[Роан Атеран]

Лирея, Айна / 5015

Вильям, Роан

Эпизод является игрой в настоящем времени и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту стандартную систему боя.

[Вильям Блауз]

В дружбе с ветром есть одна прерогатива — ты всегда знаешь, где его носит.

 Айна лишена тишины в самом её основании. Сюда ежегодно стекаются туристы со всего света, чтобы увидеть: длинные шпили магических центров, архитектуру, заимствованную из эльфийских городов, искатели знаний заглядывают в особые улочки — купить старинные фолианты и редкие книги, отправить отпрысков в университеты — каждое приближение осени как сбор школьников к первому сентября.

  В Айне длинная центральная площадь, музыканты горланят песни с протянутой рукой, слышится детский смех и музыка из тромбона. Маленькая квартира-студия находится в самом центре жизни на последнем этаже дома. Окна выходят панорамой на крышу главной академии, солнце заливает светом через башню одной из часовен. Здесь когда-то жил небогатый, но весёлый человек: покрасил стены в оранжевый цвет, нацепил на холодильник кучу значков с планет четвёртого кольца. В тесном пространстве каждый угол имеет предназначение: ноги ступить некуда, не уткнувшись в функционал очередных комодов, полок и ящиков для одежды.

  Два месяца как эту квартиру снимают. И вот три дня назад сюда вернулись обратно.

  Всё становится почти как раньше: воздух наполняется жизнью, запахом мужских духов и сигарет. Но теряется движение — человек после путешествия почти не встаёт с матраса, путешествуя до кухни, уборной, ванной и обратно. Белые кроссовки для бега, новые, чистые, бесцельно лежат, накренившись, у входной двери. Раньше они всегда были пыльные. Сейчас же — в них не бегают. Позабыты. Оставлены. Брошены.

  Входная дверь щёлкает замком. Вильям открывает, но не нараспашку. Знает: скоро к нему придёт гостья.

  Самая близкая. Самая нужная. Роан.

  Для неё открыта и дверь вторая: в ванную комнату.

  Она, как прежде, небольшая. Как раньше: без душевой кабины, чтобы можно было «утопиться». На незапотевшем зеркале висит кулон с патроном — подарок Энтропия на пятнадцатилетие. Вильям хранит артефакт ещё с детского дома: носит с собой, всегда вешает перед глазами. Будто в напоминание: «Я рядом». Взгляд всегда теплеет, хоть эта вещица и не вступает в бой.

  Тело помнит, как демиург обнимает. Всегда так, словно ещё чуть-чуть — можно выплюнуть лёгкие. Вильяму всегда остаётся лишь улыбаться, уткнувшись в длинные волосы с перевязью бусин. Энтро рядом. Всегда.

  Слышится скрип замка и стук каблуков, грохот ящиков. Пришла.

  Вильям убирает мокрые волосы назад небрежным движением ладони. Он захламил Роан весь чат: в нём было до больного мало восклицательных знаков, но предательски много точек в конце предложений. И кажется: Роан всегда видела своего друга насквозь. Даже через мерцающую поверхность планшета, на той стороне вселенной. Всегда оказывалась рядом, когда это было нужно.

— Я тут! — весело восклицает Вильям вместо приветствия.

  Голос предательски дрожит. Пена в ванне окрашена в розовый цвет: он и сам знает, что это значит. Вампиру и вовсе не понадобится задавать вопросов: она почувствует резкий запах крови, едва зайдёт за порог. Или даже раньше — Вильям не знает точно. Её не спутает запах морской соли, не смутит отсутствие признаков драки.

  Но Вильям спрячет левую руку в воде. Так, на всякий случай.

— У меня для тебя подарок.

  Тонкая диадема из сокровищницы культистов висит на краю ванны через перекладину. Её не восстанавливала умелая рука артефакторика, но она по-прежнему красива. Тонкие линия металла платины — как изваяния корон у принцесс из домов эльфов. Прозрачные тёмные камни — гирляндой сходящих звёзд. Никогда не угадаешь: понравится украшение Роан или нет. Но одно можно сказать точно: на её маленькой аккуратной голове диадема будет смотреться безупречно.

  Голова устало клонится на край ванны. Кровопотеря мутит сознание. Голова становится словно свинцовая. Слова срываются устало и затуманено:

— Пакеты с кровью в холодильнике, Роан! Бери и топай ко мне.

  Забытое около опасной битвы лезвие хранит в следы погружения в человеческое тело. Вильям знает: каждый шрам на его левой руке носит своё имя. Пролегающей линией в три сантиметра на изнанке локтя зияет «главное». Вильям слишком его помнит, даже Роан о нём знает: нешапочное знакомство с Фрэнсис, удовольствие разделенного приключения на троих. Когда-то. Очень давно.

  Вильям помнит: Хель собрал своё имя из осколков в склепе. Его имя будет увековечено и на чужой коже.

  Лезвие тонкое, лёгкое, как языки горящего пламени. Физическая боль лишь ненадолго глушит душевную. Но у этого ритуала и иная суть.

  Иная.

  Глубокий шрам от Фрэнсис зажил белой полосой: он самый первый, самый «высокий». С него начинается лестница, идущая вниз. Но новой ране не суждено задержаться около запястья. Вильям зажмуривается и сжимает лезвие в ладони. Чиркает практически наотмашь: линия кровавого следа «перечёркивает» Фрэнсис под углом. Боль обдаёт кожу ожогом, Вильям открывает глаза и лихорадочно дышит. Буква Х на его коже выглядит неправильно и некрасиво. Пальцы касаются её почти любовно, с нежностью: глаза всматриваются в поверхность выступающей крови.

