[Хель]

Абберат, Харот, Климбах / 5022

Вильям, Лэндон, Хель

Эпизод является игрой в настоящем времени и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту стандартную систему боя.

Найти и уничтожить - обычное задание для многих наемников и группировок. Но в этот раз все иначе: заказчик не известен. Цель - только имя и отправная точка. Не просто задание, но настоящая игра, и приз за нее - артефакт, дарующий бессмертие своему владельцу.

Опасная игра.
Проигравшим награда - смерть.

[/size][/font]

[Вильям Блауз]

Вильям всегда носил мудрость как броню: «моё тело – мой храм».

  Не лишённое недостатков, утерявшее моложавую юность, несовершенное, но святыня. Храм, о котором заботятся, храм, который любят. Не позволяют лицу покрыться щетиной, телу – растерять крепкую физическую форму. «Храм» всегда одет опрятно, пахнет мужскими духами и сигаретами. Вильям любит себя, и это видно. Любит себя – и за это его любят другие.

  Но человек и впрямь как церковь: никогда не знаешь, когда в алтарь ворвутся изверги. Сорвут иконы, надругаются над святыней, окропят желчью святую воду, выльют её из ритуальной чаши на пол. Об этом зачастую никто не предупреждает. И подготовиться к этому невозможно.

А счастье было так близко.

  Вильям встретил утро в объятиях любви. Разбудили, но мягко: водили пальцами по спине, гоняя антрацифию по лопаткам. Внезапно поняли, что она реагирует на прикосновение: злится, уворачивается, пытается укусить за палец – дракон, названный Шекспиром, никогда не отличался спокойствием, задирался от любой мелочи.

  Это щекотка была невесомой, но выдёргивала из плена сна. Не настолько, чтобы сердиться. Настолько, чтобы обернуться, поцеловать, потащить на кухню варить кофе. Кожу будет саднить послевкусием прикосновения: изящных кистей с пиками магических татуировок на запястьях.

  Просто засыпать в одном и том же месте было похоже на сказку. На сон: самый крепкий, самый желанный. Даже если утром просыпаешься с острым локтем у себя под носом, вжатый в стенку – оно того стоило. Уголок рая среди жизни, в которой начинался ад.

  Дон отпускал консильери далеко. Понимал: последний всегда примчится по первому зову, телепортируется с другой планеты, едва метку на шее будет жечь калёным железом. Беспрекословная послушность пленяла. Ещё больше Дона пленяла ментальная магия.

И всё же есть вещи, человеку неподвластные.

– Мне надо уехать, – звучит как приговор. Вильям сдержанно улыбается, держит кружку-череп в левой ладони.

  Действительно приговор. Тому, кто приехал, всё бросил и остался. Вопреки логике, вопреки здравому смыслу: осел рядом как постоянный сосед. Таскал чужую одежду, облюбовал место за столиком напротив окна: самый светлый уголок кухни. Вильям тогда просто грустно пожал плечами:

– «Сигма» объявила войну Верде. Всё плохо.

  Подробности знать необязательно, но объясниться важно. «Сигма» потеряла полсотни людей в кровавых разборках – и всего за несколько дней. И что хуже всего – спровоцировала войну сама, ступила на чужую территорию.

  Дон ждал всех. Всех – с любых уголков вселенной в штабе на Климбахе: вблизь основного дома врага для решающего удара. Вильям не мог не пойти. Не знал, когда вернётся.

  Закончилось печальной фразой:

– Не знаю, когда буду дома. Возвращайся в лавку. Одному ведь скучно.

  Привычная дежурная улыбка. А напротив – грустные глаза. Смазанность встречи стирается планетой, столь ненавистной Вильяму, как и её порядки. Климбах – это рассадник нечисти. Хтонических чудовищ, существ, слившихся с аннигиляторами. Имеющих права – на единственной из всех планет Аркхейма, как бы грустно и печально это ни звучало. Вильям чувствовал, как на Климбахе у него связаны руки. Но через две недели их связали уже натурально.

  Он не мг понять точно: Верде, мстительные хтоники, чьих родственник Вильям убивал на других планетах, местная банда, не терпящая внезапного соседства, – оглушающий удар в спину был предательски внезапным. Сознание померкло, Вильям покачнулся вниз. Упала на асфальт шляпа – старая, коричневая. Доставшаяся по наследству. Рядом с телом её нового владельца. Но забрали и её.

  Ночь ощутимо началась в неизвестном помещении. Неизвестном: с мышечной болью во всём теле, с отсутствием света: завязаны глаза.

  Завязаны. Вильям чувствует почти очарование. Тот, кто за ним охотился, явно имел представление, как грамотно ловить на крючок и что бить нужно именно со спины. Завязали глаза – не просто ослепили. Лишили Вильяма главного оружия: без зрения ментальная магия не работает. Зато прекрасно воздействует на него.

– Ну что, мы проснулись? – грубит пропитый тучный голос.

  Вильям поворачивает голову к источнику шума. Слышит, что это мужчина, плотный, средних лет. Походка шаркающая, тяжёлая. Гремит металлическими инструментами где-то в углу помещения. Тело шарахает дрожью. Вильям ведёт плечом, стараясь выпутаться из оков, и обнаруживает ещё одну находку: левой запястье сковано подобием кандалов. Тяжёлых, широких, и Вильям знает, что это такое.

  Блокировка артефакта. Они нашли. Нашли даже спрятанный чип в руке, обследовали его тело теомагией. Не извлекли, не уничтожили, что странно – заблокировали. Повязали металл, чтобы воспользоваться им было невозможно. Вероятно, имели на него свои планы.

  Беззащитность. Тотальная. Вильям болезненно сглатывает слюну и запрокидывает голову назад. То, как невидимый враг изучил его вдоль и поперёк, вызывало уважение. Заставляло трепетать: так приятно быть в поле настолько пристального внимания, даже оказавшись связанным на стуле.

  Возбуждает. Самым отголоском осквернённого разума. Который шепчет голосом слабого утешения. Что ещё остаётся в такой ситуации?

– Где я? – спрашивает Вильям, пытаясь разрезать тишину.

  Знает, что правду ему не скажут, но и вместо слова получает совсем неожиданно – пинок. И накренившийся стул летит назад, грохается со стуком. Голова больно ударяется затылком. Перед глазами снуют белые мушки, виски сковывает ободом боли. Вильям сдержанно стонет, стряхивая головой. С уст срывается шутка:

– Я где-то читал, что пытки обычно начинают с вопроса.

Ответом слышится чужой неприятный смешок. Стул опять тянут наверх, сажают в прежнее положение. Вильям слышит: перед ним ставят табуретку, садятся напротив, дышат в лицо перегаром и запахом дешёвых сигарет. Мужской тучный голос говорит:

– А ты разве готов к диалогу?

– Конечно, готов! – с театральной весёлостью выдаёт Вильям. – Я только для этого здесь и сижу.

  Незнакомец хмыкает. Его большие ладони, пахнущие углём и перегаром, захватывают лицо Вильяма в тиски. Вильям шарахается, пытается отпрянуть назад и ути от прикосновения: больше по инерции. Но бежать ожидаемо некуда. И он замирает, губы кривятся. Сердце колотится в груди испуганной птицей.

– Хорошо, – хрипит голос тучного незнакомца. – Тогда последние приготовления.

  Большие пальцы, больше похожие на сосиски, скользят вверх по щеке Вильяма и проникают под ткань глазной повязки. Вильям подпрыгивает, кричит с воплем раненного зверя: его глаза натурально выдавливают из глазниц.

  Больно так, что не передать словами.

  Тело чувствует каждое движение, каждую болезненную муку: вот кровь и влага пропитывают повязку, стекают по щекам. Грубые чужие пальцы сдирают с поверхностей глазниц плёнку сетчатки, размежёвывают глазное яблоко уверенным круговым движением. Боль ослепляет: она мучительна, невыносима. Заставляет тело кривляться и прыгать на стуле, кричать так, что закладывает собственные уши.

  Когда мука заканчивает, повязку сдирают с глаз. Но от глаз там, разумеется, уже ничего не осталось.

  Мучитель вновь толкает стул, он падает удачнее, набекрень. Вильям ударяется плечом, но это уже даже не кажется болью. Его лицо похоже на крошево манекена для демонстрации фильмов ужасов. Вильяма лишили самого важного, что у него было.

  Надежды.

  Уши уловили: мучитель покинул комнату, дверь хлопнула металлическим замком, и пленник остался один. Понять невозможно: где на твоём лице кровь, где вытекшие яблоки, где слёзы – кажется, всё смешалось в единое месиво. Вильям чувствует, что сломался: он не может даже ментальный сигнал отправить, чтобы его искали. Не сможет излечиться – ведь даже отдалённо не представляет о целительстве. Куда ни тыкни – везде пропал. Попытка телепорта ожидаемо оборачивается фиаско: это место защищено от пространственных манипуляций.

  Голова обессиленно склоняется на пол. Волосы спутываются с кровью на лице, каждое движение век приносит заметную боль. Вильям не знает, сколько проходит времени. Кажется – часы, но они тянутся целую вечность. Наступает долгожданная секунда.

 

Слух улавливает: новый скрип замка, но совсем другие шаги.

[Хель]

[nick]Лэндон Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/F3w2H9X/Savante.png[/icon][status]жестокая игра[/status][sign]

❝ КАЖДОМУ ЗА ЖИЗНЬ ПОЛОЖЕНО ПРОЛИТЬ ХОТЬ НЕМНОГО КРОВИ ©

[/sign][/block]

Под ветвями смоковницы всегда сладкая тень. Блаженство — растянуться во весь рост, прикрыть глаза, мечтать о чем-то далеком и несбыточном. Слышать, как ведет по бумаге пером знакомая рука.

- Расскажи еще что-нибудь? - просит брат, и Лэндон улыбается. Ему льстит внимание, с которым мальчишка прислушивается к каждом истории. Для них обоих это ново — обрести брата. Габриэль младше на пять лет, но смотреть на него — почти как в зеркало. Те же черты, тот же тонкий нос, светлые волосы. Большие глаза в обрамлении золотых ресниц. Он матери полукровка взял совсем мало — только хрупкость каждого движения да интерес к сказкам.

- Говорят, под корнями этой смоковницы живет чудовище, - на ходу придумывает старший брат. Поворачивается набок, опирается головой о ладонь, смотрит — вот братишка вздрогнул, представив чудовище, вот дернулась уверенно выводившая линии рука. Габриэль рисует постоянно: сжавшись на подоконнике в большой гостиной, склонившись над письменным столом в библиотеке. В саду и в старой беседке. Даже здесь — в тени подсыхающего дерева.

- Что ты рисуешь? - спрашивает Лэндон.

Мальчишка улыбается — смущенно, криво вздернув один уголок рта, поворачивает блокнот так, чтобы показать рисунок. Старое дерево, у самых корней его — расслабленная фигура брата. Они похожи как две капли воды. Пять лет кажутся совсем незначительной разницей.

Лэндон поднимается, тянет руку за блокнотом, хочет взглянуть поближе, но брат тихо смеется и одергивает ладонь.

- Еще не готово. Потом.

- Я не разглядел...

Габриэль убегает — вокруг старого дерева, смеясь, то и дело неуклюже спотыкаясь о выступающие корни. Лэндон мог бы догнать брата в первые минуты, но ему нравится нарочно задерживаться, давать мальчишке почувствовать вкус победы. Он отстает ровно на два шага.

Тень смоковницы растет под лучами солнца, ползет густой кроной к чужим ногам — и хрупкость младшего брата играет с ним злую шутку. Меж корнями старого дерева — глубокая яма, почти колодец. Провалиться туда — и запросто свернуть шею. Лэндон видит все словно в замедленной съемке: вот брат вскрикнул, подвернув ногу, вот завалился набок, из рук вылетел блокнот, пальцы слепо загребли в дюймах от ветвей дерева...

- Держу, - ладони цепляются с силой. Лэндон упирается коленями в рыхлость земли у корней дерева, свободной рукой держится за выступающий подсохший корень. Рука брата дрожит, чужие глаза смотрят напуганными омутами. - Я тебя держу, Габриэль, не бойся.

- Лэндон, - выбравшееся наружу тело валится на него, обнимает за шею, утыкается носом в плечо. Испугался. Старший брат гладит младшего по спине. Они оба еще только узнают, каково это — обрести брата. Будет глупо лишиться друг друга, даже не узнав.

- Лэндон!

Он вздрагивает, открывает глаза и нервной ладонью сжимает часы. Времени немного — оно утекает с каждым шагом стрелки по циферблату. Верится: отмеряет и время жизни, срок которой — целая вечность.

У него всего пятнадцать минут. Камеры отключены, но осторожность не бывает излишней. Лэндон потягивается, отмеренным до автоматизма движением прячет часы во внутренний карман пальто. Нервно трет переносицу пальцами.

- Готов?

- Да, отрезай камеры.

- Сделано.

Лэндон знает каждый поворот коридора, каждый камень в стене. Он знает, как пройти, чтобы не потревожить ничей покой — особенно когда запись на камерах зациклена. Он считает про себя. Один — это шаг из арки стены, где он успешно таился последние часы. Два-три-четыре — удары сердца, пока преодолеваешь сегмент коридора. Внутренности базы Верде — камень, тронутый ржавчиной. Пахнет плесенью и пролитой кровью. Смерть впиталась в каждый камень этих стен.

Два удара сердца — и шорох чужих шагов за поворотом. Охранник разворачивается, проходит по намеченному маршруту. Лэндон беззвучно повторяет чужие шаги, ступает почти за спиной человека в черном жилете. Ловко отступает в тень арки, когда под потолком мерцает лампа.

На счет десять поворачивается в замке украденный ключ. На двенадцать — Лэндон слышит, как шаги затихают вдали. Наушник в ухе молчит, связь временно отключена. На четырнадцать с тихим шорохом распахивается тяжелая дверь.

Тот, кого Лэндон искал, и вправду здесь. Любовно хранимый трофей Верде — палач в красных перчатках. Убийца хтоников. О нем говорят с придыханием, с ненавистью в каждом звуке. Ему пророчат медленную и мучительную смерть. Лэндон знает: именно этот человек может ему помочь.

Он мягко касается чужого разума, податливого от нахлынувшей боли. Действует осторожно, неощутимо — вливает чуть больше страха, внушает доверие и благодарность к тому, кто садится рядом с изувеченным телом. Чужое лицо — словно маскарадная маска, окровавленные провалы пустых глазниц ничего не найдут во мраке.

Тихо. Ни слова вслух, здесь может быть прослушка. Камеры отключены, у нас осталось двенадцать минут, чтобы выбраться. Я помогу тебе, а потом ты поможешь мне, это честная сделка. Не двигайся, я попробую тебя исцелить.

Мягкость целительных чар — словно пыльца фей из старинных сказок. Изящная ладонь Лэндона ложится к чужому лицу, не касаясь — лишь нависая над провалами ран. Не смертельно, но мучительно, магия смазывает боль, сглаживает, как рубец старого шрама. Бытовая магия стирает кровь и след безобразно выдавленных глаз.

Лэндон клонится над пленником, освобождая от оков. Не всех — разблокировать браслет он не может. Но он может развязать, помочь человеку подняться, взвалить на свои плечи тяжесть ослабевшего тела. Пытки только начинались, но Саванту этот человек нужнее. Он ждет, когда незнакомец встанет на ноги, когда чужие шаги обретут хоть подобие твердости. Не просит чужого согласия — ведь выбора у пленника нет. Сам он знает, что выбрал бы: жизнь дороже и гордости, и времени на раздумья.

Молчи, - напоминает Лэндон, вытаскивает из внутреннего кармана часы, сверяется... - если споткнешься, поранишься, что-то заболит — ни звука. Со мной — шаг в шаг, понятно? Три, два....

Прежний путь — тьма для украденного союзника. Пока Лэндон видит коридоры каменных стен, его спутнику остается лишь вслушиваться в ритм шагов. Охранники движутся отлаженно, словно по часам. Лэндон движется так же, безошибочно выгадывая паузу чужих остановок.

Инструктаж приходится проводить на ходу, ориентируясь на удары собственного сердца.

Надеюсь, у тебя есть знакомый хороший целитель, вернуть тебе зрение я не могу, а оно понадобится. Я рискую, действуя так, но у меня нет выбора: на моего брата вчера объявили охоту. Наша кровь — ключ к хранилищу семьи. Мы все были уверены, что Габриэль мертв, но если нет... он — цель для всех убийц, что возьмутся за дело. Среди них много хтоников, много Верде. Я слышал, ты хорош в том, чтобы убивать таких, как они. Мне нужно, чтобы ты нашел моего брата раньше, если он жив. И сохранил ему жизнь. Если... если он все еще таков, как я помню, боец из него неважный.

Еще один поворот, еще и еще. Лэндон тянет свою ношу в провал густой тени, замирает, прижимая союзника к стене и закрывая своим телом. Черное пальто с высоко поднятым воротом сливается с мраком арочной ниши. Вильям может почувствовать — чужое плотно прижавшееся тело, изящное, но крепкое. Эон. Мягкость волос, запах — мед и сигары, едва ощутимый. Лишь в такой непосредственной близи.

Время истекает, Лэндон тянет союзника дальше по коридорам, по изломам технической лестницы — металл глухо протестует под тяжестью шагов.

Прости, что не оставляю выбора. Мне нужна твоя помочь, тебе — моя. Все честно, верно? Я не смогу сам найти брата. И защитить не смогу. Ты справишься лучше, ты ведь тоже из этих? Из другой банды? Враг Верде? У тебя должны быть свои связи. Целители, артефакторы, теомаги... как устроены ваши преступные сборища? - в мыслях звучит смех. Приятный, как и звучность голоса Саванта. Мягкий.

Скрипит, открываясь, дверь — тяжелая. От того, чтобы захлопнуться, ее удерживает толстый металлический прут. Замирает на самой границе падающей от здания тени, вновь сверяется с циферблатом часов.

Нужно будет бежать.

Лэндон тянет спасенного за собой — через освещенный двор, когда внутри здания звучит первый грохот. Как сработал заложенный механизм, узнать не представляется возможным — Савант не оборачивается, преодолевая отрезок пути, вновь укрываясь в тенях, подталкивая своего союзника к дыре в проволочной сетке, что натянута забором.

В нескольких футах за ним кончается действие ограничителей, Лэндон ведет узника вперед, оглядываясь лишь однажды. Время вышло, точность просто феноменальная. Есть миг, чтобы перевести дыхание. Лэндон держит человека за плечи, вглядывается в изуродованное лицо. Это должно было быть больно, - думается Саванту. В том, как в чужую ладонь опускается платок, заметно сочувствие. Следом в чужие руки отправляется потрепанная записная книжка, даже спустя годы чувствуется дрожь магических чар над хрупкой вещью. Голос звучит теперь вслух, мягкий, почти мелодичный. Дрожащий от пережитого волнения.

- Я не мог прийти раньше. Слепца они охраняли хуже, чем убийцу хтоников. Тебе понадобится хороший теомаг: эта вещь принадлежала моему брату. Последнее, что осталось. Он должен был оставить что-то, чтобы... это должно помочь его найти. Это больше, чем есть у остальных! Больше, чем... Все. Время. Браслет с тебя снять я не могу тоже, тебе придется самому. Подумай о том месте, где тебе смогут помочь, я открою портал.

Последнее касание к чужому плечу — мягкое, ободряющее. Будто вместо всяких слов просящее: помоги так, как помогли тебе. С тихим шелестом открывается пространственный проход, и Лэндон направляет союзника к свободе.

- Я свяжусь с тобой, как только смогу, - обещает он и тихо добавляет в конце, - мне больше некого попросить.

Портал захлопывается, унося с собой вынужденного союзника, и Лэндон устало выдыхает, клонясь к земле. Теперь он позволяет себе почувствовать: устал. Багрянец взгляда прячется за ресницами. Ладонь привычным жестом тянется к часам — время уходить отсюда и Саванту.

"Кубы"

Лэндон:
Ментальное воздействие: усиление страха - хорошо
Ментальное воздействие: внушение доверия и чувства благодарности - хорошо
Лечение: заглушить боль - хорошо
Портал - хорошо

[Вильям Блауз]

 Пол пыточной камеры влажный. Вильям слышит, как будто это единственно важное в жизни: тихо хлюпают по лужам чужие ботинки, неумолимо приближаются осторожные шаги. Одежда шуршит в воздухе, словно ласкает слух, когда человек приседает. Вильям чувствует против воли два противоречивых чувства. Страшно. Желание жить ударяет в виски, гася смирение прошедших часов. Контрастность силы и бессилия между двумя людьми оседает на кончиках пальцев. Горькая несправедливость. Лэндон похож на палача: тихо подошёл, сел у изголовья, ещё ничего не успел сказать – подкралось острое желание жить. Бороться. Цепляться за каждую возможность как за ниточку надежды, чтобы выкарабкаться.

  Вильям может лишь повернуть голову на слух. На слух – к тому, кто кажется так близко. Кто кажется провидением. Чья ноги замирают подле его лица, а пальцы тянутся освободить от пут. Даже от прикосновений освободителя хочется дёрнутся: тело всё ещё ожидает новой пытки после предыдущей. Этот слепой отклик надежды походит на чью-то издевательскую шутку.

  Незнакомец селит в груди и чувство иное. Слепое восхищение – как перед таинственно-прекрасным, что явилось спасти. Благодарность, покорность, желание вслушиваться в каждое слово. Доверие, робость жертвы перед явлением ангела. Хочется протянуть пальцы. Хочется дотронуться.

«Кто ты?»

  Помогающие руки кажутся сильными, но хватка мягкой. Магическая телепатия видится неземным откровением. Чужой голос звучит в мыслях подобно музыке: он мелодичный, спокойный, вкрадчивость умелого хищника, бархатный шарф по шее. Глаза рисуют перед собой образ: Вильям почему-то уверен, что человек перед ним красив. А ещё начитан: речь не высокопарная, но правильная. Как выдержки из книг.

  Магия спасения от раны всё же приносит боль. Вильям сжимает зубы до скрежета, но чувствует, как мучения по капле отступают. Несвершённое прикосновение незнакомца к лицу ощущается теплом. Вильям молчит, тянется руками к спасительной опоре локтей. Металлические кандалы повисают на левом запястье незначительным грузом. Вильям не привык опираться на кого-то, но выхода нет: чем ближе льнёшь к телу другого, тем больше шансов выжить у всех. Тело, на удивление, бойко переставляет ноги и подстраивается под ритм. Любой ловок, когда дело касается выживания.

  Вдохнуть страшно. Каждый шаг – наощупь. Каждое движение – на веру.

  Лабиринты бесконечных коридоров заканчиваются запахом свежего ветра и цветущих деревьев. Лэндон ускоряется в бег. Вильям срывается следом, цепляясь за чужую ладонь крепкой хваткой пальцев. Мгновение разрывается грохотом взорвавшейся стены, ноги чуть не спотыкаются о преграду камня. Паника вновь захватывает разум.

  Они почти у цели. Почти спаслись.

  Вильям помнит сказанное незнакомцем слово: каждая болезненная деталь впивается в разум как осколок. Озвученное путами простейшей телепатии, слово впечатывается в сознание как долг. Долг перед человеком. Долг перед спасителем.

  Перед тем, кто выдернул из лап смерти. Кто дал возможность дышать кислородом.

– Стой.

  Лёгкие обжигает кашлем: тело нехарактерно быстро растеряло силы. Впереди лишь непроглядная тьма. Сердце выбивает в груди музыку страха и опасности. Она не осталась позади, она здесь. В промозглом воздухе, в звуке начинающейся пальбы. В загадке человека, стоящего напротив.

  В руки вручается старый блокнот с рисунками: Вильям ещё не знает, что там. Но убирает вещь в карманы пыльных брюк. Сохранит. Достанет, как только вновь вернётся способность видеть.

– Стой, – повторяет Вильям и шагает вслепую ближе.

  Так в высшем обществе явно не принято. Но в отсутствие глаз изучать приходится иначе. Вильям слышит голос – но этого мало. Он тянется руками вперед, угадывая в стоящей где-то неподалёку фигуре ворох одежды. Находит изгибы плеч. Пальцы скользят вверх – ведут по ткани плаща к воротнику, касаются горячей шеи с пульсирующей артерией. Жизнь течёт в ней и бьётся подобно фейерверку: человек устал от бега и от тяжести груза. Угадываются черты квадратной челюсти, мягкий выступ подбородка. Волосы длинные для мужчины: сухие и пушистые, элегантные локоны назад на старинный аристократический мотив. Надбровные дуги покатые, лоб высокий. Пальцы ведут по скулам, останавливаются на носу. Нос длинный, с горбинкой. Вильям улыбается: у Хеля почти такой же.

– Ты не представился, – говорит Вильям. – Я тебе помогу. Но у меня тоже должна быть возможность тебя найти.

Пальцы срываются с чужого лица. Страшно. Чужая речь ласкает слух:

– Лэндон Савант.

– Лэндон Савант, – Вильям смакует это имя на губах. Звучит как дорогое блюдо королевской кухни.

  До каждой ноты – утончённо. Пальцы сжимают воротник чужого плаща. Вильям улыбается с садисткой усмешкой:

– Как ты сказал, мой загадочный благодетель? «Как устроены наши преступные сборища»? Для белого плаща ты слишком много знаешь. И умеешь внушительно много. Ни за что не поверю, будто бы оказался тут случайно.

  Обличение не звучит как попытка задеть. Скорее как комплимент, брошенный с благодарностью. Вильям улыбается. Мягко, на время забыв о пустых глазницах и о том, что улыбаться сейчас неуместно. Лэндон упирается в тело Вильяма руками, подталкивает к пространственному порталу. Болезненное приключение подходит к концу. Вильям кидает короткое «Не прощаюсь» – и исчезает в ощущении падения.

  Он точно знает, куда вынесет его умение чужой магии. Целитель, теомаг, артефакторик – всё сходится в одном лице. Которое слепо любишь. Которое обожаешь. Проходит всего неделя на Климбахе: ни звонка, ни сообщения. От ростовщика по приезде осталось одно воспоминание. Протянутая нить молчания: Вильям отдалённо понимает, что обидел сам.

  В лице, которому на прощание ты бросил лишь грустное «Возвращайся в лавку», всегда угадывалась беззаветная любовь и забота. Понимаешь запоздало: просто выставил человека за дверь. Того, кого, на самом деле, стоило попросить остаться. Не на день, не на неделю. На всю жизнь.

  Хлопок пространственного портала резкий, громкий – выплёвывает человека без видимого изящества в новое помещение. Вильям бы узнал это место из тысячи: келья его безумца. Пространство разукрашенных стен, изображение чёрных исполинских глаз перед кроватью. Краски, блокноты, чернила, стихи. Место особенное. Но увидеть его невозможно. Зато можно объять.

– Хель?

  Руки Вильяма шарят по одеялу, натыкаются на худое костлявое тело, спрятанное в тканях покрывала. Вильям не знает, какой сейчас час: он давно потерял счёт времени, пребывая у Верде в плену. Но догадаться просто: ростовщик спал.Портал магии выкинул Вильяма аккурат на него: прямиком в постель на втором этаже. Прямиком в комнату с его глазами.

  Пальцы Вильяма исследуют слепо. Ищут очертания лица, касаются губ и волос, оголённой кожи на шее. Убеждаются: это точно Хель. Его нос похож на нос недавнего благодетеля.

– Постарайся не будить криком лавку, – смешливо выдыхает Вильям. – Я пришёл к тебе не очень красивый.

[Хель]

Будет время, когда закат кровавый
Сменит мёртвый рассвет,
И мой демон придёт меня отправить
За безумием вслед.

Хель уверен: те дни может назвать самыми счастливыми в своей жизни. Дни, проведенные в чужой уютной квартире, среди светлых стен и в едва подходящей по размеру одежде. Просыпаясь в полдень, засыпая в обнимку с человеком, чье тело, кажется, знаешь наизусть — каждую родинку, остроту локтя, упирающегося под ребра. Сонное дыхание на своей шее. Кажется: впервые чувствуешь, что живешь. Греясь о чужое тепло, до тихого смеха заигрывая с драконом на спине Вильяма, смеясь уже в голос за столом на кухне.

