[Вильям Блауз]

Неизвестная планета/ неизвестный город/ конец 5025

Участники эпизода: Хель, Вильям

Эпизод является игрой в настоящем времени и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту получить леща от соигрока так, как он посчитает нужным.

[Вильям Блауз]

Глава 1
«Помоги»

Говорят: разбитую чашку не склеить. Собирай мир и отношения по крупицам, в итоге ничего не получишь, кроме неприятного ощущения крошева на руках и острых граней в ладонях. Кроме имитации чего-то важного и необходимого. Любви, дружбы, поддержки и принятия.

  Разбитая чашка есть разбитая чашка. Пить можно. Неприятно трогать.

 Вильям знал: Хель никогда не верил в прописные истины, не вслушивался в  советы извне, не учился на чужих ошибках. Любая вселенская мудрость была для него всего лишь оттиском чёрных букв на бумаге: возможно, уместной красивой фразой. Возможно, важной логичной подсказкой. Но любое рукописное изречение было для ростовщика пустым — как статуэткой яблока из оникса. Красивого, но не вкусного. Бесполезного. И сколько на Хеля ни смотри: в его руках книга была привычным атрибутом — мудрость каждой прочитанной книги оставалась для него недосягаемой, неуловимой и непойманной. Привычной и неинтересной, как трость, на которую ростовщик опирался. Как перья Корвуса, к которым тянулся прикоснуться. Воображение всегда рисовало владельца «маленькой библиотеки» в полутьме некогда сгоревшей лавки. Бледной субтильной фигуры, растянутой на диванчике или задумчиво склонившейся сутулой спиной над потрёпанной временем обложкой. Вильям знал и иное: сколько книг Хель ни прочитал бы — он всегда предпочитал собственные грабли. Собственные ошибки.

  Ошибки, которые казались патовыми ещё в самом начале, — в них некогда его «слишком друг» был готов был влезть с упоением самоубийцы как в самое манкое  болото. Отправь Хеля на тысячи тренингов личностного роста и курсы психологии, Вильям был уверен, в конечном счёте...к нему вернулся бы старый Хель. Ничего бы не изменилось: как в теннисном мячике, который летает от игрока к игроку, оставаясь всё тем же круглым и белым. Хель всегда был непробиваем для постулатов чего-то «личного». Он, как впрочем, и в остальном в жизни, выбирал свою дорогу. Непротоптанную тропь через лес. Или могильник с сокровищами, где обязательно навернётся.

  В их случае итог был предрешён заранее. Расставание вместо союза — логика сурова и не прощает...людей слишком разных. Шекспир знал толк в страстях. Его мудрость гласила: то, что горит ярко, заканчивается быстротечно. Хель единственный из них двоих пытался наступить драматургу на горло, доказать в очередной раз «что-то своё». Но забавно, что будто был готов к проигрышу битвы. Хотя стоило отдать должное: Хель пытался противостоять року судьбы. И многовековой мудрости умных людей одной единственной упрямостью характера. Но проиграл.

  Вильям знал: он гад ещё тот. И знал: с этой гадостью ему ничего не хотелось делать. Уйти, оставив после себя свербящую рану, растоптать чужое сердце — красиво и манерно самоутвердиться напоследок. Собственное оголённое сердце разрешено было видеть только Атеран. Но после громкого скандала стало табу посвящать и её. О некоторых вещах и вовсе хотелось молчать, оставив их за завесой немого сердца.

  Чемоданы были собраны одним днём. Когда решимость достигла пиковой высоты, промедление было подобно смерти.

  В четыре утра привычная Дискордия едва пробуждалась ото сна. Орден Энтропия — один из самых многочисленных и оживлённых на Аркхейме — предстоял перед глазами непривычно тихим и сонным. Глаза впервые видели его ранним утром — Вильям привык долго спать. И всё же важно было проститься с ним непривычно. С чемоданом в руке, рюкзаком за спиной и в абсолютно непривычной тишине на мосту над мелкой речкой. Хаос «во плоти» был удивительно упорядочен: ни лишнего шума, ни лишнего человека на протяжении пары гектар. Одиночество и перила, холодящие пальцы. Пение ранних птиц, свежесть утреннего воздуха на загоревшей от солнца коже. Ласка родных пальцев по сгибам чёрной одежды — там когда-то была метка приспешника Хаоса.

  Сейчас же — символ отступника.

— Прощай.

  Вильям разжал ладонь. Дорогой телефон с плеском скрылся в пучине воды. Этот звук — короткое бурление — отпечатался в памяти символом освобождения. Вильям смотрел вниз, на потревоженную водную гладь и после не увидел ничего. Воды закрыли брошенный предмет как тайну за верными губами. Следом упала пара шахмат, амулет, в финале — быстрый надрез по коже запястья. Чип растворился в луже пролитой крови и булькнул напоследок глухим утробным звуком.

