[Энтропий]

"[align=center Стартовая локация[/align]"] Лирея / 4807 гг.

"[align=center Участники эпизода[/align]"] Энтропий, Вильям

Эпизод является игрой в настоящем времени и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту стандартную систему боя.

"[align=center

Музыкальное сопровождение[/align]"]

[Вильям Блауз]

— Что это у тебя? — с задиристой усмешкой говорит Стефан, который на год старше Вилла, тыкая ему пальцем в щеку. — Какая-то клякса или что?

  Вилл опасливо озирается на его фигуру, которая кажется ему большой: Стефан выше его на полголовы и в два раза сильнее. А ещё он хулиган: постоянно задирает младших.

— Ничего. Родинка.

— Дай посмотрю. Это же кляска! Что ты мне говоришь?

  Стефан смеётся. Его пальцы вымазаны в саже, под ногтями виднеются остатки дворовой земли. Он хватает Вилла за волосы, заставляя его запрокинуть голову, и царапает кожу. Щеку жжёт от болезненного прикосновения. Вилл дергается и вырывается, толкает Стефана в живот. Последний заливисто смеётся. Повреждённая у основания родинка кровит, её сковырнули. Виллу обидно и больно.

  Он гневно дышит в ответ: его глаза заливаются не то ненавистью, не то слезами. В четыре года он ещё не умеет держать эмоции в узде, но научится в скором времени. Зато Вилл точно знает: он не даст обидчику уйти. Его маленькая ладонь вытирает каплю крови под глазом и размазывает по скуле ярко-красный цвет в виде полоски. И рука тянется к игрушечному ведёрку. Секунда — и Вилл ударяет Стефана по носу — раз. Надевает ему на голову ведёрко — два. Повсюду слышится детский смех. Приютские дети окружают их со всех сторон, смыкая кольцо, где в центре — два недруга, которые вот-вот подерутся. Боевой клик к драке заводит и гремит в ушах. Обратного пути уже нет.

  Стефан ругается и делает шаг вперёд, спотыкаясь. Вилл отпрянывает назад, но спиной утыкается в чужие руки. Они не поддерживают его, толкают обратно в круг, где его ожидает длань судьбы. Стефан после того, как снимает ведро с головы, похож на монстра  и демонстративно разминает кулаки. Воспитательница не успевает вовремя.

  Когда она их находит — по возбуждённым крикам детей с первого этажа — у одного из них из головы вырван клок волос, у другого разбита губа, повреждён нос и на щеке виднеётся кровоподтёк. Вилл держится ладонью за лицо: скоро расцветёт синяк. Недовольная воспитательница разводит их по разным сторонам: ставит Стефана в угол в гостиной, Вилла запирает в помещении под крышей.

  Оно используется как старый склад. Сюда не ходят играть дети. Крыша подтекает, на полу, сваленные и перевёрнутые, лежат сломанные столы, стулья, остатки треснутых гардин. И шахматы с потерянными фигурами. Вилл отворачивается от этого зрелища, поджимая губы. Его рука касается гладкой поверхности дверной ручки и поворачивает её направо. Ручка поддаётся на пару миллиметров и заклинивает. Вилл знает, что его закрыли, но всё равно пытается открыть дверь. Будто последняя надежда на справедливость ещё остаётся.

  Но и она сгорает.

—И разве это честно? — задаёт он вопрос во вселенную.

  Но вселенная молчит. И Вилл заходит внутрь комнаты, садясь около старой резной доски шахмат. У неё потеряна фигура белого коня, чёрного офицера, у ладей отломаны или откусаны верхушки. Глаза находят пешку, одиноко откинутую от остальных фигур. Вилл опускает плечи и берет её в ладони. Она деревянная, крохотная с зазубринкой: и почему она отдельно от остальных?

  Разве это справедливо?

  Справедливо, что он наказан?

—Молчишь? — вновь обращается Вилл к вселенной, поднимая глаза к крыше. — Вот и молчи. Ты всегда молчишь, когда мне нужна твоя помощь.

Но, возможно, сегодня первый раз его кто-то услышит.

[Энтропий]

Помимо мира реального для бога хаоса существует еще великое множество нематериальных миров, и мир личных ощущений, беспорядочных стихийных желаний и порывов один из самых притягательных. Увлекательный калейдоскоп случайностей на границе безумия.

Энтропий любил детей и пусть те, кто захотят в очередной раз приписать ему извращенное зверство, утрутся кровавыми слезами. Дети — одна из величайших драгоценностей их мира, а также идеальные проводники первозданного чистейшего хаоса. Мало кто способен соревноваться с детьми в хаотическом. Они, подобно стихии, не связанные нормами морали, вбитыми в голову рамками обществ и порядков, незамутнённые глаза, через которые на мир смотрит бездна.

Дети обладают одной невероятной способностью, которую теряют большинство взрослых особей. Способность принять любые правила любой игры. Именно так. Все возможные вариации реальности, все разнообразие мира с его грязью и болью, красотой и состраданием. Да, это делает их беззащитными, хрупкими... по этой же причине ребенку говорят с самого юного возраста, что говорить с незнакомцами ни в коем случае нельзя.

Тем более с высокими и здоровыми мужчинами.

Тем более в замкнутых и темных помещениях, наподобие чердака.

Вообще не позволяй здоровенным дядькам оставаться с тобой наедине, где бы то ни было. Почему? Ты не способен пока что этого понять и осознать, но поверь, маленький, будет страшно, больно и воспитательница заплачет. Она будет плакать очень долго и очень горько, пока в ее теле вообще не останется влаги. Тогда воспитательница отправится на кухню за компотом. Тем самым вишнево-яблочным, твоим любимым. Маленькому Виллу наверняка об этом говорили хотя бы раз. Не так, конечно, но смысл оставался тем же.

Дети не способны подвергать мир и населяющих его взрослых критике, они могут представить себе любые вариации действительности, но при этом не могут защититься от реальности, а в пять лет даже от самых слабых ее ударов.

Энтропию редко удавалось ощутить в другом разумном столь неподдельную искру хаотического, даже при том, что он искал ее целенаправленно в сиротских приютах, детских домах и везде, где живут маленькие боги хаоса. Найти среди них первозданных самородков, тех, кто не утратит хаоса и во взрослом возрасте, настоящий джек-пот.

А еще реже удавалось находить их раньше, чем другие. Те самые... моральные хищники. Не способные сопротивляться тяге к этому сладкому, чистому и беззащитному хаосу. Когда он находил очередной самородок, судьба частенько насмехалась над ним. Огонь в их душах тлел едва-едва, а распалить это пламя вновь было титанический сложно. Вильему повезло, но узнает он об этом не скоро.

— Госпожа Сиона, нас с супругой заинтересовал мальчик. Вильям Блауз, знаете, как только моя супруга увидела этого ребенка, то сразу сказала «наш». Он точь-в-точь копия моего отца, скажите, на него ведь не было заявок на усыновление...

Пара уже немолодых эонов сидела в кресле директора. Он — представительный сеньор в темно-сером костюме-тройке, в очках и с тростью, она — в скромном бежевом платье и с глазами ничего не выражающими.

Да, четыре года достаточный срок, чтобы искра пробудилась. И, конечно, тот, кто желает ее вкусить, не заставил себя ждать. Энтропий покинул кабинет, направившись на ауру мальчика. Сегодня пару точно не поведут знакомиться, значит, у демиурга будет время поиграть с господином в сером костюме во взрослые игры.

Эманации обиды, по-детски наивная вера в справедливость захлестнула, когда он оказался рядом с ребенком, точнее в стороне. И невидимым. У Энтропия был выбор, он мог принять ипостась такого же ребенка, а мог прикинуться воспитательницей. Но не стал, вместо этого материализовал в ладони недостающие фигуры, и, проявившись, поставил их на стол перед мальчиком. Сел на соседний стул. На лице неподдельное дружелюбие и интерес.

— А ты очень настойчивый, это чудесно, только что готов предпринять? Молитва без действия помогает почти никогда. Ты, кстати, определился с тем, какой именно помощи ищешь?

Энтропий взял шахматную доску, повернул ее как надо и принялся раскладывать фигурки по своим местам.

— Ты умеешь в это играть? — с улыбкой спросил он.

[Вильям Блауз]

Дети верят в волшебство.

Беззаветно верят. В их душах живёт такая тяга к волшебному и потаённому, что рухни перед ними реальность и обратись время вспять, они лишь радостно захлопают в ладоши и рассмеются. Взрослые теряют это свойство, вырастая. Учатся думать логически, ценят «здравый смысл» и критикуют эфемерную природу вещей. Они теряют веру. Любое необычное явление взрослых людей...пугает. Заставляет сжаться, мобилизировать свои силы и готовиться к атаке. «Непонятное» для взрослых равно опасности. «Непонятное» для детей равно волшебству.

Вильям радуется всей душой, когда фигуры в его ладонях возникают сами по себе.

Улыбка расцветает на губах, а брови восхищенно взлетают вверх. Он подносит к глазам одну из воплощённых из воздуха ладей. Она безупречна: пальцы касаются гладкого полированного дерева, кажется — подвинь ближе нос — можно будет почувствовать приятный хвойный запах. Глаза улавливают мельчайшие детали: вот такой же узор на шапке фигур у остальных, вот такая потёртость у края «подошвы» клееного бархата. Ладья не выглядит совершенной, она выглядит настоящей. Именно такое может создать божество хаоса: лишенное идеальности и совершенное в своих недостатках. Вилл поднимает взгляд на Энтропия:

— Как здорово! — восхищенно восклицает он и упирается глазами в силуэт гостя, сидящего напротив.

Он ничему ему не говорит. На его губах застывает глупая улыбка. Глупая настолько, что по глазам читается: в голове ничего нет. Гуляющий ветер со смесью первородных простых чувств. Он чувствует к Энтропию нечто, что легко можно объяснить словами.

Он им восхищён.

И не имея сдерживающих окон, он не боится ему это показать.

