[Рейшан]

Харот | Ульфендорм 5016 год

Участники эпизода Асседия, Рейшан

Эпизод является игрой в в  прошлом и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту без системы боя.

[Асседия]

Асседия всегда была любознательным ребёнком, сколько себя помнила, к тому же, очень часто несправедливо ей отказывали в лишних минутах чтения или прогулки. Эти вредные взрослые даже понятия не имеют, как интересно наблюдать за мальками в воде или муравьями!

Все изменилось, когда ее наконец-то полюбили и приняли в семью: стремления учиться и узнавать новое поощрялись, а открытия, которые сделала она сама, без помощи взрослых, были встречены бурными овациями, даже несмотря на то, что эти открытия уже давно стали простой истиной для взрослых.

Уже какое-то время чешуйчатое чудовище не без удовольствия доставала главного механика и препарировала его нервные клетки каждое утро с особой методичностью, но настал момент, когда Облачный Ткач гордо причалил к пристани и перед малышкой открылась иная вселенная - целый город для изучения! Естественно, этим она и занялась. Капитан напутствовал быть очень внимательной и осторожной, если вдруг она решит сойти (а она решит, и Тиру знал), далеко не отходить, не связываться со взрослыми и постараться, ПОСТАРАТЬСЯ, не разгромить город, на что Асседия пообещала постараться быть аккуратной.

Спустившись на твердую землю, малышка окинула взглядом порт, вдохнула полной грудью воздух свободы, затем рассмотрела вымощенную камнем улицу и поняла, что что-то не так. Она долго всматривалась под ноги словно в трещинках есть крупицы золота, и наконец поняла, что же ее так смутило. Сразу после этого крошка сняла обувь и умело зашвырнула ее на палубу корабля, оставив уборку ее обуви дедуле Карасу. С видом и чувством выполненного долга дракоша отряхнула руки, упёрла кулаки в бока и отправилась изучать город.

Мечта сбывалась на глазах: она видела другой город, совершенно полярный тому, где жила сама, и одна эта мысль завораживала. Совсем скоро, конечно же, восторг сменился другой мыслью: улицы оказались очень чистыми, домики хоть и похожи, но были уютными и милыми, напоминали пряничные как на тех картинках, в книжках. От этой мысли на языке появился сладкий привкус пряничной глазури, которой был украшен самый вкусный в мире торт - торт в честь нового члена корабля - ее. Асселия причмокнула, будто все еще смакуя кусочек, и мечтательно вздохнула. Ну вот, из-за этих домов захотелось опять есть!!!

Дракоша помотала головой, отгоняя мысли о еде - карманные деньги есть, а значит поесть сможет, и отправилась дальше. Здесь совсем не было гнетущего ощущения затхлости, враждебности, какое всегда витало в улье, наоборот, здесь улица полнилась разными запахами домашней еды, доносился гул голосов, крики детей, что играли в местные игры - город жил, как и вчера, и завтра будет жить в своем ритме. Асседии нравилось это ощущение, нравилось, что здесь она была своей и одновременно чужой - можно прикинуться местной, а потом исчезнуть, и здесь ничего ее не держит.

Но она бы не была собой, если бы не доставила капитану неприятностей: Асседия увидела кошку. Красивую, очаровательную кошку, и в ней включился инстинкт, как если бы она играла с Фарксом на корабле. Думает ли растущее чудовище о том, что она может натворить дел? Нет. Думает ли это чудовище о том, что она хочет играть? Да.

Еще мгновение и чужачка несется в полудраконьей форме по улице за животным, поднимая клубы пыли и не обращая внимания на чужие взгляды недоумения и снисхождения, мол, ребенок. Ребенок поднаторел в управлении собой в переходной форме, но еще недостаточно: кошка ловко взобралась на забор чьего-то двора, затем запрыгнула на шляпку еще не светившего уличного фонаря и важно продефилировала оттуда по толстому натянутому канату, который удерживал украшение или фонари - Асседия не разглядела.
Она в пылу игры взметнулась вверх по столбу фонаря, но тот, недостаточно хорошо врытый в землю или наоборот, уже слишком давно стоявший здесь, не выдержал веса девчушки и угрожающе покосился, а затем медленно начал опускаться, пока вовсе не грохнулся, утянув за собой зачинщицу беспорядка.
Теперь Асседия лежала на земле, хлопала ресницами и пыталась осознать, что произошло только что. Голова начала поднывать - стукнулась затылком. Ссадины и синяки стали давно привычным делом, так что на лёгкие ушибы конечностей не обратила внимания (а стоило бы). Запястье, коим крошка пыталась инстинктивно смягчить падение, припухло и немного посинело, но пока что она этого не замечала, все еще сражаясь с залпами фейерверков в глазах.