  Но и от него спустя пару секунд не осталось и следа. Вильям горько улыбнулся в прощание — сущность смертного существа — кануть в небытие. Как забавно было однажды разбить часы, дарующие бессмертие.

  Но возможно...Они упали бы в ручей следующими. Перед тем, как поставить в старой жизни точку, так важно сжечь все прошлые мосты ярким заревом.

Настоящее время

 
  Ганс нервно потёр переносицу, склонившись над рекламной колонкой газеты. Неприятно терять друзей. И неприятно вдруг найти их следы в совершенно неожиданном месте. Объявление на пожелтевшей бумаге гласило:

«Отдам в добрые руки самку цербера! Если одного лучшего друга вам недостаточно, у нас есть три головы вместо одной! Ведь три головы всегда лучше?! Пет-класс, слепота на один глаз (выбрала вилку), дисциплина и красота! Верный друг и надёжный товарищ с отменными охранными качествами. Родословная из Абберата. Отдаю бесплатно, в подарок годовой запас корма, все игрушки, договор на обслуживание в люксовой ветеринарной клинике Лиреи, ветеринарный паспорт.
Звоните в любое время, собака находится на передержке. Только в добрые руки, знающие породу.
8-96-96-001-007»

  И объявленое прерывалось, будто ничего необычного в нём не было. Ганс знал: Вильям уже с добрые две недели не отвечал на телефон. Не выходил в соцсети, не раздражал неуёмным эпатажем крытый ледовый каток Ториса, не кошмарил местную мафию зарытыми в лесополосе трупами. Он отвернулся от Коалиции — что ожидаемо. От своего бога — что неожиданно. И пропал — как жертва несчастного маньяка, оставив после себя лишь объявление о добрых руках для любимой собаки.

  Всё это выглядело спланировано. Кроме непомерных долгов, которые после себя Блауз оставил. Ганс имел право сердиться: Вильям должен был ему косарь. Куда вдруг внезапно делись все накопления — ибо транжирой Вильям был весьма умеренным — спрашивать было неприлично. Да и охотится за тысячей архей — мелочно.

  Ганс помнил, что в тот вечер Вильям хотел напиться до беспамятства. От компании отказался и пропал. Нить связей, открывающей перед легионерами возможность доступа к камерам, позволила Гансу узнать номер рейса самолёта и конечный маршрут путешествия. И больше ничего: его друг пропал так же внезапно, как объявился «в гости» на старой работе.

  Оставалось найти человека, который почти точно взялся бы за это дело.

— Доброе утро.

  Ганс знал: вернуться в родной Харот приятно. У родины особенный воздух, особенная атмосфера. Всё тело дышит к ней непомерной любовью. Гансу казалось, что он знал всегда: эту землю, эту лавку. Встречал этого ростовщика на перекрёстках пёстрых улиц среди чуть менее пёстрых прохожих. Самого Ганса забыть легко: слишком «характерная внешность». Высокий рост, тёмная щетина на землисто-сером лице, растрёпанные тёмно-русые волосы и небрежно накинутая поверх широких плеч кожаная куртка. У Ганса были некрасивые глаза с грустным взглядом, но приятный, располагающий к беседе баритон — он не «умел» нравиться людям, но нравился. Не делая при этом ничего.

  От него за километр разило флегматичным спокойствием и несуетливостью.

  Ганс задержался на пороге чуть дольше положенного, привыкая к полутьме после яркого солнца снаружи. В лавке было мрачно: в голову лезли сравнения с клановыми вампирами, которым тут бы непременно понравилось. Ростовщик тоже напоминал ему вампира. Выдавал лишь затравленный взгляд.

  Хель не хищник, а жертва. Ганс умел читать это лучше других.

— У меня друг пропал, — начал он без предисловий. — Я знаю, что вы с ним знакомы.

  Небольшая цветная фотография со времён службы легла на пыльную поверхность прилавка. Вильям едва ли изменился сильнее, чем Хель его помнил. Тот же излюбленный плащ поверх белой рубашки, зажатая в пальцах сигарета и широкая улыбка. Рядом неудачно срезанный камерой Симбер, точнее половина его фигуры. Стол на заднем фоне усыпан снегами, банками пива и фигурой «гуся-обнимуся».
 
— Я не могу отлучиться по службе, — предупреждая логичный вопрос, вставил Ганс. — Но помогу по возможности. Мы давно дружим, и это...это мне не нравится.

  Следом за фотографией на стойку лавки легло вырезанное объявление из газеты.

— Вилл придурок редкостный, но монстра своего любил, да простят меня любители собак. Не думаю, что он отдал бы своего цербера без резкой на то причины. Наверняка выдумал очередную глупость. Но ты его лучше знаешь, вы же вроде как...друзья хорошие.

  Ганс оставил за собой длинную паузу, давая понять, что он знает больше, чем говорит. Однако не осуждает — и это тоже читалось по выражению лица. В тоне голоса.

— Помоги.