— Как ты... Как?! — восклицает Вилл, не сумев сформировать мысль в предложение, и кивает на возникшие в ладонях фигурах. Но отчего-то ему кажется, что таинственный гость поймёт его, даже если он ничего не скажет.

Вилл видит в его спутнике нечто, что, кажется, видно только ему одному. Величие, силу, схожесть — в глубине души ему кажется, что Энтропий видит его как на ладони, может заглянуть в самый потаённый уголок души и вынуть содержимое наружу — пролистав, как маленькую детскую книгу и забросив на полку. Вилл делает шаг вперед. Лицо демиурга можно рассмотреть до мелочей. Вильям встаёт на носочки, приближаясь.

Он едва ли достаёт своего гостю до пояса, но, когда Энтропий сидит, Вилл может рассмотреть его поближе. У Энтропия красивые сказочные глаза: фиолетовые, безумные, похожие на бездну с вкраплениями мелких точек. Отчего-то в голову приходит мысль, что эти «крапинки» — остатки погрязших в этой пучине существ, они купаются в чём-то хаотическом, они утоплены природой этого существа, их засосало. Их владелец выглядит очень взрослым: его кожа смуглая и в то же время какая-то неживая, со слабыми следами мимических морщин. Энтропий сильный — он напоминает каменное изваяние в руках искусных мастеров. Его внушительной фигурой можно восхищаться.

— Можно? — робко спрашивает Вилл, протягивая ему свою ладонь.

Ему кажется, что существо может распахнуть свою пасть и съесть его, как пеликан маленькую рыбку. Но оно бы давно уже съело, если ему хотелось. Вилл борется со своим страхом. Борется – и касается пальцем чужой ладони, сначала будто случайно, а потом уверенно. Вилл водит по ней указательным пальцем. Его кожа тёплая ¬— этот гость живой! А длинный палец можно охватить, только сжав на нём ладонь полностью.

Вилл счастливо смеётся:

—Ты пришёл сюда за мной, да?

У него глаза совсем другие. Две чёрные бездны с огоньками на самом дне — они смотрят на Энтропия изучающее и восхищённо. Пройдут годы, и Энтропий узнает: эти глаза всегда будут смотреть на него как на того, кто прочно сидит в сердце с самого первого дня. Как бы ни разделило их время, пространство, в хаосе есть нечто, что останется упорядоченным.

Это любовь. Но не та, что объединяет мужчину и женщину, заставляя слиться в единстве страсти. Это то глубокое, открытое чувство сына к отцу, ученика к его учителю, что проходит сквозь года и становится лишь крепче.

— Мне ничего не остаётся, кроме молитвы. Посмотри, меня тут заперли, и я ничего не могу сделать, — грустно кивает Вилл на оставшуюся позади дверь. — Воспитательница сказала, что я поступил плохо. Но разве я сделал неправильно? Скажи, ты был там? Ты видел? Как...тебя зовут?

Его поток мыслей рвётся несвязно, как маленький ребёнок, Вилл перепрыгивает с одной темы на другую. И только в самом конце возвращается к шахматам. И прижимает их маленькой ладонью к собственной груди.

— Я не умею, — беззастенчиво отвечает тихий детский голос. — Но если ты пришёл ко мне поиграть, мы можем придумать правила вместе. Нам не обязательно слушаться остальных.

[Энтропий]

Много ли взрослых ответили так, как ответил четырёхлетний Вильям? Практический никто. И не потому, что придумать новые правила для существующей игры выше их сил, а потому что подобный ответ абсурден. Неприятие абсурдного сидит глубоко в разумном существе, оно ассоциируется с гибелью, или общественным осуждением, что порой, для многих куда хуже. Общество придумывает правила, законы, концепции, и не всякий способен идти против системы. Проще всего это получается тех, кто не растерял свою хаотичность.

Ребёнок смотрел на него восхищёнными глазами, хотя особой заслуги демиурга в этом не было.

— Можно?

— Конечно, — улыбается бог хаоса.

— Ты пришёл сюда за мной, да?

— Я пришел к тебе. Ты ведь меня ждал?

— ...меня тут заперли, и я ничего не могу сделать...

— Верно, сейчас у тебя недостаточно сил, но так будет не всегда. Мир несправедлив одинаково к каждому и вместе с тем он твой лучший друг.

Вильям, как и большинство детей, желал получить максимальное количество любви и положительных оценок со стороны взрослых, это было необходимо для любой личности, и нехватка столь важного ресурса всегда отвратительно сказывалась во взрослой жизни. В его возрасте ещё слишком остро не хватает базовых кирпичиков, из которых состоит самость человека. Они появятся со временем, по ходу взросления и развития.

Энтропий разглядывал его ауру с интересом, и пусть его взгляде не было столь экзальтирующих эмоций, он наслаждался тем, что видел. Но даже непревзойдённый хаос требовал огранки.

— Хм. Ты даёшь мне право оценивать свои поступки? Это очень щедрый дар. Я поступил бы так же.

Вильям ещё не умеет концентрироваться, подолгу удерживать внимание на одной теме, и Энтропию это нравится.

— Зови меня Энтро.

Бог наблюдает за тем, как Вильям трогательно прижимает ладонями к груди игральные шахматы. Улыбается.

— Хорошая идея! Уверен, шахматы устали от однообразных игр по одним и тем же правилам.

И они играют. Упоённо и погружено. Перескакивая с одного сюжета на другой меняя правила по ходу игры, и раз за разом придумывая новые. Ребёнок и бог. Чистейший абсурд, но именно он порой рождает прекрасные воплощения хаоса. Время течёт незаметно — проходит почти час. Энтропий взъерошивает мальчишке волосы и заглядывает тому в глаза. И как бы между делом говорит.

— А, знаешь, со всеми людьми можно точно также, и нет, я не про то, что люди — это шахматы и ими интересно играть. Тебе не обязательно играть по чьим-то правилам. Всегда можно предложить свои.

И также резко перескочил с темы на тему.

— Ты голоден? Я вот немного проголодался. Надеюсь, любишь арбузы?

Хаотичный материализовал на столе, где они недавно играли в шахматы, большое блюдо аккуратно разрезанными ломтями спелого арбуза. Настолько сахарного, что сердцевина похожа на мягкую вату. Впрочем, сам по себе арбуз был не так уж и прост, его семена обладали сферической формой и походили на маленькие солнца, сияя ровным янтарным светом. Расцветка же — леопардовая, а кожица точно персиковая, её так же можно было есть, и она отлично насыщала.

— Когда я был таким же, как ты, — проглотив сладкую мягкость, с дружелюбной улыбкой продолжил он, — то мечтал создавать разнообразные сорта арбузов, например, арбузы с крыльями, или огненные арбузы в чешуе. Драконьи арбузы. А ты кем хочешь стать, когда вырастешь?  

[Вильям Блауз]

 Вилл смеётся: ему нравятся придуманные правила игры. Вот Энтропий бьёт его короля пешкой, а вот офицер умудряется перескочить на половину доски и угрожать чужой королеве. В этом хаосе почти нет смысла: вот Вилл не знает, как ходит одна фигура, вот Энтропий знает — но делает всё по-своему. И спустя пять минут игры скинутые фигуры вновь вступают в бой, потому что «отдохнули»  — вопреки здравому смыслу. Вопреки правилам шахмат.

 — Я слышал от сторожа что-то про рокировку. Кажется, это так.

  И Вильям меняет местами короля Энтропия и свою ладью. Разумеется, рокировка  — это совсем другое. Но маленькому Виллу кажется, что он прав. Ему нравится, как его смешливое настроение находит отклик в улыбке напротив: Вильям же умный. Он же что-то слышал. Маленькие ладони обнимают чужака: Энтропий большой и сильный, а ещё добрый — он треплет его по волосам так, как будто отец гладит родного ребёнка.

Тут, внутри стен приюта для сирот, чужая ласка детям недоступна. Шлепок за плохое поведение, подзатыльник за провинность — воспитатели пытаются удержать в узде то хрупкое, что селится в детских коллективах. Воспитание. Но Вильям упорно не хочет воспитываться, он хочет, чтобы его любили.

Всего лишь.

И в это мгновение он вспомнит: в этом затхлом чердаке, среди поломанных стульев и столов, солнечных бликов из дырявой крыши, он впервые был счастлив. Какими бы путями не пришло божество к мальчику или мальчик — к божеству, одно остаётся правдой: Вилл уже не дуется на проказника Стефана. В какой-то мере он даже ему благодарен. Синяк под глазом пройдёт, а эта встреча останется в его сердце навсегда.

 — Как здорово, — прозвучит из детских уст, и Энтропий, разумеется, его поймёт.

  Эти слова не будут относиться к вопросу, они не будут относиться к делу. Это чистое выражение чувств. Это итог заходившегося набатом сердца и ладоней, которые чувствуют под собой чужую кожу, странного цвета прямые и жёсткие волосы. Трогают одежду  — с осторожностью, с которой бояться спугнуть зверя.

Пройдут года  —  они опять сыграют. Спустя десятилетия в Вильяме умрёт та детская наивность четырехлетнего ребёнка, но останется то, что Энтропий увидел в нём с самого начала. В ордене ли или на крышах позабытого детского дома. Есть вещи, которые не меняются.

Хаос. Разрушение чужих планов, вторжение в чужие мысли. На вопрос, заданный Энтропием, рёбёнок ответит:

 — Я хочу быть сильным и смелым. Как ты.

Но взрослый Вильям вырастет и скажет:


 — Я бы хотел поставить весь мир на колени.

У него не будет исполинской силы, выдающихся талантов магии: ни в чём, кроме ментального внушения. Но останется тот же вектор: который вечно стремится поработить остальных. Как нечто первородное, видящее смысл в поглощении себе подобных.

А сейчас это «первородное» со счастьем поглощают чудесные волшебные арбузы вместе с горькой коркой. И задаёт почти такой же вопрос:

 — Скажи, Энтро,  — маленькие пытливые глаза-жуки устремляются в вселенную другого лица.  — Вот ты вырос. А о чём ты мечтаешь сейчас?