В какой-то момент боль отступает вовсе, оставляя лишь тепло и наслаждение каждым жестом. Хель знает: это стоит всего. И он забывает о времени. Он забывает о том, что существует что-то еще за пределом мира, который с ним разделили.

Он чувствует себя глупцом, безумцем... и счастливейшим из всех, когда-либо живших на свете. Время течет незаметно, но растаять в нем оказывается приятно. Жить не воспоминаниями, но настоящим. Пить ароматный кофе из молочно-белой кружки. Засыпать, запутавшись ногами в одеяле, уткнувшись носом в изгиб чужого плеча. Вильяма.

Все это похоже на сон — единственный хороший сон за всю жизнь. И Хель почти не удивлен, когда его заставляют проснуться. Трясут за плечо, выпутывая из объятий сладкой неги. Мне надо уехать.

Хель понимает. «Мне» - звучит бескомпромиссно. Хтоник знает: хоть он и пойдет за этим человеком куда угодно, есть места, куда ему дорога закрыта. Звучит слово, давно кажущееся Хелю тяжелым, как гранитный камень. Сигма. Заставляет опустить голову, сжать в руках чашку, сдержать боль в невыдохе. Он еще помнит каждую болезненную деталь приключения семилетней давности. Помнит, что такое «Сигма». Клетка. Клеймо.

Место удавки на шее занимает эта новость. Мешает вдохнуть, мешает скривить губы в улыбке. Хель не может сделать вид, что не больно. Или не страшно. Прекрасный сон кончается настоящим кошмаром.

- Возвращайся в лавку.

Хель видит: чужая улыбка вымученная. Может, ему хочется в это верить. Он кивает, позволяет себе на прощание объятие и поцелуй. Смазанный, горький, как неудачно сваренный кофе. Отчаянье отравляет последние моменты вместе. Хель упрямо остается в чужой квартире — на день. Два.

Угрюмо шатается от матраса до кухни с упорством преданной собаки. Засыпает в обнимку с чужим одеялом. Любуется печатью хаоса, цветущей в центре груди. Там, где должен быть шрам от пробившей тело пули. Сообщение, набираемый ночью, летят в пустоту. Дозвониться не получается. Даже узнать: жив ли человек, которого ждешь.

Он знает: ждать долго не получится. Долго — слишком растяжимое понятие. И он возвращается в лавку — после череды полученных сообщений, после звонка по видеосвязи, который он никак не мог отключить. Чтобы увидеть: его мир тоже изменился. Каждый уголок дома и лавки хранят следы чужих рук. Запах женских духов, небрежно брошенная на софе блузка. Забытые под прилавком перчатки. Кажется: это место больше не принадлежит одному лишь Хелю. И он смиряется с этим неожиданно просто. Корвус проводит дни перед телевизором, листая каналы и прыгая от одного сериала к другому. Хель возвращается к обычным своим делам: разбору беспорядка в лавке, приведению в надлежащий вид редких вещиц.

Время кажется вязким, как смола. Смартфон, каким-то чудом еще не потерянный, отзывается не теми сообщениями, которых ждешь. Роан засыпает спамом, присылая ссылки на какие-то горячие туры — все сплошь к вулканам. Потом является сама — врывается в лавку с неукротимостью урагана, беспокойно летает по комнатам...

И Хель замечает: холодильник на кухне работает исправно. Хоть и недолго. Кофемашина выдает вполне неплохой кофе — хотя Вильям варил куда лучше. Половину спальни занимает огромная двуспальная кровать, под подушкой находятся наручники, заставляющие залиться румянцем. Металлический блеск холодит ладонь. Хель прячет их обратно.

Спит в украденной чужой футболке.

Неделя тянется вечностью — дольше, чем минувшие семь лет. Мучительнее. Пальцы находят узор оставленной на коже печати — статичной. Она не исчезнет, даже когда все остальные узоры сотрутся. И это почему-то успокаивает. И голос подреберной твари звучит в голове все чаще, все смелее. Хелю кажется: он снова сходит с ума.

А потом Вильям вновь врывается в его жизнь.

Ночь взрывается тяжестью чужого тела, обжигающим касанием знакомых рук. Сердце срывается, дыхание замирает в груди сколом судороги. Боль сплетается с неожиданным счастьем: прижать ближе, коснуться, обнять, пачкая украденную белую футболку.

- Вильям.

– Постарайся не будить криком лавку. Я пришёл к тебе не очень красивый.

Знакомые ладони скользят по лицу, по скулам, кромке носа. Но нежность обманчива — в прикосновении нечто большее, чем простая радость встречи. Чужие пальцы слепо срываются по коже, жмутся ближе. Хель наконец заглядывает в знакомое лицо.

- Господи.

Он не собирается кричать, хотя боль пробивает навылет. Вместо знакомых любимых омутов глаз — пустота. Руки тянутся к изуродованному лицу, гладят щеки, пытаются убедиться: это не страшный сон. Хель узнает о себе новое: он умеет ненавидеть. И он ненавидит всем сердцем «Сигму». Ростовщик понимает мучительную, чудовищную истину: он бы убил того, кто причинил Вильяму боль. Срывается в пьяную леденящую душу мысль — он убьет. Найдет и убьет.

И что-то ломается. Тело выламывает судорогой, боль прошибает грудную клетку — но хруста ребер не следует. Хель заваливается вперед — на Вильяма, хотя последний едва ли сможет удержать. И чувствует, будто от позвоночника отделяется кожа, будто...

Боль ослепительна.

Но следующее за ней чувство опьяняет: в разуме воцаряется тишина. Под ребрами — приятная пустота. За спиной на огромной кровати что-то шевелится в одеялах. Хель не оборачивается, потому что знает: Вильям важнее. И чувствует: того, что произошло, бояться не нужно.

Ночной мрак скрывает любое уродство. Хель чувствует: тварь за спиной живая, дышащая. И не имеющая ничего общего с теми альтер-эго, что ростовщик встречал прежде. Он помнит шебутного паренька, следующего за наследным принцем Ториса. Его собственная тень не похожа на человека — он слышит это в шорохе движений, в хриплом дыхании.

Но это неважно.

Хтоник заставляет Вильяма опуститься на кровать. Удерживает за плечи, шепчет какие-то глупости, едва замечая. Он знает: должен помочь. Боль этого человека ощущается острее, чем собственная.

- Я помогу, - обещает ростовщик, сплетая сеть исцеляющих чар, - потерпи, если будет неприятно. Пожалуйста. Обещаю, я все исправлю.

Шепот срывается, руки тянутся к родному лицу, кончики пальцев ласкают надбровные дуги, обводят мрак опустевших глазниц. Тепло живительных чар вливается в чужое тело, стирая любое напоминание о боли, магия проливается под кожу, ищет каждое повреждение в теле, чтобы исцелить. Залечить ссадины — вплоть до мелких царапин. А затем приходит черед самого сложного. Хель клонится над любимым человеком, срывающимися с рук чернилами рисует узоры на знакомом лице. Чувствует подступающую слабость...

И почти с благодарностью принимает поддержку незнакомого существа. Или, может, знакомого даже слишком хорошо — не осталось ни страха, ни ненависти. Чудовище опускается у края кровати с другой стороны, ласково поддерживает когтистыми лапами опрокинутое на кровать тело. Хель замечает краем глаза: причудливый ломкий силуэт, молочную белизну шкуры, обтягивающей острые кости. Тень от изогнутых рогов.

- Все будет в порядке, - шепчет ростовщик, рисуя безупречные линии. Магия срывается с пальцев огнем, боль разрывает виски. В пустых глазницах Вильяма восстанавливается утраченное. Хель клонится ниже, вглядывается в бледное лицо с пятнышком родинки под глазом. Последним движением ладони рисует поверх закрытых век...

- Открывай глаза, - выдыхает хтоник и поспешно прижимает ладонь к носу. Кровью течет из ноздрей, заливает губы и подбородок. Боль взрывается в висках. Он никогда не тратил столько сил за раз. Но все равно получается улыбнуться и повторить прозвучавшие раньше слова. - Постарайся не будить криком лавку.

Над Вильямом клонится не только Хель, но и тварь, имеющая больше общего с монстром, чем человеком. Полумрак скрадывает очертания фигуры, но едва ли скроет лицо. Или, вернее, морду — голую кость козьего черепа. Белую, рельефную, с острыми сколами клыков. С длинными рогами. Вместо живых глаз — два облака черного дыма.

- Он не испугается, - хрипло выдыхает Чудовище и скалится в сторону хозяина, - из нас двоих я более симпатичный.

"Кубы"

Целительная магия:
снять всю боль - хорошо
исцелить повреждения тела - средне
Целительная магия и магическая вязь: восстановить глаза - хорошо

[Вильям Блауз]

Эта комната пахнет художником.

  Ароматом знакомого тела, сквозняком из приоткрытого окна, красками и белилами бумаги. Вильям помнит: в «келье безумца» всегда царит полутьма. Ночью здесь едва найдёшь очертания кровати, умудришься споткнуться о край тумбы, про которую легко забыть. Днём свет окрашивает всполохи чёрно-белых картин на стенах, и взгляд отчётливо цепляется за внезапное буйство красного цвета — в мельчайших деталях, в незаметных точках. Вильяма неизменный атрибут. Перчатки.

  Но всё это меркнет перед слепотой. Реальной и мучительной, как ход времени.

  Не имея зрения, ты касаешься другого человека с ещё большей нежностью. Ориентируешься на руки как на главный источник информации. Загребаешь воздух, ищешь прикосновением живую тёплую кожу. Больно. Но привычная улыбка всё равно срывается с губ:

– Зато я могу всем говорить, что выбрал вилку.

  А за ней и шутка:

– Но я знаю: ты бы выбрал другое.

  Укол смущения несчастный. Вильям вдруг представляет себе, как Хель вздрагивает, замирают его руки. На долю секунд ростовщик моргает чаще обычного, отворачивается, и его лицо заливает краска. Хель практически никогда не краснеет: скорее бледнеет, когда обескуражен. И всё же Вильям видел. Редко, иногда – проступающий на лице товарища румянец. Он настолько странно смотрится, что возникает нелепое сравнение: огромный зубастый монстр, а на ухе розовый бантик.

  Пальцы стремятся зацепить чужое тело. Пока глаза не видят, лишь руками можно найти спасительный борт одежды. Вильям чувствует: чужой костлявый живот, обтянутый хлопчатобумажной тканью, выпирающие крылья таза над бёдрами. Дорожка лестницы из рёбер, нежные ореолы сосков на плоской груди. Вильям слепо тянется: ладони поднимают край одежды, поцелуй касается участка кожи над грудиной. В темноте слышно, как Хель суетится:

— Я помогу, потерпи, если будет неприятно. Пожалуйста. Обещаю, я все исправлю. Всё будет в порядке.

  В чужом голосе слышится болезненность, тревога. Приятно в трудный час быть с тем, кому на тебя не плевать, чья любовь чувствуется на кончиках пальцев. Вильям знает, что будет. Из рук этого человека он примет любую боль, любое лекарство. Прикосновения длинных пальцев с узорами чернил никогда не бывают грубыми, никогда не касаются с рвением хищника, готового терзать. Жестокость рук Хеля знают только рубашки: пуговицы находятся в углах комнат с разительной частотой и оторванными от тканей нитями. Ростовщик тоже умеет быть нетерпеливым: раздражается от неловкости собственных рук. Несдержанно торопится — совершенно неожиданное в нём качество. Непохожее на него самого.

  Вильям помнит. И подставляет лицо под ласку спасительных чар.

  Сначала уходит боль. Стирается, подобно движению ткани по пыльной полке. На губах расцветает спасительная улыбка. Вильям кладёт ладонь на запястье ростовщика:

— Моё солнышко.

  Следом стираются царапины и ссадины, бледнеет свежий кровоподтёк на шее. Макушка находит спасительную мягкость матраса, когда Хель нависает сверху. Касается чернилами вязи век, размазывает неизвестные Вильяму символы по коже. В глазницах ощущается не боль — неприятное покалывание. Слепота рассеивается халатом тумана.

  Вильям открывает глаза — на него взирает оскал Чудовища.

— Ух ты!

  Он инстинктивно льнёт назад, вжимается пальцами в покрывало. Восстанавливает дистанцию безопасную для того, чтобы изучить незнакомца. Чудище взирает на него с улыбкой удовольствия: две сферы тьмы в глазницах блистают подобно туману, морда будто кривится в улыбке, хотя улыбаться не может. И Вильям сам не понимает, почему так пьяно улыбается этому существу в ответ.

  Ему кажется: он знает Чудовище всю жизнь.

— Действительно. Каков красавец.

  Испуг первой встречи сменяется любопытством. Почти восторгом. Вильям тянет ладони к монструозному черепу животного. Касается скул, двигается ближе. Пальцы становятся проводником ласки: так нежно касаются в деревни коров и недавно родившихся телят. Когда хотят показать свою любовь.

  В пальцах Вильяма нечто большее, чем он сам. В них тоска Зверя, который всегда был един и гармоничен со своим хозяином. С которым они жили одной жизнью, стучали одним сердцем. И вот впервые собственная свобода кажется Зверю недостаточной.
 
  Неполной, несовершенной. Зверь тянет к Чудовищу свои кисти чужими руками. Ласкает, гладит по лбу и зубам. Вильям улыбается завороженно, переводит взгляд на Хеля:

— Твоё альтер-эго. Знаешь, я уже понимаю: не удивлюсь ничему. Ничему, у чего есть твой почерк.

  Глаза скользят по комнате, впервые с удовольствием исследуют стены, с искренним счастьем впечатываются в нарисованные напротив кровати глаза. Вильям касается своих век, будто убеждаясь: он действительно может видеть. Сгребает Хеля в охапку объятий. Нежное касание к волосам выглядит благодарственной лаской:

— Спасибо. Что бы я без тебя делал?

  Короткий поцелуй в висок. Благодарность разливается в груди тёплой негой. Время — за полночь, но Вильям знает: сегодня он не будет спать. С утра — он разбередит спокойство Хеля, если не справится сам.

  Но справиться сам попробует. Хотя бы сделать то малое, с чего стоит начать.

— Маэстро артефакторики, — улыбается Вильям и поднимает левую руки с массивом кандалов, — если найдёшь от этого устройства ключик, с меня, как с джина, желание. И мне нужен твой компьютер. На ночь. А ты ложись, я разбудил тебя. Поговорим обо всём завтра. Мне нужно работать.

  Жестоко даже не рассказать о вспыхнувшей спешке. Вильям даёт себе зарок: завтра.

  Он помнит слова своего благодетеля. Всё так же, как в первый раз.

  Промедление подобно смерти.

[Хель]

Безграничный ужас отступает, только когда Вильям открывает глаза — знакомые темные омуты, и Хель клонится к покрывалу, прижимает ладонь к носу. Не верится, что хватило сил, но еще хуже кажется то, что Вильям находит в себе силы шутить и улыбаться, хотя в том, как пробирались под футболку его пальцы, как жались к телу ростовщика, чувствовалось форменное отчаяние.

Чудовище смотрит с любопытством, и кажется, будто улыбается. Так странно чувствовать, как все твои эмоции вдруг отразились в другом существе. Чувствовать это существо на самой грани сознания. И знать: это чудовище мирное. Влюбленное по-своему — и довольно льнущее к ласковой руке.

- Действительно. Каков красавец.

Хель не может не отстраниться, не зажмуриться на миг от внезапно кольнувшей боли. Вильям тянется пальцами к костяной черепушке, ласкает рельеф кости, скользит вдоль зубастой челюсти. В том, как он смотрит, ощущается ответное чувство. И хтоник кусает губы: на него смотрели иначе. Когда седина пролилась в волосы, когда пальцы заострились когтями, а вдоль позвоночника выступили сколы костяных шипов. На него смотрели как на монстра.

А чудовищу — улыбаются. Хель прижимает ладонь к губам, впивается зубами в костяшки пальцев, смотрит почти затравленно. С завистью. С ревностью. Руки дрожат. Он чувствует себя глупцом или безумцем. Знает: когда монстр исказит уже его черты, Вильям отшатнется.

Обращенная вдруг к ростовщику улыбка все равно ранит, хотя в голосе звучит нежность.

— Твоё альтер-эго. Знаешь, я уже понимаю: не удивлюсь ничему. Ничему, у чего есть твой почерк.

Хель улыбается в ответ. Полумрак скрывает выступающую на губах кровь. И чувствует: он все равно счастлив, и чувств много — настолько, что даже разделенные на двоих, они едва помещаются в хрупком теле. Чудовище любовно клонит голову вбок, когтистой лапой тянется погладить Вильяма по щеке — ласково, но бесстрастно. Его любовь — иная, направленная к тому, кто теперь из двоих более несвободен.

Вильям оглядывается — скользит взглядом по поверхности стен, по рисункам и строчкам стихов. Тянется прикоснуться к собственному лицу, к векам... и Хель сам не верит, что получилось. Руки дрожат отголоском украденной у Вильяма боли.

Объятие кажется лучшей наградой. Хель выдыхает, тянется ближе, обвивает Вильяма руками, утыкается в плечо носом.

— Спасибо. Что бы я без тебя делал?

Он тебе доверяет, - беззвучно улыбается Чудовище, - из всех мест, куда можно было пойти, он выбрал тебя. Чему ты завидуешь? Чего боишься? Думаешь, хоть кто-то может бояться тебя сильнее, чем ты сам?

В голове звучит раскатами грома чужой смех. Хель жмется ближе к нужному человеку, заливая кровью чужое плечо. Время без Вильяма кажется с трудом пережитой мукой, и хтоник боится: есть в этом нечто нездоровое. За этим человеком он может пойти куда угодно, заслонить от любой боли без малейших сомнений. Чужие ласковые губы касаются виска, и Хель выдыхает, жмурится и тянется поцеловать в ответ — слепо, пьяно мазнуть губами вдоль линии челюсти, поцеловать в уголок губ.

Ростовщик знает: он тоже не уснет. Даже предположение ложиться звучит насмешкой. Чудовище грузно поднимается на ноги, оглядывается. Говорит вслух — должно быть, для Вильяма больше, нежели для Хеля. Последнему хватает и голоса внутри головы.

- Где-то был халат, что княже присылал. Пойду поищу.

И монстр выскальзывает из спальни прежде, чем это сделает Вильям. Захлопывается дверь, слышится шорох шагов на лестнице.

Ты напугаешь Корвуса.

Ты же его не напугал, я ему понравлюсь.

- Позволь взглянуть, - Хель тянется к чужой руке, перехватывает, осматривает скованное браслетом запястье. - Что это? Я такого раньше не видел.

Пальцы тянутся провести по массиву оковы. Устройство кажется сложным и почти прекрасным в своем изяществе. Хель чувствует, как загорается в нем интерес исследователя: он видит вызов, нечто особенное. Будто созданное специально для Вильяма, персональные кандалы для единственного человека. В своем роде почти уникальные.

- Компьютер на первом этаже. В подсобке, - вспоминает Хель и тут же слабо улыбается. Компьютер тоже новый, уже не старая почти разваливающаяся груда железа, тормозящая даже на открытие электронной почты. Новенький компьютер, который ворчит тихо, а клавиши под пальцами словно мурлычут. Даже техника кажется Хелю в некотором роде живой и обладающей своим разумом.

В подсобке же и Чудовище. Хель чувствует каждое движение жуткого существа, каждую мысль. Прикрыв глаза, может различить видение чужих глаз, хотя что могут видеть клубы черного дыма? Вот когтистые лапы скользят по картону коробок, выуживая нужный пакет. Крафтовая бумага с узором цветущей вишни, шелковый бант. Приложенная записка, написанная изящным узорным почерком. Награда, присланная тому, кто не пожелал денег и сокровищ.

Шелковый халат — насыщенного красного цвета, с узором крупных цветов, кажущихся на удивление не вычурными. Хель почти может почувствовать, как шелк скользит по коже, как молочно-белое тело заворачивается в ткань, подвязывает пояс и довольно скользит уродливой лапой по рукаву. Княже, - ласково думает Чудовище.

Хель встряхивает головой, фокусирует взгляд на лице напротив, вытирает локтем кровь из-под носа. Невысказанные вопросы оседают на плечах, на самых стенах комнаты: что случилось? Что ты пережил? И Хель не знает, чего боится больше - не узнать правду или получить откровенный ответ.

- Я с тобой, - отзывается ростовщик. Ему нужно изучить устройство вблизи. А еще убедиться, что Вильям действительно в порядке, что магия сделала свое дело. Хель поднимается с кровати, неловко оглядывается в поисках обычной своей надежды, а потом забывает о том, что собирался переодеваться. Украденная чужая футболка испачкана кровью, Хель забывает даже стереть ее следы. Вдруг вспоминает о забытых под подушкой наручниках - и чувствует, как жар приливает к щекам.

Следует за Вильямом по скату скрипучей лестницы — на первый этаж, уже давно высушенный и прибранный. Знакомые кипы книг и артефактов, вспышки лент и ловцов снов под потолком. Пальцы тянутся отыскать на полках нужные книги, раскрывают безошибочно на нужных страницах.

Подсобное помещение — тесное, заваленное коробками и очередными стопками книг. Хель, спотыкаясь, тянется включить компьютер, вписываясь бедром в угол стола. Собственная неуклюжесть заставляет поморщиться, отступить назад, присесть на громаду забитой хламом коробки, уткнуться в книги длинным носом.

На самом деле ему не нужно перечитывать, он помнит нужное плетение вязи наизусть. Но должен убедиться — и успокоиться. В голове стоит шум, сливающийся из разделенного на двое потока мыслей.

Чудовище шевелится за завалами коробок, выглядывает — двухметровая махина в шелковом красном халате. Клонит к плечу костяную черепушку. Хель чувствует потребность сжаться, настойчиво отвернуть взгляд от собственного альтер-эго. Это даже звучит странно, почти комично — почему часть его сущности выглядит как натуральный монстр?

Потому что я — это ты, дурак, - проникновенно отзывается освободившееся чудовище.

- Вильям, душа моя, - когтистая лапа отодвигает стул перед компьютерным столом, придерживает. Смотрит почти с озорством. А потом тянется погладить по плечу — так, словно хочется пробраться и под одежду, и под самую кожу, отыскать другое существо, сокрытое в чужой плоти и костях.

Зверь. Отголоском ласки звучит каждый жест. Хель чувствует это желание как свое собственное: прижаться костяным лбом к чужой морде, лапами — к шкуре. Любовно гладить, заглядывая в глаза. Одаривать лаской и теплом того, кто когда-то покорил неожиданным подарком. Теплым кровоточащим сердцем. Хтоник морщится от страшной кощунственной мысли: будто с Вильямом их спаяло намертво. Ни один не сможет жить без другого. Только и вместе — смогут ли?

- Позволь, - хтоник соскальзывает на пол, тянется перехватить скованное запястье, кончиками пальцев скользит по холоду устройства, - дай мне минутку.

С кончиков пальцев льются чернила — нужно немного, лишь изобразить нужный волнообразный рисунок, сочетать его с теомагией. Браслет окрашивается в глазах Хеля чистым серебром, взгляд распознает каждую деталь, ищет скрытую скважину замка, ответ на вопрос, как стоит подбирать ключ. То, что он понимает, хтонику не нравится.

Гаснет магия, взгляд устремляется к лицу Вильяма. И Блауз может заметить: ростовщик побледнел сильнее обычного. Пальцы вплетаются в чужую ладонь. Хель не знает, что сказать, ему кажется: проблема нерешаема.

- Решаема, - отзывается Чудовище со стороны и обращается к Вильяму, - он боится тебе сообщить плохие новости. К твоему браслету нет ни ключа, ни отмычки. Так что...

- Нет!

- По-твоему лучше ему таскать эту штуковину? Делов-то, один удар, потом прирастишь руку обратно. Хочешь, сам отрублю? Мне не сложно.

Даже не думай.

- Вильям, как считаешь? Не против перетерпеть краткий миг неудобства, лишившись конечности? Хватит в тебе доверия, чтобы дать Хелю исцелить тебя после? - Чудовище почти мурлычет, склоняясь ближе, а потом выдыхает почти у самого уха драгоценного гостя, почти с соблазнительным придыхание, - мне идти за топором?

"Кубы"

Теомагия и магическая вязь - хорошо
Хель: 6/12 умений

[Вильям Блауз]

 Против воли к Чудовищу чувствуешь нежность как к родному существу, домашнему животному. Любимой бурёнке, что кормит, даёт молоко, и к черепу хочется прижаться с почти отеческой нежностью. Вести пальцами по туманным глазницам, скулам, краям острых и тронутых временем зубов. Гладить.

  Двухметровый монстр не вызывает страха. Вильям улыбается от ответной ласки: козлиный череп склоняется к его ладони, льнёт нежным признанием.  На секунду кажется: ты увлечён настолько, что не замечаешь ничего вокруг. Вспорхнувшая ревность Хеля остаётся незамеченной, как и кровь на его лице.

  Зато просыпается ревность другая.

— Где-то был халат, что княже присылал. Пойду поищу.

— Что?

Брошенная напоследок фраза стирает удовольствие знакомства. Убивает радость встречи с ростовщиком, притупляет буйство неправильно вспыхнувшей страсти. Вильям моргает часто, будто хочет верить, что ему показалось, но нет. Он не ослышался. Сказанные слова оседают на сердце мутью горькой соли. И Вильям думает-думает-думает...

— Тебе князь Наньнина халат прислал?

  Вильям шепчет себе под нос и не удивляется, что его не услышали. Улыбка стирается с губ, как только за Чудовищем захлопывается дверь. Они остаются с Хелем одни. Ростовщик порхает над ловушкой как лучшая подруга над очередным сундуком. Вильям так мечтал увидеть Хеля за работой, и вот: серые глаза разгораются огнём научного азарта – а он не может радоваться этому. Не выходит.

  Вильям пытается сдержаться: человек, который вернул ему зрение мгновение назад, не заслуживает в ответ ни пощёчины, ни укола неприятных слов. И голова отворачивается. Левая рука грузно повисает в ладонях исследователя: позволяет осмотреть кандалы, подставляется, приподнимая тень замка. Правая ладонь опирает тело, тянется к подушке, скользит опорой по простыни и находит...

 Зрачки Вильяма сужаются от злости: он не ошибся и второй раз. Пальцы касаются гладкой поверхности металла, исследуют её границы и пытаются определить объект. И определяют: наручники. Но не его, Вильяма.

  Чужие.

  Гнев закипает в груди подобно вареву с ядом. Обидно, Больно. Тот, кто срывался словами любви, ласкал влажным языком по шее, жил в одной комнате с желанием «насовсем», вдруг внезапно находит тебе замену. Вильяма не было всего неделю: другая кровать. Наручники под подушкой.

  И Хель. Другой человек?

  Хочется уйти. Спрятаться в ванну, стереть с себя отпечаток пережитой ночи, выцарапать собственные глаза. То, что сначала воспринимаешь актом любви и сострадания, внезапно превращается в долг. И как назло: при себе ни телефона, ни карты, ни пистолета. Верде всё прибрали к рукам. Даже долг, принятый безропотно перед незнакомцем, которого не увидел, не ощущается такой же тяжёлой ноша, как долг этот.

  Вильям не спускается вниз. Плетётся. С опущенной головой и не произнося ни слова. Украденные наручники поблёскивают серым металлом из оттопыренного кармана. Тело устало плюхается на заботливо поставленный Чудовищем стул. Вильям хочет посмотреть.

  Смотрит. Красный халат с цветочным узором из шёлка. Длинный, касается полов и тянется небольшим шлейфом п бледному туловищу монстра. Взгляд скользит по глубокому вороту и вырезу груди. Хель порхает по полкам книжного шкафа в поисках нужной книги. Но он ещё не знает.

  Вильяму уже ничего не нужно. Ничего.

— Позволь, — ростовщик соскальзывает на пол, тянется перехватить скованное запястье, — дай мне минутку.

  Хочется выдернуть руку. Толкнуть в грудь ладонью. Ласкающее Чудовище обжигает ухо дыханием: «Мне иди за топором?» Вильям чувствует: всё, хватит.

Эта капля была последней.

— Жалею, что пришёл, — Вильям вскакивает со стула. — Нет, правда.