  Короткое слово. Без гордости, без высокомерия, сказанное спокойным тоном. Ганс опёрся локтем о прилавок, уперев взгляд в край оставленной в чужих руках фотографии. И тяжело выдохнул — понимал, что глупостью было приходить сюда за помощью.

  Вся эта затея выглядела глупостью с самого начала.

— Помоги. По оплате сочтёмся.

[Хель]

У бурных чувств неистовый конец.

Многие вещи в лавке на Хароте доживали свой век. Уже негодные к реставрации — или просто не имеющие в ней смысла, древние реликвии вместе с нелепыми безделушками догнивали бок о бок. Развалившись на полках, словно выпотрошенные останки величественных чудовищ, теперь все, что они могли пожелать от мира — это покой. Ласковое касание щетки или тряпки, смахивающее пыль. Может, еще один бережный мазок пальцев владельца лавки — как прикосновение на прощание. Как поцелуй в лоб перед тем, как забыть навсегда.

В каком-то смысле, у Хеля много общего было с этими старыми вещами. Его тоже прежде любили и, кажется, берегли. Ласкали касанием рук вдоль решетки ребер, губами властвовали над каждым вздохом. Шептали ласковые слова и клятвы... его даже, словно драгоценное сокровище, приносили в дар — своему богу. А после выбросили за ненадобностью, словно надколотую чашку, из которой уже никогда не станешь пить. Или фарфоровую статуэтку, встревоженную узором трещин.

Хель, как и свое изжившая реликвия, никогда не меняется. Трещины расчерчивают лицо и тело, под ребрами ворочается боль. Словно нити, которые соединяли с другим человеком, вырвали наживую и вместе с мясом, с еще живой плотью. Новые швы ложатся уродливо и не заглушают боль. Хтонь говорит, что это долгий процесс... наверное, ему виднее.

Сквозь узор порванных занавесок пробивается свет. Ложится пятнами на стол и на стены, на сваленные на полу коробки и стопки книг. Хель горбится над артефактом в свете настольной лампы. Маленькая вещица — стрекоза, вырезанная из кости. Кажется правильным восстановить то, что сломал когда-то. В маленькой баночке клей мешается с серебряной краской, замешивается кисточкой, подкрепляется капелькой протомагии — чтобы не застыл раньше времени. Со стрекозы, теперь вовсе безглазой, слетают остатки кроши, полировочный инструмент бережно скользит по грани надколотого крыла. Затем пальцы ростовщика берутся за кисточку. Он наносит тонкий слой вдоль излома — по брюшку, словно заливая целительной мазью старую рану. Стрекоза благодарно жмется в его ладонь. Кисточка ложится поверх граней стакана, хтоник приподнимает деталь узорного брюшка. Линия скола никогда не исчезнет, теперь подчеркнутая тонким шрамом из серебра. Но стрекоза, представляет Хель, в конце концов сможет летать.

Он медленно и аккуратно восстанавливает крыло — хрупкое, полупрозрачное, словно кость превратилась в тонкий хрусталь. Нити серебра поблескивают при свете. Хель прилаживает самые маленькие частички пинцетом, вливает в брошь еще самую толику магии — клей застывает, сломанная кость срастается. В последнюю очередь Хель цепляет пинцетом крошечные черные камешки, прилаживая к костяной стрекозе глаза.

И выпрямляется.

Вещица лежит на его ладони. Израненная, но вновь ставшая целой. Кажется: это справедливо. Хелю совестно перед ней, перед этой хрупкой костяной игрушкой. Она, конечно, теперь столь же нелепа, как и он сам, думается ростовщику, но зато... он вливает еще толику магии, едва ощутимую для себя — и стрекоза вздрагивает, трепещут тонкие изящные крылья. Хель улыбается кривой некрасивой улыбкой.

Шумит музыкальный проигрыватель. Под звуки беснующейся скрипки Хелю живо представляется шторм на море — и на целый до черноты в глазах пугающий миг становится больно дышать. Наверное, он не скоро сможет спокойно смотреть на море, особенно в бушующий шторм. Это нормально, но в хтонике медленно разрастается осознание: так не будет всегда.

Страшно осознавать, что вещи, которые мнились бесконечными, продержались лишь несколько лет. Остались на теле шрамами — следом зубов на шее, меткой хаоса на груди. В доме, в лавке, шрамы остались тоже: свороченная стена на втором этаже, крыша, нуждающаяся в ремонте. Коробка с вещами, напоминающими о другом человеке. Его имя Хель беззвучно произносит и... не чувствует ничего. Во всяком случае, в этом он себя убеждает.

Холодно, думает хтоник и поднимается, чтобы закрыть окно.

В лавке за стеной распахивается дверь, звенит приделанный над ней колокольчик. Хель высовывается из подсобки, но думает сам, что ненадолго. Хтонь, если быть честным, дела ведет куда лучше, чем он сам. Негласное разделение обязанностей идет каждому здесь на пользу: рогатое чудище общается с посетителями, Корвус летает по поручениям или дрыхнет в гнездище под потолком. Хель копается в пыльных старых вещах либо лезет в очередной склеп за чем-то новым. «И каждый при деле,» - разводит когтистыми лапами Хтонь.