[Энтропий]

Порой ему казалось, что через детей с ним говорит первостихия, довольно нелепая для бога мысль, но, как уже было сказано неоднократно, Энтропий не боялся абсурда, примеряя его в том числе на себя. Маленький Вильям — смышленый и бойкий ребенок, он тоже не боится примерять на себя роли, в нем полно притягательного и гротескного, как и во многих детях, поцелованных хаосом.

Он жаждет любви, огромные черные глаза будто две сверхмассивные звезды, не выпускающие ничего за пределы линии невозврата. Потребность живого быть любимым неожиданно кажется демиургу самым жестоким проклятием Отца. Эта потребность первична по своей природе, без нее краски мира блекнут. Не для богов. Первичная потребность бога — жажда могущества. Демиург спокойно проживет без любви, в этом он слишком похож на н е ж и в о е.

Возможно, доктрина Орденов и есть — игра в любовь для богов. Вот только последователь может не любить бога, оставаясь при ресурсом. Сейчас Вильям этого не понимает, и почему-то осознание данного факта придает богу довольства. Он смотрит на мальчика, и думает, что протораса как никто обязана любить этот мир, но они способны лишь играть в любовь. Сознание Хаотичного снова подбрасывает ему абсурдную сцену: из черных радужек Вильяма льется яркий жизненный поток, а из ультрамариновых — ущербность.

Секунда, вторая. Третья... четвертая...

Энтропий не хочет, чтобы это продолжалось. Он чувствует ярость по к собственной природе. Потому что не может любить этого мальчика, как отец. Лишь как бог. А боги не способны любить. Лишь играть в любовь. Замкнутый круг. Возможно, это его персональная иллюзия? Не может быть, чтобы все утыкалось в стену. Тупик — лишь угол зрения, он сам сузил собственный горизонт в точку.

— Изменять собственную природу... — вот истинный ответ, но четырехлетний Вильям его по поймет.

— У меня бесконечное число желаний, Вил. И одно из них касается тебя. Я хочу, чтобы ты был сильным и смелым.

Он не мог ничего иного сказать этому ребенку, и даже не потому, что большую часть Вильям не способен осмыслить в силу возраста. Просто еще не время. Детство не тот период, когда стоит начинать задумываться о божественном. Бог не способен заменить отца, это лишь иллюзия восприятия.

— Мне пора уходить... — мужчина поднялся, — и тебя уже ищут. Но у меня будет к тебе маленькая просьба. Мы ведь друзья? И как твой друг я хочу, чтобы ты помнил обо мне. Не возражаешь? — он взял ладонь ребенка и коснулся ее указательным пальцем. Магическая птица вспорхнула по коже, искрясь фиолетовыми и красными искорками и по руке поднялась к сердце, обернувшись вокруг него. Теперь никто не увидит этой печати.

Печати хаоса.

Нет, не метки последователя, а защитного сигила.

Энтропий навещал маленького Вильяма несколько раз в год, когда-то встречи были долгими, когда-то краткими, но всегда запоминающимися. Первое время он рассказывал ему истории, играл с игры без правил, а когда мальчик стал старше, начал учить магии. Хотя на учебу это походило меньше всего. Энтропий мог явиться с подростку и предложить тому поучаствовать в очередной авантюре, где без него «точно не обойтись».

Когда Вильям начал догадываться, кто перед ним? Возможно на уроках истории, или даже раньше.

Первая «вылазка» случилась на пятнадцатое день рождение. Энтропий явился с подарком — с металлической цепочкой с патроном. Модная вещица среди детдомовских пацанов. А позже, он показал как именно патрон становится револьвером. Артефакт, не шибко мощный, но для сироты бесценный.

— У тебя есть планы на выходные? — спросил демиург тогда, — у нас будет одно крайне важное дельце! И, конечно, ваша директор не против, ты же знаешь, как она меня любит! — еще бы. Кем только Хаотичный ей не представлялся и какие роли не играл (не без помощи ментальной магии разумеется). Сегодня за Вильямом явился его старший брат. Она все забывала, конечно же, но только после того, как мальчик вновь оказывался в стенах Дома.

[Вильям Блауз]

"Иллюстрация"

 Он запомнил. Всё, до каждой частички причудливой внешности. Запомнил, как опустились вниз ультрамариновые глаза, в которых читалась потаённая грусть. Вильям не понимал в то мгновение, не понимает и годы спустя.

  Бог не обязан любить своего последователя. Последователь может любить Бога, не требуя ответной любви. Просто так, потому что любовь — это не когда ты требуешь её взамен. Она просто рождается. Ты просто с ней живёшь.

— Пока! — робко махнёт ладонью Вилл, когда существо перед ним рассеется как по волшебству.

  Ладонь прижмёт к груди сотворённые магией шахматы. Арбузные корки останутся хаотично разбросаны по столу со следами зубов: большой и маленькой пар челюстей. Вилл счастливо улыбнётся и останется взаперти склада на крыше ещё добрый час, будет играть с самим собой. Память воплотит в голове события первой встречи.

  Он никогда не забудет. Никогда!

  Пройдут годы. Оставят за собой след прожитых времён, первые ссадины на коленках. Вильям вырастет, ему будет восемь.

— Мисс Лордис, — воскликнет Стефан, злобно топая ножкой. — Вилка опять разговаривал на чердаке с воображаемым другом!

  Вильяма поведут к врачу. Мужчина с проседью в волосах и обожженным солнцем кожей посадит мальчика на маленькую табуретку. Закроет дверь. Вилл будет оглядываться: неуютно. На его майке дырка около воротника, штаны испачканы пылью дорог, в сандалях камушки. Кабинет психиатра будет выглядеть ядовито-белым, очки на переносице врача — словно защита от слишком пристального взгляда. Поблёскивают под солнцем. Красиво.

— Скажи, Вилл, — начнёт врач. — Другие дети говорят, что ты разговариваешь с воображаемым другом. Его правда никто не видит, кроме тебя?

  Вильям пожмёт плечами. Ответит:

— Я же вижу. Его зовут Энтро. Он большой, высокий. Приходит со мной поиграть.

  Ручка черканёт в блокноте врача приговор. Седовласый доктор поднимет глаза: он, разумеется, слышал о том, кто такой Энтропий. Он подумает: мальчик начинался книжек, подслушал разговоры старших, и теперь выдумывает с жаждой постороннего внимания. Или от одиночества.

— Так к тебе приходит демиург хаоса Энтропий? Чтобы поиграть?

  Вильям сделает удивлённое лицо. Он ещё не знает о том, что такое «демиург», что заключено в слово «хаос» в его природном смысле. Дверь божественного открывается для юного разума лишь на самую малость: ему уже любопытно, но почерпнуть знаний и спросить не у кого.

— Я не знаю. Он представился просто Энтро. И создал мне это. Это! Посмотрите!

  Вильям протянет хранимые в кармане брюк шахматы на ладони. Врач возьмёт их в руки. Покрутит. Ничего особенного — вложит обратно.

  Он будет спрашивать — а Вильям отвечать. О том, что тело у гостя подобно искусству каменных изваяний, с широкими плечами и смуглой кожей. Что волосы длинные, причудливые: с них свисают нити бусин. Вилл улыбнётся: одну из них он даже потрогал, когда Энтропий не видел. Или ему казалось, что не видел.

  Вильям будет смеяться. Рассказывать об игре в шахматы без правил, об арбузах, которых он никогда в жизни не видел, о том, что его гость ласков, как отец. Потрепал его по волосам. Врач горько усмехнётся: описание внешности точь-в-точь со страниц литературных произведений. Он запишет в карте Вильяма: «синдром дефицита внимания и гиперактивности». И спросит напоследок:

— Зачем божеству ребёнок? Такой, как ты?

  Улыбка сотрётся с губ. Вилл будет смотреть в глаза напротив через линзу прозрачных очков. Больно. Будет искать в глазах ответа, которого нет. Вилл не знает сам — но вопрос звучит настолько строго, что в груди дыра размером город. Врач жесток. Непомерно жесток к ребёнку.

  Он встретит Энтропия спустя месяцы тоски. Забудет о грызущем сознание вопросе. Кинется обнимать — как всегда. И скажет со смехом:

— Представляешь: мне сказали, что тебя не существует!

  Они посмеются оба.

  Они будут встречаться сквозь года. И спустя одиннадцать лет Вильяму будет казаться, что он готов спросить всё, что его грызло. На шее будет висеть артефакт-патрон: подарок, который ему впервые подарил тот, кого он считал дорогим.

 Вильям будет ждать у окна. Следить взглядом за каждым гостем, кто посетит стены детского дома. Он увидит знакомую ауру — тотчас сорвётся на первый этаж.

— Привет!

  Худые костлявые руки, впалые щёки и острые грани лица. Вильям подростком выглядит чрезмерно худым и энергичным, вечно помятым, с сучками деревьев в волосах. Он уже облёк прикосновение в привычку. Пальцы загребут в объятия «старшего брата», щека прислонится к чужой голове.

  Вильям скажет так, чтобы только Энтро слышал:

— Я знаю, кто ты.

[Энтропий]

Кто-то обвинит его в жестокости, ведь что может быть проще для божества, чем подарить счастье одному единственному ребёнку. Едва ли такому как он, составит сложность, принять под свою опеку всех детей этого приюта. Этого города. Этого материка. Этого мира. Почему нет? Уж сил демиургов хватило бы, чтобы спасти от самих себя миллиарды разумных. Разве не боги создали этот мир? Вдохнули в него жизнь. Подарили краски. Разве сейчас Вильям не дышит воздухом, что сотворили Энтропий и его племя? Не ест спелые плоды, что были взращены на земле богов?

Этот «кто-то» без труда может играть в абсурдное, яростно восклицая о несправедливости мира и жестокости богов. Но Энтропий не закрывается ни от абсурдного, ни от чудовищного.

Он не заберёт его. И не сделает того, чего жаждут все беспризорные дети. Подсознательно. Вильяма уже избрал хаос, и тому следует становиться сильным уже сейчас. Энтропий не может стать ему извечной опорой, но может помочь найти опору в себе.