  Он пытается быть сдержанным. Пытается — всматривается в полутьме комнаты на удивлённое лицо ростовщика, взирающее на него с пола. Будто тот не понимает, что сделал. Будто не сделал ничего. И даже сказать нечего. Чудовище выступает нежелательным свидетелями рвущейся из груди тирады. Вильям вынимает из кармана наручники, пихает их Хелю в грудь:

— Привет князю. Кажется, он забыл у тебя, когда заходил на неделе.

  И Вильям молчит. Молчит и смотрит, что скажут ему в ответ губы с изгибом кривого рта. А потом срывается, не дождавшись ответа – уже в голос. Не сдерживаясь, не боясь разбудить Корвуса, мерно дремлющего в гнезде:

— Отрубить руку! Да вы просто благодетели, товарищи! Нет, Хель, спасибо. Я тебе благодарен за возвращённые глаза, верну долг в денежном эквиваленте. Справлюсь как-нибудь сам.

  Гнев застилает глаза, мешает нормально говорить. Кандалы блокируют вшитый под кожу чип, но не блокируют магию. Можно попробовать. Приложить усилия, попытаться.

  Вильям точно знает, что он покинет это место. И бежит от стула – в сторону хорошо стоящей статуэтки с острым шпилем на верхушке. Вещь тонкая, изящная, с устремлённым вверх конусом как символом воинственности. Вильям перехватывает её рукой, заносит над левой. Опирается кандалами в поверхность высокого стеллажа: загорается огонь магии. Обволакивает предплечье защитой: купол кажется тонким, несовершенным с прослойками пустот, в которых кожа выглядит незащищённой. Вильям пытается даровать металлу хрупкость, а изгиб статуэтки сделать прочным. Не выходит: ослабевшие кандалы наручников поддаются, гнутся мягкостью, остаётся вдавленность, но острие статуэтки скалывается и падает под ноги.

  Вильям рычит от злости, от бессилия. Переворачивает статуэтку подножием и бьёт острой гранью. Бьёт с оглушающим хлопком динамитного «бум». Взрыв поднимает облако пыли и застилает воздух лавки дымной завесой. Трещит по швам поверхность старого добротного стеллажа: деревянная подпорка раскалывается пополам, гремит в темноте разбитое стекло витрины. Кандалы, расколотые пополам, падают с предплечья на пол.

  Рука изранена в крошево царапин: кажется, все она – карта крови. Но цела, не переломана: защитная магия сработала и погасла. Вильям приподнимает левую руку наверх: редкие капли крови пачкают ветхий паркет. Так хочется сказать Хелю хоть что-то.

  Хоть что-то. Ревность застилает глаза:

— Я бы тебе тоже кое-что отрубил. Не руку!

  Звучит хлопок пространственного портала. Вильям всегда оставляет за собой последнее слово перед тем, как громко хлопнуть дверью. Ему хочется уйти. Завалиться во тьме привычных стен на Лирее. Но возвращаться приходится в климбахские пустоши. Устало прильнуть к столу компьютера базы. Коалиции рас — в ней информации больше, шире шпионская сеть. Флешка с доступом к связям с «Сигмой» вытаскивается из разблокированного хранилища чипа.

  Ночь предстоит долгой. Бессонной. Вильям подпирает голову ладонью и открывает компьютер, точно зная, с чего начать. Всё всегда начинается с заказчика. Лэндон Савант – имя, которое звучит как блюдо королевской кухни. Имя задачное, пленяющее разум. И разыскать его становится довольно просто.

  Саванты – чёрная репутация симпатизирующих мафии людей, одни из богатеев с клановыми порядками. Вильям победно улыбается и ставит галочку на свой первый вопрос: разумеется, в штабе Верде спаситель отыскал его неслучайно. И вот ответ: связи прежних поколений. Образ благодетеля Лэндона шит белыми нитками: высшее общество, аристократические круги, ни намёка на преступные связи, будто отринул прошлое семьи. Прокалывается на знакомстве: нет, не отринул. Он эон, как и сам Вильям, интриган, как и сам Вильям. Приятно чувствовать поверхностное родство. Улыбнуться статичной фотографии.

  И поставить невидимый плюс интуиции: человек действительно опасно красив. Хранилище Коалиции рас хранит кучу информации. Вильям внимательно изучает лицо: правильные черты, выразительный изгиб носа, светлые волосы, соломенно-тонкие, уложенные в причёску за уши. Глаза всматриваются в экран монитора, в сдержанную, будто ядовито-сладкую улыбку. Этот человек непрост. Опасен или нет – вопрос, но непрост точно. У такого не вытащишь правду, не споткнувшись на лжи.

  И всё же его имя идет по рукам информаторов. Альсур, Урнора Тарзадеса, подключили даже Роан: «Сладкая, ты не знаешь, что это за человек? Ты никогда не обворовывала ни у него, не для него, не вместе с ним?» Вильям терпеливо ждёт ответов, подключает команду людей Коалиции, знакомых информаторов и «Сигму». Ему важно найти то, на чём Лэндон обжёгся. Важно поднять всё грязное бельё его семьи.

  И следующей в ход идёт привычная флешка консильери. Вильям вставляет её в разъём, загружает знакомые базы «Сигмы»: ищет то же самое и чуточку больше. Заказы на людей. На Габриэля из рода Савантов: и их действительно...больше, чем это положено. Больше, чем это разумно.

  Рука Вильяма замирает под компьютерной мышкой. В дьявольскую охоту вовлечены практически все крупные группировки преступности. Вовлечена даже «Сигма»: заказ болтается среди взятых и невыполненных. Неделю назад. Ни имени заказчика, ни намёка на его лицо. Лишь способ связи.

  Вильям хищно облизывает губы, отклоняется на спинке кресла, доставая блокнот. Внутри крохотного альбома рисунки, почти стёршаяся аура чужих магических чар. Записи почти невозможно разобрать. Склеенные страницы, которые едва ли можно оторвать друг от друга. Вильям ведёт по рисункам пальцами: чувствует, что почерк художника ему нравится. Он лёгок, неузнаваем, приятен – обилие садов, лабиринтов и цветущих деревьев. Теомагия рассеивает чары лишь частично: мерцают загадочным штифтом заколдованные записи дневника. Вильям касается пальцами: ощущает приятный трепет ментальной магии.

  Родное. Любимое.

  В уголке блокнота сияют выписанные координаты. Вильям фотографирует их на экран, забирает с работы запасной мобильный телефон, пистолет и выдыхает. Он знает, куда переместится: что Коалиция рас, что «Сигма» единогласно определяют имение Савантов на Абберате. Вильям не уверен, что найдёт Лэндона там, но может попробовать. Переместиться в одну из комнат, где обычно располагают гостевые спальни. Сменить облик – на лицо и кожу добродетеля, «красивого непростого» человека, которого ищешь.

  Вильям смотрит в зеркало и застывает: лицо точно с картинки и фотографий за исключением крохотной детали. Родинки под глазом: она то несовершенство, которое не дотянуло до оригинала. Иллюзии сработали хорошо, но не идеально. Пальцы касаются лица с обидой, тень надежды ласково шепчет, что родинка похожа на кляксу и издалека её не видно. Всё может получиться.

  Вильям переносится в незнакомое место, в пустую комнату. Небо украшено россыпью созвездий, распахнутое окно впускает прохладный воздух с ароматом сирени. Вильям осматривается: сдержанные тона простыней, добротные кровати. И приоткрывает завесу двери: в коридоре ни души. Глубокая ночь, все спят. И он идёт бесслышно, стараясь выглядеть уверено: на случай, если кто-то случайно выскользнет из комнат.

  Первая дверь: тело старика, дремлющего на кровати. Дверь вторая, третья, следующие: нигде не видно и тени «знакомой» светлой макушки. Вильям чувствует, как план провалился. И тянется к двери последней.

"Цепочка событий кубов"

Начало, середина, всё ещё середина, конец.

[Хель]

Хель помнит: чувство, заставлявшее бежать через лес, задыхаясь, прокладывая путь по рыхлой почве и спотыкаясь о сухие корни деревьев. Азарт погони позади, впивающийся в сердце не кинжалом — зубьями капкана. Боль ссадины на плече, пробивающий плечо арбалетный болт. Хтоник без магической метки — все равно что дикий зверь, добыча для хорошего ловчего.

И страх заставляет искать убежище, перебирать уродливыми нечеловеческими ногами. Хвататься ладонями за выступающие сучья деревьев, закрывать лицо от хлестких ударов ветвей. Ноги подводят — боль выбивает из ребер воздух. Ощущение полета бесконечно прекрасно и болезненно — целая вечность, чтобы рухнуть в яму под корнями старого дерева. Сухого. Высоко вверху — кусочек светлеющего неба. Вокруг — рыхлая сырость земли и липкие нити серебра. Хтоническая тварь замирает, вглядывается во мрак и отыскивает — черные окуляры паучьих глаз. Ему мерещится звук погони, кровь заливает плечо. Больно и страшно, горло рвет хрипами.

Паук напротив — под метр в холке, восемь лап подбираются опасливо. Хтоник тянет ладонь к панцирному брюху, касается... и валится вперед, почти прячется в паучьей тени, чувствует, как обнимают все восемь лап. Может, сожрет. Может, укроет в своем гнезде.

Страх — удавка на шее.

Сейчас — хуже в тысячу раз. Хель видит, как Вильям отскакивает назад, как в глубине темных омутов вспыхивает ревность, злость. Гремят наручники, втиснутые в ладонь. Хтоник моргает, нелепо распахивает рот, хочет сказать...

Он не успевает даже осознать. Срывается в немой диалог.

Он думает, ты изменяешь ему с князем. А ты переживал: он тебя ревнует. Сильнее, чем боится, уж точно. И с наручниками этими глупо получилось. Я зачем уходил? Зачем вас одних оставлял? Завалил бы его на кровать да показал, для чего тебе эти наручники. Вам. Люди со скованными руками, знаешь ли, отбиваются с большим трудом. Ах да, точно, тебе ведь нравится, когда тебя сковывают, а не наоборот...

- Вильям...

- Да не собирались тебе руку рубить! Пошутить нельзя! - рычит Чудовище, отмахивается. Там, где у Хеля страх и жажда объясниться, у хтонической твари только одно желание: поискать заначку спиртного, оставленного вампиршей.

- Да остановись же!

Ростовщик отбрасывает холод металла, бросается следом за легионером, спотыкаясь о коробки, о нелепо рассыпающиеся по полу книги. Ужас пробивает сердце подобием отгремевшей семь лет назад пули. На стороне Вильяма — ярость и быстрота каждого отточенного движения, против Хеля собственная неуклюжесть. Хочется завыть: за что? Неужели слепая ревность ценнее любых слов? Ценнее проведенных вместе дней? Ночей? Разделенных надвое чувств и сплетенных пальцев?

Бьется стекло витрины, гремит расколотый металл, все сливается в дикую какофонию звуков. Откуда-то слышится перепуганный вскрик разбуженного Корвуса.

- Прекрати! - срывается ростовщик, тянется к Вильяму, но видит лишь крошево осколков и в кровь порезанное запястье. План с топором был изящнее, - отзывается чужой голос в подкорке. Хель стонет, качает головой, чувствует: он и вправду сходит с ума.

- Да плевать мне на князя! - его не слышат.

- Я бы тебе тоже кое-что отрубил. Не руку! - огрызается Вильям. В чужом оскале сплетается обида и злость. Как будто обидели его, а не наоборот. Хель спотыкается и не успевает дотянуться. Ладонь мажет по крошеву стекла, из груди рвется вой.

Какого хтона?

Какого клятого демиурга?

Совершенно неэлегантно, несдержанно Хель падает на колени, бьет кулаком по стеклу витрины, срываясь в вой. Больно так, что хочется... он задыхается, загребает в кулак крошево стекла, сжимает ладонь.

Прекрати.

Прекрати.

- Хель! - вопит откуда-то со стороны Корвус, и в голосе пернатого звучит искренний ужас. Хель отмахивается: ему все равно. Слишком больно. Слишком страшно. Ему кажется: он по-настоящему потерял этого человека. Почти как если бы тот умер... чужая ненависть обжигает сильнее любого пламени. Пробивает сердце вернее пули. Тебе бы успокоиться. Хочешь, джина плесну?

Равнодушное спокойствие хтонической твари кажется издевательством, насмешкой. Хель рычит сквозь зубы, ударяется плечом о скошенный стеллаж, бьется головой. Тянется стереть с щеки слезы, но застрявшими в ладони осколками только кожу царапает. Глупец.

- Да что случилось? Вильям заходил? Что вы...

Пространственная магия смывает звуки, чужие голоса гаснут, как выключенное радио. Могло бы быть лучше — магия выбрасывает в чужую квартиру с остервенением яростной руки. Хель ударяется спиной о дверь гардероба, слышит, как бухает что-то внутри. Взгляд скользит по стенам, по полу: ничего не изменилось. Слепая надежда все равно заставляет подняться, распахнуть двери.

- Вильям? Вильям!

[/b]

Упасть на пороге спальни, оглядеться: Блауза нет. Он сюда не возвращался. Неизвестно, где он. Может, вернулся туда, откуда переместился изувеченным. Может быть... Хель готов проклясть и собственное альтер-эго, и князя с его подарками. И самого себя — потому что... в самом деле, просто потому что. Потому что в одном Чудовище право: никто не боится Хеля сильнее, чем он сам. Никто не ненавидит его сильнее.

Хлопает входная дверь. Бьется стекло витрины. Хель стонет и валится на пол, тянется закрыть голову руками. Больно. Кажется: в черепе вьется рой разбуженных ос, жалящих нещадно. На самом краю сознания слышится обеспокоенный голос хтонической твари, видится бардак, устроенный в лавке. Перепуганный Корвус, нервно перебирающий крыльями, опрокинутая бутылка джина, осколки-осколки-осколки.

Все сливается: каждое болезненное воспоминание. Хелю кажется, что он проваливается в яму, в паучье гнездо, и смыкается на шее капкан. Он слепо загребает пальцами, чувствует, как глубже в кожу проникают осколки стекла. И срывается на крик. Истерический, какого и сам от себя не ждал. Воет чужое имя в пустоту, словно это может заставить нужного человека явиться сюда, найти, простить... хотя одному демиургу известно, за что Хель может просить прощение. За то, что поторопился помочь вместо того, чтобы приковать к кровати и выпытать, какого хтона легионер явился в таком состоянии, кто с ним подобное сотворил. Вызнать малейшую деталь, чтобы перегрызть глотку каждому, кто представляет опасность...

Тише.

- Не могу.

Ты его найдешь.

- Не могу!

Отдай мне. Дай сюда, - невидимая когтистая лапа тянется обнять. Хель ведет плечом. Чудовище в лавке. Пусть там и остается. Но что-то меняется — часть эмоций, диких, неудержимых смывается, разделенная вторым сознанием. Хель жмурит веки, ведет ладонями по лицу, задыхаясь... и понимая, что становится лучше. Отступает безумие, отступает слепое больное желание разбить голову о стену. Он приподнимается.

Все остальное — потом, - шепчет Чудовище, - думай.

Хель думает. И шарит взглядом по пространству вокруг. Светлые стены, след крови на полу, оставленный самим ростовщиком. Телевизор в углу, тумбочка, в которой покоятся немногочисленные сокровища любимого человека. Матрас, прикрытый аккуратно сложенным одеялом — так и оставил все сам хтоник несколько дней назад. Второе правило Вильяма — не будить до полудня. Третье — не трогать ноутбук.

Ростовщик приподнимается, потом пытается стряхнуть с ладони крошево стекла. Не получается, и он решает игнорировать боль как несущественную. Ведет ладонью, сосредотачиваясь... трость послушно ложится в руку. Сейчас нужна опора, иначе Хель и шага не сделает. Теперь удается подняться, выдохнуть. Молодец, - хвалит хриплый голос в голове, - вернешься — джину тебе плеснем.

Пальцы находят рельеф трещин на подбородке и щеке. Хтоник трясет головой, игнорирует назойливую боль в висках и затылке, в пораненных руках. Третье правило — не трогать ноутбук. Он рабочий, из Коалиции. Взломаешь своими теомагическими штуками и фокусами...

Его можно взломать теомагией.

Разум цепляет за эту мысль, как за спасительную веревку. Хель отыскивает чужой ноутбук, дрожащей рукой поднимает крышку, слепо смотрит в потухший экран. Что с тобой делать? - пальцы оставляет багряный след вдоль гладкого металлического края.

Магия льется в ладонь, окутывает устройство. Экран загорается. Хель чувствует себя безумцем, сосредоточенным на сборе тысячи головоломок одновременно: сливаются картинки одна с другой, в голове снова звучит голос Чудовища, призывающий успокоиться. Сосредоточиться. Просто дышать. Хель отмахивается и листает картинки, как страницы книги, пытаясь разобрать хоть что-то в бесконечном потоке информации. Досье на самых разных людей — даже на него самого. Проматывает без интереса, едва замечая лица на фотографиях. Многочисленные отчеты о миссиях, информация о Коалиции, о Сигме, о самых разных вещах...

Фотографии. Веселые лица, смех, девушка, виснущая на шее Вильяма, пьяные поцелуи. Горло рвет судорогой, хрипом. Хель листает дальше, смазывая текущую из носа кровь. Ищет, пока взгляд не цепляется за «чип-хранилище». Строчки информации проносятся перед глазами — бесцельно, непонятно, слишком сложно... потом цепляют координаты.

Отслеживающая программа. Чип Вильяма. Тот, который блокировался браслетом. Хель заставляет картинку замереть, впивается в каждую строчку. Цепь отслеживаемых точек местонахождения. Хтоник понятия не имеет, что находится по отображаемым координатам, но ему и не нужно знать.

Он призывает магию, чувствуя, как дрожат руки: не получается. Волна магия прокатывается безрезультатно. Хель беззвучно стонет сквозь зубы и тянется стереть свежую струйку крови из-под носа. Замечает, что руки испещрены узором уродливых трещин. Плевать.

Он пробует снова — портал распахивается зловещим провалом лишь для того, чтобы сожрать ноутбук. Хель стонет в голос и цепляется за трость из последних сил. Грань близко — он не уверен, насколько.

Пробует в третий раз — и торопливо, поднявшись, шагает в портал. Почти падает, задыхаясь. Сил хватает удержаться в сознании, удержаться на грани человеческого обличья. Падение завершается болезненным ударом по лбу, столкновением с чужим телом. Хель валится вперед, успевает заметить в полумраке знакомое пятнышко родинки на бледной щеке — и все-таки свалиться на пол. Голову прошибает болью, висок распарывает углом какой-то картины.

- Вильям, - выдыхает ростовщик и замирает. Безумец, слышится чужой голос отдаленно. Хель знает: и вправду безумец. Сумасшедший. Но нашел — и смотрит с решительностью перепуганного зверя, готового отгрызть собственную лапу или хвост. Украденная белая футболка уже вовсе не белая. Брюки разодраны на коленях после ползаний по стеклу, босые ноги колет застрявшим стеклом.

Чуждая маскировка блекнет перед уверенностью хтоника. Знакомое выражение чужих глаз, знакомая родинка, даже выправка - та же, что он знает. И ладонь тянется поймать край чужой одежды, удержать, взглянуть снизу вверх.

- В следующий раз просто убей меня, но не смей так уходить, - шипит Хель. С ответной злостью, со всей доступной болью. Лицо похоже на треснувшую фарфоровую маску.

- Слышишь? Не смей. Никогда.

[/b]

"Кубы"

телепорт в квартиру Вильяма - средне
обследовать ноутбук - хорошо
результаты исследования - хорошо
портал номер 1 - провал, последствия
портал номер 2 - провал, последствия
портал номер 3 - средне, последствия
подводя итог
использовано: 11/12 умений

[Хель]

[nick]Лэндон Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/F3w2H9X/Savante.png[/icon][status]жестокая игра[/status][sign]

❝ КАЖДОМУ ЗА ЖИЗНЬ ПОЛОЖЕНО ПРОЛИТЬ ХОТЬ НЕМНОГО КРОВИ ©

[/sign][/block]

Пальцы касаются выщербин в белом камне. Тянется вереница инициалов, оставляемых одним за другим всеми членами семьи — и каждый после притворялся, что никогда их не видел. В самом низу — Абрахам, что построил беседку и насадил вокруг магнолии так, чтобы здесь всегда царила приятная полутень, чтобы вид открывался на пруд — теперь-то затянутый тиной и расцвеченный кувшинками. Лэндон присаживается на колени, ведет ладонью, находя знакомые имена. Прабабушка Ванда, которую он не застал, бабушка Эвелина, Сайлас Савант — отыскавший смерть на дне какого-то каньона двоюродный дядя. Последние имена на уровне резных перил, вровень: Лэндон и Габриэль.

Лэндон.

Каждая линия — четкая, выверенная и прямая царапина в камне. Он помнит, как царапал колонну ножиком. Хотел оставить след рукой — не магией. И собственное имя кажется уродливым, начертанным куриной лапой — рядом с изящным «Габриэлем». Магия: мягкость словно вытесненных в камне букв, летящий каллиграфический почерк.

Габриэль.

Дрожь голоса, резкий наклон головы, кривой угол вечно дурной улыбки. Чернила под ногтями, пятно краски на манжете рубашки. Неуклюжие шаги в бальном зале.

- Лэндон, я все время наступаю ей на ноги, что мне делать?

- Считай про себя.

Лэндон всегда считал: его жизнь отмерена строгим шагом часовой стрелки, все упорядочено и четко. Он выпрямляется, приваливается спиной к непобедимой опоре белого камня, тянет пачку сигарет из кармана. Дурная привычка — дымить в доме. За нее ругали, только за нее одну в остальном безупречного наследника. Пальцы выуживают сигарету, чиркает зажигалка.

Дым срывается из сложенных лодочками у лица ладоней. Лэндон закрывает глаза: у него есть двадцать минут. Немного покоя перед тем, как вернуться к делам, не замирающим даже ночью. Вопросы мечутся в голове спущенными с цепи собаками. Лэндон помнит: как брат впервые появился в их доме. Мальчишка, одни глаза на бледном лице. Отец держал его за руку, вел упорно, напоминая выпрямить спину. Савант есть Савант, даже если наполовину.

Мать поджала губы, хлопнула дверью спальни. Она и прежде выходила редко. Но Лэндона очаровал этот пришелец, похожий на вырвавшееся из зазеркалья отражение. Но в каждом своем жесте — совсем иной. Там, где у Лэндона была годами вышколенная осанка, мальчишка горбился, тянулся к бумаге и углю. Рисовал, будто одержимый — библиотеку, полки, сад, брата. Снова и снова, хотя распахнув блокнот, казалось: автопортрет за автопортретом. Нет. Габриэль никогда не рисовал себя, всегда — брата. И Лэндон, прежде не любивший бесцветные волосы и багрянец собственных глаз, увидел себя со стороны. Так, как видел его младший брат: красивым, благородным, улыбающимся. Всегда рассказывающим истории.

Дивные создания переселились из книг в голову младшего Саванта. Иногда Лэндону казалось: он слышит, как брат разговаривает с собой, со всеми созданиями, поселенными в светловолосой голове.

Взгляд скользит к пологому холму, к кромке леса за кованой оградой — там, вдали, высится засохшая смоковница. Ее давно бы спилить, чтобы не уродовала вид торчащей занозой... но Лэндон не может. Он помнит, как цеплялись чужие пальцы за его ладонь, как в глазах напротив плескался ужас неукротимой смерти. Каким теплым было объятие. Но он помнит и другое: как Габриэль постоянно сбегал к этой яме после, как с рук его сливалась магия, плетя веревки. Он спускался вниз, копался в темноте, а после приходил к ужину весь в земле и пыли. Счастливо улыбающийся, твердящий, что слышал, как шепчутся феи за тонкой земляной стенкой.

Безумец.

Лэндон говорил отцу, что отпускать брата одного — опасно. Он не был бойцом, не мог даже ударить бросившуюся собаку. Он всегда, с того самого вечера под смоковницей, искал поддержки у старшего брата, искал у него защиты. Но не в тот раз. В тот раз... Габриэль смотрел волком, поджимал губы. Какую тайну он увез с собой? Какая тайна его похоронила?

Нет, поправил себя Савант. Брат жив. Странное нетерпение вспыхивало под кожей, когда он повторял это про себя: Габриэль жив. Он гадал, каким стал тот хрупкий юноша, всегда носящий за ухом карандаш, подвязывающий волосы в пучок, чтобы не мешали за чтением. Неукротимая энергия в каждом движении — в том, как он рвался обнять брата после разлуки, как криво улыбался, торопливо приваливаясь к плечу. Стремительно двигался, все время спотыкаясь, часто падая. И тут же поднимаясь, стирая кровь свежей ссадины. Торопился продолжить путь — вернуться в библиотеку, в сад, в мастерскую.

Больше ста лет. Лэндон помнит так, словно это было вчера: как сердце пробило известием. Сетерра уничтожена. Разрушена до основания. Габриэль был там. Страшно оказалось представить изломанное тело брата, покрытое кровью. Замершее навеки. Неукротимая энергия, вечно летящие над пергаментом руки...

Лэндон позволяет себе минутную слабость — привалиться плечом к колонне, зажмуриться, ткнуться виском в холод камня. Каким стал тот юноша, если действительно выжил? Что сделало время с отражением старшего брата? Воображение рисует ту же кривую улыбку, багрянец вечно горящих глаз. Спутанные волосы, перехваченные на затылке. Золотые мотыльки, заключенные в молочной коже. Безупречность. Как сам Лэндон. Только его всегда сопровождает плетущий нити паук.

Да, мой хороший, - улыбается Лэндон, подворачивая манжет, смотрит, как стремительно рисунок срывается по руке обратно — свиться под сердцем в кокон из золотой паутины. Хищное существо, притворяющееся мирным. То, что никогда никому не покажешь — даже девушке в полутьме лишь улыбнешься, шагнешь ближе, мешая рассмотреть. Девицы страшатся пауков, даже когда те — рисунок на чужой коже.

Времени остается меньше. Лэндон чувствует: вот-вот оно закончится. Даже бессмертные не в праве распоряжаться своей вечностью так, как хочется. Но планам на эту ночь сбыться не суждено. Гаснет сигарета — и мир взрывается собачьим лаем.

Лэндон срывается с места: его девочки никогда не поднимают шум без причины. Он прикрывает глаза, прислушиваясь... и тянется магией туда, откуда доносится шум и явственность животного гнева. Второй этаж, правое крыло — окна выходят на старый заросший лабиринт. Раньше за ним ухаживали, но не с тех пор, как отец слег в постель. И Савант делает шаг в прорезь портала, чтобы выйти уже в шумом наполненный коридор — и тотчас услышать, как шум стихает.

Трехголовая собака скалится, замерев посреди коридора, отрезая чужакам путь. Лэндон проскальзывает в ее сознание легко, ведь незримая связь между хозяином и его гончей не ослабевает ни на миг.

Вот сон Тессы, Терезы и Тельмы прерывается странным шумом, ощущением на самом краю сознания: чужак. Они поднимаются — на свои четыре лапы, смутно решая меж собой, как следует поступить. Тельма главная, она призывает проверить — и они срываются по дощатому полу, уже исцарапанному тысячу раз. Срываются по лестнице, чуть не зацепившись длинным когтем за край ковра... Лэндон делает заметку в голове: задняя правая лапа. Наверху пахнет пришельцем. Смутный шлейф сигарет и недавней раны.

А затем шум и второй запах — кровь и пот. Дикий безумный страх, от которого в голове мутится. Но девочки помнят: хозяин будет ругаться, хозяин сам решит, что делать с гостями. И они замирают — три головы на четырех лапах, скалятся, отрезая незваным гостям путь к выходу и к самой первой двери — за ней спит отец хозяина, старый, немощный. Все еще тот, кого нужно охранять.

И девочки рычат, скалятся — и срываются истошным лаем. Они знают: хозяин услышит. Хозяин решит, что делать. Собак не обманывает даже внешность одного из пришельцев — знакомые черты Саванта, запах другой.

Но что-то меняется. Девочки чувствуют: незнакомец свой. Он выглядит неопасным, родным, не вожаком стаи, а ее членом, братом. И лай замирает, девочки тянутся шагнуть ближе. Им хочется подставить лбы под доверчиво протянутую ладонь, опрокинуться напол, подставив мягкий животик...

- Тельма, Тереза, Тесса, - шепчет Лэндон, и его голос заставляет собак остановиться, желание нисколько не затихает в их головах. Лэндон чувствует его, как нечто чужеродное. Чужая магия, чужая воля — как жук, утонувший в поданной тебе тарелке.