  Неглубоко. Недостаточно. Пожалел себя.

  И лезвие повторяет старую траекторию внутри свежей раны. Боль обжигает так, что приходится прокусить губу. Достаточно глубоко. Глубже, чем Фрэнсис. Превосходно. Только тогда Вильям доволен.

  Роан знает об этой страсти самоистязания. С неё всё началось, но казалось: прошло бесследно, кануло в Лету. Как давно Вильям не травмировал себе кожу? Двадцать лет? Тридцать, сорок? А оказалось: прошлая привычка лишь ждала своего часа.

  И левая рука прячется за бело-розовой пеной на поверхности воды. Вильям не знает, что сказать. Не знает, с чего начать. И начинает с откровенного: знает, что фигура вампирши где-то рядом. Она не видела картины раны, нанесённой полчаса назад, но точно может чувствовать: рана есть.

— Я так рад, что ты пришла. Спасибо.

[Роан Атеран]

Солнечная Айна, залитая светом, шумная, всегда привлекающая туристов, кажется кардинально отличающейся от Циркона. Роан чувствует почти обжигающий свет на коже, прикрывает ладонью глаза. И торопится, поудобнее перехватив ящики с вином, отыскать квартиру друга. Искать даже и не приходится — дверь приоткрыта, оставив почти незаметную щель.

Где бы ни была Атеран, куда бы ни занесла жизнь, есть вещи, неизменные всегда — готовность сорваться в любой момент хоть на другой конец галактики, когда там нужна. Обычно не отличающаяся состраданием вампирша чувствует боль Вильяма как свою собственную — их связывает столь многое, что давно перестали считать. Кажется, любое свое пространство они всегда делят друг с другом. Вильям всегда ждет подругу. На ее корабле всегда найдется запасной спальный мешок, зубная щетка и ящик-другой вина. Розе, которое у нее самой вызывает только смешок.

Бутылки позвякивают, когда Роан пересекает порог, чувствуя запах крови — сильный, не перебиваемый даже приятным ароматом морской соли. Тайна вампирши: при всей магии и талантах все равно полагаться на обоняние. Запах Вильяма знакомый, уже давно не делимый на компоненты. Запах его крови — тоже. Ящики опускаются на пол, рядом падают неосторожно сброшенные сапоги. Звенят кинжалы.

- Я тут! - доносится из-за еще одной приоткрытой двери. Роан захлопывает за собой входную, по привычке потягивается, оглядываясь по сторонам. На ходу, проходя до холодильника, стягивает с плеч жакет — кидает в сторону матраса, не глядя. Вильям давно привык: ее вещи повсюду. Она может оставить куртку или блузку в его доме, а после забыть там же еще с десяток других вещей: так в чужую квартиру переселяется микроволновая печь или пара бесполезных, но уютных безделушек.

Обстановка этой студии кажется скудной, Роан чисто автоматически в голове уже прикидывает, куда можно было бы поставить новенький диван, какую нужно купить кровать на место почти небрежно брошенного матраса. Она знает: друг простит ей любое самоуправство. Оранжевые стены странно контрастируют со стареньким холодильником. Как будто кто-то пытался заманить в это место солнце. Заманился Вильям.

- У меня для тебя подарок.

- У меня для тебя тоже, - кричит в ответ, слабо улыбаясь. Устала — и только здесь можно не скрывать. Тело ноет, мечтая забраться в джакузи. Свежая ссадина пересекает висок — уже не болит, схватилась коркой. Роан сорвалась сразу, как поняла: ее ждут. Зовут. В ней нуждаются. Бросила на полпути искомый артефакт, оставила спеленатого собственной паутиной гигантского паука.

- Ты знал, что существуют хтонические пауки? Редкая гадость. Чуть меня не укокошил. Со спины подкрался, размером с кабана, пока я с его собратом побольше возилась. Хорошо хоть гигант был обычный. Чувстую себя как в компьютерной игре иногда. Лезешь в реальное подземелье: пауки и непонятные артефакты. Включишь мобилку - то же самое. Под землей такой интернет паршивый.

За дверцей холодильника, пятнистой от аляпистых магнитов, находятся аккуратно прибранные пакеты с кровью — их у Вилла даже больше, чем осталось на ее корабле. Дурацкая привычка вечно забывать питаться. Роан подхватывает «угощение», присасывается... и морщится. Кровь ей всегда нравилась меньше, чем шоколад. Но против собственных потребностей не попрешь.

Босые ноги переступают по полу, ведут в ванную. Пакет с кровью постепенно пустеет. На ходу Роан избавляется от перчаток и корсета — роняет куда-то на пол. Не глядя. Ступает на кафельные плиты и все равно морщится от запаха крови — здесь яркого, насыщенного.

Знакомая фигура в ванне обманчиво спокойна, как будто ничего не произошло. Будто не было десятков сообщений — таких, что сперва думаешь, будто без тебя успели напиться. Хуже. В голове снова и снова всплывает резкое, почти веселое.

Мне сердце разбили. Представляешь, оказывается, оно все-таки есть.