- Доброе утро! - отзывается рогатый монстр и поправляет пояс халата, черного с изломом золотых геометрически точных линий.

- Ну какое утро, такая несусветная рань, - ворчит из-под потолка Корвус и засыпает снова.

Хтонь выпрямляется и слегка насмешливо клонит голову вбок. Изучает гостя. Хель застывает в дверях подсобного помещения, устало моргает и приглаживает волосы. Серебряная краска, застывшая на пальцах ростовщика, поблескивает в неровном свете. Оба они — и хтоник, и его альтер-эго чувствуют: что-то происходит. Незнакомец не заставляет их долго ждать.

На поверхность прилавка падает снимок.

- Как интересно, - равнодушно подмечает Хтонь и подхватывает фотографию когтями. Встряхивает, будто изображение знакомого человека можно смахнуть уверенным движением. Хель подходит ближе, чередуя мягкие шелестящие шаги с мерным стуком трости.

Говорит только посетитель. Хель же слушает и чувствует, как с каждым чужим словом пустота внутри него наполняется ядом.

Друг пропал. Наверняка выдумал очередную глупость. Вы же вроде как... друзья хорошие. Помоги.

Помоги.

Хелю кажется: его запихнули в гроб. В тесную коробку, где не пошевелишься. Сверху захлопнули крышкой и вбивают гвозди. Помоги. Насквозь. Прямо в тело.

Пропал. Конечно. Вот так. А теперь — его искать? Его? И именно Хелю? Ну, допустим... какого хтона?

Он вдруг хмыкает, некрасиво и будто капризно кривит рот. Трость взлетает, перехваченная посередине металлического остова, и тяжелый набалдашник с силой обрушивается на дверцу ближайшего серванта. Стекло звенит, Хель хрипло и зло смеется, поднимая взгляд на чужака. Хтонь флегматично приваливается бедром к краю столешницу и потирает лапой затылок черепа.

- Я не хочу, - выплевывает Хель с упрямством безнадежно больного, - с чего я должен? Это вообще не мое дело! Пусть делает, что хочет. Хочет пропасть — пусть пропадает. Сдать эту свою трехголовую собаку — пусть сдает! Меня это не касается! Мне вообще... все равно!

Трость грохочет об пол, словно молот древнего бога. Капризного и обидчивого. В общем-то... за дело. Истеричка, - думает Хтонь. Пошел к хтону! - отзывается ростовщик и уходит в подсобку. Настраивает проигрыватель, чтобы музыка играла громче и с размаху падает в кресло. Не его дело! Придумали!

Конечно, они же с Вильямом хорошие друзья! Весело, наверное, было рассказывать, какие они друзья. А ведь он и за друга-то Хеля не считал ни разу, думает ростовщик. Так... наверное, принимал за зверушку. Опасную дикую тварь, которая так смешно падает на спину и дает почесать пузико. Ножом почесать. Конечно!

- А что, Вильям действительно избавляется от собаки? - безучастно осведомляется Хтонь по другую сторону стены в запыленном торговом зале. Когтистая лапа захлопывает приоткрывшуюся было от удара тростью дверь шкафа. С осколками стекла нужно будет разобраться позднее, но это не к спеху. Сам же влезет в стекло.

- Вы еще что-то знаете? А в полицию обращаться не пробовали? Или в эту... как их... Коалицию Рас? Так я, правда, и не понял, чем они занимаются, - Хтонь всплескивает руками и выходит из-за прилавка, - кстати... вам налить выпить? Вы рассказывайте-рассказывайте... И на Хелюшку не обращайте внимания. Они поссорились недавно. Ну буквально на днях. Сами знаете, как бывает: милые бранятся, носы крошатся...

Когтистая лапа ложится на чужое плечо, доброжелательно похлопывает. Другая лапа простирается в направлении лестницы на второй этаж. А что - там и кухня, и чайник можно поставить. Или распечатать бутылку джина. Все лучше, чем беседовать на пороге. А если уж кто придет, так Корвус позовет.

А с собакой все-таки некрасиво получается. Лэндон расстроится. Он и так страшно переживал, когда трехголовый монстр выбрал этого проходимца, а не своего же хозяина. Где-то был его номер, он оставлял... надо бы сказать, пусть заберет собаку. Лишь бы отдали без проблем. А то ведь всех перетравит... жалко будет.

[Вильям Блауз]

Надежды бьются с треском.