Лэндон всматривается во мрак, уже зная, что увидит.

В конце коридора — вечно запертая дверь. Ее не открывали больше ста лет. С тех пор, как однажды утром Габриэль захлопнул ее за собой и с обычным шумом скатился по лестнице. Сумка на плече, вечная пьяная блажь улыбки. Объятия напоследок и шепот у самого уха: я никому не скажу.

За дверью — чужая комната, чью святость Лэндон не нарушает. Каждому свой храм, а спальня младшего брата всегда казалась территорией неприкосновенной. Сейчас же два незваных гостя прямо перед ней. Одного Лэндон узнает — доверившись инстинктам. Вильям Блауз. Чужое имя музыкой ложится на язык, сладкой карамелью. Савант помнит, как чужие цепкие пальцы поймали его в ловушку, скользнули по плечам, затем — сорвались к лицу. Исследовали так, как способны лишь руки незрячего. Но теперь глаза менталиста на месте, и Лэндон позволяет себе улыбку.

Второго гостя он не узнает, но хватает одного взгляда, чтобы понять: парень болен чем-то серьезным. Похоже на палению. То, как трещины ползут по одеревеневшему телу... но это тело двигается, это тело тянется вперед, будто норовя защитить своего друга.

Лэндон видит: бледная плоть в узоре чернил, нелепая перепачканная кровью футболка, порванные пижамные штаны в серую клетку. Тогда как один гость выглядит и к битве готовым, второй — словно вытащен из постели минуты назад. И приволочен силой — по крошеву битого стекла.

- Вильям, - Савант кивает и опускает распахнутую ладонь. Разум его дает безмолвное позволение собакам: можно. И девочки срываются вперед, виляя хвостом. Он у них тоже один на троих. Счастливые мопсовидные морды толкают друг друга, желая подставиться под ласку цепких пальцев. Им нравится этот незнакомец с лицом хозяина, и хочется подставить уши, шеи и живот его рукам. Блестит короткая светлая, почти белоснежная, шерсть.

Лэндон подходит ближе, от него не укрывается ни одна деталь: пятнышко родинки на щеке Блауза. Вернее, на его, Лэндона, щеке. И... сердце пробивает внезапной болью. Разум понимает: это талант искусного мага, хорошая маскировка. Но сердцу кажется, будто брат вернулся. Стоит чужим отражением, смотрит... но Габриэль не смотрел бы так. И Лэндон торопливо отворачивается, чтобы не терзаться.

Второй...

- Вильям, вы, что, насильно его притащили? Вы что сделали с несчастным человеком?!

Лэндон клонится над незнакомцем, заглядывает в лицо... конечно, Вильям не мог так быстро отыскать цель. В чужаке от Саванта не читается ничего, кроме формы носа. Становится понятной та улыбка, что мелькнула на чужих губах, когда пальцы Блауза изучали лицо своего благодетеля. Незнакомец тощ, бледен и отчаянно некрасив. Лэндон протягивает руку и замечает, как тот тут же тянется в сторону — от него, но к Блаузу. Даже когда собаки рычали, этот безумец тянулся защитить товарища. Любовника, догадывается Лэндон, читая в чужих глазах то, ради чего и в разум вламываться не нужно.

- Девочки, - зовет Лэндон, и собаки подбираются, тут же отбегают к хозяину, - пойдемте, раз уж вы пришли в столь поздний час, дела обсудим в библиотеке. Там спокойнее, и шум не потревожит отца, - он кивает в сторону одно из дверей. - Вильям, развейте вашу магию, я словно в зеркало смотрюсь, от этого... становится жутко. Мой брат всегда был моей копией, носить мое лицо в этом доме — тяжкая ноша.

Затем он тянет ладонь к тому, с кем еще не знаком. В черных волосах чужака пробиваются белые пряди, лицо — словно расколотый фарфор, кровь заливает подбородок и губы. Не похож на того, кто оказался здесь по собственной воле. Не похож на того, кого берегли в пути. Руки в ответ не тянет, но Савант не чувствует обиды.

Взгляд выхватывает блеск металла у стены — ноутбук, вероятно, разбитый... как здесь оказался? Остается мысленно вздохнуть: он знал, чем чреваты дела с Блаузом. Он — сам хаос во плоти, неукротим и эффективен. К несчастью, непредсказуем. Лэндон чувствует: он бессовестно отстает от расписания, часы осуждающе тикают во внутреннем кармане плаща.

- Ваша трость? - предполагает Савант и подхватывает с пола изящный артефакт. Протягивает владельцу — не Вильяму. Тот не похож на человека, носящего с собой вместо оружия трость. А вот второй... Его вид достаточно безумен, чтобы предположить в нем того, кто нуждается в опоре, чтобы сделать шаг. Трость кажется изящной, почти хрупкой. Пальцы любовно пробегают по трехгранному металлическому телу... и возвращают вещь хозяину.

- Тереза, Тельма, Тесса, ко мне, - он тянется почесать своих красавиц за ушами, скользнуть ладонью по приплюснутым мордам. Его брат всегда боялся собак, и цербер появился в доме уже после смерти — вернее, после пропажи, - Габриэля.

Собаки следуют за хозяином, как и гости. По излому изящной лестницы, чьих перил давно не касалась прислуга, за поворот запыленного коридора. Можно заметить: особняк переживает не лучшие времена. Пыль и запустение контрастируют с лоском костюма Саванта. В вазе на столике у окна чахнут сухие цветы. Библиотека — в самом конце коридора, двухэтажный зал, заполненный книгами и украшенный с изыском того, кто хотел это место сделать сердцем своего дома. За панорамным огромным окном в два этажа плещется звездная ночь, качают бутонами магнолии. Заросший пруд кажется лишь зеленым от кувшинок пятном. Беседка выглядывает из зелени белым боком.

Лэндон мановением руки зажигает свечи — не все, лишь чтобы озарить огромный зал. Взгляд избегает дальнего угла с софой и махиной телескопа. Лэндон оборачивается.

- Пожалуйста, садитесь. Вильям, у вас есть новости? Мне разбудить прислугу, чтобы подали чай? Или вы предпочитаете вино? Позвольте угадаю... Для вас — розовое вино. Вашему другу, пожалуй... Вашему другу... прошу прощения, ваше имя?

Бледное лицо не движется, глаза кажутся стеклянными. Лэндон не уверен, что незнакомцу не нужна помощь, но мысль, что придется тратить силы на чужака, не радует. Поэтому Савант замирает, предполагая гостям самим решить, какой вид помощи будет приемлем. Однако, не сделать ничего кажется... неправильным. Если бы не напряженный вид опирающегося на трость юноши... Савант сдается. Стоит хотя бы принести аптечки. И бутылку вина. Савант есть Савант.

- Я оставлю вас на пару минут.

"Кубы"

Здесь и далее.

[Вильям Блауз]

Любовь – это коррида.

  Рукоплещет толпа амфитеатра, жаркий воздух пропитан горечью пота. Толпа громкая, толпа жадная гонит тореадоров на встречу с быком, кричит, срываясь единым гулом. Оглушительные вопли, шумы ошалелых голосов проникают в голову, заставляют сердца заходиться набатом, предвкушая опасный бой. Зрители возбуждены, взбудоражены: им нужно зрелище. Им нужна кровь.

  Их двое матадоров на этом празднике жизни и смерти. Один — юность во плоти, неопытность и скованность движений. Другой — сносивший головы боец.

  Фрэнсис готовит свою шпагу, нежно касается Хеля по плечу в поддержке: смотри, учись. Она матадор опытный, бывалый: играет в корриду столько лет, лёгкой рукой наносила множество смертельных ран, что улыбается с почти беззаботной улыбкой. Ей рукоплещет толпа, её встречают зазывным гулом. Фрэнсис любимица публики, непобедимый боец. Костюм из золота и лазури сидит на плечах безупречно, даже шпага в ладонях – будто нежность металла. Лицо светлое, открытое, чистое: губы лепестками роз, ресницы – молочный шоколад. Платиновые волосы убраны в высокий хвост, аккуратная головка украшена плетением кос. Изящная кукла, сотканная и сказок и облаков. Нежность по плоти и озорные ноты во взгляде.

  «Я блондинка, – уверенно говорит каждая строчка в фигуре, – а он лжец».

  Она улыбается Хелю нежно, ласково. Он её ученик. Будущий матадаор, но пока лишь – торео-. Ему, в отличие от неё, запрещено наносить завершающий удар. Сегодня он может только смотреть: на опасный танец учителя и опасного животного.

  Хеля не выпустят на арену. Даже расшитый золотом костюм на нём выглядит нелепо: повисшие плечи, неудобство складок в бёдрах, аляпистость красок и посадка не по фигуре. Не украшает привычка сутулиться, опускать голову. Широкий рот некрасив, вечно опущенная голова выдаёт неуверенность. Толпа его не знает, не любит. Кажется: на корриде Хель просто потерялся.

  Учитель не верит в своего ученика. Но упорно делает вид, что ничего не происходит. Фрэнсис восходит на арену под бурные аплодисменты, овации толпы, которая зовёт. В каждом шаге – грация танцора, в каждом движении – отточенность соблазнителя. Красив даже поднятый жест приветствия: вверх устремляются маленькие ладони с розовыми ноготками. Мулета всполохом красной ткани следует за человеком. Фрэнсис заводит одну ногу назад, склоняется в элегантном жесте поклона – придуманная деталь образа – перед воротами, в которые выпустят быка.

  Замирает сердце. Слышится стук копыт.

  Быка зовут Вильям, и это его первая коррида. Он убивал и ранее, но разве это бой? Что стоит кровь пролитых несчастных жертв, угодивших под рога, по сравнению с настоящей жаждой страсти? Даже сотня лёгких жертв не заменит одного блистательного соперника.

  Фрэнсис выпрямляется, сверкает всполохом ткани в воздухе мулета. Бык шумно дышит, выходит пар из расширенных влажных ноздрей, копыто бьёт нагретую солнцем арену. Но бык не подходит: исследует. Фрэнсис чувствует укол обиды: на неё не набросились как на вкусный и желанный кусок мяса. Злой бык равнодушен, она подходит сама: рельеф красной ткани будит нужные инстинкты. Бык срывается, матадор счастлив.

  Зрители рукоплещут.

  Этот танец похож на любовь. В каждом шаге матадора выверенная грация бойца. Всполох красной ткани скрывает фигуру животного: вот Вильям стремится почти по касательной, вот проносится мимо поджарых бёдер. И Фрэнсис касается спины быка в своеобразной ласке – пронзает пикой. Зрители кричат: так близко, так опасно.

«Убивай».

  Фрэнсис улыбается, прячет шпагу за тканью мулеты. Рвано дышит, охваченная адреналином. Сверкает под солнцем изогнутое острие шпаги, что зовётся «муэрте». В переводе обозначает – «смерть».

  Финальный аккорд любой схватки. То, чего так ждут зрители. То, чего так ждёт она.

  Кипит кровь в висках, дыхание спирает от жажды. Фрэнсис оглядывает на трибуны, на первый ряд. Находит взглядом мрачное лицо ученика и улыбается: «Всё будет хорошо. Конечно, будет».

  Несутся навстречу друг другу человек и бык. За завесой мулеты сверкает острие металла, топот разъярённых копыт поднимает столбы пыли. Движения матадора отточенные, аккуратные, бык несёт с гневом распалённого зверя. Крохотный камешек, чувство падения: бык прокалывает тело девушки насквозь. Закрученный рог устремляются в живот, второй распарывает в кровь бедро. Шум агонирующей толпы становится тревожней и громче: плач, слёзы, беготня врачей, которые отталкивают от ворот. Тело Фрэнсис шумно валится на пыльную землю, лицо искажает гримаса боли. Рана смертельна: из бедренной артерии фонтаном брызжет кровь, пачкает лучистую кромку песка. Ни тампонада, ни жгуты не помогают: жизнь хлыщет из раны под бешеным давлением, утекает в небытие. Врачи уносят с арены уже бездыханное тело. Фрэнсис не касается своего ученика даже взглядом на прощание. Лицо замирает с распахнутыми глазами.

  На плечо Хеля водружается тучная рука организатора:

– Ты знаешь правило, – звучит над ухом голос палача. – Животному, убившему тореодора, пощады нет.

  Хеля выталкивают на арену с единственной целью: закончить кровавую бойню. Нанести рану, чтобы унести павшего бойца.

Любовь – это коррида. А ты в ней неумелый тореадор.

  Под покровом ночи красться куда приятнее, чем проводить время в душных комнатах Коалиции рас. Светлые стены с геометрическом рисунком навевают воспоминания о темнице. Иное дело – чужой роскошный особняк, в который проникаешь с рвением вора. Вильям точно знает: он отрепетировал каждое слово, каждый жест и фразу — ему следует только найти нужного человека. Но находят самого Вильяма куда раньше, чем хоть кого-то находит он. Хлопок пространственной магии звучит оглушением в ушах. Вильям не успевает обернуться: знакомый ноутбук со всего маху впечатывается в лицо и с грохотом падает на половицы. Нос не сломан, но лицо саднит с остервенением. Вильям успевает только зажать нос руками, как второй груз приковывает его уже в пол.

  Всё очень и очень плохо.

– Ты...сумасшедший! – шепчет Вильям громче, чем нужно.

  На него взирает действительно – безумие во плоти. Хель сам на себя не похож: в серых глазах лезвия клинков, рот напряжён в оскале злости. Вместо привычной вульгарной одежды – испачканная в крови майка с растянутым воротом. Под носом виднеется след стёртого бордового развода. Протянутые в стенах Коалиции рас часы сбавляют пыл ссоры, но едва ли в ней что-то меняют.

– Что ты тут делаешь? Как ты вообще узнал?..

  Вильям находит ответ раньше, чем он оказывается озвучен. Пальцы тянутся к разбитому ноутбуку: груда металла тяжёлая, далеко не лёгкая. Восемь ядер, летающая мощность. На боковой поверхности у разъёмов хранятся следы чужой запёкшейся крови. И Вильям чувствует укол в грудь: его предали. Пальцы скользят по поцарапанной крышке, прячут предмет в хранилище чипа. С виду повреждения не роковые. И ноутбук, и хранящаяся информация подлежат восстановлению. Не подлежит восстановлению сердце.

— В следующий раз просто убей меня, но не смей так уходить. Слышишь? Не смей. Никогда.

  Вильям выдыхает и закрывает глаза. Больно. Ладонь скользит по шрамированной поверхности левого запястья. Там, куда вживили чип, там, где сейчас спрятан сломанный ноутбук. Он всё починит, когда вернётся. Разумеется. С доверием хуже: крошево раздавленных обломков. От некоторых чувств хочется бежать как от чумы: в них боли намного больше, чем радости. Вильям чувствует: в их чувствах с Хелем ему боли схватило сполна. И он тянется схватить ростовщика за грудки – в то мгновение воздух разрывает грохот лая. Вильям подпрыгивает от страха: их заметили.

  Цербер выглядит как животное грозное, устрашающее. Белая короткая шерсть, вдавленность морд, три головы, раскатывающиеся грохотом. Лай трёх исполинских пастей больше похож на гром среди ясного неба: в нём слышны отдалённо-мистические ноты, музыка с того света. И в темноте непроглядного коридора его слышно, будто он звучит у тебя под ухом. Душа уходит в пятки: Вильям раскрыт. Раскрыто его присутствие. Пальцы, сжимающие Хеля за грудки, расслабляются, корпус оборачивается в сторону трёхголового чудовища. Собака прикрывает путь к отступлению, но Вильяму нужно не это.

  Он отпихивает плечом Хеля, который пытается его защитить:

– Надоел. Я сам могу за себя постоять.

  Собственная грубость режет слух, но гордость едва ли позволит спрятаться за чужую спину. Вильям отпихивает Хеля плечом, заслоняет собой. И стрела, выраженная волей ментальной магии, отправляется в три головы. Вильям в себе уверен: в последнее время он чувствует, как его сила возросла до предела, а навык стал отточен подобно алмазу – «расти» уже некуда. И ярость в глазах животного гаснет. Вильям тянет руку ласковой лодочкой:

– Иди ко мне, красота из царства мёртвых. Я тебя поласкаю.

  Он читает во взгляде внушённую любовь и сладко улыбается в ответ. Отголоском сознания чувствует, как разум мифической собаки не пуст: в него уже проник кто-то до него. Ощущение неприятное: вынужденное соседство. Как неуместная специя, портящая вкус супа.

  Вильям тянет руку ко влажному носу одной из собак. Цербер тянется в ответ.

— Тельма, Тереза, Тесса, — пугает их строгий голос, и Вильям видит того, кого раньше видеть не мог.

  Он нашёл. Вкус победы сладок, даже когда он пахнет сломом всех планов. Человек выходит из тени: нужные черты, привлекательны более, чем на фотографиях. Вильям помнит какой это человек наощупь: длинный нос с горбинкой, сухие тонкие волосы волнами.

— Вильям, — ладонь открывается в приветственном рукопожатии.

  Этикет высшего общества Блауз знает довольно поверхностно, но перчатку снимает — одно из немногих правил, которые помнит. И делает руку «своей». Рукопожатие выходит неравным: против аккуратной ладони Лэндона привычка Вильяма сжимать чужие пальцы до побеления костяшек. В этом особый сакральный смысл: невербальное желание показать, кто в стае альфа.

— Оказывается, у меня совершенная беда с маскировкой, — дежурная улыбка озаряет лицо. — Лэндон.

  Собаки срываются к руке, и Вильям тонет в волнах улыбчивого смеха, тянется погладить. Белая короткая шерсть, розовый живот большой собаки вызывает желание чесать и льнуть. Вильям отрывается на мгновение от всех и чувствует себя счастливым. Он не любит хтоников, но любит чудовищ. Любит домашних животных, потому что своего друга, что смог бы разделить с ним сон на подушке, у него нет.

  А любимец мог бы быть. Цисса. Укол прошлого почти не болит. Лишь заставляет взглянуть на Хеля – всего на долю секунды – обвиняющим взглядом.

— Я ничего с ним не делал, — Вильям машет руками, отгоняя от себя призрак ответственности. — Я вообще не знаю, что этот человек тут делает.

  Короткий злобный взгляд: Вильям бы хотел многое высказать. Сдерживает компания третьего человека: Лэндон гостеприимно приглашает в библиотеку, и остаётся следовать за ним. Вильям не спускает магию контроля с собак, и улыбается, когда Тесса зазывно оборачивается и дышит с открытым ртом. Вильям касается бедра собаки ласковой ладонью – уже своей, как и возвращённый вспять облик.

  В библиотеке царит полумрак ночи, ветер приносит из приоткрытой форточки сладкий аромат магнолий. Не успокаивает, не прельщает. Вильям чувствует себе в этом доме чужим, посторонним. Мановением руки зажигаются свечи: обстановка должна создавать уют, но его не создаёт.

  На самом деле, раздражение читается на кончиках пальцев. И даже выливается на «благодетеля»:

— Розовое вино? Не верю, что угадали. Простейшая ментальная магия? Не переношу, когда в мою голову влезают, даже по мелочи. Извольте, это невежливо.

  Вильям ершится как пубертатный подросток, сжимаются в замке скрещенные на груди руки. Базовая магия приводит истинный облик в подобающий вид: без намёка на все события бессонной ночи.

  На Хеля даже не смотрят.

— Воздержусь. Благодарю.

  Вильям знает, как это просто. Как невинно и поверхностно: он сам пользовался этим не раз. Страсти человека всегда лежат на поверхности, стоит лишь наложить ментальную магию как вуаль, и ты видишь картинку: вот рука одного сжимает чашку с ароматным чаем, вот рука другого несёт купленный в передвижной лавке кофе в картонном стаканчике. У Вильяма это пузатый бокал с розе – и всё равно. Чужое внушение сродни попытки раздеть.

  Лэндона бьют словом о невоспитании так, как били бы по рукам. Есть и причина иная: из рук этого человека Вильям не принял бы и стакана воды. Он знает: она будет отправлена. Не ядом, так протянутой рукой.

  Лэндон уходит, мягко скрипнув дверью. «На пару минут» — но и они желаемы. Вильям смотрит на Хеля с ненавистью, волком. Перед глазами всё ещё стоит грузный корпус разбитого ноутбука. Разбитого доверия:

— Какого демиурга ты сюда припёрся?!

  Вильям умеет быть пугающим, умеет быть злым. Он дотягивается до Хеля в два шага, хватает за грудки и прижимает к стенке. Не останавливает и развод крови над губами, чужая покрытая трещинами кожа. Легко не заметить прядь платины в чёрных волосах, когда макушка со стуком ударяется о край картинной рамы. Вильям — сам гнев во плоти. От злобного искажающего губы оскала до огней в тёмных глазах.

  Кажется: Хеля действительно ненавидят.

— Я тебе верил. Я тебя пустил в свой дом. Я не просил тебя о многом. Всего лишь — не трогать компьютер. Ты доволен, да? Ты счастлив? Наплевал на всё, проник в мою квартиру, когда меня не было, и сделал всё по-своему?! Доволен, да?! Скажи: доволен?!

  Предательство на вкус как дёготь без мёда. Как проткнутая оружием ладонь в конвульсиях боли. И Вильям не сдерживается: удар кулака резко впечатывается Хелю в нос. В нём ни мгновения сожаления, ни доли промедления. И сила — в ту меру, чтобы сделать больно. Чтобы сломать носовую кость, оставить на коже новый кровоподтёк боли.

  Вильям отпускает Хеля из тисков, отворачивается, вытирая от крови кулак. Кажется: они наконец-то пришли к апогею их страсти. От любви до ненависти один шаг. Он сделан.

Хель, любовь – это коррида. А ты в ней неумелый тореадор.

"Кубы"

Судьба ноутбука

[Хель]

Это не любовь, это Дикая Охота на тебя!
Стынет красный сок, где-то вдалеке призывный клич трубят.
Это - марш бросок, подпороговые чувства правят бал.
Это не любовь, ты ведь ночью не Святую Деву звал!
Ты ведь ночью не Святую Деву звал!

Хель знает: он одержим. А еще влюблен. Он смиряется с этой мыслью так, как осужденные в конце концов — под топором палача. Череда мгновений кажется чередой ошибок, совпадений, сложившихся самым странным образом: никто из них не предполагал, что приключение может закончиться так.

Пальцы, испачканные чернилами, ведут по шероховатой поверхности стен. Рисовать все проще. Сперва было боязно, руки не отрывались от привычной ласки пергамента: теперь кажется, что он всегда этим занимался. Пальцы набирают краску без кисти, сейчас она не нужна. И рисуют — ломаными линиями, из которых, кажется, состоит весь этот человек. Хель знает: ненормально ждать кого-то так. Ненормально превращать чужое имя в молитву. Но... он не может иначе.

И на стене распахиваются темные омуты глаз. В них — весь мир. Хель знает: каждый творец в глубине души мечтает и боится создать Галатею. Ему же не нужно совершенство, он стремится приблизить видение к реальности. Мазком краски срывается родинка под знакомым глазом. Все, что ему нужно — в этих глазах. Хель знает: такое бывает раз в жизни. Такую больную зависимость порождает только человек, и это не закончится хорошо. Он знает, но все равно рисует, все равно сплетает слова в стихи так, как прядильщик сплетал бы нити. И ему кажется: он все это делал раньше. Вел краской по поверхности стен, улыбался собственным мыслям. Ему мерещится образ незнакомца где-то вдали, рожденный фантазией: человек в красных перчатках в зале, полном людей. Смех, яркий свет, свечи под потолком. Человек, чьи глаза — будто бездна, чьи движения полнятся энергией, самым пламенем жизни.

Хель знает: этого никогда не было, но видение не отступает. Темные глаза улыбаются, скользят равнодушным взглядом. Ты — весь мир, вдруг думает тот, чье видение так обманчиво прекрасно. Он влюбляется так, как влюбляются лишь однажды. Со всей смелостью еще не тронутого сердца, с одержимостью невосполнимой юности.

Видение прекрасно и далеко.

В нем — пустота. Оно разбивается крошевом осколков вместе со всем остальным, что бьется под чужим кулаком. Каждым хорошим чувством, словом, каждым желанием. Все они теперь лишь крошево ломких осколков, не имеющих значения или смысла.

Кость тоже ломается с хрустом. Нос с булькающим мерзким звуком полнится кровью. Чужая ладонь отпускает, дает грудой костей свалиться на пол. Уже не больно. Сердце пробито насквозь. Семь лет назад выпущенная пуля ранит второй раз — только теперь не спастись.

Мир вокруг трещит крошевом осколков, Хель приподнимается на четвереньки, смотрит в спину отвернувшегося человека. И понимает то, что знал с самого начала их сумбурного знакомства: Вильям — лжец. Тем худший, что лгущий себе самому не меньше, чем окружающим. Актер, заигравшийся на канате над пропастью, забывший, что внизу давно нет страховочной сетки. Каждое оказавшееся пылью слово можно вспомнить и камнем швырнуть в чужое лицо.

- Ты мне не верил, - с болью отзывается хтоник.

Пульс шарахает в висках. Хель слышит, как откуда-то издалека его зовет голос хтонической твари — и отмахивается. Отворачивается так, чтобы остаться одному внутри своей головы, но тише не становится. Сердце разрастается болью, как заколдованный замок оплетается лозами колючего терновника.

Хель садится на колени, с трудом зажимает нос и щурится. Больно, когда разбивается сердце, но еще хуже, когда вдребезги бьется весь твой мир. Хтоник видит страшную горькую истину в каждом мучительном жесте этого человека. Все еще любимого. Вот что страшнее всего.

Он смотрит на росчерк неумолимых плеч и видит, как чужой образ сплетается из видений, из фантазий и реальности. Так легко сейчас понять: чужие черты шиты белыми нитками, додуманы. Человек впереди кажется не цельным, а таким же крошевом осколков, перепутавшихся, запачканных чужой кровью.

Хочется разрыдаться. Кинуться следом, схватить за кромку одежды, за лезвия обжигающих рук. Он все испортил. Кажется: невозможно существовать ни вместе, ни порознь. Что хуже — страшный вопрос. Все больно так, что хочется... умереть.

Хель знает: все легче, чем отпустить этого человека.

И хочется сбежать. Мчаться от всей боли так далеко, как только возможно. Отыскать спасительное убежище в одиночестве, запомнить навсегда: ты был прав с самого начала, ты знал, что одному безопаснее, одному лучшему. Все кончилось плохо, как ты и ждал, как чувствовал.

Хель замирает.

Он помнит спокойное светлое чувство, что наполняло его каждый раз, когда он видел Сзарин. Она была хрупкой, словно распустившийся в темноте цветок, не ведавший ничего о солнечном свете, но будто знающий: где-то существует то, ради чего стоит пробиваться из тьмы. Смотреть на нее было приятно, спокойно и легко. Радовать ее, видеть улыбку. Слушать, как лавка наполняется ее голосом, не хрустальным, но по-своему мелодичным. Знать: она никогда по-настоящему тебя не увидит. Не увидит, как ты смотришь. Сердце в клетке ребер оставалось в безопасности, под защитой рассудка.

Вильям сломал все. Каждый прут реберной клетки, каждую косточку тела, вырвал сердце из груди — забавы ради, чтобы просто швырнуть на пол и раздавить ботинком.

- Ты не верил мне ни мгновения, - срывается ростовщик, - называл лжецом, обвинял, искал, в чем я перед тобой виноват! Сам находил причины! Ты все испортил, это всегда был ты! Смеешь обвинять меня. Снова обвинять? Не я убил Циссу! Не я решил действовать в одиночку. Я не собирался возвращаться к жизни, не собирался ничего у тебя забирать, свою жизнь тебе вручил, что ты с ней сделал? Выстрелил в сердце. Не лги себе: я видел, что жаль тебе не было. Ты поступил так, как поступаешь с хтониками. Я много нового узнал, пока разбирался с твоим ноутбуком. О твоих делах, о Сигме. О том, кто ты такой.

Что ты сделал с Фрэнсис?

Срывается беззвучный вопрос: что ты сделал со мной?

Роствощик поднимется, опираясь о стену, пальцы слепо ищут кромку трости, но забывают о ней, когда ладонь тянется зажать льющуюся кровь. Сломанный нос — не впервые. Болит что-то совсем другое.