[Рейшан]

  Снег падал, как забвение.
  Он был всюду — в воздухе, даже в тени под ресницами. Падал не торопясь, со вкусом, будто хотел укрыть под собой не только землю, но и саму память. Он ложился на плечи тяжело, как взгляд матери, холодной и далекой, ложился на язык, превращая дыхание в пар, слова — в нечто хрупкое, ненужное. Каждый хлопок снежинки был звуком, идущим изнутри: «Ты один. Ты всегда один.»
  Рейшан стоял, запрокинув голову, и смотрел в небо. Оно было серым, как выцветшая ткань. И все же — там, сквозь тьму и облака, как царапина на запотевшем стекле, мелькнул силуэт. Изгиб корпуса, словно память, что пришла не по зову, а потому что не могла не прийти. «Облачный Ткач».
  Он рванулся. Ноги, привычно утопающие в сугробах, лапы, пружинящие и бесшумные, хвост, скользящий по воздуху, как кисть по холсту. Каждый шаг — не просто движение, а отчаянная попытка поймать то, что уже стало миражом. Он мчался не столько за кораблем, сколько за возможностью, которую он не совсем осознавал.
  Но когда он добежал до города у него были только острые иглы воздуха в груди, только взгляд, блуждающий по улицам, и только снег — все тот же, равнодушный, как вчера. Ни саней. Ни звука. Ни Тиру.
  Он опустил плечи. Фыркнул. Упрятал ладони глубже в карманы. Ему не привыкать. Он шагнул на улицу, где дома, словно стояли в карауле, наблюдая за ним из-под обледенелых крыш. Его узнавали. Красные волосы, звериные лапы, хвост, за которым тянулся след. Он — как пятно на белом холсте Ульфендорма. Слишком яркий. Слишком живой, чтобы не заметить. И все же — слишком чужой, чтобы принадлежать полностью.
  Рейшан шел мимо, кивая тем, кто знал его имя, но не знал его суть. Мимо теплых голосов, которые замирали, как только он проходил. Мимо улыбок, которые были будто заплатки на старом одеяле — красивы, но не грели. Он свернул туда, где город выдыхал — в переулки, полные заброшенности и снега. Сугробы здесь были выше, звук — глуше, а небо — чуть ближе. Он шел, будто проваливался в слои реальности, все глубже, все тише. И вдруг — резкое движение.
  Мелькнула детская фигура. Снег отлетел в стороны, как сорванный занавес. Ребенок, почти как он сам, несся сквозь улицу, не замечая ни мороза, ни падения света. За ним — кот, ускользающий, как призрак сновидения. Рейшан замер. Его сердце споткнулось о воспоминание когда он смотрел на ребенка в классической драконьей форме. Он видел таких, чешуйчатых не раз.
  Он уже разворачивался, уже хотел уйти, уже знал, что связываться с такими проблемами было лишним. Что здесь делал этот ребенок — была не его забота. Его взгляд был уже направлен в другую сторону, туда где тишина окутает его целиком.
  Грохот. Он не успел уйти.
  Громкий грохот, сопровождающийся почти музыкальном звуком разбитого стекла. Рейшан повернулся. Ребенок, девочка, в полу-драконьей форме, болезненно лежала на снегу. Фонарь валялся рядом — разбитый, сияющий, с сердцем-осколком из кристалла, будто оно всё ещё билось. Магия фонаря пульсировала в такт его мыслей.
  Он стоял, и мир будто зацепился за него, как ржавый крюк за тонкую ткань. Рейшан поднял ладонь и потер висок. Снег попадал в глаза, но не снег мешал ему думать. В голове было пусто. Или наоборот — слишком много всего. Он знал, что все могло бы быть проще: просто отвернуться. Просто уйти. Сделать вид, что не заметил. Город большой, прохожие невнимательны. Кто поверит, что он был здесь?
  Но пусть на миг, пусть как тень среди облаков — он видел «Облачного Ткача». И ни клана здесь не было, ни даже запаха других драконов. Эта девочка — возможно, с корабля. Возможно, даже с Ткача. А может, глаза его обманули и это просто еще один дракон-одиночка. Как он сам. Вырванная из гнезда, выплюнутая в снег, как некрасивое слово.
  В ушах звенели слова Тиру: «Драконы-одиночки должны помогать друг другу.» Он зажмурился, вдавливая ладони в лицо. В этом жесте было все — злость, усталость, бессилие. Он не хотел этого. Не хотел заботиться.
  И все же, когда он открыл глаза, ноги уже несли его вперед. Шаги были уверенными, почти раздраженными. Он подошел к девочке, пнул фонарь, будто хотел наказать его за все, что случилось, и все, что придётся теперь делать. Раздался хруст — кристалл треснул, выпуская наружу слабую волну магии, разлетевшуюся по воздуху, как шорох чужой вины.
— Ну что за глупость... — выдохнул он. Голос был тихий, усталый, почти печальный.
  Он ногами столкнул обломки между домами, туда, где сугробы были высоки и равнодушны. Затем, как опытный преступник, начал заметать следы: снег лег поверх стекла, как покров. Стирать следы своего присутствия он умел, так что, хотя действия были небрежны — они были тщательно выверенные.
  Он снова приблизился к девочке. Его взгляд скользнул по телу — быстро, без лишней мягкости. Запястье опухло, ссадины, кровь легкими капельками проступала на небольших повреждениях. Не смертельно. Но глупо. Очень глупо...
— Ты головой вообще думала, когда как баран неслась вперед? — проворчал он, говоря не грубо, а скорее так, словно хотел, чтобы ему так сказали самому, с укором и некоторой долей заботы.
  Он начал доставать из внутреннего кармана теплого пальто сверток с бинтом, который он носил на всякий случай, после похожих случаев с другими детьми. Однако он не успел его достать, как услышал. Шаги. Сначала отдаленные, потом — ближе, четче. Стража? Вполне может быть.
— Ну вот, если они увидят...
  Он не договорил. Инстинкт сработал быстрее разума. Хватая девчонку за шиворот, он швырнул ее себе на спину и нырнул в переулок, прыгнул на знакомый лед, что раскатали городские дети и быстро скатился вниз. Улицы сливались в однотонный хоровод, пока не всплыло спасение — дом, заброшенный, пустой, с треснутыми ставнями и обшарпанным крыльцом. Он втолкнул девочку внутрь и захлопнул дверь. Пыль поднялась, воздух был холодным, как дыхание призраков. Место было ему знакомо — здесь когда-то жили старики, что угощали его каштанами. Теперь их не было. Остались только воспоминания и пыль.
  Рейшан постучал лапами по полу, стряхивая снег, и наконец выдохнул. Он всё ещё ждал, что кто-то из стен позовет его: "Рейшан, мы тебе варенье принесли". Но стена молчала.
  Он вновь сконцентрировал внимание на девочке.