  Ганс неловко подпрыгивает от внезапного грохота трости, смаргивает с глаз призрак спокойного утра. Ломается привычная картина из досье: там ни капли про то, что владелец лавки истеричен и вспыльчив. Ни строчки, что на спокойный тон ростовщик может отреагировать всплеском эмоций и неприкрытой агрессией. Несоответствие ожидания и реальности ненадолго выбивает из колеи, лишает опоры под ногами, схватывает дыхание в кулак где-то посреди лёгких и живота. Бумаги, бумаги, бумаги... Там помнятся строки про «заядлый любитель влезть в ловушку», «ростовщик с сомнительной бюрократической репутацией, ибо неизвестно, кто его финансирует». Там про «непутёвого собеседника и плохого друга». Молчаливого, отрешённого, неэмпатичного.  Про сомнительные связи с «Сигмой» неустановленного характера.

  Не про вот это всё. Нет.

  В голове образно возникают контуры блокнота и ручки, родного стола посреди штаба Коалиции на Лирее: грустной обшивки панелей из сосны и прокуренного кресла. Ганс мысленно берет любимый коричневый Parker в ладонь и размашисто пишет по цветной бумаге заметкой к знакомой папке, которую он так заблаговременно изучил: «Врут, гады. Всё врут». И всё же лицо надо держать. Ганс отводит взгляд в сторону, давая владельцу лавки выпустить пар, и угрюмо выдыхает в пол. Рука тянется в карман куртки в поисках портсигара и зажигалки. Кто сказал, что будет легко? Ганс почему-то был уверен, что легко не будет — вопящая интуиция предсказывала подобный исход и логика усердно вопила, что ничего не получится. И вот доказательство перед ним: вспышка чужого гнева похожа на внезапную кочку на его дороге. Споткнулся — упал — разбил нос.

  Фигурально, разумеется.

— Пойдём чаёчку бахнем, — сдержанно улыбается он Хтони, будто знает его сто лет. — Я люблю холодный, но вместо льда замораживаю коньяк. Никогда не пробовал? Пошли, я тебя научу. У меня протомагия, основанная на замораживании, — полезная вещь в хозяйстве. Кстати, классный халат.

  Старые армейские ботинки оставляют заметный след грязи на тёмном паркете. Лавка остаётся прежней: в ней Ганс похож на заблудшего актера вестерна, потерявшегося среди съёмочной площадки фильма ужасов. Словно из другой вселенной и другого мира. Ганс следует за Хтонью, провожая любопытным взглядом Корвуса на насесте и узоры реставраций на полках. Под тяжёлым весом из роста и мышц скрипят усталые половицы, и фигура Ганса скрывается в проёме лестниц наверх, чтобы подарить себе хоть толику адекватного человеческого общения. Забавно, что с единственным «человеком» в лавке этого не вышло. Но и такое бывает.

  Пусть.

  Кухня встречает резким светом из окна, привычной мрачностью стен, разбавленных лишь яркими цветами подсолнухов на столе и солнечными зайчиками на обоях. Ганс присаживается за стол, ища глазами намёк на раковину, где можно ополоснуть руки. И тянется наклонённым корпусом к фигуре Хтони.

  Выдавая языком тела внимание, расположение и совсем немного — желание оправдаться.

— Не сердитесь на меня, — душевно начинает он, совсем не по этикету ставя на стол локти. — Я без задней мысли пришёл. Полиция...Вильям проходит свидетелем по сомнительному делу. Взрыв одной из секретных лабораторий пару дней назад, много людей умерло, сама лаборатория сгорела. СМИ, разумеется, не молчат, кровавый оказался инцидент. Сначала этим действительно занималась полиция, потом передали легионерам. Мне не очень верится, что Вильям «случайно проходил мимо», как он уверяет из переданных от полиции показаний. Но это теперь это МОЁ дело. Мне его отдали буквально на днях. И вот я получаю то, что получаю. Мерзко. Друг, который мог бы сказать мне честно и как на духу, просто сваливает на сомнительный планетоид, помахав на прощание ручкой или — как в моём случае — средним пальцем.

  Ганс не знает, почему выдаёт на духу всё тому, кому видит впервые. Возможно, от одиночества. Возможно, от факта того, что долгое время единственным душевным собеседником была белая домашняя болонка. Потом не стало и её. Зато появилось гнетущее душу чувство: четыре стены, деревянное окно и старая «мужицкая» кружка на пол-литра, пустая собачья миска на кухне, которую никак не получается выбросить. Словно Чарли ещё здесь: с заливистым лаем выбежит из спальни и позовёт на третьим завтраком или вторым обедом. Пальцы с резьбой шрамов по ладоням задумчиво ведут вдоль контура аляпистого подсолнуха, на них её зреет свежий шрам от клыка у пальцев. Последняя память о любимице — не узнала во время предсмертного приступа, укусила больно — будто не признала.

— Планетоид Призрак. Слышал о таком? Вокруг него множество легенд гуляет.  Место экстримального туризма. Посещают многие, возвращаются единицы. Блин. Я ведь даже не представился. Ганс. А ты?