- Ты ведь не любишь тишину, - сквозь зубы цедит хтоник, - так слушай. Ты не верил мне ни мгновения. Ты ждал от меня предательства каждый момент. Ждал, когда я слечу с катушек и демоном врежусь тебе в глотку. Когда уйду, когда скажу что-то не то. Тебе и причины не нужны. Швырнул мне эти проклятые наручники, вцепился в мысли о красном халате. Тебя не нужно предавать, ты делаешь все сам! Сам убиваешь тех, кому дорог! Ты убил Циссу. Только ты, не я. Когда ты мне лгал, когда втравил в эту дурацкую историю... Ты рисковал всем — и вот итог! Не смей взваливать на меня ее смерть. Я не просил этой жизни! Когда ты уже поймешь?! Я вообще не просил ничего из этого! Ничего! Но я тебе хотел отдать — все. Каждый миг, каждое чувство. А ты все выбрасываешь, как тряпки, как... - голос срывается, тело содрогается, но Хель не позволяет себе упасть. Пальцы цепляются в крошево стены, в волосах разливается серебро.

Глаза заволакивает тьмой, в ней только бескрайний океан чужой ненависти, только мрак, от которого не спастись никогда, ведь Хель понимает горькую истину: этот мрак он носит в себе всегда, это его тьма, его зло. Он принимает ее холод и выпрямляется, сопротивляется подступающей слабости со всей доступной яростью. И выплевывает слова вместе с кровью, наполнившей рот.

- Ты — худшее, что случалось со мной, Вильям. Не аннигилятор, а ты. Аннигилятор оставил мне разум, оставил мне меня, а ты уничтожаешь все. Топчешь, рвешь. Из нас двоих ты — чудовище, пусть и не хтоническое. Мнишь себя героем! Легионером! Носишь форму так, словно право на нее имеешь! Ты, пустивший пулю в лоб стольким — без укола совести, заставляющий убивать ради тебя, по твоей указке — так, словно это пустяк. И смеешь меня винить, что я не ценю жизни? У меня нет ничего, кроме жизни! И ту я отдал тебе. Что ты сделал с ней? Со мной?

Хтоник делает шаг вперед, уродливо изменившейся рукой цепляет чужое плечо, заставляет обернуться — в его руках всегда достаточно силы, когда это нужно. Почти ничего не видит, но приваливается ближе, улыбается окровавленной улыбкой, в которой от любви только крошево осколков.

- Вильям Блауз, - срывается с губ вместе с кровью, - я тебе поверил. Твоему шепоту в темноте, искренности жестов. Мнилось: влюбился в человека под маской шута, балаганщика. Ты прогнал меня. Как ты сказал? Скучно одному? Возвращаться обратно? Не позвонил. Не связался. Я гадал: жив, нет? А когда ты вернулся — то истекая кровью, с дырами на месте глаз. Ты знал: я все сделаю для тебя, чтобы помочь. А потом... разнес мою лавку. Обвиняешь...

Голос срывается, ярость сходит на нет, оставляя усталость и желание разрыдаться. Так некстати вспоминается строчка стихов.

- Хотелось бы разреветься,
Но кожа уже порвется,
Я просто марионетка:
Одна из твоих побед.

Он отстраняется, чувствует, как вспыхивает дрожь магии под кожей. Остатки сил сгорают, как бумага, брошенная в камин. Мир полнится нервным касанием к стене. Взгляд проясняется, чтобы выхватить за плечом Вильяма, за панорамой окна — блеск заплетенного кувшинками озера. Прекрасного, как на картинах художников. Хелю кажется: он видел этот пруд, он знает каждый куст магнолии в заросшем саду. Ладонь срывается к груди, ищет след старой раны.

- Давай, ударь, - выдыхает ростовщик, улыбается кровавой раной, тянет к шее лезвия когтей — ведет по плоти, проливая кровь. Это не больно. Но он хочет показать: вот насколько остры эти когти. А тебя они не ранили, не царапнули даже самую малость: гладили по лопаткам, ласкали бешеного дракона, запертого в коже.

- Я тебя любил, - солгать легко, и Хель не останавливается на достигнутом, наполняя собственный голос ядом и обещанием чужой смерти, - если я увижу тебя снова, сделаю с тобой то, что ты — с мне подобными. Убью тебя.

Умру сам.

Несказанное затихает безмолвной клятвой. Хель смеется. Хрипло, надрывисто, как хозяин театра на пожарище, как канатоходец — перед тем, как сорваться вниз. Хтоник знает: сорвется. Он чувствует: магия нестабильна, но это не имеет значения. Он позволяет порталу самому решить судьбу, выбросить куда угодно — не в знакомый уют лавки. Ему все равно, даже если это будет жерло вулкана.

Он не может вернуться в лавку. К Корвусу, который спросит, в чем дело. В келью безумца, которая полнится чужими портретами. Не просто келья безумца — алтарь, построенный для божества, который оказался чудовищем. Даже хуже — человеком. Обычным и лживым. Таким же, как те, что гнали добычей через лес.

Я любил тебя.

Я люблю.

Нога подворачивается на кромке сырой земли, чувство полета длится и длится. Хель успевает увидеть: лес, хлесткость покрытых изморозью ветвей. Холод дыхания в воздухе. Кромка льда на вкус как скорая смерть. Так безразлично, когда хочется лишь одного: чтобы боль ушла. Хелю не совестно и не страшно: его очередь убегать, но он знает, что не оставил следа. Все решила случайность — полет заканчивается темнотой на дне карьера.

Чудовище выпрямляется, откладывает тряпку на прилавок и вздыхает. Усталость похожа на тяжесть чужой одежды, но шелк ласково холодит шкуру. Чудовищу нравится его одежда, а чувство вины не колет даже булавкой: это лишь подарок, который передан Хелю, а значит — и ему. Чудовище не философствует зря, оно знает: они с хозяином — одно, как бы тот ни отрицал. И то, чем владеет один, принадлежит другому.

Даже чужое сердце они разделили надвое. Хель забрал себе Вильяма, Чудовище — Зверя, в чье существование никто не верит, кроме него самого. Чудовище чувствует: хозяину больно. И знает: Зверю больно тоже. Больно Вильяму. Вся эта ночь полнится страданием, как чашка, переливающаяся чаем. Вместо чая, правда, щедро налита кровь.

Чудовище не владеет магией, оно — слепая ярость хозяина. Она же — его рассудок. И когтистые лапы ласково касаются кромки разбитого стекла. С пола осколки убраны, но витрина остреет дырой, словно колотой раной. Чудовище тянет лапу в проем, нащупывает холодную кость кинжала, взвешивает в ладони. Собственные когти видятся оружием более верным.

Корвус спит на софе, разложив крылья, будто человеческий детеныш — руки. Из нелепо распахнутого клюва доносится бульканье. Чудовищу нравится эта птица, Корвусу понравилась рогатая тварь. Хтонюшка, - ласково клонил голову набок пернатый. Чудовище поклялось звать его не иначе как орлом. Орел спал спокойно, насколько только может спокойно спать тот, чей друг вновь пропал без вести. Но Чудовище может успокоить: оно чувствует Хеля, чувствует, как больно бьется разбитое сердце... и как в один миг его поглощает тьма. Собственный мир гаснет почти сразу же, торопясь вернуть в тело, что является все равно общим домом.

Но...

Вспыхивает пламя. Распахивается дверь лавки, незнакомцы врываются скопом, разбудив птицу. Какофония голосов сливается в неразборчивый шум сломанного проигрывателя.

Хель?

Чудовище чувствует: страх принадлежит ему, не хозяину. Синей вспышкой порхает напуганный Корвус, срываясь руганью. Но крылья можно связать магией. Он сам почти уже не существует — лишь смутная тень, лишь отблеск сознания.

Хтонический монстр исчезает, словно и не существовал — может, это и защищает его собственное сердце. Ведь он не видит, как громят лавку, столько лет бывшую для всех них домом. Как магия вспарывает стекло витрин, а рука грабителя пожирает все, что кажется ценностью. Как люди мечутся по двухэтажному зданию в поисках живой души, как смеются над оставленными на стенах рисунками и стихами, ворошат чужие вещи, срывают страницы книг...

Они не находят того, что нужно, и злость охотника на избежавшую ловушки дичь, заставляет сильнее связать птице крылья, улыбнуться, больно ударив по птичьей голове над уродливым клювом, щедро замотанным изолентой.

- Он за тобой придет, верно? Ты же его любимая пташка? - шепчет голос охотника.

Пламя вспыхивает, послушное чужой воле, когда все чужаки оказываются за дверью, на тесной охристой улице. Ночь разрывается заревом пожара: магический огонь жадно впивается в стены, в балки и перекрытия, в драгоценные внутренности старинных книг и вовсе не старинных блокнотов. Пожирая все голодной хтонической тварью.

В глазах птицы застывает не ужас — но боль от потери гнезда, дома, родных людей. Все, что дорого, сгорает в огне, а ты остаешься один.

Жестокая рука тянется выдрать перо из пережатого крыла — длинное, отливающее синевой, блестящее. Уникальное, как и сама добыча, сам пленник.

Перо крепится к обломку сгоревшей двери, магией ложится поверх лаконичная записка:

ТАМ, ГДЕ ВСЕ НАЧАЛОСЬ. ТРИ ДНЯ.

[Вильям Блауз]

Кaждoму нужeн чeлoвeк, для кoгo хoтeлocь бы cтapaтьcя.
(с) Χьюбepт Сeлби,
«Рeквиeм пo мeчтe»

 Кажется: пускаешь человека в свой дом как в своё сердце — а он бросает в тебя осколками обидных слов, топчет цветы, которые прорастают через сердечную жилу от нежности. Перечёркивает всё отданное тобой блаженство, всё хорошее, что было между вами. Рушит всё, что ты пытался построить, когда хотел сказать: «Смотри, я тоже тебя люблю». Каждым жестом, каждым словом, каждым поступком.

— Ты — худшее, что случалось со мной, Вильям, — срывается Хель. — Не аннигилятор, а ты. Аннигилятор оставил мне разум, оставил мне меня, а ты уничтожаешь все. Топчешь, рвешь. Из нас двоих ты — чудовище, пусть и не хтоническое. Мнишь себя героем! Легионером! Носишь форму так, словно право на нее имеешь! Ты, пустивший пулю в лоб стольким — без укола совести, заставляющий убивать ради тебя, по твоей указке — так, словно это пустяк.

  Слова острые, слова больные, резкие. Ранят сердце, как могли бы ранить руки. Будь слова материальными, —Вильям уверен, — они бы обратились осколками стекла. Если бы взглядом можно было убить, Хель стал бы лучшим из наёмников.

  Лучшим. Вильям даже не сомневается.

  Он слушает с упоением, вслушивается в каждую строчку — чужая речь звучит как музыка! Похоронный марш, реквием по сгнившим чувствам. Убийственное танго смерти: оба выбрали яркий миг скучной бесконечности и теперь горько платят за свой выбор. Вильям смакует каждое брошенное в него обвинение, каждое слово, не хочет прерывать. Не может ответить, поражённый выплеснутой откровенностью. Совершенно неожиданной. Пугающей самой мыслью, что эти слова благодарно взращивались в чужом разуме. Росли, крепли, цвели, чтобы в итоге излиться вслух. Заставляет пугаться: что Хель думал о нём, оценивал его так — словно человека, у которого от человека... осталось мало. Вильям кусает нижнюю губу, выдыхает, закрывая глаза.

  Захлестнувшей драмы между ними стало так много, что отстраниться, оставив ссадину сломанного носа, кажется самым правильным. Самым верным — отвернуться. От боли, от слов, от этого человека.

«Ты прав».

  Не хочется прерывать. Вставлять веское слово, резать чужой монолог своим неловким глаголом. Ростовщик режет без анестезии, вскрывая грудь ржавым гарпуном каждой кинутой в спину фразой. Вильям соглашается, но не озвучивает вслух. Говорит: «Да, всё верно,» — Хель может слышать. Телепатия касается его мыслей невесомо, тихо, почти шёпотом. Вильям склоняет голову, разминая шею. Гильотина уже рассекла его пополам. Осталась лишь пустота.

  Вихрем воспоминаний врезаются последние счастливые минуты. Вильям не помнит, сколько времени Хель прожил в его квартире, но кажется: чертовски мало, ему не хватило. Короткий обрывок счастья как цитата к началу книги: ничтожно мало, ничтожно ёмко.

  Вильям наслаждался каждой минутой, проведённой рядом. Он думал, что Хель понял. Роан понимала и видела всегда: Вильям — это слово, подкреплённое действием. Пистолет, который стреляет раньше, чем иные успевают подумать.

  Роан. Пальцы касаются прорези кармана, в которой виднеется край рабочего телефона. Вильям хочет грустно улыбнутся. Подцепить пальцами девайс и открыть всего лишь фотографию: на заставке звонка вампирша тепло и радушно улыбается, обнажает белые клыки. Греют душу сам взгляд, сама улыбка. Кажется, даже сквозь пространство дальних планет её мягкие руки в перчатках могут тебя обнять.

— Да пошёл он в задницу, моль книжная, — говорит подсознание голосом Роан. — Езжай ко мне, у меня на корабле ящик розе «завалялся».

  Хочется обнять Роан сквозь незримые километры воздуха. Завалиться на Циркон, как когда-то она заваливалась в тесную квартиру: с ранами и тушей мантикоры на плече. Вильям знает: боль делится пополам, когда за плечо тебя обнимает лучший друг. Самый тёплый, важный человек в жизни. Заглянет в лицо, уберет со лба прядь непослушных волос.

  Скажет, что он, на самом деле, самый лучший. Все врут. Хель врёт.

  Роан.

  Вильям обнимает себя за плечи. Чувствует подступающее к горлу одиночество. Чувство художника, которого не поняли. Он никогда не звал с собой жить кого-то. Энтро уходил, Роан уходила. Фрэнсис...заглядывала в гости «невзначай» — в этом было своё очарование. Все они уходили — это казалось нормальным.

  Хель пришёл «насовсем». Отравленное до последней буквы слово.

— Роан, ну почему? — беззвучно стонет Вильям, будто Атеран сможет его услышать.

  Сможет дать ответ. Хоть какой-нибудь. Хочется обнять, вжаться носом в излёт тонких девичьих ключиц. Почувствовать на волосах прикосновение мягкой руки, тонкий аромат женских духов на коже. Атеран даже говорить не придётся: достаточно просто быть рядом. За многолетнюю историю дружбы молчать они умеют так же органично, как и говорить.

  Хочет верить, что Роан знает. Что Роан видит: Вильям — это всегда о том, чтобы «отдавать», а не «забирать». Что сердечная дружба — это тысяча шагов навстречу даже с одной из сторон. Обрабатывать раны, отдавать самую мягкую подушку, кормить и всегда думать в каждом из таинственных подземелий: «Какой перстень. Роан бы подошло». Вильяму нравится баловать. Нравится окружать заботой и дарить внимание.

  Хочется выть от боли. Он с Хелем был такой же. Неужели последний ничего не увидел?

  Вильям помнит, как его подняли в семь утра. На порог явился гость: с гнездом в волосах и в нелепом болотном свитере. Шоколадные конфеты в неловких пальцах, шелестящий голос под самым носом:

— Ты свои вещи оставил. Табельное оружие. Не хотел, чтобы тебе снова за его утерю досталось. И твой телефон тоже в коробке. И еще конфеты. И... можно зайти?

  Он ждал этого гостя семь лет. Семь лет — человек опаздывал безбожно долго. Но дверь всегда была для него открыта. И Вильям пускает чужого человека в свой дом как в своё сердце. Знает: это не насовсем. А верить хочется всё равно.

— Ты мне не верил, — с болью отзывается Хель через воспоминания. — Ты не верил мне ни мгновения.

  От этих слов хочется застрелиться. Вильям помнит те дни: он пытается утопить другого в ласке. Тянется сварить кофе — так, как не варит даже себе. Каждый день, каждую ночь — целует так самозабвенно, что хочет: чтобы Хель видел. Вильям помнит: смазанный поцелуй на кухне. Очередное солнечное утро под крики пробудившихся чаек. Вильям подтянул к себе ростовщика за запястье, сомкнул губы на улыбающемся рте. Перехватил руку, прижал чужую ладонь к собственной груди: послушай, как бьётся.

  Зато сейчас...одни осколки.

  Вильям опускает голову, вжимает её в плечи. Помнит: каждый день думал о том, как удивить близкого человека. Как сделать ему приятно, какие места показать на родной планете. Хотел впустить в свою жизнь, показать свой мир за стеной. Включить тонкую плазму телевизора: пересмотреть все части — от «Казино «Рояль» до «Не время умирать». Пристыдиться тому, что рыдаешь на мелодрамах, но никогда — над своей жизнью.

  Попытаться приучить к утренним пробежкам, потом плюнуть на это. Бегать самому — но уже через дорогую пекарню, из которой пахнет на всю улицу. Покупать к завтраку крохотный бенто-торт с миндалём и мёдом. Видеть каждый раз счастливую улыбку после тоге, как первая ложка отправляется в кривой рот. Запивается травяным чаем.

  Вильям одержим и влюблён. Он хочет дарить радость, видеть улыбку этого человека. Быть её причиной.

—Если я увижу тебя снова, сделаю с тобой то, что ты — с мне подобными. Убью тебя.

Хочется завыть от горя. Спрятаться от боли. Разум эхом подкидывает снова и снова:

— Ты — худшее, что случалось со мной, Вильям. Не аннигилятор, а ты.

  Выдох прячет накатывающую истерику. Дрожат пальцы, дрожат губы. Звучит хлопок пространственной магии: кажется, плечо задевает быстрым порывом ветра. Человек ушёл. Но нанёс рану большую, чем утерянное доверие от украденного ноутбука.

  Он тебя просто уничтожил.

  Пальцы скользят по манжетам в утешении. Библиотека, освещённая светом восковых свечей, давит пространством чужих стен. Вильям касается рукава белой рубашки: он не заслужил эту форму. Но почему? Если почти каждый агент Коалиции рас не герой. Но почти всегда — убийца. Машина, ступающая по головам сносящая всё на своём пути.

  Сильнейшие. Властные. Лицензия на убийство. Ордер на все закрытые двери. Когда-то в детстве казалось: "фабрика супергероев". Сейчас смотришь и знаешь: "школа для убийц".

— Не верю. Я просто не верю, — шепчет Вильям в темноту и хватается за голову.

  Правду можно подать как пальто женщине. А Хель швыряет как тряпку в лицо. И в ней нет ни грамма лишнего. Человек хочет уйти.

  Вильям его отпускает.

  Тело падает на стену бессильно, скатывается вниз, и Вильям обнимает себя за колени. Всё плохо: пылкая страсть закончилась разрывом. Любая любовь-мания как Титаник — вынуждена встретить свой айсберг с неизбежностью полёта самоубийцы.

  Вильям стонет бесслышно. Закрывает глаза, утыкается лбом в колени. И слышит: дверь в библиотеку снова открывается. Он не хочет видеть лица своего благодетеля. Высокопарную речь, застывшую кровь в радужках глаз, слышать шаги с размеренным ходом.

  Пусть это будет цербер. Одна из голов по имени Тесса могла бы стать лекарством от боли. Вильям бы подставил ей руку, коснулся бледного вдавленного лица и кромки яркого ошейника. Улыбнулся бы — горько.

 Собака бы его лизнула.

[Хель]

[nick]Лэндон Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/F3w2H9X/Savante.png[/icon][status]жестокая игра[/status][sign]

❝ КАЖДОМУ ЗА ЖИЗНЬ ПОЛОЖЕНО ПРОЛИТЬ ХОТЬ НЕМНОГО КРОВИ ©

[/sign][/block]

Лэндон прикрывает за собой дверь, походя мягко касается голов цербера, гладит, улыбается. Его девочки ложатся у дверей, чувствуя желание хозяина как высказанный приказ. Будут охранять. Им понравился этот энергичный незнакомец, примеривший лицо хозяина. Лэндона колет ревность, но она затухает, когда он делает несколько шагов по коридору.

Дом заброшен — сердце от этого сжимается. Он еще помнит, какими могут быть родные стены: без налета пыли и безнадежно засыхающих в вазе цветов. Тюль колышется от случайного жеста — за окном виднеется кусочек заросшего сада. Савант позволяет себе остановиться, взглянуть на отблески звезд над древесными кронами. Он безнадежно отстает от расписания.

Странная выдается ночь — в ее тени Саванту мерещатся призраки. Он замирает, отвернувшись от образа матери, замершего на лестнице. Бледная тень тает, как только моргаешь — такая, как в час своей смерти. Лэндон помнит: холод чужой руки и холод в глазах, обращенных к сыну. Пройдет немного времени, и компанию ей составит тень Саванта-старшего. Замрет так же у края перил болезненной игрой воображения.

Сказанное гостем смывается с Лэндона как вода: ему не понадобилось проникать в чужую голову, чтобы узнать о любимом вине. Но брошенные слова выдают чужую уязвимость, страх каждого менталиста — потерять власть над собственным разумом. Савант гадает: какие еще страхи таит в себе убийца хтоников?

Лэндон проходит на кухню, щелкает выключателем: здесь тоже пыльно, давно уже никто не собирался шумной компанией за столом в малом зале. Сам себе кажешься тенью, пока делаешь несколько шагов к раковине, смываешь с рук пыль и запах сигаретного дыма. Он помнит, как однажды брат перехватил сигарету, тонкие пальцы художника крутили ее как еще один инструмент, потом юноша потянул к губам... закашлялся, поперхнулся дымом. А сигарета, догорая, обожгла тонкие бледные пальцы. Лэндон смеялся, зарекся впредь идти на поводу у высказанного почти капризно «научи меня плохому».

Предательский укол надежды — когда Лэндон увидел двух гостей вместо одного, на долгий миг ему представилось... но чужак не имел ничего общего с его братом. Даже тот простой жест, с которым окровавленный незнакомец потянулся защитить друга... Габриэль боялся собак — до смерти, до дрожи в коленях. Их лай приводил младшего Саванта в ужас.

И воображение не остановить — оно продолжает рисовать образ того, каким брат мог стать за эти годы. Добавило ли пережитое седины в платину волос? Так же ли улыбается брат, криво поднимая один угол рта. Будто в вечной усмешке. Рисует ли? Что сделалось с золотым мотыльком, порхавшим по чужому телу?

Лэндон находит аккуратно сложенные медикаменты — в ящике рядом с холодильником. Почти никогда не пригождающийся набор, который легко захватить вместе с бутылкой розе. Последняя притаилась за дверцей бара — почти уже опустошенного. С тех пор как отец заболел, за порядком в баре перестали следить. Лэндон не придавал этому значения, распустив почти всю прислугу. Остался только престарелый подслеповатый дворецкий, сейчас, наверное, видящий пятый сон.

Лэндон ненадолго задерживается на кухне, поддаваясь давней слабости: находит коробку с сухим завтраком в подвесном ящике с поблекшим золотым узором. Медовые хлопья с тихим звоном заполняют глубокую тарелку, и Савант присаживается на край стола, как часто делал, будучи мальчишкой, подхватывает миску и с аппетитом вгрызается в поздний перекус. Старая добрая Магдалин всегда ругалась, когда дети ели сухие хлопья, не заправив ни молоком, ни йогуртом. Но оба брата знали: так вкуснее. Смешать в одной тарелке медовые звезды, шоколадных крокодильчиков, карамельных птичек — и с аппетитом хрустеть, пока особняк просыпается к жизни. Сейчас эти воспоминания — как еще один нож под ребром.

Обратный путь кажется слишком коротким. Лэндон прекрасно знает, почему: ему не нравится визит незваного гостя. Он не предполагал, что Вильям найдет его и что так легко заявится в чужой дом. В дом того, кто спас ему жизнь — зачем? Что он собирался найти в запертых чужих комнатах? Мурашки бегут по спине, по шее под кромкой линии роста волос. Лэндону не нравится мысль, что чужак был застигнут перед единственной комнатой в доме, которая заперта уже век. Внутри, наверное, слой пыли уже величиной с сугробы.

Мысли возвращаются к тому, другому — незнакомцу, у котором Лэндон не знает ничего. Это колет занозой под ноготь: он не любит иметь дел с теми, о ком ничего не знает. Но вид чужака... и то, как эти двое обращались друг с другом — это говорило о многом тому, кто умел делать выводы.

У любви много лиц. Лэндон видел многе: видел слепую одержимость влюбленных, запутавшихся в страсти, как в сетях рыбака. Видел любовь, что петлей виселицы выдавливала из жертвы жизнь. Он видел любовь нежную — как к цветку в саду, который лелеишь. И он видел то, как смотрел незнакомец, ввалившийся в коридор с запахом крови и израненными руками.

Любовь-безумие. Слепая, бешеная тяга быть рядом. Лэндон знает: нет способа вернее заполучить власть над кем-то, чем когтями вонзиться в сердце. Но есть в любви и некая ненадежность — в том, как легко она переворачивается, сменяя нежность на острую кромку лезвий. Сменяясь ревностью, гневом. Желанием причинить боль тому, кто ранит тебя. Савант видел такое много раз. Он видел такое в собственном доме, когда мать размахивала подсвечником, когда лицо отца расцвело длинным рубцом через щеку. Люди, прежде пускавшие маленького сына под одеяло во время грозы, теперь смотрели друг на друга с непримиримостью заклятых врагов.

Это из-за меня? - спрашивал Габриэль, свернувшись клубком на софе в библиотеке. Старший брат сидел рядом, гладил ладонью по торчащей позвонками спине, но утешающих слов не находил, потому что знал: и вправду все изменилось с появлением этого мальчишки.

Он сам рано понял: любовь — оружие. И использовать его может всякий.

В той любви, что он прочел между ночными гостями, правда, полезного было мало. Она давала власть лишь над тем, кто любил до кровавых ран. А Лэндон нуждался в помощи второго.

Он ступает в тень коридора перед дверьми библиотеки и видит: тяжелые двери приоткрыты, собак нет на месте. Мягко скользит в чужой разум... и видит: тень сгорбленного человека на полу у стены, замершего у его ног цербера, мирного, как самый домашний из щенков. Из трех голов одна постоянно тянется под чужую ладонь, то и дело лижет пальцы человека. Тесса. Самая ласковая — ее легко узнать по беспокойству, по тому, как часто она дышит, вывалив из пасти язык. Смотрит с особенным озорством.

Лэндон преодолевает коридор и входит, уже зная, что обнаружит. Второго гостя нет, но кромка кровавого следа выделяется на дощатом полу. Вильям же кажется раненым так, как ранит лишь искреннее чувство. Лэндон целый мучительный миг чувствует неловкость, желание оставить человека наедине с болью. Но есть вещи, которые позволить себе не можешь.

Вместо этого Лэндон садится рядом на пол, ставит бутылку вина рядом и тянет ладонь к собакам. Радостно колеблется хвост — он у девочек тоже один на троих. Ладонь ласкает за ушами Тельмы — самой серьезной, самой рассудительной. Затем скользят к мягкой шерсти над ошейником на средней голове. Тереза самая шумная и все время клонит голову набок, ведь один ее глаз видит хуже.

- Ту, что лижет тебе пальцы, зовут Тесса, - тихо выдыхает Савант. Сидеть вот так на полу, подогнув под себя ноги, умело игнорируя то, что видеть не полагалось, - это - Тереза, а это - Тельма.

- Я взял их совсем маленькими. Через несколько лет после того, как Габриэль умер... пропал. Он боялся собак. И однажды я нашел девочек. Самый слабый цербер в помете, еще и слепой на один глаз — их отдавали задешево. Хозяин уверял, что совершаю ошибку: цербер совсем слабенький, не протянет и пары лет. Но как видишь...

Лэндон позволяет себе улыбнуться, подставить ладонь шероховатому влажному языку Терезы.

- Я спрашиваю себя: как бы Габриэль подружился с девочками. Боялся бы их так же, как когда-то? Даже при том, что Тельма почти никогда не кусает, а Тесса душу продаст за печенье. Признателен тебе, что ты не ранил моих собак. Хоть цель столь позднего визита и навевает сомнения, - усмешка кажется беззлобной. Легко забыть о том, что говоришь не с другом или братом, когда под руками часто дышат собаки, когда воздух полнится запахом мягкой теплой шерсти.