У Вильяма костлявые руки. И ветки в волосах, а ещё его гложет неопределённость. Энтропий не торопит, смотрит с лёгким прищуром. Он, как истинный демиург, мог бы саркастично усмехнуться, произнеся что-то пафосное, вроде — «ты думаешь, что знаешь». Но никогда не видел смысла. Ведь тотальное принятие в нём нашептывало, смеясь — «ведь это ты думаешь, что он думает, что знает».

В эту игру можно играть бесконечно. Она называется «эффект наблюдателя». Боги нередко абстрагируются от «мирской» жизни, притворяясь мифическими эталонами сакрального. Он не желал видеть в себе рассадник этого дерьма. Да-да. Сакрального.

Мужчина треплет Вильяма по волосам. В голове проносится несколько сцен. Очередные разговоры с врачами, учителями и другими детьми. Строгий взгляд директора. То, как пару месяцев назад Вильяму бинтовали колено. Недавнишний приезд Коалиции рас на день открытых дверей, хвалебные речи лучшего агента ближайшего к ним филиала. И ещё множество кадров. Энтропию не сложно вбирать это в себя. И да, он делает подобное часто. Не только, чтобы лучше понять людей, но и чтобы понять этот мир. Словно каждый день ему приходится бороться с воплощением чего-то тёмного и одиозного в себе самом.

Наверняка, если Вильям уже начал изучать историю, в книжках про демиургов описаны не только светлые моменты их истории. В некоторых источниках о нем писали достаточно, чтобы вера любого нормального человека угасла. Хотя вряд ли подобное напишут в учебниках.

В конце концов, Вильям поймёт, что у всех богов имеется нечто общее, делающее их по-своему единой семьёй, единой расой. Слово горбуны, что носят на себе груз общего прошлого, зверств и смертей.

За свою жизнь хаотичный бог собственными руками отделил миллионы голов от тел. Но жёсткий шёлк волос Вильяма слишком его манит, а потому демиург не может отказать себе в этом удовольствии.

Он вдыхает его запах. Запах жизни. Прикрывает глаза. Возможно, сжимает сильнее, чем следует, но пульсация мальчишеского сердца убыстряется, оно отбивает яростный ритм. И, кажется, что мир замирает, единственное движение в нем — это его сердце. Будет жаль, если когда-нибудь, оно перестанет биться.

Мысли бога вновь петляют по первозданному вакууму из смыслов и форм. Он не хочет сопротивляться, но отпускает подростка.

— И что ты об этом думаешь?

Они уже переместились. Под ногами нагретый Археем гладкий камень, лучи звезды проливаются янтарным тёплым водопадом на зелёные холмы. По левому краю раскинулся лиственный лес, по центру обозрения течёт широкая бурная река. Вильям и бог находятся в храме, что по своим очертаниям похож на циклопическую ротонду. За спинами закрывается портал. Кажется, это их первая вылазка за пределы детского дома.

[Вильям Блауз]

Икра с шампанским вызывает жжение,
На склоне Альп поломанные лыжи.
Мы с Богом в абьюзивных отношениях,
Ведь он меня совсем-совсем не слышит.

 Пальцы любовно гладят труды о сотворении мира. Вильям улыбается: корешок книги ветхий, рассыпающийся. Клеенный-переклеенный уже десятки раз. Книга детская, с иллюстрациями, в ней – знакомое сердцу изображение с бусинами в сиреневых волосах.

  Греет сердце. Художник рисует Энтропия с улыбкой хищного завоевателя, с оторванной головой врага в сильной рельефной руке. Но мальчик знает: у Энтропия улыбка не такая. Бог Хаоса не единожды отделял головы от тел, а улыбается так, словно далёк от всей этой смертоносности. Вильяму кажется: в Энтро от человека намного больше, чем от бога.

  Ему хочется в это верить.

– Я соскучился!

  Объятия демиурга крепкие и искренние. Вильям чувствует, как сжимаются крепкие руки на его теле, становится трудно дышать – и от этого весело! «Воображаемый» друг имеет запах, осязается. Вильям жмурится от нахлынувших чувств и загребает рукой длинные волосы. Пальцы находят в прядях перо дикой птицы. Вильям борется с ощущением сорвать его из волос и спрятать: как ещё один подарок, вырванный насильно.

  Он счастлив каждый раз. Каждый раз, когда Энтропий его навещает. И не задаёт вопросов: кажется, готов сорваться с ним на другую часть света. Потому что...это же Энтро.

  Энтро. Тот, кто открещивается от сакрального, на самом деле сакральным и становится.

  Объятия размыкаются, вместе с ними – уши прорезывает шум стремительной реки, лесных птиц, меняется запах – свежий ветер заставляет распахнуть глаза с восторгом и замереть на месте. Вильям оглядывается: в первый раз за пятнадцать лет он зашёл дальше «тюрьмы» детского дома. Он не знает, где он, зачем они сюда пришли, но зрелище захватывает дух.

  Захватило бы, даже будь пустырём. Есть ли что-то прекраснее куска свободы?

— И что ты об этом думаешь? — разрывается реальность голосом Энтропия.

Вильям оборачивается и смотрит волком. Выпаливает колкостью фраз:

— Что я думаю? Да я просто зол.

  В крови кипят гормоны. В пятнадцать лет кажется, что ты знаешь всё лучше остальных. А ещё прав — безукоризненно, ошибаются — другие. Любопытство как взросление заставляет прощупывать границы дозволенного. Пубертат сносит крышу с лёгкостью стремящегося бронепоезда.

  Под раздачу попадают все. Даже тот, кто всегда стоит выше, отдельно, сакральнее остальных.

— Посмотри на меня, — приказывает Вилл. — Посмотри!

  Ментальная магия устремляется стрелой. В ней — слепой каприз, глупый приказ, жажда внимания: смотри, посмотри сейчас же!

  Вильям сходит с опалённого Археем камня спиной вперёд. Обнимает себя руками, будто готов, что его ударят. До него лишь потом доходит: Энтропий прожил множества столетий. Он почувствует чужеродное внушение в его разум как ничтожную попытку контроля. Неотточенную, топорную, как пинок под дых. Ему не спрятаться.

  Вильям пускает глаза, смотрит в землю. Очередная манипуляция, но уже построенная на обаянии. Будто он ментальной магией «случайно». Будто вышло ненарочно. Ковыряет носком землю, будто выглядит...виноватым.

— Ты...— начинает Вильям и задыхается.

  Он не знает, как сказать прямо. Как подобрать слова точно. Вилл читал: миллионы последователей. Миллионы. А он отдельно, как ненужный сорняк. Как хороший щенок, которого гладят, но с улицы в дом не берут.

  Слова не могут оформиться правильно. Но рвутся, с отчаянием первой призванной в разум фразы:

— Ты играешься со мной! Столько лет, Энтро, столько лет! Я жду твоего прихода как праздника. А ты ни сном ни духом — о том, КТО ТЫ. КТО! Я ведь догадывался. Давно догадывался, — повышенные тона разрывают воздух. — И хотел быть с тобой ещё с самого начала. Но ты...ты жестокий!

"Ментальная магия"

Хорошо

[Энтропий]

«Не сопротивляйся, дитя, все дела во славу творца!» ©

— Посмотри на меня!

Он смотрит. Пристально, без иронии или улыбки. Спокойно. Внимательно. Будто Вильям собирается что-то сказать на языке, который Энтропий знает из рук вон плохо, но упорно старается понять.

Хаотичный не перебивает, улавливая и подтекст, а после отвечает сам.

— Именно. Ты ждал этого ответа? Если хочешь, я могу сыграть любую роль для тебя. Раскаявшегося отца, познавшего чувство вины. Брата, что переведёт всё в шутку, хлопнет по спине, заверит, что ты ошибаешься. И виной тому обстоятельства... если бог захочет, он сыграет любую роль. Друга, брата, отца, покровителя, врага... Выбирай. Какая по душе?

И все это Энтропий сказал без улыбки, мягко и в тоже время участливо-отстраненно.

— Сейчас ты юн, хотя эоны развиваются быстро, но это не умоляет сказанного, верно? Я не стану притворяться. Потому что играем мы вместе, мой маленький Вильям. Если бы я играл один, ты бы этого не понял. И, да, разумеется... демиурги жестоки. Этот ярлык придумали как раз для того, чтобы характеризовать нас. Богам неважно, что ты о них думаешь, им даже не важно смиришься ты с этим или нет.

Пора было расставить все точки над «i». Впрочем, осудить Энтропия во лжи нельзя, но тот не ждал от подростка понимания, подобное было бы смешно даже для смертного. Демиург не оправдывался, лишь объяснял правила игры. Возможно, эон ещё не скоро поймёт, какой именно подарок он получил от Хаотичного в свои четырнадцать лет.

— В такие моменты хочется как следует дать ему по морде, верно? – послышался справа незнакомый голос.

Это был молодой мужчина, совсем недавно растерявший черты юношеской смазливости. Золотисто русые волосы, янтарные глаза, высокий.

— Привет, мале́ц. Я Оникс. И ты ещё можешь передумать. Остановить этот, не до конца разогнавшийся поезд. После спрыгнуть будет гораздо сложней. Жизнь начнёт набирать обороты, и вскоре о тихой мирной старости ты даже не сможешь и мечтать.

Этнарх подошёл ближе, дружелюбно улыбаясь.

— Ты же ещё мелкий совсем... смотрю, Энтроп, — взгляд скользнул по демиургу, — тебя на детей потянуло?

— Ты припозднился, Оникс, — хмыкнул бог.

— Спешил, как мог, пока ты тут прохлаждаешься с детишками, наши люди дохнут на перевале в Миндена. Еле-еле отбили набег хтонов, гнида высокоранговая попалась и куча мелочи.

— Но ведь все закончилось благополучно? — без особого интереса спросил бог.

— Да,  не считая двух десятков смертей. Ну что, Вилл, как настроение? Готов?