  Странно вести дела с мрачной фигурой в халате, у которой вместо головы череп с двумя мерцающими созвездиями глаз. В этой лавке странно всё: от вязи татуировок на руках владельца помещения до его остальных скромных обитателей. Ганс отмечает с равнодушием: его не удивила бы ползущая по полу говорящая каракатица с глазами и гавайским ожерельем на плавниках.

  Но удивляет совсем другое.

  Стук в дверь похож на забивание гвоздей в гроб. Приглушённый звук доносится откуда-то снизу, Ганс прислушивается больше по привычке, чем по необходимости. Переливы висящих ловцов снов и вовсе действует отрезвляюще. Он вспоминает, что здесь не желанный гость, и привстаёт. Чашка чая с растаявшими кубиками коньяка остаётся почти допитой, голова удивительным образом встаёт на место.

— Бывай, друг, — тяжелая рука хлопает Хтонь по плечу. — Заходи в гости. Живу на Абберате. Переулок Убийц, дом 4, квартира 3. Если скажешь консьержу, что торгуешь наркотиками, тебя спокойно пропустят.

  Короткая улыбка выходит грустной. Ганс бубнит под нос тихое «Пошёл я», спускаясь по лестнице на первый этаж. Время посетителей в открывающейся лавке, а он людей не любит. Оставаться здесь всё равно что дразнить удачливость за нос. Ростовщик отказался — успехом тут и не пахнет.

  Найти неуловимую Атеран будет куда сложнее.

  Ганс скользит прощальным взглядом по мрачной лавке с умирающим блеском любопытства. Посетителем тут не оказалось: зато субтильная фигура мальчишки-почтальона в пёстрой форме выглядит ещё более неуместной, чем сам Ганс.

— Почта! — пискляво звучит голос того, на чьём бейджике значится имя Чейз.

  Мальчишка переминается с ноги на ногу и ставит на прилавок серую коробку с перфорациями на боковой поверхности. Поспешно снимает перекинутую через плечо сумку, путаясь длинными пальцами в ремнях, и достаёт извещение. Ганс быстро кивает и в приветствие, и в прощание, огибая фигуру Чейза по направлению к выходу.

— Корвусу, — запинаясь, произносит почтальон, которому явно не больше шестнадцати. — Срочная посылка. От В.Блауза.

  И Ганс встаёт в дверях, будто стукается о невидимую стену лбом.

— Распишитесь, — мямлит Чейз. — Хотя вы же ворон, вы не можете расписаться... Что делать? Меня начальство накажет.

  Дрожащие тонкие пальцы хватаются за рыжие завитки волос. Чейз краснеет — от того его бледное лицо с россыпью крупных угрей делается красным. И Ганс разворачивается на пятках. Со скрипом ботинок по половицам подходит к нему сзади и забирает извещение, чтобы увидеть вживую.

— Не переживай, малец, — хмурится Ганс. — Я распишусь.

  Ошибки нет и быть не может. Ганс крутит в руках бумагу с печатью: в ней точно обозначено имя отправителя, его закадычного пропащего друга. И злость переполняет с новой силой. Кажется: хватаешь руками воздух. Он здесь, но всё равно от тебя ускользает.

— Я это забираю.

— Что? Нельзя! — пищит Чейз и хватает коробку пальцами. — Никак нельзя, господин! Мне почтальонская этика не позволяет...

  Но Ганс тычет ему в нос удостоверением с работы.

— ...никак нельзя, — почти сдаётся Чейз, и хватка рук на коробке становится слабее.

  Но у просунутого в дырку коробки когтя на существование свои планы.

  Сначала раздаётся писк, следом — тихое шуршание наполнителя коробки. Стенка плотного картона разрывается пополам, из неё на пол падает стружка, железная миска. И на пол выпрыгивает существо — размером чуть меньше обычной кошки, нечто среднее между львёнком и ящерицей. Второе животное, свернувшись клубком в древесной стружке, остаётся мирно спать на дне разорванной коробки.

— Это кто?

  Ганс подбирает существо под лапы, поднимает на уровне лица. Му-шу смотрит на него ярко-голубыми глазами, обернув длинный хвост вокруг схватившей его руки, и пытается задеть пушистой лапой чужой длинный нос с горбинкой. Вторая особь, сестра выскользнувшего из коробки кота, мирно потягивается, выпустив острые, как лезвия, когти.

 

Чейз смотрит раз. Чейз смотрит два...
 и даёт дёру из этого дурдома.

[Хель]

Да, у меня тоже может есть крылья,
Но болит недостаточно сильно.

Хель падает в кресло, упрямо поджимает губы. Страшно и горько себе признаться: вовсе не все равно. Хтоник жмурит веки, запрокидывает голову, неосознанно ищет пальцами след несуществующей раны под шнуровкой жилета. Скребет ногтями, но невидимой занозы не вытащить. Чужой голос в его голове повторяет: помоги.