Кажется неправильным сейчас вспоминать брата, но перед глазами вновь и вновь мелькают картины. То, как Габриэль сидел рядом, пока брат перелистывал страницы исписанного блокнота. Рисунки в нем переплетались со стихами и выдуманными историями. Столь похожая на собственную улыбка резала, словно край осколка.

- Не стану спрашивать, что произошло. Охота на моего брата длится не первый день. Если тебе нужно восстановить силы, я предоставлю одну из гостевых спален. Если нужен собутыльник, составлю компанию. Но время уходит.

Последние слова звучат жестче, чем хотелось бы. Взгляд находит засохших мертвых мотыльков на подоконнике — тонкие крылышки тронуты пылью, серебро прожилок потускнело. Рядом виднеется забытое перо, нетронутый блокнот с засечкой закладки на середине. Тронешь вещь — может рассыпаться пылью. Слишком много времени прошло, но вещи Габриэля не трогал никто. Кажется: все они ждут хозяина. Как будто не было того известия о гибели Сетерры, о смерти младшего Саванта.

Я никому не скажу, - шепчет знакомый голос, пока ладонь ложится на плечо. Чужие глаза плещутся знакомым багрянцем, но в них ни жесткости, ни решимости к применению силы. Художник, поэт, не боец — никогда. Тот человек, что споткнется о собственную лодыжку. Кто сбежит из дома в ночи, чтобы рисовать в беседке под лунным светом. Кто будет вырезать свое имя магией в камне, чтобы взглянуть на брата с довольной улыбкой: смотри, как я умею!

- Для чего ты пришел? - спрашивает Лэндон с безыскусной простотой. Он видит: собеседник не в том настроении, чтобы расшаркиваться дискуссией о погоде. И говорит с человеком напротив просто, как с давно знакомым, как говорил бы с тем, кому доверил судьбу и жизнь члена своей семьи.

- Ты пришел поговорить со мной? Или осмотреть дом? Комната моего брата за той дверью, что ты не успел открыть. Мне все еще мерещится запах красок рядом с той дверью. Так... ты нашел что-то? Или желал поблагодарить за спасение жизни?

[Вильям Блауз]

— Поблагодарить?..

  Вильям усмехается, смакует это слово на вкус, перекатывает в горле как простуду. Благодарность сейчас — так правильна, так уместна. Память возвращает сознание туда, откуда всё началось: штаб Верде на Климбахе, подвал с разводами луж на полу. Стул, верёвки. Выдавленные пальцами глаза, отчаяние, поселившееся в груди от собственной беззащитности.

  Голос человека, который пришёл тебя спасти. Его руки, умело распутывающие затёкшие запястья, освобождающие от тисков. Мягкий голос, словно бархат и мёд. Аккуратность в каждом движении к пленнику.

  Тогда казалось: дождался явления ангела. Лэндон в воображении сломанного рассудка рисовался обязательно прекрасным златовласым мужчиной с точёными чертами лица. Его глаза фантазия рисовала обязательно голубыми — ясными, как синее небо, чистыми, как хрусталь и горные руки. Во взгляде непременно читалось нечто одухотворённое, неземное. Возвышенное — в самой глубине зрачков.

  Но вот эти глаза рядом. Ожидание разбивается хрупким стеклом о внезапную реальность. Эти глаза — алая кровь, запёкшаяся на бездыханном теле. Клеймо на лице, безопасном до каждого изгиба. Неверная неправильная черта, выдающая сущность хищника. Хищника — Вильям чувствует, что опасное животное есть. Глаза выдают в Лэндоне того, кого стоит бояться.

  Но хочется усмехнуться.

— Да, я ведь должен тебя поблагодарить.

  Вильям клонится ближе, толкает участливого собеседника плечом, как толкнул бы друга. Приваливается головой, чувствуя необходимую опору — в том, кто опорой быть не хочет. Невозможно отучить себя от привычки тактильного контакта, даже когда знаешь, что человеку рядом это будет неприятно.

  На самом деле: Вильяму сейчас всё равно. Ему больно настолько, что очередное отдёргивание руки он не воспримет как нечто стоящее внимания, кажется — не заметит вовсе. Его сердце вместе со всей болью сейчас далеко — рядом с человеком, который оставил после себя лишь разводы крови на полу и звенящий хлопок пространственного портала. Пальцы Вильяма ласкают короткую собачью шерсть, в обращённую на тебя морду невозможно не улыбнуться с вымученной горечью.

  Когда дверь скрипнула первый раз, Вильям желал видеть кого-то, кто не напоминал бы ему Лэндона. И увидел.

  Он не знал, что собакам приказано охранять. Но кажется, они не удержались: цокнули по царапанную паркету острые лезвия когтей, дверь тихо отворилась. Вильям поднял голову, и напротив — на него смотрела одна из голов, жадно вытащившая язык из пасти. Он улыбнулся, протянул к двери руку:

— Иди сюда, — и животное подошло.

  Потянулось одной из морд сильнее, чем остальными. Облизало ладонь. Язык у цербера длинный, шершавый, влажный. Между пальцами остаются повисшие слюни, но отдёрнуть ладонь от подобной ласки кощунственно. Вильям подобрал ноги, приглашая в свои объятия. Цербер большой, страшный, но помнит: человек, который в первую встречу надел маску хозяина, добрый. Ласковый — каждым жестом своей руки.

  И в этой секунде можно было замереть. Вильям снова и снова завидует тем, кто может позволить себе удовольствие, чтобы его встречали. Он никогда не заводил себе животного. Однажды «завёл человека» — и рассыпавшиеся осколки надежд рухнули в этой библиотеке.

  Вильяму кажется, что Лэндон сейчас рядом с ним не ангел, не спаситель, а призрак. Плечом к плечу чужое тело ощущается невесомо. Будто прислоняешься к статуе — не к живому человеку. Да и опоры в этом лице, на самом деле, не отыскать.

  Вильям ведёт пальцами вдоль кромки ошейников Тессы: выделяет её из остальных с явным признаком фаворита. И грустно улыбается себе:

— Однажды я тоже захотел завести животное.

  Пальцы помнят, помнят колени: существо, немногим больше кошки. Длинный метровый хвост с кисточкой на конце. Морда, больше походящая на морду ящерицы с исключением в виде кошачьих ушей. Шерсть как пух с мерцающим светом.

  Цисса. Вильям держится едва-едва. Кажется, боли становится через край:

— Пробовал завести. Не сошлось.

Он выпрямляется, отстраняясь. Разворачивается на полу, обращаясь к Лэндону лицом. Так лучше — смотреть на другого напротив. Ловить на лжи, наблюдать реакцию. Пронзить внезапной честностью. Или издевательским ядом:

— Я помню, как тебя впервые встретил. Подумать только: мой свет в конце тоннеля. Лэндон Савант! Мой спаситель, явившийся в самый важный момент. Вытащивший меня из лап смерти. Провидение. Ангел.

  Вильям улыбается, но эта улыбка лживая. Можно слышать, как театрально тянутся слова, как гипнотизируют, подобно заклинатель кобру. Из всех оружий Вильям выбирает честность.

  Откровенность тоже может быть уместной. И заковывать в кандалы.

— И я сам часы напролёт читал о тебе информацию из Коалиции. Блестящая репутация. Безупречнейшая. Отец твой замарался, но все мы не без греха, верно? Ты не можешь отвечать за ошибки своих предков. Ты высшее общество, круги аристократии, мир творцов и художников, грантов в искусстве. И...ты в штабе Верде. Ты. В штабе Верде. Представляешь? Фантастика, да?

  Вильям чувствует: раскопал. Почти посадил собеседника на пику.

— Как ты тогда сказал? Я «из этих»? Из «банды»? Я сомневаюсь, что ты говоришь ровно столько же, сколько знаешь. Такие, как ты, трижды думают, какую информацию преподнести другому на блюдечке с золотой каёмочкой. Ты точно знал, куда и к кому идти. Ты появился в нужное время. Может быть, ты тоже... «из этих»?

  Вильям впивается жадным взглядом. Из лица стирается доброта. Мягкая туша цербера за спиной может чувствовать нарастающее напряжение гостя. Вильям смотрит злобно, стремится поймать собеседника за колкость неправды.

  Но в глубине души знает: Лэндон найдёт отговорку. Она будет безупречна, как и каждое слово и вещь, что его окружают. Но ложь едва ли что-то изменит.

  Амбивалентность чувств раздирает сознание: Вильяму нравится этот человек и противен одновременно. Глаза касаются бутылки стоящего неподалёку розе. Вильям ловит себя на повторе: из рук Лэндона Саванта не примет даже стакана воды.

  Слишком дорого обойдётся и стакан, и отрава внутри.

— Ты мне не спаситель, — выдыхает Вильям, подводя черту. — Но я твой должник.

  В игре слов они хороши оба. Вильям достаёт из карманов брюк старый блокнот для рисования и поднимает его вверх:

— Ты дал мне это. Сказал, что это больше, чем есть у остальных. Но этого мало. Я хочу знать всё. Мне нужен самый большой блокнот.

  Вильям поднимает глаза:

— Мне нужен ты.

  Правда на вкус горькая: как истинная цель прихода, как конечная цель визита. Вильям препарирует взглядом: исследует глаза Лэндона с яростью бульдога. Не уйти, не спрятаться. Отведёшь взгляд — почувствуют слабину. Но вонзят последний гвоздь прежде, чем дадут ответить:

— Если ты так ищешь своего брата, если ты так дорожишь им и желаешь найти, дай мне то, что так желанно.  Дай мне свою память. Мы ведь теряем время, помнишь?

  Вильям протягивает ладонь к Лэндону: плавной аккуратной лодочкой. Вильям пытается пробраться в разум, воздействовать на чувства. Ему нужно всего ничего: немного доверия, иррационального желания касаться, стёртая бдительность и расслабленность. Этот напиток некрепкий, почти поверхностный — но разбивается кораблём об айсберг.

  Замирает сердце: ещё один ментальный маг. Смог отбить даже атаку такого уровня.

  Восхищает.

— Ну же, — не сдаётся Вильям. — Дай мне руку. Дай посмотреть.

Он улыбается сладко — впервые за вечер. Потому что знает: то, что не будет отдано добровольно, сегодня он возьмёт силой.

"Кубы"

Незаметность магии, отражение проникновения в разум

[Хель]

[nick]Лэндон Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/F3w2H9X/Savante.png[/icon][status]жестокая игра[/status][sign]

❝ КАЖДОМУ ЗА ЖИЗНЬ ПОЛОЖЕНО ПРОЛИТЬ ХОТЬ НЕМНОГО КРОВИ ©

[/sign][/block]

Я разливаю боль без угрозы, выпей со мной до дна!
Что ж ты боишься!? Кровь или Слёзы – это лишь сорт вина.

[/b][/size][/font]

- Ангел.

Лэндону думается: удивительный человек. Слухи не врали, Вильям поражает своими порывами, тем, как горят темные глаза. На чужой территории, лаская ладонями цепного пса, он себя мнит хозяином положения, пытается захлопнуть капкан на шее собеседника. Савант не может не восхититься, выдерживает долгий взгляд. Ему нет нужды искать оправдания и отговорки.

- Как ты сказал? Отец мой замарался. Это так. Помнится, было время, когда по этому дому сновали шпионы в поисках чужой переписки, - легкая улыбка кривит тонкие губы, - искали ценные сведения. Но теперь это мой дом, и полученное наследство — информация. Ты прав: я знал, куда и к кому идти. Мне достались старые связи отца, доступ к его каналам информации. Я получил даже чертеж базы Верде, так что точно знал, за каким поворотом есть камера и как по часам выверить каждый шаг. Я предпочитаю готовиться прежде, чем действовать.

Багрянец взгляда смотрит в ответ — спокойно, без малейшего колебания. Лэндон уверен в себе, Тельма холодным носом касается его пальцев. Чужое недоверие похоже на приставленный к боку клинок. Не ранит, но ты его чувствуешь. Лэндон всегда хорошо замечал детали — должно быть, одна из семейных черт. И он чувствует, как воздух сгущается предчувствием угрозы.

- Ты мне не спаситель, - выдыхает Блауз.

Лэндон не отвечает, не меняется в его лице ни одна черта: ему нет нужды быть спасителем, меж ними нет доверия, только сделка. Даже если бы Лэндон лично прижал дуло оружия к виску этого человека, чтобы пощадить спустя миг, это было бы заключенным договором. И во взгляде Саванта гость мог бы прочесть горькую истину: мне принадлежит твоя жизнь.

- Но я твой должник.

Знакомый блокнот в чужих руках на миг кажется кощунством. Лэндон поджимает губы — краткий миг недовольства, всего лишь нежелание делить с кем-то секреты брата. Свои секреты. Потертая кожаная обложка кажется такой же, как годы назад, Савант помнит, как знакомая бледная рука поворачивала лист так, чтобы брат рассмотрел.

Но в одном Вильям прав: этого может быть все еще мало. И Лэндон чуть поднимает голову. Старым семейным жестом, создавая ощущение, что даже сидя на одном уровне, смотришь свысока. Он недооценил этого юношу, кажется Саванту. Но это не имеет значения. Он знает, что Блауз по-своему прав, но сомневается, что его память чем-то поможет. Даст лишь конечную точку — место, где оборвалась, как все думали, жизнь младшего Саванта.

Вильям протягивает руку — почти изящной лодочкой, и Лэндон кривит улыбку. Переводит взгляд с протянутой ладони на чужое лицо.

- Дай мне руку. Дай посмотреть.

Лэндон видит: в этом жесте, в этом желании Вильям мнит себя хозяином положения, чтецом чужой памяти. Но Савант не касается протянутых пальцев. Вместо этого он отодвигается — так, чтобы сесть напротив, улыбается. Без тени самодовольства, но с блаженством кота, полакомившегося канарейкой. Во взгляде плещется кровь.

- Не так, - отзывается Савант и вместо этого тянет собственную ладонь. С пальцев срываются чернила магической вязи — расплавленным золотом. Изящным движением пальцы аристократа касаются чужого виска. Рисунок руны изящный, почти невесомой. Чернила не проливаются сверх необходимого. Лэндон дарит вынужденному союзнику улыбку и закрывает глаза, наполняя свой и чужой разум нужным видением, целой чередой связанных друг с другом сцен — в безупречном сплетении. Ни одной лишней детали.

Они проваливаются в видение так, как многие засыпают — легко и невесомо. И оказываются все в той же библиотеке, только многими годами ранее. Вильям может заметить: нет того слоя пыли и чувства запустения, не полнится крошевом мертвых мотыльков подоконник. За панорамой окна плещется летнее тепло, цветут магнолии. Софа под окном занята, рядом с телескопом, под звездами изящных украшений. Лэндон тянет своего спутника за рукав, призывая подойти ближе.

У окна двое. Старший брат, кажется, почти не изменился — у его юной версии лишь длиннее светлые локоны, волны волос падают на плечи, на отутюженную хрусткую ткань рубашки. Он сидит на полу, склонившись над махинами разложенных карт и чужих записей, сделанных изящным летящим почерком.

Второй брат занимает софу. Лэндон — тот, что стоит радушным хозяином воспоминания, - отводит взгляд. Брат похож на него словно отражение, отличия замечаешь не сразу. Немного иной разрез глаз, более острые скулы, волосы кажутся на пол тона светлее, непослушные пряди перехвачены лентой на затылке. Сосредоточенно брови сведены к переносице, под кромкой золотистых ресниц алеет мутный взгляд.

- Мне не нравится твоя идея, - выдыхает Лэндон из видения. Морщится, подбирает одну из карт, но та в его ладони вдруг сжимается и оборачивается картой таро. Смеется Габриэль. У них и голоса похожи.

- Это же приключение, - тянет юный Савант, выпрямляя ноги на софе. На нем старомодная рубашка в пятнах краски, плотные штаны с ажурной золотой линией вдоль бедра. Босые ступни молочно-белые, только правая перевязана эластичным бинтом. - Ты сам говорил, что проветриваться полезно.

- Да, полезно — в саду. Или слетать на Лирею. На Циркон. Прогуляться по шумному городу, встретиться с людьми... с людьми, Эль, не с теми безумцами, что пробираются в храм, чтобы изрисовать стены...

- Я же говорил: мы просто...

- Ты ведь так и не закончил рукопись. Почему бы не остаться? Не продолжить? Здесь безопасно, здесь я могу тебя защитить.

- От отца? - отзывается художник, клонит голову набок, кусает бескровные губы. В каждом движении — хрупкость, изящество тонкого льда, - потому что его дела важнее, чем моя жизнь?

- Это всего лишь размолвка. Ссора. Во всех семьях бывает. Отцы ссорятся с детьми. Он и со мной ссорился — сотни раз! - голос дрожит, багрянец взгляда впивается в лицо брата, в уверенных движениях рук порхают сложенные колодой карты, - если ты сбежишь...

- Сбегу? То есть ты тоже заметил, что это уже не дом, а тюрьма? Его сделки, все эти люди... все становится только хуже. Он пропадает на Климбахе. А что будет с тобой? Он ведь и тебя пытается втянуть в свои интриги? Чего он ждет?

- Эль, ты не понимаешь... он не причинит нам вреда, мы его дети.

- Ты — да. А я просто ублюдок, который узнал слишком много. Как в тот раз, как... - юноша опускает взгляд, жестким штрихом перечеркивает рисунок в блокноте. - Савант есть Савант, ты повторяешь это так же, как он.

- Я смогу тебя защитить.

- Хватит меня защищать. Я уеду. В Сетерру. Займусь росписью храма, отреставрирую пару статуй. От чего меня там спасать? От сквозняка? От комариных укусов?

- Эль! - старший брат срывается, подлетает ближе и нависает над младшим тенью дурного предчувствия, пальцы впиваются в тонкий шелест отливающей бирюзой рубашки, взгляд глаза в глаза, - это не игра. Мы не дети уже, если сорвешься здесь — я не смогу поймать. Это совсем не как игры под смоковницей, понимаешь? Нет никаких фей и танцев в темноте, никаких сказок! Только пистолет у виска — тебе, что, понравилось? Тебе было мало? Не уезжай, послушай меня. Это плохая идея. Тебя не отец достанет, а кто-нибудь из его врагов. Кто угодно! Ты думаешь, группировок мало? Ты думаешь, тебя ждет быстрая смерть? Не посмотрят, что художник, сломают каждую кость в твоих руках, перебьют ноги. Каждую мысль, каждую идею из твоей головы вырвут с болью...

- Я уеду! - младший отстраняется неуклюжим жестом, вылетает из рук блокнот в знакомой кожаной обложке. С волос слетает лента росчерком серебра. Габриэль отворачивается, соскакивая с софы, в два почти изящных шага преодолевая расстояние до окна, распахивает тяжелые створки. Впускает воздух и запах цветов — и запах дождя. Здесь всегда пахнет непогодой. - Посмотри, Лэндон. Вот где жизнь. Там, а не здесь. Здесь лишь пыль и книги, и отец! Который знает, как лучше, знает, что делать с нами. Мы не сыновья — а будто одни из его сокровищ. Он уже подарил тебе часы, верно? Вместе с вечностью — как будто она имеет значение здесь! В этих стенах. Савант есть Савант? Я не хочу быть Савантом! Никем быть лучше, чем таким, как мы. Я устал делать вид, что не замечаю, как у порога множатся трупы. Как ты утопаешь в крови так же, как отец. Это не кончится хорошо! Наш дом уже умирает, взгляни! - ладонь тянется к горизонту, к склону холма с одиноким деревом, - ты прав, сказок нет. Потому что это мы убиваем все прекрасное!

- Мотылек...

- Не зови меня так! Не сейчас. Я уеду, вы меня не удержите. Я не хочу здесь оставаться.

Видение смывается волной синевы и золота, чтобы перетечь в следующее. Вильям может обнаружить себя в просторном холле, в ореоле газовых тюлей. Вот звучат шаги, срывается по лестнице неуклюжий силуэт, чуть не споткнувшись. Пьяная улыбка, волосы в беспорядке. Сумка через плечо поверх плотного плаща с брошью-мотыльком под горлом.

- Спасибо, - выдыхает младший и тянется обнять Лэндона. Тот прижимает брата к себе, зарывается ладонью в светлые волосы, жмурится, тихо шепчет прощанье.

- Звони хоть иногда.

И Габриэль исчезает за порогом — за тяжелой дверью, напоследок взмахнув ладонью, счастливо улыбнувшись кривой некрасивой улыбкой, задирающей один угол рта выше.

Волна синевы, золота и пыли смыкается вновь, унося к последнему видению — к концу истории. Чтобы показать незваному гостю и вынужденному союзнику: Лэндон помочь может едва ли.

- Смотри, - призывает радушный хозяин. Они стоят на мерзлой земле, смоковница трясет сухими ветвями под порывом ветра. Не осталось ни одного листка, кора покрыта прослойкой инея. Тень Лэндона стоит у самой кромки земляного пролома, смотрит вниз. Стоящий рядом человек кажется тенью настоящей — смазалось лицо, как на испорченной фотографии. Только руки в перчатках протягивают старшему Саванту потрепанный блокнот.

- Это все, что осталось. К сожалению, больше... Сетерра уничтожена. До основания. Вторжение хтонов — весь город... мне очень жаль, господин Савант. Тело вашего брата пока не нашли, но я привез вам...

- Спасибо, - отзывается бесцветный голос, пальцы цепляются за блокнот. Раскрывают... но не видят ничего за пеленой горя. Взгляд вспарывает страницу за страницей, затейливую вязь набросков. Под пальцами колет чужая магия. Знакомая, пахнет чернилами и грозой. За шифром скрываются тайны, записи дневника, которые, знает Лэндон, ему никогда не хватит духу раскрыть.

- Мы продолжим поиски. Но... возможно, придется хоронить пустой гроб. Простите, что говорю это так, господин Савант, но ваш отец не захотел слушать, поэтому...

- Я понимаю. Возвращайтесь к своей работе. Спасибо, что нашли время прийти и... спасибо за это. Память о брате. Я признателен.

Лэндон горько улыбается, вглядывается в дыру в земле. И Вильям может заметить? Его спутник из настоящего так же смотрит на тень старого дерева, тянет ладонь к сухой коре — так, словно это место имеет особую ценность. Мелькает тень, отголосок... видения, которое Лэндон не собирается раскрывать.

И тотчас чувствует: гость пытается влезть силой. Чужое сознание врезается кромкой кинжала. Но Савант выдерживает, отталкивает и распахивает глаза, завершая аттракцион на горькой полынной ноте. Чернила медленно тают, растворяются, пока не гаснут последние золотые искорки в ладони аристократа. И Лэндон щурится.

- Как невежливо, Вильям. Сперва врываешься в чужой дом под покровом ночи, теперь пытаешься ворваться в разум. Я показал то, что требовалось. А тебе захотелось влезть глубже? Может, в воспоминания детства? В видение деловых встреч? Что ты надеялся отыскать, маг?

Аристократ выпрямляется, поднимается на ноги. Его мутит от потраченных сил, и он прячет дрожащие руки за спину, не давая ни капли слабости просочиться во внешний образ. Дрожь затихает внутри, пульсирует болью в висках. Лэндон знает: эта ночь закончится с бутылкой коньяка. Но закончится не сейчас. Он сверху вниз смотрит на гостя, и цербер, повинуясь безмолвному приказу, поднимается, пятится прочь. Одна из голов смотрит на Вильяма почти с тоской — Тесса. Поблескивают звезды на ее ошейнике. Нарочито забавным для трехголового зверя. Собака замирает в тени позади хозяина.

Лэндон клонит голову набок, смотрит... долгим внимательным взглядом, будто препарируя собеседника так, как тот пытался сделать с ним самим. Но без воздействий на разум. Искренность колких слов становится ему оружием.

- Ты можешь остаться до утра. Вино, - кивок в сторону бутылки, - и постель, - в сторону запыленной софы, - утром возвращайся к работе. Ты все еще мой должник, но подумай, какую еще выгоду можно извлечь из сделки. У меня есть то, что нужно тебе и твоей организации: все о базах Верде. И о других. На твоем месте не стал бы терять времени, убийца хтоников.

Захлопывается дверь, поворачивается в замочной скважине ключ. Стражем ложится на пороге трехглавый зверь. Только тогда дрожащая ладонь касается ласково собачьей шкуры, Савант срывается в слабости на прикосновение к опоре стены. Кружится голова, щекочет кровь в носу. Ментальная магия далась по-своему с трудом.

Следующий ход за Блаузом.

"Кубы"

Здесь и далее

[Вильям Блауз]

 Чужая магия не похожа на собственную.

  Вильям видит: там, где у него чернота и мрак, у другого человека вязь — жидкое золото. Искусные воды из блеска и красоты, дорогое мерцание в свете приглушенных свечей. Вильям чувствует прикосновение чужих пальцев к своему виску, и ему хочется закрыть глаза и отстранится. Он привык проникать в чужой разум силой, упорством вора, но почти против шерсти — когда кто-то делится личным воспоминанием добровольно. Когда не его – а чужая рука касается кожи.

  Ощущается напряжение: кажется, чужак через прикосновение ладонью может ощутить твою слабость. Вильям действительно на пределе сил: каждое мгновение возвращается к искорёженному злому лицу. К громким словам: «Ты — худшее, что случалось со мной, Вильям». Признать легко: твою душу выпили до дна. И сил в ней почти не осталось.

  Вильям сутулится. Кажется, так же, как когда-то сутулился человек в двадцать седьмом номере Астры, когда сам Вильям рисовал на его лбу узоры. Горькая правда: Вильям любит прикосновения. Но исключительно когда касается сам.

— Не так, — говорит Лэндон.

  «Не так», — чувствует Вильям, терпит рисунок вязи и проваливается в темноту.

  Чужая память яркая, обрывочная. Два брата, похожие как две капли воды – но содержание, как известно, разное. Вильям смотрит на Лэндона оценивающе: на версию настоящую и версию прошлую. Сквозь окно библиотеки пробивается лучистый Архей. И Вильям видит искреннюю любовь: она читается в запретах, в строгом тоне и желании защищать. Неэлегантно, неправильно, слишком топорно — для человека, которого он видит сейчас рядом. Сердце колет уколом зависти: у Вильяма никогда не было старшего брата. Никогда не было человека, который ударил бы его по рукам за привычку курить, не попытался бы запереть в доме — за ранее пристрастие к шумным дурным компаниям. Острее всего в такие моменты ощущаешь: тебе до легиона Коалиции отчётливо был нужен кто-то старший. Участливый – но не так, как хаотичный бог. Как кто-то, кто рядом каждый день.

  Века назад Лэндон не кажется таким опасным, как сейчас. Видится: просто человек, который любит младшего брата. Который говорит с ним по душам с неподдельным участием.

  Вильям чувствует сочувствие к мятежной душе, почти искреннее родство. Он знает: отвратительно, когда держат. Несвобода царит одинаково властно и за решётками детского дома, и за кованными дверьми особняка. Тот, кого зовут Габриэль, отчаянно хочет вырваться. Тот, кого зовут Лэндон, отчаянно пытается удержать.

  Вильям улыбается воспоминанию.

— Ты хороший, — говорит он Лэндону без тени зла и издевательства.

  Совершенно не злорадно. Видит: старший всё делал не так. Подбирал неверные слова, напирал с рвением овна на ворота, когда нужно было играть в мягкую отстранённость. Стал ещё одной клеткой – для того, кто так отчаянно хотел вырваться на волю. Но Лэндон пытался вразумить. Его отчаянное желание витало на поверхности и было видно невооружённым глазом. Вильям давно не слушал, кто и что ему говорит. Всегда спрашивал: «Зачем?» — и от этого было куда больше толку.

  Против воли чувствуешь чужую боль. Человек с кровавыми глазами не кажется бессердечным. Его лицо пустое, почти недвижимое и сухое — как волосы.

  А грусть читается между строк. Кажется: некогда «спаситель» тоже плоть и кровь со своею болью.

  Вильяму хочется похлопать по плечу: почти дружески. Но всё это кажется лишним и неуместным. Ощущение приземления из воспоминаний такое же липкое, как бездна болота. Вильям отстраняется, упирается спиной в спину исполинской собаки. Последнее воспоминание заедает в голове: что-то в нём не так. Незаконченная концовка, скрытая тайна: он её не видит.

  Лэндон ударяет словами как пощёчиной:

— Как невежливо, Вильям.