[/i]

Она не сразу замечает блеск драгоценностей — сначала видит склоненную к бортику ванны голову, влажные черные волосы, изгиб шеи, расцветающий синяками. Пена в ванне не розовая, ближе к красному. Вильям прячет левую руку под слоем пушистой пены.

Опустевший пакет отправляется в ведро — кажется. Роан почти не смотрит, куда и что отправляет. Скользит ближе, склоняется над чужой головой изящным движением — и тянется поцеловать в висок.

- Твое гостеприимство сегодня через край, готовишь из себя вампирский компот? - смешок звучит неуместно, голос выдает нервозность. Взгляд только теперь замечает блеск драгоценностей — изящная диадема...

Есть вещи, которые просто сильнее тебя. Роан невольно тянется ближе, присаживается на кафель, бережно поднимает украшение и рассматривает. Вильям может заметить: блеск в глазах, восторженно приоткрывшиеся губы. Она всегда радуется подаркам, радуется украшениям. Радуется блестящим красивых вещам — иногда настолько, что становится физически не способна пройти спокойно мимо чего-то, что к полу не прикручено. Вещица выглядит потрясающе — даже в покрытых старыми шрамами пальцев. Только Вильяму вампирша может показать несовершенство собственных рук.

- Какая красота. Где ты ее нашел? - диадема водружается на голову, пальцы ласково бегут вдоль изгибов, по поверхности темных, будто полупрозрачных камней. Роан отвлекается, чтобы заглянуть в зеркало — это сильнее ее. Всего доля мгновения. Она чувствует по запаху: крови много, но не настолько, чтобы дело стало смертельным. Невозможно устоять перед соблазном полюбоваться безделушкой. Взгляд словно не замечает ни отраженного блеска повешенной на зеркало металлической пули, ни пятна крови вокруг оставленного лезвия.

- А я привезла тебе тостер. Я ужасная, - вампирша присаживается на бортик ванны, ласково ерошит темные волосы друга. Клонится ближе — еще за одним поцелуем, на этот раз в уголок губ. Их приветствие. Диадема опасно накреняется — но не падает.

Взгляд скользит по знакомому лицу, выученному так же, как собственное отражение. Девушка замечает бледность большую, чем обычно. Круги под глазами. Что с тобой случилось, хочется спросить. Но Роан знает: ей и так все расскажут. Вместо этого она ласково гладит парня по шее, маскируя за этой лаской расчетливое прощупывание пульса. Вильям слишком важен, чтобы довериться даже собственным чувствам.

- Можно? - спрашивает, хотя разрешения не ждет. Рука тянется под воду, отыскивает чужое запястье и тянет к себе. Она помнит лестницу шрамов, изуродованные ожогами пальцы бегут по белесым выпуклым линиям — Роан знает каждую. Знает самую первую. Ту, что до недавнего времени была самой глубокой. Фрэнсис - и горло сжимается спазмом.

- Кто тебя так? - она не улыбается, и знает: Вильям поймет вопрос. Прошло так много времени... шрам на руке — как повторение шрама на сердце. Этот должен быть очень глубоким.

- Я принесу аптечку. Не спорь.

Она возвращается почти тут же, перехватывает вновь пораненную руку, ведет поверх пореза антисептиком, потом клеит пластырь — полоска за полоской, образовывая барьер. Жаль, что чужое сердце не перевязать так просто. Ей не нужно разрешение, только помочь. Она чувствует, что кровь еще не остановилась даже по запаху, с каждым мгновением рот будто наполняется вкусом металла. Один из ящиков вина тоже переносится к ванне.

- Держи руку повыше, ладно? Не мочи пока. И подвинься.

Ей все равно, что вода смешана с кровью. Она быстро стягивает брюки, сверху падает белая, со свежим пятнышком чужой крови, блузка. Оставшись в одном только белье, перекидывает ноги через бортик ванны, залезает — бесцеремонно, заставляя Вильяма подтянуть ноги к себе, потесниться. Вода еще теплая, а к запаху крови можно привыкнуть.

Роан со стоном удовольствия откидывает голову назад, находит руку друга своей, ободряюще сжимает пальцы. Волосы быстро намокают, липнут к обнаженной коже. Ожерелье на шее блестит камнями — кажется почти комплектом к диадеме в волосах.

- Расскажешь? - спрашивает, потом смотрит из-под полуопущенных ресниц, - или сегодня кино показываешь?

И тянется вперед — ближе, не боясь нарушить личное пространство. Они никогда подобным не заморачиваются. Тактильный контакт привычен и естественен даже в тесной ванне. Роан спокойнее оттого, что она может следить за самочувствием друга. Чувствует: кровь течет медленнее. Но шрам будет знатный.

Она знает: случилось что-то... чему не было прецедентов. И дело не в синяках, покрывающих бледную кожу. Не в подживающей, стирающейся постепенно ссадине на подбородке, подозрительно напоминающей след человеческих зубов. Руки скользят по щеке друга, одной лаской напоминая: я здесь. Роан это тоже нужно.

[Вильям Блауз]

Когда приходит она, кажется, что боль делится пополам.

  Вильям наклоняет голову в сторону звука. Он знает эту походку наизусть, но вслушиваться каждый раз приятно. Как звенящим звуком гремит на пороге квартиры ящик с бутылками, как мерная походка пересекает пространство до кухни, хлопает холодильником. Слышится речь: Роан показательно весёлая, в приподнятом настроении духа. Он слышит в её дружелюбной речи тревожные ноты, но всё равно знает: всё нормально.