И Оникс подмигнул, словно Вильям должен оценить его слова, а, главное, ясно представлять то, что последует дальше.

— ...или остановишь поезд? — чуть прищурив свой солнечный взгляд, добавил.

[Вильям Блауз]

 Вильям смотрит богу в глаза: они красивые, как две небольших замочных скважины в космос. В каждом жесте, в каждом движении Энтропия считается что-то неуловимое и неземное. То, что невозможно познать человеку – скользит на самых кончиках пальцев, скользит по коже, которая даже не выглядит естественной: у неё цвет космический. Вильям заворожен: как тогда, десяток лет назад. Он хочет потянутся руками к сильной шее, обнять, уткнуться в волосы, которые щекотнут нос перьями. Признаться: тебя обидели.

  Тяжело, когда обижает тот, кто всегда незримо твой утешитель.

— Именно, —жестоко отрезает Энтропий. Кажется, жестоко — в первый раз. — Ты ждал этого ответа? Если хочешь, я могу сыграть любую роль для тебя. Раскаявшегося отца, познавшего чувство вины. Брата, что переведёт всё в шутку, хлопнет по спине, заверит, что ты ошибаешься. И виной тому обстоятельства... если бог захочет, он сыграет любую роль. Друга, брата, отца, покровителя, врага... Выбирай. Какая по душе?

  Слова стираются из головы налётом золотой пыли. Энтропий говорит красиво, высокопарно. Вильям пытается ухватиться за смысл и не встречает в словах ничего стоящего, ничего настоящего. Это будто фразы, выученные из книги, кинутые в лицо подобием официального письма. От которого заученный шаблон — не более. Предательство: Энтропий сам на себя не похож.

  Вильям злится, и Оникс прав: в такие моменты хочется как следует дать демиургу по морде.

  Выдох-вдох, шумный свист кислорода из слабой груди. Голова стряхивает из волос ветки. Кто-то из ребят говорил, что стоит досчитать до десяти — любая тоска гасится хотя бы на половину. Вильям пытается справиться: у него не выходит. Он выдыхает вновь – с горечью.

  Он хотел бы – иметь отца. Пусть не настоящего – а того, кто года назад забрал бы его из детского дома. Показал, что значит жизнь за пределами стен с пиками ворот. Вильям бы играл — с другими детьми. Возвращался бы поздно, награждаясь подзатыльником. Возможно, получил бы образование лучше, чем в окраинной школе. У него были бы своим игрушки. Он получал бы по рукам за каждую попытку воровства.

  У него был бы брат. Или сестра. Или не было бы никого — кто знает?

  Но у него есть только Энтро. Только. Энтро.

  Его слова крутятся в голове: «Если хочешь, я могу сыграть любую роль для тебя. Друга, брата, отца, покровителя, врага... Выбирай. Какая по душе?» Вильям улыбается с победой, скрещивает руки на груди, точно зная, что ответит.

— Сыграй, — звучит ещё не сломанный подростковый голос. — Сыграй всех их. Скажи: богу и ЭТО под силу?

  У Вильяма глаза человеческие: острые, как два ножа. Он бросает своему богу вызов: не слушает, что скажет тот дальше. Оборачивается к облику того второго, кто ворвался в их диалог незваным гостем.

— Привет.

  Вильям радушно улыбается. В его душе всегда есть тяга к неизведанному и к новым знакомствам. Этнарх красив в каждом жесте и безупречном лице. Он на эона походит куда больше, чем на эона походит Вилл. Как статуэтка, выточенная искусным мастером.

— Ты же ещё мелкий совсем... смотрю, Энтроп, — взгляд незнакомца скользнул по демиургу, — тебя на детей потянуло?

  Вильям смеётся, протягивает ладонь для рукопожатия – совсем как взрослый. В пальном разящем пубертате из облика ребёнка хочется вылезти как гадюке из старой змеиной кожи.

— Я уже взрослый, — бойко восклицает голос, и ладонь Оникса сжимают сильно, будто в доказательство.

  Вильям улыбается Энтро через плечо. Чувствует: с сегодняшнего дня жизнь только начинается. Янтарные глаза Оникса подмигивают с озорством — и Вилл не может удержаться от подобного жеста в ответ. И шагает к Ониксу ближе:

— Какие поезда? Какая дорога? Там трупы! Скорее пошли!

[Энтропий]

Вильям жаден, как и все дети, особенно те, кто вырос в детском доме, но это хорошая черта. Энтропий никогда не считал чувства, которые смертные именуют грехами, как нечто постыдное или неправильное. Смертные питали особую страсть к навязыванию норм и правил, к присваиванию ярлыков «хорошо» и «плохо». Вильям злился, он бросал богу вызов, он хотел получить больше, чем мир хотел ему сейчас дать. Энтропию не требовалось отвечать, его ответ повис в воздухе и проникал через тонкие мембраны клеток в саму суть эона, — «бог может все, но тебе это не нужно».
И Вильям имел полное право рассмеяться ему в лицо, разве может какой-то божок знать, что для него — Вилла, лучше? Энтропий смотрел с уже ставшей привычной иронично-задорной улыбкой. И не важно, что с этой же улыбкой он превращал тысячи разумных в недвижимые кости, покрытые мясным мешком. Ведь главное, что сейчас он улыбается ребёнку. Важен контекст. Верно?

Но была ли для Энтропия хоть какая-то разница?

Да, Оникс действительно был красив, эта красота нередко играла с ним злую шутку. Однако он ни капли не походил на эона, в нем не было той утончённости и изящества, в каждом движении и мускуле чувствовалась этнархская порода. Энтропий же и вовсе не умел оценивать красоту, для бога красиво то — что пышет жизнью, стремиться к развитию и не отрицает в своей основе разнообразия.

Оникс смотрит на мальчишку все с той же добродушной улыбкой, но Энтропий знает, что этнарх недоволен. Этот человек сочетает в себе потрясающую способность в одну секунду испытывать противоположные эмоции или даже к одному существу. И конкретно же в этот миг Оникс презирает Энтропия, по-своему, конечно же, и Хаотичный был падок на противоречивые и яркие чувства, а потому любил подкидывать Ониксу столь... неприятные для него ситуации.
Эднарх все ещё не потерял «черно белого мышления», а потому презирал бога за то, что тот в очередной раз решил ввязать зелёного мальца в опасную авантюру.

Хаос усмехнулся этой парочке, склонил голову на бок как большая овчарка. Он раздумывал, сумеет ли вывести Оникса на ещё большее противостояние с собой. Ему нравилось играть в эту игру.

— Вот видишь... Оникс-кун, мальчику не терпится в бой. Это в крови. Стремление к соперничеству и жажда приключений. Разве нет?

Озорство Оникса напускное. Он слишком высокоморален, причём, со своим кодексом чести и Энтропии знает, что с некоторых пор Оникс не считает возможным участие вчерашних детей в битвах. Даже на периферии, даже под собственным контролем.

— А ты что... трупов никогда не видел? — Оникс обращается к Вильяму и продолжает играть в озорство, но бог видит, что он готов следующим вылезти из своей кожи, лишь чтобы Вильям отказался от затеи.

— Как будто ты в его возрасте не хотел бы посмотреть на трупы, — замечает демиург, — вы очень похожи на самом деле, вдвоём лишились родителей. Его воспитывали в детском доме, а тебя в гномьем клане. И вы вдвоём умеете влипать неприятности.

Энтропу все ещё интересно, сумеет ли он запустить триггер.

— Ты же знаешь, я бы не стал его принуждать.

Оникс косится на Вильяма и его лицо теряет привычную маску, оно искажается злобой.

— Сирот плохо учат магии... — одними губами произносит этнарх.

— Верно. Почти не учат ничему серьёзному... даже защитной магии. Да и кормят, скажу тебе, не так, чтобы очень хорошо, — немного сгустил краски бог.

— И ты решил его...

— Я? Он сам решил... Правда, Вилл?

Энтропий усмехается, делает шаг вперёд, намереваясь схватить парня за локоть и телепортироваться. Но делает это нарочито медленно, позволяя Ониксу принять решение. Тот перехватывает плечо эона раньше, и показав богу фак, телепортируется сам. Вместе с Вильямом. И последний лишь слышит в ответ наигранно-возмущённый голос — «Это похищение!?».

- место, где они оказались -

[Вильям Блауз]

— А ты что...трупов никогда не видел?

  Вилл смотрит на напускное озорство Оникса и заражается весельем. В детском доме нет телевизора и уж точно — нет сидящих за дверью убийц с кинжалами. Все пугающие подкроватные монстры остались в прошлом, все страшные истории с Пиковыми Дамами и живыми мертвецами уже не будоражат воображение. Вилл о мертвецах читал лишь в книгах и слышал из песен. Из сказок, из речей взрослых и из выдумок тех, кто хотел произвести впечатление.

  Но всё это слова.

  Увидеть мёртвого воочию кажется желанным и сокровенным. Как тайна, которую можно открыть, спустившись ночью в недра подвалов, как секрет, подслушанный со стаканом за стенкой, который будет греть сознание ещё долгие месяцы. А может, и годы. Тьма есть в любой душе. В любом человеке есть стремление к созиданию и разрушению: стремление причинять страдания или наблюдать за ними.

  Контакт с мёртвыми сродни касанию к запретному. А запретное манит более доступного – всегда.

— Никогда, — честно признаётся Вилл и переминается с ноги на ногу, прячет руки за спиной. — Никогда не видел мертвецов.

  Кажется: ладони некуда деть. Они выдают и восторг, и нервозность. Вилл не влезает в разговор Оникса и Энтро, на что у него, на удивление, хватает воспитания. Но слышит прекрасно: и насмешливую провокацию бога, и сдерживаемый гнев его последователя. Неприятное чувство просачивается в грудь: ты стал пешкой в игре, которая не видна глазу. Как мячик, который бросают от игрока к игроку в стремлении угодить в ворота.

  На поле, о котором тебе ничего не известно.