А Хелю видится другое, мерещится совсем иной голос. Воспоминания, так упорно прогоняемые все последние недели, врываются в голову неумолимостью стихийного бедствия. Помоги, - выдыхает знакомый голос, и Хеля пробивает насквозь. Это бессмысленно, бестолково и беспощадно! Какое он сам имеет право бросаться за тем, кто его отверг? Кто бросил с насмешливой и равнодушной улыбкой, мол, прости, дорогой, мне попросту надоело. Сам понимаешь, что все это несерьезно. Да и, в конце концов, ты ведь просто хтоническое чудовище.

Хель качает головой и смеется сквозь зубы. Это и вправду смешно — он почти смог себя убедить, что переболело. Что от прежнего чувства остался аккуратный и чистый шрам, но одного упоминания хватило, чтобы сорняк снова пустил ростки. И ладно бы — светлое чувство, цветущее благоухающим кустом... ногти цепляют скол трещины, слепо и бессмысленно ищут — где пробьется из-под кожи ядовитый терновый куст? Хель знает: у его любви горький вкус одержимости, желание принадлежать горит на коже клеймом укуса. Так легко себя убедить: в этом-то все и дело, ты сам во всем виноват. Ты все испортил — когда цеплялся пальцами за чужое плечо, когда выдыхал между стонами строки чужих стихов. Когда, словно безумец, раз за разом бросался за всполохом красных перчаток в толпу.

Вот только... в чем он был виноват? Хель распахивает глаза и скашивает взгляд вниз — находит метку хаоса, пересеченную трещиной новой раны: ведь он меня подарил. Как вещь. Отдал хаосу, отдал Энтропию. Как в жертву принес. И обвинил после — во всем. В смерти Му-Шу, в собственных вспышках ревности. В каждом ударе, приходящемся на неоднократно сломанный нос. В чем я еще был виноват? В том, что снял бы с тебя любую вину и повесил на свои плечи? В том, что разрешал винить меня за собственные ошибки?

Запоздало приходит стыд — за выходку с тростью, за взрыв эмоций, за эту нелепую боль, которой нашел свидетеля. За все невыполненные обещания, и свои, и чужие.

Я тебя убью.

А я умру за тебя.

Какая патетика! Пафос! Накал для драматической постановки. Хель снова смеется зачатком зарождающейся истерики. Все мысли, которые он отгонял так успешно, набрасываются стаей голодных тварей. Все чувства, которым бы замереть и издохнуть, шевелятся в опустевшей клетке под ребрами. Мне больно, Вилл. А мне все равно.

Хель думал: боль связывает, спаивает воедино. А оказывается: вся она, причиненная друг другу, заполняет трещины меж людьми, размывает бетон и камень, пока небольшая рваная линия не превращается в пропасть Крокса. Рот полнится горечью пепла, смех перерастает в кашель. Хтоник жмурит веки, сворачивается уродливой креветкой в потертом кресле...
На этаж выше светлая кухня полнится звоном посуды. Хтонь — радушный хозяин. Он отыскивает бутылку коньяка, ставит на стол с аляпистой скатертью разные чашки. Вытаскивает из холодильника початую упаковку печенья — возможно, птичьего, но кому здесь привередничать? Потертый металлический чайник весело посвистывает над газовой конфоркой плиты.

У Чудовища длинные гибкие пальцы и острые когти, но это не мешает подцепить рыхлый кругляш печенья с тарелки и закинуть в пасть. Захрустеть, взирая на собеседника коптящими сгустками дыма. Склонить голову набок, внимательно слушая, на удивление уместно кивая в подходящих местах. Чужая симпатия похожа на сладкий мед, Хтонь чувствует: Гансу нужна беседа, терпеливый внимательный слушатель. Кто-то, кто понимает. Хтонь знает — он как раз из таких.

Гость располагает к себе. Хтонь чувствует в нем — спокойствие, надежную крепость скал. Основательность уставшего человека. Манера держаться и говорить подкупает.

- Кушайте печенье, - скалится монстр и пододвигает тарелку ближе к гостю. Поднимается, чтобы снять чайник с плиты. Сквозь стену мутного стекла в голове он различает отголоски чужих мыслей и боли, но не дает виду. Когда делишь с кем-то сознание, учишься быть тактичным.

Чужие откровения царапают ржавым гвоздем — Хтонь по-своему обижен и предан. С Вильямом исчезла нить, что связывала с обратом. С далеким и почти что несуществующим монстром в чужой душе. Но этот укол — все равно что укол занозы. И Хтонь понимающе скалит зубы. И размышляет: история не нравится ему от слова совсем. Пахнет плохо — как от «Сигмы» и старого приключения в Кроксе. А то и хуже, пованивает гнильцой. Что понадобилось бывшему легионеру в секретных лабораториях? Какие тайны и преступления он там похоронил? И — как вышло, что засветился? Нелепо, будто назло подставившись.