  Правда, нормально. Когда приходит она, даже самую сильную бурю можно перетерпеть.

– Пауки, тостеры? Роан, ты представляешь меня за поеданием утренних булочек с маслом? – усмехается Вильям и спустя минуту добавляет. – Спасибо за тостер. Приходи почаще, буду тебя кормить по утрам. Куплю орехово-шоколадную пасту.

  Вильям улыбается, запрокинув голову назад и закрыв глаза. Даже ощущение, что Роан где-то рядом, действует целительно. Не на тело – на душу. Приятно знать, что в мире есть душа, которая всегда сорвётся к тебе с другого конца вселенной. Ради такой души можно и горы свернуть. Когда любая из гор встанет на пути и вовсе снести её.

  Шаги Роан – самые родные и любимые. Походка уверенная, но не быстрая. Вильям помнит: ему всегда приходилось под неё подстраиваться в ходьбе, не помогало даже тащить под локоть. Роан не медленная, не размерная, энергичная, но не суетливая. В разум вонзается мысль прогуляться по парку. Только тело ослаблено-непослушное: Вильям знает, что он покачнётся, если попробует встать.

  Ему приятно, что Роан его никуда не тащит, что приходит сама. Садится на край ванны.

– Диадема из сокровищницы Крокса, представляешь? Там внутри целая сеть ходов и пещер. Слышала по новостям о разрушении вулкана и извержении в Астре? Я был там. Кажется, эта диадема – последнее из того, что осталось. Вообще там. И нет, это не я сломал! Правда!

  Мысли трудно связать в речь: голова плохо соображает. Вильям улыбается. Болезненно, но искренне, когда видит, как исчерченные шрамами пальцы вампирши водружают диадему на голову. Как мимолётом её взгляд касается зеркала: такое нелепый девичий жест, а сердце под ним согревается. Вильям гладит Роан по руке:

– Ты похожа на принцессу.

  Действительно ведь: похожа. Глаза любуются лицом Атеран беззаветно и молча. Вильям всегда считал её красивой: не статуэткой, которую хочется спрятать за стеллаж, а скорее уютом камина. Протягиваешь руки: и красиво, и греет. Роан выполнена изяществом снаружи, пусть внутри она скорее охотник, чем аристократ, – это дарит особенные грани. Хочется любоваться. Красивое девичье лицо, локоны чёрных волос как крылья у вороны, глаза – всегда честные. С привычными огнями, выполненные искренностью.

  Её руки заботливо ведут Вильяму по шее, останавливаются на ней дольше положенного. И странный жест смазывается поцелуем встречи. Вильям уворачивается и впечатывается ртом в центр её губ: ему не нужно показательная бережная нежность. Рука оказывает сопротивление, когда Роан пытается вынуть её из воды. Первый импульс – бессмысленный и беспощадный. Но и он затихает: с видом поражения рука выглядывает из толщи воды с подкравливающим ранением.

— Кто тебя так? — с неприкрытым беспокойством звучит вопрос.

  Вильям улыбается:

— Хтоническое чудовище.

  Оба знают: этот шрам не нанесён в драке. Но от игры слов, начатой Роан, удержаться невозможно. Вильям мечтательно улыбается и выдыхает. В воспоминаниях встают глаза Хеля: не чудовища из бездны вулкана, но человека. Глаза серые, с грустным взглядом. С неуверенностью, живущей где-то под кожей в тощей груди. Скользит почти выученный из памяти жест: вот Хель замолкает, после – опускает лицо, потупляет взгляд в пол. Робость первой встречи против открытости последней. Стремительный разбег в четыре дня.

  С шорохом одежды на пол летит блузка, спущенные штаны. Роан снимает одежду. Взгляд Вильяма скользит по поджарой сильной фигуре не бойца, но того, кто умеет себя защитить. Пена погружает в объятия ванны ещё одно тело. Вода, вылитая через край, плещется на оставленную блузку. Вильям теснит ноги к себе: места мало. И тянется за ещё одним пластырем в оставленной на бельевой корзине аптечке.

— А сама-то.

  Он помнит о хищных пауках подземелья. И маленький аккуратный пластырь, приклеивается на лицо Роан около брови, которую чуть было не рассекли часами ранее. Неидеальная повязка на идеальном лице. Градус серьёзности беседы стремительно падает. Становится легче. Но в воздухе всё равно повисает напряжение недосказанности. Роан прерывает его первым. Вильям понимает, что рассказать не сможет, он может только оправдаться:

— Если подумаешь обо мне что-то не так...прости? Прости заранее.

  Вильям знает, что Роан хороший менталист. Она сама могла бы украсть его воспоминания, но вместо этого покорно ждёт. С дружеской отдачей: «Покажи мне, что посчитаешь нужным. Или расскажи». Открытая, ненастойчивая. Родная.

  Чернила магии разбавляют розоватую воду. Вильям тянется к лицу Роан и рисует ей на лбу витиеватый узор. Вязь течёт по бледному лицу, пересекая тонкие пушистые ресницы, окаймляя выступ носа. Всё начинается с ощущения проваливания, и Вильям закрывает глаза, зная, по каким терниям проведёт друга.