  Оникса с Энтро связывают куда более длительные отношения и более крепкая связь, но это не колет ревностью. Скорее любопытством: каков человек, достойный Хаоса? Вилл всматривается внимательно, и ему нравится незнакомец. Нравится лицо, особая стать и голос. Несмотря на то, что дружелюбие последнего скрывает за собой далеко не однозначные чувства.

  Хлопок пространственной магии стирает и пространство нового пейзажа, и лицо демиурга. Вильям напоследок делает рывок вперёд, будто пытается избежать прикосновения Оникса и остаться с Энтро.

  Это ожидаемо для ребёнка: Вилл всегда будет тянутся к Хаотичному как к незримому образу того, кто заменил отца. Энтропий может сколько угодно отрицать в себе привычные людям связи, но он так ли иначе в них втянут. Даже если они односторонние.

  Вилл не понимает, почему вихрь стирает лицо, которое ему более остальных знакомо, более остальных роднее – и оставляет его наедине с Ониксом. Оникс недоволен — это читается среди его жестов, напускной улыбке.

  И Вилл чувствует: это его задевает. Он ведёт плечом, скидывая с себя чужую руку. Неприятно: чувствовать кожей, как на тебя смотрят свысока. Их среди деревянных дорожек возле воды осталось двое: пространство и большое, и одинокое одновременно.

— Не нравлюсь тебе?

  Вопрос не звучит вопросом, скорее как утверждение. Вилл мозолит взглядом лицо Оникса, будто пытается влезть ему в голову. Спустя десятки лет у него бы получилось, но не сейчас: магия ещё только оформляется в нечто, достойное демонстрации.

  Но Вилл пытается. Всё равно. Неумело, как может — но пытается пощекотать сознание Оникса чем-то лёгким, как перо, и ласковым, как дуновение тёплого ветра. «Внушить расположение» у Вилла выходится скорее как нечто среднее между успокоением и счастьем. Нечто совершенно безликое, не привязанное ни к кому. Едва ли такую атаку будет тяжело отразить даже начинающему магу.

  Вилл захватчик по сущности. Отчаянно жаждущий внимания. И как подросток — не желающий мириться с картиной мира на детей.

— Я уже не ребёнок, — провокация кидается в Оникса колкостью привычным подросткам слов.

  Вилл расправляет плечи, будто пытается казаться больше. И выше — но в действительности дышит Ониксу куда-то в грудину.

— Со мной не нужно нянчиться. А тебе — не стоит быть таким высокомерным, — недовольно хмурится Вилл, — взрослый.

  Вилл оборачивается к перекладинам широких багровых перил. Вода журчит в ушах, и касание рукой к водной глади доставляет знакомое удовольствие прохлады. Желание сбить спесь с нового знакомого возникает в голове характерно детским жестом. Вилл резко оборачивается назад, и капли брызг летят в лицо того, кто так отчаянно не желал этой встречи.

"Кубы"

Внушение расположение на Оникса - средне

[Оникс]

Меж бровями Оникса пролегла морщина, взгляд тяжёлый, словно он держит на своих плечах непосильный груз вселенной. Ему кажется, что он понимает чувства Вильяма, хорошо понимает, но это иллюзия. Аберрация. Возможно, она и является той червоточиной, из-за которой дорога благих намерений ведёт прямиком в ад.

Оникс, действительно, недоволен, всем: инфантильностью Энтропия, который на самом деле его пугает, подсознательно, разумеется; наивностью четырнадцатилетних юнцов, которые видят мир не менее эгоцентричным, чем сам Оникс; наконец, собой, тем, что не может влезть в голову другого человека и перебрать его мозговые винтики, причиняя тем самым необходимое добро.

А, вообще, Оникс просто взвинчен, он не глуп и прекрасно понимает каждую примитивную манипуляцию, но эта авантюра... все же его удивляет. За ней кроется нечто большее, чем желание что-то кому-то доказать. Он смотрит на лицо подростка и думает, получился бы из него вообще хаосит? Наверняка, из Оникса ведь получился. Но мальчишка злится, и, между прочим, имеет на это полное право.

Почему-то думает, что не нравится Ониксу. Смешной. Какими могут быть только дети, но Ониксу не до смеха.

— Нравишься, — звучит уверенно и малость удивленно, будто Оникс только что это понял и признался чуть ли не в запретных чувствах.

— Пацан... ты это что, меня менталом пытаешься шарахнуть? И... это типа... навязывание дружелюбия?

И Оникса пробирает смех, он начинает хохотать в голос, похрюкивая и вытирая тыльной стороной ладони выступившие слезы.

— С чего ты решил, что это высокомерие? Ты что, меня боишься?

Голос его дрогнул, Оникс делает шаг назад, сама это мысль вдруг кажется ему мерзкой, липкой и неприятной, не должно быть так, это не правильно. Ему хочется закричать: это Энтропия тебе следует бояться, ему не доверять! А я «хороший полицейский», мне можно верить, мы с тобой одинаковые. Но Оникс молчит, потому что взрослый, а им ведь подобает отринуть чувства и излучать уверенность?

А Ониксу хочется материться, вот куда он ввязался? Но это испугает паренька ещё больше.

— Слушай, я не нянчусь с тобой, понимаю, мы совсем не знакомы и ты наверняка очень расстроен и напуган, я ведь для тебя, по сути, незнакомец. Я не сделаю тебе ничего плохого, — Оникс пытается быть мягче, но не уверен что у него получается достаточно искренне, хотя он, черт побери, хочет получить расположение этого пацана, — ты когда-нибудь веселился? Спускался по реке на байдарках? Ходил в турпоходы и жарил там шашлыки у костра? Танцевал с девчонками на молодёжном фестивале? Смотрел ужастики на в кинотеатре под открытым небом? Почему доверяешь демиургу? Ты ведь уже достаточно взрослый, чтобы понимать, насколько они... отличаются от нас. Зачем тебе чужая война? Это опасно, это не место  для ребёнка.

Плохое слово. Ребенок. Стоило сказать иначе, например, «неподготовленного мага», он ведь сам был таким. Ершистым. И есть. Да уж, аукнется ему этот «ребенок». Как пить дать аукнется.

Оникс перевёл дух, пытаясь совладать с неожиданно сильными эмоциями. Наверное, он сам хотел бы услышать аналогичные слова в далеком детстве, и разговор кажется ему фальшивым. Но это ведь не так. Он не выдаёт желаемое за действительное, не пытается юлить, лгать или манипулировать им. Он говорит правду.

— Тебе нравится ментальная магия? Хочешь, я открою тебе несколько своих воспоминаний, ты увидишь смерть, войну и боль... а ещё истинное лицо бога, которого ты просишь сыграть все роли. Это нелицеприятное зрелище, но лучше увидишь это в моих воспоминаниях, чем на самом деле. А после можем заняться чем-то из списка выше, начнём с байдарок, а закончим фильмами, или... предлагай сам...

Ониксу хочется отвесить себе звонкую оплеуху, настолько странно звучат эти слова, вот оно как бывает. Истина со вкусом лжи. Почему лжи? Возможно по той причине, что, не смотря наличные воспоминания, сам Оникс не спешит отказываться от хаоса.

[Вильям Блауз]

Вильям не знает.

 Пройдёт десяток лет: всё будет иначе. Между детдомовским прошлым и опасным настоящим будут лишь две связующие нити. Его бог. И эмиссар бога.

  Пройдёт юношеская угловатость, неопрятная одежда со следами веток в волосах канет в Лету. Красная майка с заштопанными дырками сменится белой рубашкой. Слабое мальчишеское тело окрепнет и будет способно отразить удар и бить в ответ с остервенением обученного воина. Вильям вытянется и не станет утыкаться Ониксу носом в грудь: будет доставать макушкой головы до его носа, а встанет на носки, и получится даже боднуть лбом в лоб – как здороваются добрые кошки с теми, кто им нравится. Вильям будет обнимать Оникса с каждой встречей крепче: уткнувшись носом в пульсирующую жилку на шее, касаясь пальцами светлых волос – распахивать объятия, как иные открываются для распятий. Смеяться, потому что встретил старого друга – того, кто знал ещё с самых зелёных штанов и бешеного пубертата. На дороге каждого из них будут встречаться ошибки и разочарования. Их можно преодолевать, когда в характере обоих с детства заложено золотое правило «не сдаваться». У них много общего.

  Но различаются они всё равно сильнее.

  Вильям будет помнить свой мальчишеский восторг: Оникс высокий и красивый. Он похож на изваяние статуи красоты в одежде «слишком простого смертного»: с этнарха можно писать картины и любоваться им со стороны. Оникс по-своему изящный, пока не начинает говорить. В его речи угадывает совсем иное, не то, что показывает лицо: дружелюбная открытость, простота, до приятного не витиеватая, отрицание чопорности и горделивости. Предупредительная топорность.

  Оникс будто танцует на минном поле. И ожидаемо — подрывается на каждом из шагов.

  Вильям делает неуверенный шаг ближе. Он держит лицо «крутого мальчишки», пытается держаться. По крайней мере, сам себе кажется крутым. Но в действительности больше походит на боевого воробья, потрёпанного жизнью, перед лицом хищника, которые не понаслышке знает об охоте и жертвах. Вилл же готов к драке просто ради драки. Потому что так учила жизнь: своё место под солнцем нужно выбивать. И кажется, что и характер нужно демонстрировать тоже — во всех его бойких оттенках. Иначе не будут уважать. Уже не уважают.

  Смех Оникса ударяет половой тряпкой по лицу. До чего же обидно — чувствовать себя объектом собственной неудачи. Правда, демонстрировать обиду Вилл с детства не любит открыто. Он просто нападает в ответ.

— Думаешь, ты самый умный, да? — с нотами раздражения замечает Вилл и становится напротив, поднимая своё лицо к чужому.

  Классическая черта подростов: им кажется, что никто их не понимает. Мир жестоко несправедлив: Вилл незаметно ёжится про себя, стараясь избегать мысли обращать внимания на смех. Оникс смеётся — совершенно беззлобно и без намёка осуждения. Вилл чувствует укол по самооценке: не получилось внушить то, что так хотелось.

