа.

В конечном итоге, все станет воспоминанием. Историей, которую рассказываешь сам себе в темной комнате. Ищешь взглядом в новом зеркале, так же разбитом, давно стершийся шрам на шее. Не находишь. Процарапываешь его когтями. С силой кусаешь губы.

Боль выльется чернилами на бумагу. Рисунком. Сплетением слов — будто заклинанием магической вязи. Если человек — мастер воспоминаний, разве удивительно, что лишь их он и оставляет?

Ты шорох моих видений и боль, что срывает связки.
Герой самой страшной сказки.

Окажется, что стихами можно выразить то, что обычно не срывается с губ. И стихи ползут по поверхности стен — колкостью линий терновника. Спальня безумца. Любовь становится проклятьем, превращается в яд, который принимаешь желанно. Если дорогой человек оставляет после себя лишь боль, учишься радоваться и ей.

Семь лет пройдут целой вечностью.

Мигнет сообщением старенький компьютер, оторвется от поедания мидий пернатый друг. Странное дело — исчезновение людей, провал в земле... Птица заметит про гонорар, хтоник сразу о нем забудет. Сердце дрогнет всего на миг — предчувствием.

И Хель сорвется на встречу ловушкам и возможной гибели. Не боясь умереть: зная, что клятва не позволит уйти иначе как глядя в омуты самых желанных глаз. Ладонь дрогнет, коснувшись дверной ручки.

— Все, мне пора.

— Уже? Так, под ноги смотри, если куда-нибудь полезешь, и помни: приземляться надо на задницу... хотя с тобой один черт, мешок костей!

Хель выйдет на узкую улицу, улыбнется мелькнувшему призраку с руками в крови. Перехватит трость. С извечной своей молитвой отправится в путь.

Вильям.