  Передать четыре дня сложнее, чем украденное мгновение. Это всё равно вложить собственную память в чужую голову — мчаться со скоростью поезда там, где нужно идти пешком. Вильям хочет, чтобы Роан видела всё. До малейшей болезненной детали, кроме того постыдного, что показывать не полагается: слабости тела Хеля при провалах в скеп, разделенных на двоих страстей, которых осталось постыдно много в памяти. И всё же одно мгновение предательски ускользает: Вильям может попытаться поймать ночь в серой комнате за хвост, и всё же...

  Он проникает в чужой разум. Как воробей, которого не смогли поймать.

  Почти...вышло почти идеально. Показать свою страсть при одержимости человеком не так страшно, чем судорогу падения в небытие. Вильям почему-то чувствует, что демонстрировать чужую слабость — предательство. И главное остаётся скрытым.

  Магия затирает любой фрагмент с намёком, оставляя лишь голую страсть. Оставляя одержимость друг другом.

  Это путешествие длится, кажется, бесконечность. После него голова раскалывается от напряжения, и вода — почти ледяная. Архей заходит в опалительный зенит: они с Роан путешествовали добрых четыре часа. Проснулись уже к обеду.

— Зостера так и не нашли. Он пропал бесследно. И до сих пор...не объявился. Я до сих пор не знаю, что с ним произошло. Вот он был — убил меня, а потом его не стало. Могу только догадываться.

  Вильям тянется руками к лицу, умываясь. На самом деле — просто пряча себя от Роан. Собственная слабость тоже — рвётся дрожью на кончиках пальцев:

— Я никогда не вернусь в Тульпу.

[Роан Атеран]

Ты похожа на принцессу.

Чужая улыбка колет сердце — недолго. Роан улыбается тоже, хотя знает: от принцессы в ней только лицо. Будь она героиней сказки, стала бы маленькой разбойницей, что отберет у главных героев карету и красивое пальто. Диадема на черных, как вороново крыло, волосах — само изящество. Не хочется расставаться. Роан уже знает, что эту вещицу бережно водрузит на полку в своей квартире. Рядом со шкатулкой, изрыгающей драгоценности. Будет улыбаться каждый раз, когда взгляд заметит блеск почти прозрачных темных камней.

- Крокс? Я должна была догадаться, что без тебя там не обошлось, - смешок беззлобный, улыбка искренняя. Ладонь ласково треплет чужие волосы. Пальцы кажутся непривычно хрупкими без брони перчаток, прикосновение — ярким.

Тело с блаженством погружается в теплую ванну. С другом не страшно показать: вампирша устала. Хочется кошкой свернуться в одеялах, заснуть, грезить о чем-то несбыточном. Хочется горячего шоколада со сладкой пеной маршмеллоу. Взгляд блуждает по лицу Вильяма, изучает каждую ссадину, каждую черточку, тронутую усталостью. Кажется: они не виделись всего ничего, а чужое горе старит сильнее прожитых лет.

Собственная ссадина над бровью — как комариный укус в сравнении с чужой раной. Но забота греет душу. Роан улыбается, клонится ближе. Множество вопросов гаснут в задушенном выдохе: еще рано. В чужих глазах блуждают воспоминания, блаженство пьяной улыбки выдает сокровенную тайну. Хтоническое чудовище. Та же нежность в голосе друга, с которой он прижимает ее к себе, с которой выдыхает во влажные спутанные волосы: родная.

Роан тянется ближе, прикрывает глаза, когда прохлада магической вязи ползет по лбу. Перед тем как провалиться в чужую память, успеваешь найти чужую ладонь, придержать у бортика ванной, не давая намочить свежую повязку. Падение в чужую историю похоже на полет с небоскреба, и приземление столь же мучительно ломит кости.

Меж друзьями нет тайн, но чувство, что видишь нечто личное, постыдно откровенное, не оставляет. Роан замечает, как мелкой рябью идут стыки воспоминаний, фиксируя словно на монтаже вырезанные сцены. Остается гадать, что скрыто за завесой чужих тайн — догадка мелькает даже раньше, чем проскальзывает хрупкая сцена страсти. Роан следует по картинам чужой памяти, словно по театральным подмосткам, хотя жизнь едва ли сравнима с представлением. То, как валятся одна за другой декорации, как судьбы сплетаются... это завораживает — и пугает.

Роан запоминает: хрупкую ломкость движений ростовщика. То, как два человека клонятся друг к другу под жаром вулкана. Хтонический монстр, умоляющий о смерти. Последний день, финальным аккордом которому становятся два выстрела, почти сливающиеся в один.

Звучит шорох захлопывающейся двери.

Возвращаться в реальность тяжело: рот полнится привкусом железа, ноет затекшее тело. Путешествие было долгим. Но Роан тянется к другу, ладонью слепо ищет контур отметины на груди, ищет шрам, метку — что угодно, что могло бы свидетельствовать о том, что человек умирал.

Страшно. Видеть, как человек, которого любишь, замирает на полу, как льется кровь толчками из раны. Как с чужим сознанием гаснет показываемое кино. Кино. Даже звучит неправильно, слишком поверхностно. Роан моргает, смахивая непрошенную влагу с ресниц. Она никогда не плачет, даже если страшно и больно. Но оплакать чужую смерть представляется правильным. Даже если эта смерть не была долгой.

- Из мертвых вернулся, надо же, - неуместно срывается с губ. Без смешка. Роан тянется ближе, обнимает друга за плечи, прижимает к себе. Объятие отчаянное, рваное, почти способное причинить боль. Я тебя чуть не потеряла. Читается в том, как девушка вжимается щекой в чужую щеку. Мешает прикрыть лицо руками. Ей все равно, насколько неуместным кажется путаное объятие в остывшей ванне.