  Вильям поднимает глаза как на врага. Он вдруг отчётливо видит: контролирует ситуацию от и до. Как он вообще мог в этом сомневаться? Короткий смешок слышится оправданием: да, разумеется, он хотел влезть глубже того, что ему продемонстрировали добровольно.

  Был бы дураком, если бы не попытался.

  Вильям поднимает лицо и очаровательно улыбается, с лёгкостью шута и балагура. Разводит руки в стороны. Немо говорит: «Да, я такой». Обличает собственное бесстыдство в достоинство характера, в непримиримую черту, с которой Лэндону придётся мириться. Предложение пыльной софы и алкоголя кажется донельзя унизительными.

  Вильям вдруг чувствует: отчётливая демонстрация того, что он Лэндону не ровня. Хочется отвернуться, скрыть обиду за ресницами. Сломать ещё один нос: в среде старого особняка хозяин дома предлагает ему край библиотеки и принесённую выпивку.

  Образ вежливого аристократа раскалывается пополам. Мерзко настолько, что это место хочется покинуть.

  Вильяму больно, неприятно: ему, будто собаке, указали на место. Взгляд цепляется за силуэт оставленной трости, и он тянется, чтобы её поднять. Родная вещь, близкая сердцу: в моментах прошлого ростовщик из лавки редкостей всегда опирается на неё. Пальцы Вильяма скользят по набалдашнику трости: гладят нежно, трепетно, как вещь, которая принадлежит любимому человеку.

  Вильям знает: трость с ним ненадолго. Хозяин её призовёт — она исчезнет в руках и испарится в серебристом тумане. А пока Вильям нежно прижимает её к собственной ладони, пытается опереться. Лэндон выходит, слышится скрип ключа в замочной скважине. Ярость удаляет в кровь.

  Вильям ненавидит клетки.

  Дверь выносится с петель как слабая форточка от сквозняка. Вильям пинает её ногой, ударяет тростью с опорой в две руки. Этаж пронизывает грохот. В коридоре видно: испуганные три пары глаз. Вильям улыбается виновато, тянется ладонью к мордам Тельмы и Тессы:

— Простите, девочки. Пошумел немного. Характер.

  Вид привалившегося к стене Лэндона, обессилевшего и усталого, вызывает определённую степень злорадства. Вильям ухмыляется, подтягивает его наверх за подмышки, приваливает к стене. Опирается в неё ладонями по обе стороны от головы Саванта. Вильям улыбается зло:

— Считаешь себя хозяином ситуации? Вообще-то нет.

  «Шут» улыбается пьяно, издевательски. Склоняет голову набок в бесстрастном кокетстве. Лэндон может почувствовать: с ним говорят, как с жертвой.

  Как с жертвой и будут обращаться.

— Ты и сам подтвердил, что был в штабе Верде не случайно, — распевается Вильям. — Мой дражайший ангел и спаситель. Спаситель ли? Я едва стоял на ногах — ты впихнул в меня обязательство. Долги, долги, долги... Я жив, у меня есть глаза. С чего ты взял, что я не уйду, махнув на прощание? Хочется спросить себя: что я вообще здесь делаю? Я могу уйти. Правда. И забуду тебя, будто ничего не было. Мало ли: ты спас мне жизнь. Ну и что? Может, ты дурак? Да-а-а, Лэндон, ты и есть дурак. Если поверил, что ради тебя возможно пойти на благородные мотивы.

  Ядовитая улыбка расчерчивает лицо. Трость, приваленная к стенке, спадает на землю от неудачного движения ноги. Вильям поворачивает лицо, видит смятение в мордах исполинской собаки. Шум, угрозы хозяину — ментальная магия касается их голов прежде, чем они могут хоть что-то предпринять.

  Сознания собак касается утешающая музыка, тихая колыбельная с мелодией перезвона арфы. Вильям заботливо-нежен: ему нравится собака вынужденного союзника. В сердце потаённым желанием крадётся чувство: забрал бы себе. Пришлось бы снимать не квартиру, а дом.

  Но разве это важно, когда рядом с тобой морда Тессы с обожанием в глазах?

— Ты, — вновь разрезает пространство Вильям. — Не сказал мне, почему спустя столько лет твоего брата вдруг ищет мафия. Объявлена целая охота. Он даже отдалённо не похож на того, кто может убить человека. «Не боец», как ты выразился. И что же? Кто так переполошился? Кто заказчик?

  Вильям хватает Лэндона за плечи. Трясёт — будто приводит в чувства. Напряжение между ними двумя стало очень много — выливается уже в насилие.

  Лэндон считал, что Вильям не хозяин ситуации. Так кто же хозяин?

— Слишком много вопросов. Слишком много дыр, на которые нет ответа. И ты надеешься отсидеться в особняке, пока кто-то будет бегать и искать твоего брата? Поразительно: то ты напоминаешь мне, что времени мало, то внезапно предлагаешь...ночёвку в библиотеке. Отстраняешься от всего этого в четырёх стенах, лишь ищешь руки. Право, Лэндон, как невежливо. Мог бы хотя бы гостевую комнату предложить. Как человеку. И дверь не запирать — как будто я сбежать могу.

  Вильям всплёскивает руками вверх. Смотрит на Лэндона с упоением садиста.

— Бессмертие. Часы. Это то, что мне желанно.

  Память хватается каждый раз: за упоминание чудовищно манкой редкости в дарованном откровении. Вильям чувствует: тема бессмертия — его ахиллесова пята. В памяти всегда возникает образ Хеля: тревожная надежда тянет — они ещё могут помириться. Сплестись пальцами в мягких одеялах, жадно льнуть губами друг к другу. Вильям знает: мрачный ростовщик — его солнышко.

  А реальность горько жжёт: когда-нибудь оно навсегда для него погаснет. Рано или поздно один встретится с лицом небытия. Другой останется вечно молодым. Становятся неважны острые грани ссоры.

  Когда можно решить одну проблему размером с неподъёмный камень.

— Предлагаю тебе сделку, — по-деловому оканчивает Вильям. — Я найду и приведу твоего брата. Ты — даруешь мне бессмертие. Согласен?

  Вильям снимает с руки перчатку: от локтя исходит извилистая цепь без цвета и свечения. У энергии Вильяма цвета нет: только пульсирующие колебания волн по воздуху. Но чернила вязи переплетаются с ней вместе: как цепи ДНК, тревожно текущие к руке другого.

— Мне не нужно твоё слово, — цедит Вильям. — Мне нужна твоя кровь. Эта печать ослабит и уничтожит любого, кто нарушит клятву. Так честно. Хочешь найти своего брата — дай своё обещание. Протяни ладонь. Скажи.

  Вильям тянется рукой к Лэндону, останавливает ладонь почти у самого лица:

— Я клянусь найти твоего брата и привести живым, — склоняет голова в ожидании. — А ты клянёшься ли мне подарить жизнь без смерти?

"Кубы"

Успокоение собак и клятва удачны

[Хель]

[nick]Лэндон Савант[/nick][icon]https://i.ibb.co/F3w2H9X/Savante.png[/icon][status]жестокая игра[/status][sign]

❝ КАЖДОМУ ЗА ЖИЗНЬ ПОЛОЖЕНО ПРОЛИТЬ ХОТЬ НЕМНОГО КРОВИ ©

[/sign][/block]

Лэндон давно привык: управлять можно, когда демонстрируешь превосходство. Власть. Контролируешь ситуацию. Не просто вкладываешь свою руку в чужую ладонь, чтобы распахнуть разум для постороннего, как двери особняка в полутьме. Но сам — рисуешь руну на чужом виске, вливаешься своими мыслями в чужой разум так, что сразу понятно: это твоя воля, и воля эта сильна.

Но все равно, первый взгляд, первое ожившее воспоминание... больно. Невольно прячешь руки за спину, сцепляешь в замок, скрывая дрожь. Внешне — сама безупречность, спокойствие и равнодушие. Внутри — хруст стеклянных крыльев погибающих мотыльков. Лицо Габриэля живет в памяти, живет в каждом отражении к зеркале — так, что за сто лет учишься отворачиваться от стекла. Приглаживать прическу на ощупь. Кратко взглянуть в зеркало — лишь на миг за весь день. Улыбнуться. Не себе — призраку прошлого. Когда-то одного лица казалось так мало на двоих, теперь же тоскуешь по временам, когда с кем-то делил свой образ.

В последний момент маска чуть не дает трещину. Снова смоковница, снова тьма провала у ног. Лэндон помнит, но магия смазывает некрасивые детали. Смазывает то, что никому нельзя знать. Но сердцу все равно больно. Ужасная ноша: губить то, что дорого. Савант есть Савант. Ладонь тянется к сухой древесной коре, вспоминает: теплое объятие, лицо брата, перепуганные озера глаз. Кажется: было бы милосерднее тогда не поймать чужую неуклюжую руку. Милосерднее для них обоих.

Лэндон думает об этом, даже когда дверь библиотеки захлопывается с щелчком, когда в замке поворачивается ключ. Он еще не знает, что совершил ошибку, забыл о той детали, что нужно помнить, ведя дела с Блаузом: он не играет по правилам. Не терпит установленных рамок. То, как сильно он не любит замки, становится ясно, когда дверь ломается с треском.

Савант не успевает вернуть лицу обычное выражение спокойствия. Ему все еще больно, в висках пульсирует кровь, дыхание сбито. Он помнит: тепло ладони брата, тепло каждого объятия. Я никому не скажу. Но ты знаешь: брат скажет. Он никогда не умел хранить секреты. Пока Лэндон тренировался, чтобы защищать свою голову, мысли брата легко читались даже в распахнутом взгляде. Все чувства, каждая вспыхнувшая огнем идея.

В руках незваного гостя чужая трость. Даже выглядит комично: этому человеку нет нужды в опоре. Темные глаза горят злорадством: он видит Саванта слабым, привалившимся к поверхности стены. Лэндон вздрагивает против собственной воли, когда Блауз подлетает ближе, заключает в клетку собственных рук. Показывает: власть не у тебя.

И Лэндону страшно. Совершенно естественно и разумно: человек перед ним не кажется предсказуемым. Савант не знает, каким будет следующий шаг Вильяма. Вломится в голову? Эта мысль заставляет сердце пропустить удар: Лэндон знает, на что способен талантливый менталист, во что он может превратить чужое сознание. Собственные планы кажутся вдруг ненадежными, как карточный домик.

Замирают собаки. Лэндон чувствует их краем своего разума — как всегда. Чувствует вспыхнувшую в трех головах борьбу. Тельмы и Тереза стремятся защитить хозяина, чувствуют: ему страшно, угроза кажется реальной и ощутимой. Тесса не хочет нападать. Тессе нравится этот человек с теплыми руками и грустным взглядом. То, как он гладил по морде, терпел заливающие ладонь слюни. Тесса любит заводить друзей.

Лэндон распахнутыми глазами взирает на издевательскую улыбку своего тюремщика. Целый предательский миг он жалеет о сделанном выборе: стоило найти другого. Менее... опасного. Но убийца хтоников — прозвище достойное, чтобы довериться. Чтобы поверить: человек справится с возложенной задачей.

Какое несчастье обнаружить в том, кого мнил орудием, зачатки разума. Лэндон понимает: он играл не так, не то. И его переиграли. Поражение на вкус как горечь скверного кофе. И Савант задирает голову, щурится, встречая чужой взгляд со всей возможной выдержкой. Чувствует себя жертвой, но поддаваться страху не намерен.

Этот человек все еще его должник. И... он смертельно опасен.

- Я могу дать тебе информацию о Верде, - шепчет Савант, смотрит испытующе, закидывает удочку, - об их шпионах в твоей сети.

Он верил, что люди вроде Вильяма всегда преданы своим, члены одной группировки близки почти как семья. Если только в семье принято пускать друг другу пулю в висок. Но Лэндон просчитывается: кажется, Блаузу наплевать на Верде, на войны между бандами. Он жаждет другого. Остается дождаться: чего же?

- Бессмертие. Часы. Это то, что мне желанно.

Лэндон подавляет улыбку, но во взгляд его просачивается довольство. Он снова контролирует ситуацию. Он снова главный.

Смех застывает в уголках губ, багрянец взгляда льется в чужое лицо. Находит первые признаки — морщинки у глаз, сухость кривой улыбки. Так вот чего ты хочешь: жить вечно! Из всех доступных благ выбрать бессмертие! Лэндон знает тайну, ведомую бессмертным: вечность не имеет смысла, когда наполнена холодом. Савант есть Савант. У него не осталось ничего, кроме имени и умирающего отца. Кроме тайн, которые нужно сохранить.

И цена — всего лишь подарить этому человеку вечные муки.

- Предлагаю тебе сделку. Я найду и приведу твоего брата. Ты — даруешь мне бессмертие. Согласен?

- Согласен, - отзывается Савант.

Блауз снимает перчатку, протягивает руку, и Лэндон чувствует: предательски пересыхает во рту. Магический обет всегда представлялся вещью поганой, не хочется оказаться рабом чужого заклятия. Кажется, выбора нет. Но у кого из них? Савант мысленно повторяет слова клятвы. Она ему не угроза.

— Я клянусь найти твоего брата и привести живым. А ты клянёшься ли мне подарить жизнь без смерти?

Чужая голова клонится ближе, ладонь замирает в опасной близости от лица Саванта. Лэндон вскидывает руку, щурится, приближая свою ладонь к чужой. Магическая вязь этого человека — словно смола, густые чернила. Его собственная магия тянется навстречу золотыми змеями. Эти змеи тоже могут кусаться.

- Клянусь подарить тебе вечность, - сладко тянет Савант, вскидывая подбородок, глядя на вынужденного союзника как на последнего из глупцов, - когда ты приведешь ко мне моего брата. Живым.

Всполохи магии подтверждают: сделка заключена. Ее оковы похожи на тяжесть стального браслета. И как только магия гаснет, Лэндон пытается ударить. Сложенный кулак устремляется к чужому лицу, Савант предвкушает чувство триумфа: хочется показать человеку, где его место. Доказать: власть здесь именно у него, у Лэндона.

Разочарование горчит на языке. Блауз перехватывает занесенный кулак, гасит ярость удара. Лэндон шипит сквозь зубы, ему хочется стереть с чужого лица сладость победы. Сладость свершившегося успеха. Он выхватывает оружие — посмотрим, как будет улыбаться тот, кто погружен в царство кошмаров.

Но удача - дама непостоянная.

Вспыхивает защитный барьер. Блауз отмахивается от чужой атаки. И Лэндон чувствует: теперь в опасности он. Тревожатся собаки, но не движутся с места. Тесса не хочет нападать. Сестры подчиняются той, кто редко принимает решение.

Лэндон стрелой вонзается в чужое сознание, надеется посеять в нем чувство падения, потери координации. Тоже не получается. Лэндон ругается сквозь зубы. Совсем неэлегантно, не как аристократ — как пьяный художник. Один из тех, в галерее, с два века назад, куда Савант ворвался в поисках брата.

Единственное желание — избежать ответного удара. Лэндону не стыдно признать: он трус и не хочет слышать хруст собственного ломающегося носа. Он готов сбежать с позором — туда, где ждет початая бутыль коньяка и целая миска медовых хлопьев. Савант чувствует: он смертельно устал. От этого человека, от незваных гостей, от того, что все идет не по плану.

С рук срывается поток воздуха, отталкивая Блауза в сторону — достаточно, чтобы сам Лэндон сумел шагнуть к собакам, взяться рукой за ошейник Тельмы и разрезать пространство порталом.

- Если мой брат умрет прежде, чем ты приведешь его ко мне... тебе тоже не жить, - напоследок выдыхает Лэндон. И в голосе его угроза смешивается со страхом. Он не хочет гибели брата. Но по непредсказуемому легионеру точно скучать не станет.

Портал захлопывается, унося с собой беглеца и его драгоценных собак. Чтобы после — когда от звона бутылок в погребе всполошится цербер, Лэндон устало привалился к любимым девочкам. Их разумы звучат успокаивающе, как музыка, знакомая с детства. Лэндон обнимает три мощные шеи, лицом клонится к светлой шерсти, которая по цвету похожа на его собственные волосы.

Страшное чувство: вдруг кажется, что он уже проиграл.

"Кубы"

Получилось бы сломать Вильяму нос и прострелить брюхо, да того спасли рефлексы. Ну хоть позорно сбежать получилось.

[Вильям Блауз]

 Сливаются воедино: чернило и золото. Переплетаются между собой в борьбе за власть: жидкая тьма и воплощённое великолепие. Тут нет победителей, нет проигравших. Печать обета остаётся на теле незыблемым обязательством, нарушение его — смерть.

  Вильям смотрит: уродство собственного предплечья, изменённая кожа. Золотые змеи обвивают ему пальцы, заплетаются в сетку, взрывают головами до локтя. Мерцают над и под его кожей: путами плюща-растения, отражением чужого права. Вильям больше себе не принадлежит.

  Почти с завистью он осматривает чужую почерневшую ладонь: там осталось своё, родное. Узор из темноты врастает волнами чёрного океана в чужую бледную кожу. Пальцы Вильяма разжимаются неохотно, будто чувствуют: отнятую свободу можно вернуть. Выскрести ногтями, вырвать силой. Близкие сердцу узоры чернильных вен: рука Лэндона будто смазала себе росчерк чужой магии, забрала себе часть души. Вильям знает: они оба сейчас кажутся себе чужими, отвратительными, на изменённые конечности не хочется смотреть. Печать обета знобит на коже татуировкой чужого имени.

  Имени, которое не хочешь носить, но носишь.

  Скрепление двух ладоней соединяет людей намертво. Вильям не жалеет ни о чём – в этом действительная власть Лэндона, власть ощутимая и реальная – вопреки предшествующим призракам. Как голодная собака Вильям готов сорваться за желаемым куском мяса, стоит только подразнить. Он счастлив: собака предвкушает ужин, едва в нужной ладони лишь открывается намёк на пищу. Собака счастливо виляет хвостом, готовая облизать руку.

  Они открывают друг другу истинные лица: Вильям видит, как с «золотого» человека слезает позолота, как всё меньше его вынужденный союзник напоминает ангела. Лэндон. Первыми летят в осколки совсем не безупречные манеры, вторая на очереди — сдержанность. Устремляющаяся в лицо рука гасится ладонью. Вильям ловит её привычным армейским рефлексом – перед самым носом. Удивительно вдруг чувствовать в себе силы после безумного количества ментальных ошибок. Он может себе признать: сейчас Вильям не боец. Его руки трясутся так же, как после любой попытки использовать сложную ментальную магию. Чужая ладонь могут чувствовать судорогу утомления.

  Получается лишь защититься: с несовершенством. Поток воздуха отбрасывает тело к стене, с диким грохотом опуская на паркет. Лэндон исчезает: на манеру развратных девиц после жаркой ночи — оставляя после себя лишь шлейф запаха одеколона. Вильям потирает нос, будто проверяя, что он всё ещё цел, грузно поднимается с упором на стену.

  Плохо.

  Исчезнувший человек унёс с собой и последнее слово, и славу победителя. Обманываться глупо: можно проиграть битву, но выиграть войну. Лэндон выиграл в самом важном событии встречи: спрятал то важное, что хотел выудить наружу чужой разум. Засохшая смоковница остаётся в воспоминаниях загадочным сухим деревом. Что-то подсказывает: с ней всё непросто.

  Вильям не пользуется дверью, выходит в окно. Хозяин положения пропал, и кажется неразумным тратить время на общения с прислугой. Выдерживать вопросы: «Что вы тут делаете?», «Как пришли?» Пытаться соврать и выпутаться.

  Окно надежнее. И Вильям выскальзывает из створок с элегантностью дворового мальчики. Колено брюк цепляет затяжка, но приземление выходит мягким. Вильям ступает на прохладную землю, вдыхает воздух: позади остаются очертания особняка, и он идёт почти вслепую. Расположение смоковницы известно лишь по урывкам подаренных воспоминаний. Непроглядная ночь стирает очертания кроны. Вильям запутывается в ветвях юной магнолии, но направляется прямо с упорством бронированного танка.

  Дерево высохло. Вильям чувствует укол в грудь: печальное зрелище, как отрывок осени посреди весны. Ладонь касается коры повторением чужого жеста, нежно мажет по сухости ствола. Вильям выдыхает: жаль, что дерево не может поведать тайны. Н одной, даже самой искусной ментальной магии не хватит, чтобы выудить воспоминания у неживого предмета.

  Вильям закрывает глаза – на секунду. Приваливает к дереву и достаёт из недр карманов блокнот. Слабый фонарик телефона достаточный источник света. Границы разверзнувшейся ямы манят, но дышат опасностью. И Вильям замирает, листает блокнот усерднее, чем раньше. Пока не натыкается на...

— Что за?..

  Ошибки быть не может. Вильям видит отчётливо: изображения блокнотов рисуют его. Элегантность вечернего костюма, молодая, едва стёршаяся с лица угловатость. Красота едва вступившего в охоту хищника: так никогда не видел себя Вильям сам, но видит художник. На бумаге горят всполохи красных перчаток: он не изменяет им, как только впервые облачил в них руки. Пальцы листают страницы, глаза находят своё лицо снова и снова. Находят ядовито красный цвет.

  По коже идут мурашки. Вильям всегда предпочитает помнить, даже если память оставляет напоследок нечто постыдное. Но лица художника среди воспоминаний нет: Вильям напрягается, отчётливо пытается вычленить образ Габриэля из подаренной памяти — но натыкается на пустоту. Разум сводит чувством страха: Вильям знает, что ему делать.

  Он должен дать добровольно покопаться в своих мозгах. Дать найти фрагмент забытой встречи или найти зияющую пустоту со следами чужого вмешательства. Виртуозный менталист мог бы восстановить то, что украли. Вильям не знает, под силу ли это Роан.

  Но она единственная, кому он может позволить копаться в его памяти.

  Выдох звучит обречённо. Вильям захлопывает блокнот, убирает в недра карманов и опирается на трость. Набалдашник приятно холодит руки и выступает нужной опорой. Вильяму приятно: между ним и Хелем разница в несколько сантиметров, и трость кажется подобранной по размеру.

  Хель.

  Сердце сжимается от боли: прошло несколько минут после громкой ссоры, а он уже тоскует. Пальцы хотят прикоснуться к родной коже, обнять хрупкое тело, пересчитав тонкие рёбра. Вильям помнит, как пахнут чёрные непослушные волосы: пылью книг, затхлостью дерева лавки, слабым запахом тела — личным неповторимым почерком. В последнем воспоминании Хель сам на себя не похож, он зол: зажимает рукой разбитый нос, извергает слова, которые ранят.

  Вильям знает: в этот день Хель сделал всё не так. Но кажется: простишь всё, кроме измены.

  Плечи вздрагивают в напоминание: в лавке любовно сложен чужой халат, под подушкой забыты наручники. Вильям чувствует боль и прыгает в яму под смоковницей, как спрыгнул бы в пучину смерти. Ощущение свободного падения прерывается быстро, принося с собой боль. Вильям болезненно стонет, хватаясь за бедро. В полёте неудачно перевернувшаяся трость вонзилась остриём набалдашника аккурат в бедро, разнесла ногу в мясо.

  Боль ослепительна. Падение выдаётся шумным и мягким: Вильям чувствует, что приземлился на кого-то. Руки цепляют за длинные бессильные пальцы с когтями, острые выступы рёбер. Вильям находит телефон, включает меркнущий от заряда фонарик и направляет под себя.

— Мать моя Харибда.

  Сердце заходится бешеным стуком. Вильям счастлив. Ни заострённые когти, ни платина волос не заставляют отвернуться от облика хтонического чудовища. Вильям обнимает, прижимает к себе бессознательное тело, пряча нос в светлые волосы. Сил практически не осталось: но это и не важно.

  Меньше всего ожидаешь встретить у корней смоковницы того, кого желает встретить сердце.

  Вильям неуверенно встаёт, поднимает с земли ослабленное, без сознания тело. Хель кажется выше привычного себя: заострена и удлинена каждая косточка, лицо со впалыми щеками, длинная шея, открывающаяся в инерции подъёма. Волосы испачканы в земле. Драгоценный груз переносится в нужное место: портальная магия разрывается в яме ярким хлопком.

  Глаза часто моргают с непривычки: в съёмной квартире забыли выключить свет. Кровоточит бедро, но Вильям знает: сейчас это неважно. Он не целитель, именно поэтому его аптечка – целый склад всего, что можно найти у врача. Вильям накладывает себе тампонаду на бедро, указывает время короткой запиской между витками бинта, с берёт нужное – для другого.

  С Хеля стягивают одежду: бессильное тело легко поддаётся ловким рукам, с ним обращаются нежно. Вильям выдыхает с облегчением: серьёзных травм у ростовщика нет. Куча ссадин, загрязнённых землей, которые просто очистить и присыпать антибиотиком. Вильям концентрируется на добрые полчаса на лечении, потом -- устало плюхается следом, тянет на обоих одеяло. В маленькой квартире места, кажется, на одного.

  Но этого человека он готов принять всегда.

  Вильям счастливо улыбается: у него в волосах ветки, костюм после ямы испачкан и в паутине. Он ненавидит хтоников, но впервые — обнимает с любовью. Становятся неважными ни волосы, ни когти.

 У чудовища лицо — любимого человека.

 Вильям проваливается в сон, забывая: про жгут, про одежду, про грязь. Он счастлив. Ладони прижимают чужое тело к себе, нос теряется в бесцветных волосах.

Какое удовольствие: засыпать так снова.

"Пространственная магия: перенестись в квартиру"

Хорошо

[Хель]

В измученном сознании кошмар мешается с кошмаром. Гаснет боль от падения, чтобы в следующий миг выбросить в совсем другое место. Хель задыхается. У него нет сил, воздух раскален вулканическим жаром, земля содрогается под ногами. В протянутой ладони дрожит трость.

- Вильям.

Проклятье Хеля в том, что он знает: никогда не сможет защититься от этого человека. Он может блефовать, бежать прочь, но защититься оказывается неспособен. Ни от кулака, разбивающего нос. Ни от колких слов или взгляда. Чужая ладонь, обтянутая перчаткой, забирает оружие, кромка лезвия касается тела хтоника, бледного, с выступами ребер. В чужих темных глазах — только ненависть. Ни грамма нежности. Хочется отвернуться, но так будет еще страшнее.

Убей меня, - умоляет Хель. Мысленно. Вслух, срываясь на болезненный шепот. Взгляд отчаянно скользит по чужой фигуре, по распахнутой рубашке, свисающей с плеч, по излету ключиц. Чужие руки не дрожат, губы складываются в предвкушающую улыбку. Ты хочешь меня убить, понимает Хель. Ты меня ненавидишь.

Больно как никогда. Последняя ссора — мучительная, ранящая сильнее, чем сможет любой клинок. Видение, сотворенное собственным разумом, скалится, словно хищный зверь.

- Чудовище, - почти сладко шепчет незнакомец с глазами Вильяма. Клинок вонзается в тело, безошибочно отыскивая путь к сердцу. В горле клокочет кровь. А Хель тянет когтистую лапу к своему убийце, цепляет за запястье и тянет ближе. Он помнит: умирать не так страшно, как остаться одному. Руки обнимают чужое тело, наконечник трости пробивает насквозь. Хель вонзается взглядом в чужие глаза. Он знает: это всего лишь сон.

Но страшно так, что ни выдохнуть. Больно до каждой клеточки в теле. Хель знает: эта боль останется навсегда. Будет преследовать до конца жизни. Сейчас кажется, не столь долог срок.

- Останься со мной, - умоляет хтоник и обхватывает лицо призрака ладонями, слепо гладит по щекам и по кромке губ, - просто останься.

Не хочется просыпаться. Пусть даже здесь больно и кровь заливает губы, вокруг жар вулкана сменяется мертвенным холодом склепа, перекатываются под ногами мелкие косточки. Все это кажется неважным. Хель не хочет просыпаться, ведь он помнит: в реальности одинок. И с губ срывается болезненный выдох. Хтоник гладит привидевшегося палача по волосам, срывается пальцами вдоль щек. Это безумие — он знает. Но у каждого свой грех.

Его грех скалится и причиняет боль.

Хель помнит: холодный воздух, корка изморози на сухих ветвях, лес где-то вдали. В воздухе пахнет грозой. Человек в его объятиях вдруг замирает, холодея, покрывается слоем камня, стирающего черты лица. Хель тщетно пытается оживить видение...