  Неаккуратно.

  Неизящно.

  Больно падать с высоты собственных ожиданий: кажется, среди остальных мальчишек ментальная  магия льнёт к твоим рукам, как непокорное сильное животное к перчаткам дрессировщика. Ощущаешь свой талант и превосходство над другими. Но вот ты сталкиваешься с реальной жизнью: и едва встретившийся тебе человек смеётся над твоими попытками.

  Смеётся.

  Вилл закусывает щёку изнутри и цепляет руки в замок. Невербальный знак защиты. Он, как глупое животное, не знает, что с Ониксом делать. Ему хочется и подружиться, потому что новый знакомый ему нравится, и свалить его на землю и покатать в драке. Только даже юношеского максимализма хватает понять, кто выйдет из боя победителем.

  В Ониксе ощущается сила. Вилл же не чувствует даже её зачатков в себе.

— Нравишься, — с простосердечной откровенностью говорит Оникс. — Пацан... ты это что, меня менталом пытаешься шарахнуть? И... это типа... навязывание дружелюбия?

— Ничего я не...— начинает Вилл и проглатывает последнее слово.

  Чуть позже добавляет вслух: «Да».

  Он видит, как веселье его нового знакомого нарастает. И в смехе нет ничего божественного: выступившие слёзы, гогот, похрюкивание, которое заставляет Вилла улыбнуться в ответ. Сердится на Оникса долго невозможно.

— С чего ты решил, что это высокомерие? Ты что, меня боишься?

  Улыбка стирается с лица этнарха, как будто её не было. Остаются лишь в напоминание — влажные следы выступивших слёз в углах глаз. Вилл ловит каждый жест и слово. И понимает: пропасть между ними велика. Оникс пытается докричаться, но на той стороне бездны его голос уносит ветер.

  И не касается чужого сознания.

— Байдарки, походы, кинотеатр...как здорово, когда ты об этом говоришь. Нет, у меня этого не было. Хочешь посмотреть, что было? На что похоже моё существование?

  Вилл делает шаг вперед и запрокидывает голову, впиваясь взглядом в чужие яркие глаза. Он не боится, ему неприятно: столько возможностей для счастлива детства — а он заперт внутри сиротского приюта. Никому не нужный. Не приглянувшийся никому из приходящих пар.

  И Оникс назойливо, будто настойчиво его в это тыкает. И добавляет сверху то, что заставляет кровь в жилах вспыхнуть:

— Я уже говорил: я не ребёнок!

  Щёки загораются некрасивой краснотой, Вилл хватает Оникса за локти, вставая на носки. Хочет поравняться ростом — настолько, насколько это возможно. Рывком тянет ближе к себе: заставляет смотреть глаза в глаза. И цедит в лицо:

— Покажи. Я хочу знать. Хочу знать, что представляет собой Энтро. Потому что чем больше я его узнаю, тем больше у меня вопросов, а он молчит. Я хочу знать всё! Но я ещё не умею копаться в памяти...самостоятельно.

  Вилл смягчается, опуская злой взгляд. Ослабляет хватку ладоней на чужих локтях: в миг она не кажется враждебной, скорее резко становится дружески-сокровенной. Вилл падает головой в чужую грудь. Слабо бьётся лбом о высокую грудную клетку. И произносит почти с мольбой — с читающимся в голосе поражением:

— Я хочу, чтобы ты тоже...посмотрел. На мою жизнь. На мои...стены дома. И увидел, почему я ни за что не отступлю. Энтро — это всё, что у меня есть. Это мой...друг. Мне нет никого ближе. И совершенно плевать, сколько он убил народа.

  Тяжёлый выдох сдавливает лёгкие. Вилл теряет любой намёк на гнев, но всё же добивает последней фразой:

— Оникс, скажи...разве ты сам не убийца?

[Оникс]

Каково это, пытаться понять другого, при этом, совершенно не понимать себя? Примерно так жил Оникс — в слепой уверенности и тотальном стремлении к недостижимому идеалу. Он словно хотел видеть мир совершенным, но при этом, напрочь отрицая своё болезненное стремление исправлять окружающих.

Это покровительственное и чуточку панибратское отношение к Вильяму Оникс пронёс через всю жизнь. Так и не разобравшись, кого именно он хочет: брата ли, друга или полное повиновение.

Энтропий же видел, насколько сильно Оникса влекло к тьме, сколь сильно он желал видеть в других грязь, люди называют это очень интересным словом — «мерзкое». Словно у этого ярлыка существует антоним. Возможно, этим антонимом мог бы стать Вильям, а возможно и нет.

И встреча — Оникса и Вильяма была предрешена богом, а уж каким именно решайте сами.

Оникс обнимал крепко, смотрел пристально, улыбался открыто и не умел завидовать. Только осуждать... богов, оправдывать... смертных и ненавидеть. Последнее в зависимости от обстоятельств.

Оникс видел в Вильяме прежде всего себя, и его первое желание — это запечатлеть в лице подростка то, что якобы, должен был испытывать сам Оникс по отношение к богам в целом и к Энтропию в частности. Почему он вообще решил, что они похожи? Ну, а как же: вдвоём сироты, которых божественный покровитель по насмешке судьбы решил приблизить к себе.

Оникс так и остался сиротой, не смотря на то, что вырос в одной из крупнейших гномьих диаспор. Гвалт, суета, странные законы и абсолютное отличие от большинства вокруг. Низкие, квадратные бородачи; полноватые, дородные гномки. И Оникс на их фоне — русая жердь,  вечно в приносящий неприятности своим опекунам.

Ходячее горе, бедовый мальчишка, тот самый придурок с хтоном в жопе, — как его только не называли. Но изменить то, что было твоей сутью — смерть.

Энтропий же лишь играл в эмоции, потому что не умел иначе. Его погружение было глубоким и сильным, когда требовалось проявить ярость, жестокость или откровенно показать мимолётные чувства, бог делал это без труда. И они не были фальшивыми, он действительно способен все это пережить,  прочувствовать, как бесконечность осколков, выбирай любой и режь себе глотку. Оникс это понимал и хотел, чтобы Вильям разочаровался. В боге. Потому что сам не мог.

 — Когда смерти происходят где-то далеко и не с нами, людям всегда плевать. Такова человеческая гниль.

Они подходит ближе. Ещё ближе. Отбрасывает со лба подростка непослушную прядь.

— Чтобы кто-то понял, на что похоже твое существование, недостаточно просто смотреть, — заглядывает в обсидиановые глаза, — воспоминание необходимо прочувствовать. И на самом деле ты хочешь именно этого.

В этом весь Оникс, порой, он эгоцентрично доказывал другим, ЧТО и КАК они чувствуют, а богам — что и как те ДОЛЖНЫ чувствовать. Он хотел впитать Вильяма, растворить, словно недостающую часть.

— Картинка без эмоций лишена смысла. Кто-то вешается на чердаке от своей якобы идеальной жизни, а кто-то переживает пытки концлагере и живет дальше.

Ониксу нравится румянец на щеках Вильяма, нравятся эти веснушки, они кажутся ему живыми росчерками в сравнении с идеальными лицами этнархов и эонов ордена. Вильям красив, красивее многих людей, а еще непринуждённо яркий, к нему хочется держаться поближе. Греться в лучах его не идеальности и экспрессии.

Изнутри, откуда-то из под ребер, рвется мягкое и теплое, оно заполняет грудину, разрастаясь бархатными соцветиями участия. Ониксу не свойственно излишнее проявление эмоций с незнакомцами. Тем более с детьми. Но он обнимает крепко, чувствуя горячее лицо на своей груди. И запах соли кажется ему особенно острым. Слезы.

— Не реви, пацан, — просит этнарх, взъерошивая темные космы, — был Энтро. Теперь есть я. И вся жизнь впереди. Новые знакомства. Дочерта всего. Правда.

И первое ощущение Вильяма, что обжигает ледяной безысходностью... мальчишеское... густое... не-вы-но-си-мо-е... ощущение  беспомощности и одиночества. Эти эмоции вязнут на губах, комом застревают в глотке, а они ещё даже не начинали.

— Оникс, скажи...разве ты сам не убийца?

Будущий эмиссар усмехается.

— Убийца. Сам так решил. А ты? Готов стать убийцей?

Молчит. Секунду, не больше.

— Пойдем, — тянет его за собой в сторону аккуратных беседок из пробкового дерева, что качаются на воде, — присядем там. Заниматься ментальной магией стоя не лучший вариант.

Оникс залезает первым, подает руку Вильяму. Внутри четыре плетеных гамака, которые чем-то походят на кресло-качалки, протомагией Оникс делает из двух одно и садится. Хлопает рядом по сидению. Плетеная «ротонда» мерно качается на волнах. Оникс больше не хочет делать то, что был намерен, но идет вперед из чистого упорства.

— Тебе знакомы простейшие ментальные вязи? Я покажу основную схему, просто повторяй за мной, обычно ее плетут сразу в сознании, но можно сперва выплетать в реальности, а после переносить в голову. Это откроет тебе доступ к воспоминаниям, моим. Я смогу видеть все, а ты только то, что я позволю. Из-за разницы в нашем мастерстве, поэтому обозначай фоновыми эмоциями, когда я случайно лезу, куда не стоит. Или можешь просто сказать телепатически. Мы сделаем это одновременно, так будет проще и без ощущения... разных ощущений, ментальная магия слишком... — здесь бы подошло слово «интимная», но говорить ребенку такое не слишком подобает, — личная штука. Очерчивай границы дозволенного любыми удобными тебе способами. Я пойму.

Он начинает выплетать магическую паутину, медленно и четко. Постепенно усложняя узор и фокусируясь на деталях, поясняя особо сложные руны и их плетения.

— Я начну со своего кадра, а ты выбирай, какой покажешь из своих.

Темнота.

Свет.

Звук.