— Там ничего нет. Ничего — за бездной. Я не помню: ты просто гаснешь, а потом просыпаешься опять, - выдыхает друг в оковах ее ладоней. Последнее откровение — страшное. Мрачное. Вильям выдерживает короткую мучительную паузу... и добавляет с грустной улыбкой.

— Как сон, когда наклюкаешься.

Когда она отстраняется, лицо искажается вспышкой гнева. Удар по чужому плечу невесомый, безболезненный. Как ярость, выплескиваемая на любимого плюшевого медведя перед тем, как сжать игрушку в объятиях. По-детски несдержанный выдох, похожий на всхлип.

- Какого черта вообще, Вильям Блауз?! Почему ты не написал ничего? Почему не... Я бы приехала! Я бы этому Зостеру голову в задницу затолкала, почему ты... никогда, слышишь? Никогда больше так не делай! Не смей рисковать своей жизнью, не смей вообще...

Вспышка гаснет так же внезапно, Роан откидывается на скользкий бок ванны, запрокидывает голову... и запоздало осознает каждую болезненную деталь чужой истории. Неуместных вопросов рождаются сотни. Неуместных видений перед глазами — того больше.

Но Атеран не будет собой, если не улыбнется, не взглянет лукаво из-под ресниц:

- А я-то думала, тебе нравятся девочки, - смешок легкий, почти невесомый. Вампирша клонит голову набок, выдыхает. В ванне прохладно, но пара минут погоды не сделает. Легко улыбнуться, без слов показать: хуже Атеран о друге не думает. Тяжело вообще думать хуже о том, кому вытирала слюни розовыми бумажными салфетками. Кому признавалась о позоре проигранного в карты корабля — до сих пор стыдно.

- Я никогда не вернусь в Тульпу.

- Вылезай из ванны, горе мое, - отзывается Атеран. Трудно подобрать слова, когда самой больно: чужие воспоминания болезненно яркие, откровенные. Стыдные. Даже с потерянными фрагментами чужой страсти понятно, как кровит раненое сердце. Чувство бьет сильнее ножа — уж ей ли не знать.

Она вылезает первой, тянется за полотенцем, чтобы промокнуть влагу. Потягивается, разминая затекшие мышцы. Опускает взгляд к полу... и с выдохом почти форменной печали взирает на испорченную блузку. Вся Роан в этом комическом жесте — поднимает предмет одежды двумя пальцами, смотрит так... словно кто-то умер.

И спохватывается, небрежно бросает блузку обратно, ищет глазами махровый халат... забывает о нем тотчас, обернувшись к другу. Ей легко потянуть Вильяма, поднимая на ноги. Помочь перешагнуть покатый бортик ванны, сделать пару шагов по влажному скользкому кафелю — будто не замечая, что у друга нет сил. Не замечая, что поддерживать приходится под плечи. Чужая слабость стекает с кожи влагой нестертых холодных капель. Незаметно.

Роан не слушает возражений, не ощущает сопротивления. Сгружает бесценную ношу на матрас, мимолетно целует в тронутый испариной лоб. И срывается горечью признания, не сочувствия даже — разделенной боли.

- Мне очень жаль Циссу. Ужасно жаль. Почему ты меня не позвал? Я бы... мне так жаль, что я ничем не помогла. Зостер этот... свернуть бы ему шею, как только он зашел в лавку. Мне очень жаль, правда, - и клонится в мягком объятии, накрывает чужие плечи под руки попавшимся пледом.

И отступает, почти мгновенно теряя серьезность. Изящным движением скользит к холодильнику, на ходу оглядываясь — обманчиво хрупкая фигурка в одном белье. Удивительно вписывающаяся в интерьер, как любовно хранимая памятная вещица. Открываются с тихим скрипом дверцы тумбочек, гудит холодильник. Вампирша находит макароны, ставит кастрюльку с водой на электроплитку.

Забывает об этом спустя мгновение, когда начинает искать чай или что покрепче.

- А насчет Тульпы ты зря, Вилл. Я-то думала, что в отношениях мне не везет больше, но... хтоник! Это же надо, втрескаться в хтоника. С ума сойти. Прямо сказка. «Красавица и Чудовище», только вместо наложенного прокляться обоюдная дурость. Где у тебя чайник? А круж... а, вот! Точно, вино!

Со звоном бутылок переносятся ящики, забываются рядом с матрасом. Закипает вода в кастрюле. Роан суетится у плиты. Она ужасно готовит, но сварить макароны не кажется делом сложным.

Подлетает обратно к Вильяму, небрежным жестом цепляет его за подбородок, заставляет приподнять голову. Рядом на матрас ставится пустая кружка в виде черепа, схваченная возле раковины.

- Ты как, горюшко?

Упасть рядом, потянуться за бутылкой, закутаться в покрывало. Протянуть откупоренную бутыль другу, приложиться к горлышку следующей. Розе не пьянит вампиршу ни после выпитой бутылки, ни после целого ящика. Она клонится головой на плечо друга, прикрывает глаза, как беспокойная кошка, выпрашивающая ласки. Столько слов, которые не хотят сплетаться во что-то разумное... она никогда не была сильна в серьезных речах. Ее поддержка — прильнуть ближе, обнять, укрыть пледом. Вспомнить про кипящий чайник, когда пар заполнит всю квартиру.