И оказывается вдруг один. Ноги подворачиваются на влажной холодной почве, руки режет колкостью сухих веток. Страх вонзается в сердце фантомом металлической трости. Слышится свист и хохот из-за спины. Арбалетный болт пробивает плечо, от удара подкашиваются ноги. Хель падает. Он знает: все это сон. Но страх настоящий. Охотники гонят по лесу, как добычу. Им все равно, есть у тебя разум или нет. Без печати ты просто трофей, желанная добыча. Когтистая лапа обхватывает четырехгранный наконечник болта. Плечо пробито насквозь, боль заставляет шипеть сквозь зубы.

- Вильям, - срывается хтоник. Это глупо, так неправильно и безумно — звать того, кто никогда не придет. Последняя ссора как поставленная точка, как клинок, вонзившийся в плоть. Хель знает: он сделал больно. Его и самого ранили как никогда.

Преследователи обступают со всех сторон. Хохот похож на звериный вой. Добыча — всего лишь монстр. Уродливо удлиненные пропорции, сколы костей, торчащие под кожей. Тьма, затопившая белки глаз. Хель не обманывается. Он силится отстраниться, уйти от боли, ломающей кость. Но не получается. Как служанка дурная, память оживляет сцену.

Одна из фигур вдруг срывает маску, скалятся в улыбке знакомые губы. Хель замирает, сдаваясь под полным ненависти взглядом. Дуло пистолета прижимается ко лбу.

- Чудовище, - цедит сквозь зубы самый нужный, самый желанный человек. И нажимает на спусковой крючок.

Больно.

Хель задыхается, выбираясь из сна так, как мог бы выбираться из-под толщи воды, борясь со стихией. Жар, охватывающий тело, кажется неправильным, и хтоник не сразу осознает: чужие объятия сжимают почти с любовью. Он отстраняется, испуганно впивается взглядом в лицо того, кто преследовал в страшных снах. Ждет, когда кошмар продолжится, потому что понимает: это не может быть реальностью.

Его тело все еще уродливо измененное, длинные когти случайно вспарывают матрас. Платина волос путается и падает на глаза. Страшно: что будет, когда убийца проснется?

- Вильям, - выдыхает Хель и срывается в болезненный полустон. Ударяется спиной о стену, отстраняется и смотрит — человек спит. Мирно. И кажется настоящим. Хтоник закрывает лицо руками, тихо выдыхает, вытирает непрошенную влагу с ресниц. Он глупец и безумец, потому что тут же тянется к своему палачу, гладит ладонью по волосам.

Реальность пахнет кровью и антибиотиком. Хель запоздало понимает: его ссадины обработаны, боли в теле осталось мало. Чужое бедро кровоточит раной. Руки тянутся сами, даже помня: сил мало. Но это не имеет значения. Хель знает: если не хватит сил, он и жизнь разменяет.

Магия касается чужого тела так, как могли бы коснуться руки. С нежностью проливается на рану целительным бальзамом. Смывает боль, стирает кромку подсохшей крови.

Хель задыхается и с шумом валится к стене. Он все еще слаб. Прошло слишком мало времени, и из горла рвется хрип. Хель прижимает ладонь к губам, сдерживая кашель. Рот полнится вкусом крови. Глаза закрываются.

Все, сказанное ранее, воскрешает память. То, что сказал Вильям. Что в ответ выдохнул сам Хель. Каждый миг минувшего вечера колет ножом под ребра. И кажется неправильным — быть здесь. Рядом с этим человеком. Сейчас, когда боль еще пробивает сердце.

Рука тянется погладить по плечу, по изгибу шеи. Невесомо, боясь ранить когтями. Хель знает: он монстр. Вильям откроет глаза и испугается. А после прогонит прочь. За все, что они наговорили друг другу. Но это будет потом. А сейчас Хель поспешно стирает кровь с губ и клонится к чужому лицу, касается поцелуем пятнышка родинки. Он сам сказал: убью, если увижу. Но губы скользят по щеке, прижимаются к чужим губам. Едва ощутимо. Он не может устоять. Не хочет.

Даже если это кошмар, который закончится пробитым насквозь сердцем.

- Вильям, - шепчет ростовщик и пьяно улыбается. Отстраняется, чтобы стереть выступившую на губах кровь. Закрывает глаза, приваливаясь к стене. Неуклюже подтягивает одеяло до самой шеи. Смотрит на собственную ладонь без привычного узора чернил...

И замечает странность чужой руки. Предплечье Вильяма под задравшимся манжетом рубашки светится золотом. Прикосновение чужой магии. Хель клонится ближе, кончиками пальцем ведет вдоль узора: отпечаток чужого колдовства на вкус как цветочный мед, пальцы режет как будто лезвием. Узор змеится изгибами золотых линий.

Тот незнакомец. Хель вспоминает: бледность высокомерного лица. Багрянец глаз. Незнакомец, от которого фонило опасностью и жутью. Тот, в чьем доме Вильям и был настигнут. Хель вспоминает имя: Лэндон. Не помнит, было ли оно сказано. Но всплывает мгновением позже второе слово: Савант.

Голову пронзает болью такой, что Хель не сдерживает болезненного стона. Ладонь тянется к виску. Хелю мерещится запах цветов, магнолий. И аромат затянутого ряской водоема. Стрекот кузнечиков и стрекоз.

Мерещится зал, полный гостей. Снова и снова — сходящиеся в танце силуэты. Лицо Саванта, озаренное улыбкой. И... Вильям. Снова и снова. Будто в страшном сне — кружащийся там же, среди незнакомцев. От боли перед глазами темнеет, нос и рот полнятся кровью. Хель торопится прижать ладони к лицу, чтобы не испачкать чужое одеяло.

- Вильям? - зовет он беспомощно, как дурак. Испуганно, словно человек может помочь чудовищу. Словно он захочет помогать. Перед глазами все плывет. Мерещатся призраки каменных статуй и чей-то далекий смех. Залы с расписными потолками. Бескрайние зеленые коридоры лабиринта.

- Вилл, - выдыхает хтоник. На одеяло все же проливается кровь.

"Кубы"

Вылечить рану Вильяма - хорошо.

[Вильям Блауз]

Вильяму снится: всполох родных перчаток, ударяющихся в дверь. Звон колокольчиков над аркой лавки, лёгкое покачивание синих ловцов снов под потолком — от царившего сквозняка. В лавку редкостей проникает ветер, смазывает затхлый запах старого дерева и пыли с книг. От Вильяма всегда пахнет одними и теми же духами. Становится приятно привнести в помещение что-то своё. Будто ты тоже его неотъемлемая часть.

  Будто ты достоин в нём находиться.

— Привет! — звонко машет рукой красная перчатка.

  Вильям улыбается: как тогда, в первый раз. Дверь почти сносится с петель по привычке, но этот вечер ломает привычный равнодушный сценарий. Его встречают. Корвус слетает с насеста, царапая когтями прилавок. Кажется непривычно ярким синим пятном в среде царящего полумрака. Птичья голова клонится вбок, поворачиваясь к Вильяму ухом. Диковинный орёл не умеет улыбаться, но по нему всегда видно: он рад встрече. Становится уже не страшно протянуть ладонь, почувствовать, как птичья голова утыкается в запястье ласковым приветствием. Корвус единственный, к кому страшился прикоснуться Вильям.

  Как хорошо, что этого страха больше нет.

— У нас в холодильнике мышь повесилась, — тянется издевательским голосом привычный орлиный тон. — Но может, хоть ты холодильник починишь? Кстати, на кухне полка упала.

  Из насеста выглянет другая морда. Вильям поднимет взгляд, завороженно улыбнётся. Диковинный гибрид кошки и дракона лениво потянется на гнезде, царапая лапами ветки, скинет из насеста подобие перекрученной тряпки. Не станет спускаться, но снаружи мелькнёт длинный метровый хвост с пушистой кисточкой. Возбуждённо покрутится туда-сюда.

  Цисса. В сознании она всегда живая, всегда красивая. Смотрит так, что в волшебных глазах можно потеряться. Вильям тянет руку: через ткань ощущается её приятная шесть, больше похожая на плюшевый пух. Касание ласковое, сухой нос утыкается в ладонь. Урчание похоже на звук заведённого машины-трактора. Приятно.

  Но лишь последнее лицо — венец творения. Вильям всегда возвращается к нему. Куда бы ни заносила жизнь, как бы ни трепала судьба, ему всегда хочется коснуться плеч с узорами магической вязи, обнять лопатки, обжигающие остротой. Полукровка эона всегда улыбается криво, его внешний лик неидеален до каждой детали. Переломанный нос, неправильный прикус, резкие черты лица, неуверенная походка с опорой на трость.

  Хель.

  Тысяча минут страданий, миллионы секунд разлуки и всего несколько дней из всей жизни, которые можно назвать счастливыми. Вина всему — этот человек.

  Сквозь сон ощущается приятное покалывание в ноге, отголосок боли отступает, и Вильям тянется к бедру, чтобы ослабить жгут. Он не просыпается: не хочет прогонять приятное и мягкое видение, пугать желанного призрака. И Вильям проваливается в сон снова: касается подушки, которая пахнет чужим теплом. Утыкается носом в чужую руку.

Призрак за границами разума не уходит. Он кладёт трость в сторону, тянется двумя руками — преддверием объятия. Открытого, дружественного, будто не существовало ни ссоры, ни громких обидных слов с обеих сторон. Вильям шагнёт навстречу, перехватит хрупкое тело руками. Обречённо выдохнет:

— Я соскучился.

  И услышит:

— Я тоже.

  Призрак не скажет ничего. Что он, копия, созданная воображением, что оригинал — оба немногословны. И Вильям теряется в этом объятии, как когда-то давно потерялся в человеке. Сон не хочется прерывать, но...

— Вильям, — срывается сначала шёпотом.

  А потом — болезненным потустоном. Лицо Вильяма морщится болезненно, выдираемое из приятного сновидения. Мышцы устало ноют, не хотят просыпаться. Вильям открывает глаза и видит: его призрак рядом.

  Он не испарился.

— Вилл, — звучит почти ласково.

  Кажется, в первый раз за всё время. Не откликнуться — преступление. Не подтянуться на кровати — невозможно. Почему-то это кажется важным: впервые тебя назвали по тому имени, по которому ты хочешь, чтобы тебя называли.

  Без всего высокопарного налёта. Без фамилии «Шекспир», которая вечно рвётся следом. Просто человеком, просто чем-то домашним. Значимым и родным.

  Скрючившийся на одеяле ростовщик выглядит ломанной игрушкой с потёкшей краской. Вильям приходит в себя моментально, стирается пелена сонливости с глаз, голова может соображать трезво.

  Он видит: ран нет. Есть кровь, исходящая из рта, страх в чужих глазах. Реальность давит сильнее прошлой ссоры: он не целитель. И едва ли знает о медицине больше самого Хеля. Руки тянутся обнять. Прижать к себе тело, вплестись пальцами в платиновый шёлк волос.

— Тише, — шепчет Вильям. — Не переживай.

  Признаться себе просто: в какой-то момент стираются грани принятия. И расстилаются дальше. Вильям в первые ловит себя на мысли: ему не противно прикасаться. Не страшно. У хтонического чудовища лицо любимого человека. Ты прижимаешь к себе его тело, сухое, покрытое трещинами, уродливо изменённое, а чудовище вжимает когти, как послушная кошка.

  Боится поранить.

— Хель, — любовно шепчет Вильям.

  Любовно — каждой буквой. Восходящий рассвет не может дать краски дня, но уже стирает ночную темень. Хтоник узнаваем. Заострена каждая косточка, стёрт узор магических чернил и лицо в обрамлении бесцветных волос кажется лицом утопленника.

  Легко не смотреть в глаза, когда от тебя их прячут.

  Вильям прижимает хтоническое тело крепче, оплетает в объятиях, зарываясь носом в макушку. Узнавая в ней знакомое с закрытыми глазами Сознание стучит по вискам: нужно что-то делать, нужно чем-то помочь. Остаётся невысказанной загадкой, как очутилось тело Хеля в яме под смоковницей на Абберате. Он обработал все раны, что видел.

  Но никто не застрахует от внутреннего кровотечения.

— В сердце ударили? Лёгкое, желудок?.. Хель? — Вильям слабо трясёт, призывая к ответу. — Если тебе плохо, нужна скорая, скажи — я вызову.

  Душу грызёт сомнением. Вильям помнит: однажды он видел похожее. В самый первый день после убийства жрицы. Та же судорожная слабость, исчерченное трещинами тело. Кашель, выдыхающий из груди кровь с пеплом. Отчаяние, проваливание в небытие...

  Двумя днями позже Вильяму удалось выдернуть Хеля из объятий склепа. Он не уверен, но слепо повторяет то, что помогло тогда.

— Всё в порядке. Ты здесь, — пальцы ласково тянут Хеля за подбородок.

  Тянут лицо вверх, заставляя открыть глаза чужому взгляду. Дают удостовериться: не оттолкнут, не обидят. Не испугаются.

  Вильям смотрит в лицо монстра, и оно впервые не кажется ему уродливым.

  Заостряются скулы, которые он знает. Глаза беспощадно чернеют, отливая неестественным свечением — но разрез глаз остаётся прежний. У чудовища родные черты. Узнаваемые, даже слишком.

— Ты дома, — шепчет Вильям и подносит чужую ладонь к собственному лицу.

  Кожа впервые ощущает: колкость чужих когтей. Вильяму всё равно на боль: он трётся о ладонь с удовольствием заворожённой кобры. Целует коротким касанием в кожу меж фаланг.

— Ты обещал меня убить, — любовно говорит Вильям и впивается в запястье страстно-слабым укусом. — Если такова твоя воля, я желаю смерти.

[Хель]

Не прячь пули, стреляй смело,
Пускай стрелы в моё тело.

[/b][/size][/font]

Страшно поверить: самый нужный человек не отталкивает, притягивает к себе, смотрит так, словно под личиной чудовища может отыскать знакомый образ. Хель выдыхает с облегчением, с благодарностью прижимается ближе, прикрывая глаза. Боль стирается с каждым касанием, с каждой тихой фразой. Руки тянутся зажать истекающий кровью нос.

- Кажется, я перестарался с магией, - вместо всех объяснений выдыхает хтоник. Почти со смехом. С тихим виноватым признанием: все силы истратил, так что даже не хватает магии собрать воедино собственный образ, смазать узор уродливых трещин.

Хель задыхается, обнимает, забывая про кровь и боль, жмурится, пряча лицо в изгибе чужой шеи, молится беззвучно: пусть момент продлится подольше. В одном только объятии вся необходимая нежность и теплота. Ростовщик замирает, прижимается губами к пульсирующей жилке на чужой шее, целует — одними губами, нежно, ласково.

Они наговорили друг другу ужасных обидных слов, и хтоник не знает: кто ранен сильнее. Но его все равно обнимают, удерживают на грани яви — и он отвечает тем же, не выдыхая ни одного мучительного упрека. Ни одного вопроса. Почти можно поверить: ссоры не было вовсе. Как не было прощания на маленькой кухне. Все кошмары последних дней кажутся сейчас лишь промелькнувшим сном, а самое главное — проснуться удалось в объятиях любимого человека.

- Все в порядке. Ты здесь.

Хель кивает, поддается чужому жесту, распахивает глаза. Знает: сам смотрит со страхом, с мучительным ожиданием: вновь назовут чудовищем. И то, что сам себя ненавидишь, не оказывается достаточной броней. Мгновение тянется вечностью — но боли не следует. Вильям не отталкивает, не отстраняется, не торопится вогнать в чужое сердце лезвие ножа.

- Ты дома, - вместо этого выдыхает Блауз, и Хель срывается болезненным выдохом. Дома - звучит как самая желанная ложь.

- Не уходи, - в ответ умоляет Хель и задерживает руку у чужого лица — не позволяет себе даже невесомых движений, не желая случайно поранить. Тепло чужой щеки у рыхлой ладони прожигает не хуже каленого железа. Так страшно чувствовать чужую уязвимость.

Так приятно получить мягкий поцелуй у когтистых пальцев. Голова кружится, мир растекается разводами акварели, оставляя только чужое лицо, бледность щек, омуты темных глаз. Все прочее кажется несущественным и ненужным. Стыдно признаться: Хель не думает о возвращении в лавку, не слышит беспокойства альтер-эго на самой границе сознания. Он наслаждается чужим прикосновением, теплом, отдаваемым так щедро. Распахнутым объятием, в которое принимают без упреков и обвинений.

- Ты обещал меня убить, - выдыхает Вильям, и напоминание звучит нежнее, чем признание в любви. Запястье обжигает слабым касанием зубов. Хель вздрагивает, тянется ближе, забывая о собственном уродстве и опасности острых когтей, о разводах крови под носом.

- Я не смогу, - признается хтоник и улыбается. Виновато и обреченно — как тот, кто перед лицом верной гибели решает сложить оружие. - Выходит, я действительно лжец?

Голос гаснет, как выдох умирающего, и хтоник тянется поцеловать в уголок чужих губ — невесомо. Зубы тоже остры, он сам себе кажется чудовищем из сказки, опасным Серым Волком, с большими зубами, когтями, глазами. Ни одно из касаний не переходит черты между нежностью и страстью. Так может касаться кисть, рисуя разводами акварели.

Хель обхватывает ладонями чужое лицо, прижимается лбом ко лбу Вильяма, закрывает глаза. Сотни невысказанных болезненных признаний оплетают ребра колючим терновником, сердце бьется так, словно мечтает остановиться. Страх стекает красной дорожкой по подбородку.

Как признаться в том, что этому человеку никогда не сможешь навредить? Хтоник знает: это ужасная слабость, непростительная, вручать кому-то оружие против себя, протягивать в ладони уязвимое сердце. Но... все равно. Слишком поздно. И кажется: каждый мучительный ужасающий миг был предопределен. Не семь лет назад. Может, целую вечность.

- Ты мне снился, - срывается другое признание, неправильное, неуклюжее. Затихает в приступе кашля. Хель морщится, но не отстраняется. Ему не хочется разрушать хрупкую реальность. Он не понимает, какому чуду обязан быть здесь, вновь рядом с этим человеком. Какому чуду обязан прощением.

Руки срываются невесомой лаской, гладят вдоль чужих бледных щек, ласкают поверхность скул, скользят по линии нижней челюсти. Хель знает: нельзя переходить черту. Только не сейчас, когда он все еще монстр, когда может ранить, просто забывшись. И длинные когти лишь щекоткой касаются чужой кожи.

Хель боится открыть глаза. Он знает: собственный взгляд заполнила чернота. Не хочется, чтобы Вильям боролся с собой, вновь смотря в глаза чудовищу. Но в мыслях самого хтоника, когда он тянется мягко поцеловать, только лицо любимого человека. Темные глаза, полные мучительных откровений. Пятнышко родинки на щеке, спутанные непослушные волосы, в которые хочется вплестись ладонью. Хочется вжаться всем телом в чужое, встретить каждую желанную боль чужого тепла.

- Вилл, - повторяет ростовщик и мягко касается губ эона своими. Почти целомудренно, почти невинно, хотя под кожей вспыхивает узнаваемый жар, хотя хочется опрокинуться на спину, притянуть человека ближе, принять чужое тело в бесстыдном объятии.

- Мне никто другой не нужен, - признается Хель мгновением позже, выдыхает с кровью у чужих губ. Тут же отстраняется, пытаясь стереть багрянец с подбородка, опускает лицо. Кровь заливает губы, стекает в подставленную ладонь. Всего лишь перестарался. Хель тихо выдыхает и клонится головой к плечу человека. Может, и стоило попросить помощи. Отыскать платок, любой кусок ткани, который было бы не жаль — но боязно выпутаться из этих рук. Легче потеряться в смешении собственной боли и чужого принятия. Прекрасного, как самое желанное из сокровищ.

- Не уходи, - повторяет хтоник и закрывает глаза, свободной рукой цепляется за плечо Блауза, на миг почти забывая о том, что нужно быть осторожным с когтями. И новые признания льются потоком, прерываемым лишь клокочущим в горле кашлем.

- Прости, Вилл, я испугался. Кинулся за тобой, пытался найти. Я не должен был лезть... я тебя ждал, понимаешь? Все последние недели ждал, пытался дозвониться... наверное, снова напутал что-то с телефоном. Наверное... и я вернулся — а твоя подруга все в лавке отремонтировала. Я как нашел наручники под подушкой — подумал, пусть остаются. Глупо так... я сразу вспомнил то подземелье. Далеко наручники? Может связать меня, если хочешь. Если так нужно. Не хочу, чтобы ты боялся. Не хочу... Не уходи, прошу, - мольба срывается с дрожью голоса, пальцы цепляются за чужое тело, выдох теряется в изгибе бледного плеча.

- Я так испугался, когда увидел, что... Все получилось? Вилл? Ты видишь хорошо? Я никогда не делал чего-то столь сложного. Скажи: получилось? И весь вечер, вся эта ночь... давай забудем? Давай... я даже не помню ничего. Только как свалился куда-то, был уверен: это конец. Никто не найдет. Сил подняться бы тоже не было, я просто... я не смогу тебя убить. Никогда не смогу. Не смогу тебя даже возненавидеть. Вильям, Вилл... ты мне снился.

Выдох гаснет на чужой коже, дрожь сотрясает все тело. Не судорогой, лишь преддверием, слабость накатывает волнами, но сознание не смывается в пустоту. Хель мучительно замирает, заставляя себя не двигаться, молясь, чтобы боль осталась незамеченной.

- Не уходи, - вновь выдыхает хтоник и губами прижимается к излету чужих ключиц. Мысли мечутся в голове роем жалящих шершней. Стихи кровью наполняют рот, боль пульсирует в каждой ломаемой судорогами конечности. Хель морщится, кусает губы, сдерживая и кашель, и стон.

- Вилл.

[Вильям Блауз]

 Хочется закрыть глаза. Поддаться навстречу нахлынувшим чувствам, вжаться в губы требовательным властным касанием. Сорваться страстью: несдержанной, нетерпеливой, обжигающей. Забыться в ощущениях и голоде, будто не было ни последней ночи, ни последнего приключения. Поцелуй в шею распаляет кожу зноем: Вильям чувствует каждую грань нежности от человека напротив, и она его заводит. Он тяжело дышит, приоткрывает глаза.

  Опять разбужен невовремя.

  Хель обнажён: обработана каждая рана, пахнет антибиотиком и лекарствами. Белые волосы растрёпаны после сна, губы сухие после пробуждения. Плащ, жилет, бельё, смятые чёрные джинсы висят на спинке стула скомканной материей. Они не нужны, правило «дома» гласит: ростовщику нечего тут делать в одежде. Хель на бледных простынях выглядит продолжением тусклого узора тканей: без вязи магических чернил его кожа словно мрачнее обычного, почти сливающаяся цветом с обстановкой. Голое тело в складках одеяла, замершее на целую одну секунду, прекрасно как произведение искусства: хочется остановить миг, задержаться взглядом на мгновение. Вильям отчётливо понимает, что его от спутника отделяет тонкая лишь ткань сатина и собственная «броня». На плечах Вильяма предательски висит запыленная рубашка, одежда, что липнет к коже. Он вспоминает, как устал: кажется, свалился без сил ближе к раннему утру, только скинув ботинки.

  Сейчас от сонливости не остаётся и следа. В сдержанном объятии Хель льнет поцелуем к его шее. Вильям закрывает глаза от удовольствия, откидывает голову назад, подставляясь ласке. Чужим губам, приникающим к пульсу сонной артерии.

– Продолжай, – в какой-то момент говорить о собственных желаниях становится легко.

  Легко – прижать Хеля к собственной шее в требовательном объятии. Обхватить пальцами за затылок, вцепиться в волосы, подтолкнуть носом к мышцам над ключицами. Вести: настойчиво, но без насилия – там, где приятно, там, где хорошо...

  Тяжело ростовщика слушать. Покаяние, объяснения, слова ускользают от головы, как веретеница бумажных корабликов по лужам. Хель забывается в нежности: вновь и вновь аккуратно целует в губы.

  Не так. Он всё делает не так.

– Хель, – голос срывается мольбой.

  Продолжить ласку. Не отстраняться. Прервать этот поток бессмысленных оправданий грубым:

– Заткнись.

  Опасливая нежность против неприкрытой страсти. Вильям кладёт руки Хелю на плечи, клонится ближе. Рот чувствует запах крови: сил в теле хтоника практически не осталось. Но это хрупкость обманчива. В покрытом трещинами теле едва ли можно найти намёк на самоуничтожение.

  Вильям встречал слитых с аннигиляторами не раз. Знает: даже ребёнок может разорвать тело смертного в клочья одним лишь движением рук. На самом деле сейчас не Вильям — Хель сильнее. И ростовщик прикасается так, будто одним неловким прикосновением может нанести непоправимый вред. Будто знает свою опасность – и сам боится её.

— Не сдерживайся, — шепчет Вильям на ухо, теряет поцелуй среди спутанных светлых волос. — Я не брошка в твоей лавке.

  Иногда терзание — единственная форма нежности. Вильям поднимает лицо Хеля за подбородок, ждёт, когда уже-не-человек решится посмотреть глаза в глаза. Легко читать по жесту: ростовщику страшно. Что собственное дело предательски его оставило, явив миру сущность монстра, что тот, кто привык общаться с хтониками посредством огнестрельного оружия, вновь может приставить оружие к виску — поступить так, как поступал со всеми остальными.

  Вильям вспоминает, будто прошлое давно утеряно. Хель может мучить. Терзать с яростью голодного зверя. Потерянные объятия в двадцать седьмом номере, укус, застывший на лице ещё неделю после. Пальцы, цепкие и сильные, из которых вырваться почти невозможно. Горестно сознавать: бескомпромиссно прогибал другого под себя, бил по рукам, воспитывал, как собаку.

  Не считался ни капли.

  В танце страсти приятно навязать другому свою волю, свои правила. Видеть, что человек податливо соглашается: не хочет ранить, привык быть ведомым. Вильям тянется пальцами к вороту рубашки: ловкие пальцы расправляются с пуговицами в считанные минуты. Теряешься в захлестнувшей страсти: всполохи красных перчаток летят на пол последними.

  Рывок. Хеля прижимают спиной к стене с глухим стуком, что может выпустить из лёгких приступ кашля. На шее замирает укус, зубы рвут кожу с остервенением злости. Хель – достоин высшей нежности в мире.

  Хтоник достоин борьбы.

— Иди сюда, — любимая фраза, предвестник бури звучит как приглашение к битве.

  Оба знают: всё это лишь игра, не по-настоящему, выпуск пара после горячности крупной ссоры. Сердца бьются в унисон, оба любят друг друга. Но пальцы сжимают тело Хеля до злостного касания: тёплая рыхлая кожа, покрытая трещинами аннигилятора, принимает в себя требовательные «человеческие» ногти. Вильям целует самозабвенно, мешая дышать. Напирает телом вперёд, зажимая. Пальцы перехватывают чужие запястья и тянут руки наверх: сомкнутся над головой в жесте удержания.

   Между чудовищем и человеком разницы немного. Ну и кто из них теперь жертва?

  Вильям знает: это безумие. Сквозь долгие мгновения злостного поцелуя отпустить руки, терзать кожу. Впиваться ногтями в чужие бедра, вести по ногам, оставляя красные полосы. Свалить грубым рывком ростовщика вниз, на матрас, нависнуть сверху: не подарить поцелуй – склониться к шее. Отыскать носом среди прилипших волос свежие шрамы, оставленные ещё вчера когтями. Вильям помнит: семь лет в этом месте шеи он...

  Язык ведёт по пульсирующей жиле влажной дорожкой. Ласка перед насилием обманчиво нежная, но исход её предрешён – правая сторона под ухом, жилистая кивательная мышца принимает в себя муку зубов. Вильям кусает так, будто хочет выгрызть кусок плоти. Он не жалеет, не щадит ни капли: хочет слышать чужой стон, сбитый призвуком боли. Испытать на себе когти, которые могут по инерции вцепиться в плечи.

 

Хеля ни жалеют ни капли. Ни в одном поцелуе нет отзвука прошлой нежности.

 

Только боль. Только терзание.

 

Только общение охотника за хтониками и хтонического монстра.