- Вы не переживайте. Хелюшка чуток отдохнет и все посмотрит, - обещает Чудовище. Оно уже знает: ростовщик все равно кинется в этот омут, бросится следом, даже рискуя жизнью. Так выходит, что против жизни Блауза хтоник разменяет любую другую — и будет считать, что удалась сделка. - Планетоид Призрак? Да-да, что-то знакомое. Слышал, конечно! На днях рекламировали по радио. Там сейчас скидки в горящий тур — знаете, все эти пожары... хотя, может, я что-то путаю. В общем, не переживайте! Вилочке повезло, что у него такие друзья и о нем пекутся! Он, конечно, негодник, но думаю, все еще уладится...

Хтонь преуменьшает, но незачем волновать гостя еще сильнее. В чужую чашку подливается чай, падают новые кубики замороженного коньяка. Возможно — из той бутылки, которую сам Хтонь недавно доливал чистым спиртом.

- Чудовище, - запоздало представляется альтер-эго и цепляет чужую ладонь своей, - можно Хтонь. Можно «ох ты ж хтон что за чудище», это мне тоже нравится.

Оскал улыбки доброжелательный, хватка сильной когтистой лапы — твердая и надежная. Адрес гостя ложится ценным грузом в подвалы памяти.

- Если буду на Абберате, то навещу, - обещает монстр и поднимается проводить. Ступеньки узкой лестницы протестующе скрипят, Хтонь флегматично разглядывает извилистый темный след, оставшийся от чужих сапог.

За скрипом открывающейся дверь раздается звон колокольчика, а затем почти неправдоподобный грохот, когда эта вещица срывается на пол. Подобное происходит не меньше трех раз на дню, и Хтонь подходит, чтобы приладить колокольчик на место.

- Кто там еще?! - возмущается Корвус, едва реагируя на стук в дверь, - Хтонь, ты заказал наньнинской еды?!

Но на пороге оказывается не курьер и даже не посетитель. У почтальона в руках коробка, на бейджике весьма нетипичное имя для Харота, а на лице — еще более нетипичная улыбка, дающая понять, что парнишка здесь впервые. Потом-то он успеет понять, почему в местном отделении почты, лишь взглянув на адрес доставки, поспешили всучить коробку новичку.

Хтонь позволяет Гансу расписаться, а сам подбирается ближе, рассматривает коробку, прислушивается — ему мерещится в ней вялая осторожная возня. Чудится запах шерсти, перебиваемый картоном и типографской краской.

- От Бла... Что?! - вскидывается Корвус под потолком. Остатки сна слетают мгновенно, птица скатывается на пол неуклюже, будто на миг забыв, что умеет летать. И вовсе забыв возмутиться, что его так невежливо обозвали вороной.

В воздухе разливается напряжение, предчувствие угрозы. Корвус подбирается ближе, заглядывает в бумаги. Посылка — и вправду ему! Он уже готовится встрять в разговор и объявить, что вполне способен расписаться. Он, конечно, не так хорошо пишет, как Хель или даже Хтонь, но прошлый несчастный новичок из отделения почты вполне удовлетворился уродливой закорючкой и отпечатком лапы.

Но это быстро становится несущественным. С хрустом рвется картон, сыпется древесная стружка, грохочет железная миска. Маленькое существо, которое Ганс цепляет за шкирку, могут не узнать где угодно во всем Аркхейме, но только не в этой лавке. Корвус теряет равновесии в середине взмаха, сам заваливается на пол, смотрит... и теряет дар речи.

Он хорошо помнит — маленькое изящное существо, очень схожее с кошкой, гибкость хвоста, ловкие лапы, помогающие вскарабкаться в гнездовье под потолком. Эта парочка — другая, но схожие черты заметны с первого взгляда.

- Муш... - Корвус обрывает себя, нелепо распахивает клюв, после закрывает. Ему наплевать а почтальона, на Ганса, которого он впервые видит — но раздвоившийся призрак когда-то утраченного друга заставляет увлажниться глаза.

- Дай сюда! - вскидывается пернатый, торопясь вырвать из чужих рук добычу. Когти, которые не церемонятся, хватаясь за плечо человека, на удивление бережно цепляют маленького котенка. - Это мне! Это мои! Все!

Словно наседка, Корвус торопливо укрывает драгоценную добычу крыльями и отворачивается. Хтонь утешающе хлопает Ганса по плечу, но не уверен, что можно говорить, а чего — не нужно. У каждого из присутствующих свои секреты, даже если они их делят друг с другом.

К счастью, от необходимости что-то объяснять спасает хозяин лавки. В нем, кажется, ничего не изменилось, кроме деталей: взгляд, лишившийся лихорадочной ярости. Руки, устало лежащие на рукояти трости. Холодная усмешка, уродливо режущая лицо.

- До свидания, - бросает ростовщик уходящему. И становится ясно: для Хеля эта история закончена, он никуда не пойдет, какие бы посылки ни присылал человек, покинувший его жизнь. Рано или поздно кончается всякая история.

И этой приходит конец.