Тут же сорваться с места, подлететь к плите, разгоняя белесые клубы то ли пара, то ли дыма. Обжечься о кастрюлю, тут же ойкнуть, поискать глазами прихватку. Найти только фуболку, брошенную на спинке стула — тоже сгодится. Уже сливая кипяток в раковину, вспомнить: забыла бросить макароны.

- Закажем пиццу? - предложить тут же, перепрыгивая едва заметную трещину в полу, распахнуть дверцу холодильника. Ничего заманчивого. Поискать глазами смартфон...

- Кажется, телефон потеря... а, нет! Вот он. Я закажу пиццу. Какую будешь? Слушай...

Внезапная идея заставляет улыбнуться, рухнуть рядом с другом, взглянуть глаза в глаза. Выдохнуть, ухватившись за чужое плечо:

- Переезжай ко мне. На день или неделю. Поехали. Будем смотреть сериалы и травиться китайской лапшой. Поехали, а?

Она знает: отказать тяжело, когда клонишься так близко, когда заглядываешь в глаза с очарованием нашкодившего котенка. Бодаешь носом чужую щеку... а потом тянешься снова обнять — прильнуть близко-близко, чтобы сердцебиение чувствовать всей кожей. Погладить по спине, прижаться щекой к щеке.

- Все будет хорошо, - выдохнуть так глупо и бесполезно. Но искренне. - Я буду рядом сколько захочешь. Мне так жаль, что все... так жаль, Вилл.

[Вильям Блауз]

 Когда пробуждаешься, кажется: неприятно ярко светят диоды настенных светильников. Их тёплый свет мнится холодным, больничным, раздражающим глаза, режущим под веками, подобно яду. Вода остыла и липнет к коже сотней промозглых языков. Вильям щурится, а после – болезненно открывает глаза. Мерцает на краю ванной тонкая грань окроплённого лезвия, на полу в разводах луж плавают чужие скинутые вещи. Силуэт вампирши кажется сказочно потерянным: будто из другой планеты.

  Из сказки.

  Вязь растворяется на её высоком лбу, чернила превращаются в бесцветную воду, ничто не нарушает безупречного лица, кроме чувственно липнущих волос. Вильям отводит взгляд: показал больше, чем следовало. Он помнит слишком хорошо: чужой взгляд, чужое лицо. Связанные оплетом ремня обманчиво слабые руки в пёстрых татуировках. И человек – полукровка эона, полукровка хумана – редчайшая смесь – тянется к нему за поцелуем.

  Впервые уверенный, что его не оттолкнут.

  Вильям помнит: бессмысленную череду безответных попыток. Самая первая – в номере двадцать седьмом, за завтраком, который они оба пропустили. Это было смешно. И что неприятно – фальшиво. Вильям всегда ударял ментальной магией сходу, не прося разрешения. Его магическая энергия пустая: не имеет цвета, лишь лёгкое колебание в воздухе, которое легко пропустить, если он суетится. Ростовщик был околдован ещё в самом начале. Хель казался отчаянным, обескураженным. Боящимся – в первом поцелуе всего лишь секунда слепого касания. И ожидание: что после?

  Удар, смех...продолжение?

Он срывается — так, как можно сорваться с моста, с крыши небоскреба. Пальцы сгребают ткань чужой рубашки, удерживая на месте — недолго, лишь долю секунды, когда ростовщик подается вперед и накрывает чужие губы. Не поцелуем, одним касанием — неуклюжим, больным, как прикосновение к лихорадочно горящему лбу. Касание обжигает, ядом просачивается под кожу. Хель замирает, чувствуя лишь неожиданную мягкость чужих губ, едва задевая их дыханием. Он не умеет целовать — и знает это. Он и касаться-то не умеет.

  И быстро отстраняется, закрывая глаза. Готовясь к любым последствиям — к новой порции ядовитых слов. Даже к удару. Он даже хочет, чтобы боль расколола висок. Он готовится зажимать ладонью разбитый нос. Смывать кровь с рассеченных губ. Он не просто готов к этому — он этого жаждет. Почти так же, как еще одного касания. Неправильного, больного.

  Пьяного.

  Вильям улыбается, ведёт пальцами по губам: будто они ещё помнят это первое робкое прикосновение. Невесомое, боязливое – очертаниями рта, подобием тайно брошенной улыбки. В первом поцелуе было что-то невинное и беспечное: напоминало щенячью попытку поиграть, задиристый короткий собачий прыжок – чтобы после испугаться собственного порыва. Второе касание было другим.

И его собственный зверь перестает жаждать крови. Вместо этого Хель цепляется за чужое плечо, притягивая противника ближе или приподнимаясь сам — понять сложно, да и нужно ли, если творимое колдовство прерывают поцелуем. Не поцелуем даже — укусом, почти таким же, что оставил след на шее хтоника. Губы прижимаются к губам не с нежностью, а с больным желанием, с алчным намерением терзать. Зубы впиваются в чужие губы, раня, смешивая кровь с кровью.

  Хтоник закрывает глаза, подаваясь всем телом к противнику, принимая боль как единственно доступную форму нежности. Так близко, будто желая врезаться в чужое тело подобием лезвия. Оставить шрам — глубокий, глубже любого, что сам Блауз вырезал на запястье. Такого, что не забудешь, даже если захочешь. Сотри память, но шрам останется — рваным уродливым рубцом.