На сознание Вильяма обрушилась музыка, жесткая, ритмичная. Вскоре он мог сосредоточиться на голосе и увидеть длинная барная стойка и столики, все обшарпанное, темное. От музыки у Оникса, там, в воспоминании, болела голова. А еще разбитый нос, губы, сломанные ребра.

Его крепко держали за волосы. Какой-то лысый ублюдок, при взгляде на которого у этнарха все внутри леденело от ярости и сгорало от ненависти. Он хотел убивать, причем, стыдливо ощущая желание причинить боль. Но он в меньшинстве. Один. Среди этих отморозков.

— Зачем это тебе, сука? — у лысого ублюдка сильный акцент, а еще противный прокуренный голос.

Пятая колонна, белая ворона
Серый кардинал вашей системы координат ©

↑ музыка в баре ↑
18 +

[Вильям Блауз]

Нет чувства сильнее разочарования.

  Разочарование подобно сухой земле, на которой увяли цветы. Где вместо чернозёма, влажного суглинка и заливных лугов – царство песков и камней. Где не поют птицы и высохли деревья. Грустный пейзаж, над которым сменяется солнце, восходят звёзды, темнеет небо, но правда остаётся одна. На камнях и песках ничего не растёт.

  Силу, отклик, связь можно получить через любовь, ненависть и участие. Ссоры порождают гнев, расставания цветут пожаром в пустой груди, не клеймя после себя равнодушием. После них всегда остаётся что-то ещё. Тонкая нить, воскрешающая и любовь, и память, и светлые чувства. Но лишь разочарование оставляет после себя выжженную землю с голым пепелищем. Точку начального отсчёта, результат растоптанного прошлого. Сломанную с дерева ветвь – никакими усилиями её не привяжешь к стволу обратно, и она не врастёт в него старыми жилами.

  Оникс может знать: он проигрывает в самом начале. Поле, на которое он заходит новым игроком, уже беззаветно занято другим: насмешливым богом, в воображении смертных сжимающим в пальцах корку фантасмагорического арбуза, с яркими всполохами перьев и бусин в прядях волос. Хаос всегда равен непредсказуемости — и этот плен манит тех, кто не тяготеет к порядку. Кто порицает рамки и ограничения, кого отвращает законность в совей сути. Хаос тянет мятежников. Но с Виллом дело тут далеко не в первородной стихии. Его «поле» занято откликом — привязанностью, участием, вниманием на обычное проявленное ранее неравнодушие – силой куда более влиятельной и могущественной, чем сторонняя речь. И Оникс проиграет: потому что равнодушие не рождается из слова случайного человека. Особенно, когда сам человек в свои слова не верит.

 Лицемер.

  Привязанный к богу, но желающий огородить от подобной боли других. Исполняющий танец в спасителя – тем трагичный, что Оникс похож на мотылька, самолично устремляющегося на яркое пламя. Со всем драматичным пониманием, что его крылья уже горят и он не успевает остановить свой полёт. Оникс пытается предупредить других, но в своей судьбе играет против собственных правил. Отсутствие веры в слова не сделают из него блестящего оратора. Фраза, звучащая предупреждением, заставляет на ней «споткнуться». Дети чувствуют фальшь острее остальных: с любой стороны от Оникса стена непонимания. С любой стороны – предвестники будущего поражения.

  Он гордый, сильный...но не всемогущий.

  Оникс выше Вильяма на две головы. В нём сочетается дархатская порода с классической красотой античных статуй. Кажется, протянешь руку к щеке, скользнёшь пальцами по скуле рядом с локонами растрёпанных волос – «мраморная статуя» останется на ладони ощущением холодного камня, изваянием мастера. Но обнимать Оникса приятно: он живой. Тёплый — будто в напоминание о том, что каменная красота бывает не подделкой из мрамора. По кожей бьётся сердце – множество рас во многом похожи, если содрать кожу.

  Оникс живой. Живой тем, что сам же страдает от собственных ошибок, изломан собственной двойственностью мышления. И, возможно, боится себе признаться, где ошибка настоящая: предоставить свою судьбу Хаосу? Или пытаться в Хаосе разочароваться?

– Не реву, – отвечает Вилл и утыкается носом в тёплую грудь.

  Он не чувствует себя чужим, посторонним, ненужным. Сквозь завесу плотной одежды обнимающие пальцы ощущают живое тепло. Оникс не похож на чужого: в нём разительно мало равнодушия. Это самый короткий путь к сердцу того, что жил в среде клеймённых «ненужными». Вилл чувствует болезненную тягу ко взрослым. Едва кто-то протянет руку – он моментально становится ласковой уличной собакой. Жаль, что собственную сущность – безмерную тягу ко всему, кто хоть как-то проявляет участие сверх вежливости, – не выкинешь из головы как дефект воспитания.

  Она останется очень надолго. Ещё дольше – будет просто спрятана от посторонних глаз.

– Был Энтро. Теперь есть я. И вся жизнь впереди. Новые знакомства. До черта всего. Правда.

  Будущий эмиссар не знает: он презирает своего бога. Но действует его же методами.

  Вилл хмурится, но ничего не говорит. Знает: это неправильно. Эти слова – неправильны. Но любопытство берёт вверх и хочется довериться тому, кто выше, сильнее и знает о магии больше. Вилл молча следует за фигурой, удаляющейся в сторону беседок из пробкового дерева. Фигура протягивает руку – словно они как братья. Словно будущие друзья. И Вилл цепляется за неё, не задумываясь.

  Рука Оникса тёплая и уверенная. В ней ощущается сила – в крепко сжимающих пальцах, в тёплой ладони. Вилл чувствует: приятно ощущать опору от другого человека. Кого-то сильного, но помогающего и тебе стать сильнее.

  Наверное, так ведут себя братья. Ощущение постороннего и чужого постепенно растворяется. Его заменяет другое – Вилл ещё не может облачить чувство в слово.

— Тебе знакомы простейшие ментальные вязи? Я покажу основную схему, просто повторяй за мной, обычно ее плетут сразу в сознании, но можно сперва выплетать в реальности, а после переносить в голову. Это откроет тебе доступ к воспоминаниям, моим. Я смогу видеть все, а ты только то, что я позволю. Из-за разницы в нашем мастерстве, поэтому обозначай фоновыми эмоциями, когда я случайно лезу, куда не стоит. Или можешь просто сказать телепатически. Мы сделаем это одновременно, так будет проще и без ощущения... разных ощущений, ментальная магия слишком... — задерживает голос Оникс, — личная штука. Очерчивай границы дозволенного любыми удобными тебе способами. Я пойму.

  Секунда, вторая. Вилл пытается собрать в голову воедино то, что вылилось на него нескончаемым потоком информации. И внезапно начинает смеяться. Хватается за живот, поджимая ноги под себя, и заходится таким смехом, что происходящее теряет краски опасного приключения. Ладонь тянется к лицу — вытереть застывшую в углах глаз влагу.

— Ты...— начинает Вилл и давится от смеха.

  Успокоиться получается спустя минут пять, когда сознание утешает: Оникс не умеет общаться с детьми.

— Извини, — весело-виновато улыбается Вилл. — Я не понимаю твой эльфийский. Ты можешь говорить...не как энциклопедия для ботаников?

  Он впервые смотрит на взрослое лицо Оникса, и ему становится весело. Они похожи: оба лишены родительской ласки и росли среди неродственных людей. Но Оникс не представляет: всё настолько плохо...что почти «хорошо».

– «Простейшие ментальные вязи». Выкинул ты, конечно, – смеётся Вилл. – Нас нарочно никто такому и не учил. Базовая магия или бытовая – называй как хочешь. Но! Я могу тебе магией зашибись как классно вымыть посуду в доме. Закачаешься, правда. Ослепнешь от блеска.

  Руны, плетения, слова – погрузиться в них просто, будто в аттракцион виртуальной реальности. Вилл слушает, но понимает едва ли больше половины. Он старается наблюдать. И первое увиденное воспоминание поражает своей яркостью и точностью деталей. Вилл ощущает всё: раздражение громкой барной музыкой, раскалывающуюся от боли голову, чувствует эхо фантомной боли. Он тянется рукой к фигуре здоровяка, рефлекторно пытаясь удержать его за рукав и...проваливается в нём как в призраке.

– Здорово, – с восхищением произносит Вилл, понимая, что воспоминание соткано в его голове и не имеет материальной подоплёки. – Я...впервые такое вижу. У меня вряд ли получится что-то похожее. Ты мастер.


  Вильям тянется пальцами в воздух, поднимает ладонь на уровень глаз. Он запомнил руны, которые рисовал Оникс, но едва ли понял их смысл. Кажется, главная идея была в том, чтобы удержать нужное воспоминание в голове. И попробовать – отдать её другому.

  Выходит далеко не идеально. Но даже это – вызывает трепет, заставляет спереть дыхание. Вилл видит: горизонт большого замёрзшего озера. Детский смех – он доносится сквозь слух с помехами будто бы от радиоприёмника. С неба падают снежинки – но они не холодят руки. Не ощущается ветер, трескучий холод, приятный запах шишек и свежести. Есть только картинка – но Вилл улыбается и кивает Ониксу в сторону ребят, которые переобуваются на снежном сугробе в коньки.

– Кататься недалеко от берега! – гремит раскатистый голос сопровождающей женщины. – Чтобы все были на виду!

  Виллу в воспоминаниях не больше одиннадцати лет. Рост ниже на кулак, и черты лица мягче, шарф закрывает половину головы. Он выбегает на лёд первым. Под смех и ругань воспитательницы устремляется в центр озера. Заметно невооружённым глазам: старые поношенные коньки ощущаются как родные ботинки. Он любит лёд.

  А лёд – любит его.

    Неумелый косой «пистолетик», ласточка со смехотворным касанием ногой. Фигура удаляется вдаль, туда, куда не разрешено, игнорируя и треск под ногами, и видимую трещину по льду. Разбег, заход, прыжок – приземление выдаётся совсем не мягким.

 

Тело проваливается под лёд.

"Попытка поделиться вопоминанием"

Средне