  Пальцы впиваются в плечи Блауза, не позволяя отодвинуться, не позволяя продолжить узор магической вязи. Чернила колдовства мешаются с кровью, руки не скользят по чужой спине — а словно вспарывают кожу. Лопатки, защищенные только тканью футболки, шея, на которой пальцы не распознают татуировку. Не угадают даже — есть ли она вообще. Это не кажется важным.

  В отличие от желания быть ближе. И кто из них теперь жертва?

Вильям знает: это больше всего не похоже на Хеля. В нём было всегда нечто среднее от медлительной гусеницы, живущей в корешке книги, и отчаянным самоубийцей, несущимся под поезд. По существу, Хель тот, кто меньше всего может принести боли. Но оказывается, что даже гусеницу можно свести с ума. И она обернётся красивым безжалостным существом.

  С единственным желанием – терзать.

«Умрем оба», — согласно шепчет еще один поцелуй. Рваный, болезненный, почти нежный. Перед тем как чудовище, насытившись, замолчит, забрав с собой придающую сил ярость, оставив... просто человека.

  Которого уже получится оттолкнуть.

  Четыре несвершившихся поцелуя. Четыре бесцельные попытки, которые не увенчались успехом. Столкнулись как корабль с льдиной. Вильям помнит – и восхищается. Одержимость слабого на вид человека похожа на помешательство душевнобольного. В Хеле не угадываются ни упорство, ни упрямство.

  Но они есть.

  И Вильям срывается в стенах серой комнаты, которая так бесстыдно предстала перед взором Роан. Он помнит, когда снесло крышу уже ему – будто дойти может лишь с пятой попытки. Рассеявшаяся после магии слабость встречается с руками другого человека. Который уже не целует – он смирился – а просто гладит по лицу. Игнорируя недавние угрозы собственной расправы. Вильям узнаёт в себе то, что не угадывает раньше: его пленяет забота. Страсть, смешанная с нежностью, – лучший подарок, любимый рецепт. Тонкие пальцы ростовщика находят очертания правой щеки, ласково ведут под глазницей. Приятно быть любимым. Приятно быть субъектом чьей-то нежности.

  Так выглядит жизнь.

  Так выглядит смерть.

  На ресницах Роан влага, выступившая почти предательницей. И объятие – порывисто-быстрое, со слабым ударом по плечу в преддверии истерики. Вильям ругаться не может, ослабленно обнимает вампиршу в ответ. Загребает обоими руками и утыкается носом в чёрную макушку.

  Слепой укор – темпераментный, невесомый – не может сделать больнее лезвия. Вильям смеётся:

– Роан, детка. Я в состоянии не прятаться за твоей юбкой.

В ответ смешок лёгкий, почти невесомый:

— А я-то думала, тебе нравятся девочки.

  Вильяму на это ответить нечего. Он думал точно так же: когда-то. Пока не встретил того, кто почти осязаемо разломал его пополам и разрушил всё, что он упорно строил со времени буйной юности. Разрушил представление о других, представление о себе. Разломал всё. Перенул жизнь вверх тормашками.

– Пошли. Действительно, хватит сидеть. Мы тут окоченеем.

  Подъём из ванны неприятный, тяжёлый. Роан поддерживает Вильяма, как тряпичную куклу, которая может свалится от тяжести скопившейся на полу воды. Чужая забота приятна, но постыдна. Вильям тянется рукой за два висящих на гвоздике халата. Один, женский, протягивает Роан, хотя подруга, кажется, этого не замечает. Взирает на испорченную блузку, приподнятую кончиками пальцами.

  Вильям вздыхает почти без сожаления. Блузка и блузка, тряпка и тряпка. Чего из-за неё грустить?

  Роан любовно доводит его до матраса, будто он может спокойно сидеть на месте, пока она орудует на кухне. Вильям знает: если оставит вампиршу у плиты без контроля, скоро весь дом взлетит на воздух.

  Он приходит, приваливается спиной к стене – в махровом белом халате. Смотрит на несчастные потуги Атеран сварить макароны. Несчастные – разумеется, для макарон.

– Я не вернусь в Тульпу, – повторяет Вильям как заклинание, в которое сам хочет поверить. – Я хочу жить нормально. Быть нормальным. Нормальным, понимаешь? Без этого всего...

  Тяжелый выдох крадёт продолжение фразы. Вильям знает: Роан поймёт без слов. «Нормальным» – это любить девушек. «Нормальным» – это убивать хтоников. Иметь дела с кем-то, кто близок по духу.

  Хель не в одно из этих представлений не укладывается.

  Роан льнёт ближе, пристраивается около плеча. Протягивает бутылку розе, от которой невозможно отказаться. Вильям прикладывается к горлу, пытается выпить столько много, сколько в него может влезть. Кажется правильным в ранее выходное утро: просто напиться до победного. Прижать к себе подругу, как пришедшую ласковую кошку. Погладить её по голове, по плечам, потерять короткий поцелуй на холодной щеке.

  Роан невозможно не любить. Её тело практически всегда холодное, но душа греет лучше любого чая, самого крепкого алкоголя.

— Переезжай ко мне. На день или неделю. Поехали. Будем смотреть сериалы и травиться китайской лапшой. Поехали, а?

Вильям смеётся, смотрит в глаза. Как можно отказать?

— Спрашиваешь. Конечно!