[Асседия]

Существо маленького дракона пребывало в раздрае: перед глазами все еще были вспышки, мир вертелся, рука ныла, а разум не мог понять, что происходит - приложилась, так приложилась.

Если бы Асседия была сейчас в себе, то непременно бы вступила в спор о том, кто тут баран и кто тут глупый, и вообще, вместо того, чтобы ворчать, лучше бы повеселился - ребёнок с душой деда!!! Но она была не в себе.

Еще какое-то время потребовалось для того, чтобы холодный ветерок остудил ее пыл, а после и выбитый об пол разум медленно встал на место. Побойки начинали ныть - не смертельно, очень знакомо, но неприятно. Кому вообще может нравится боль...

Малышка ощущала, что движется, кажется, ее кто-то похитил, и она обязательно с этим разберется, только сначала придёт в себя! Она попыталась посмотреть вокруг, но голова снова закружилась, и Асседия крепко зажмурилась, пытаясь справиться с этим с помощью драконьего ресурса как учил Тиру. Но делать этого не пришлось. Кто-то невысокий, от кого вовсе не пахло опасностью, а чем-то молочным, как от ребенка, скинул ее на пол и прожигал в ней дыру взглядом - это ощущение крошка ни с чем не спутает.

- Ыааа... - простонала Асседия, раскинув босые ноги и руки в разные стороны на деревянном холодном полу. - Если будешь так смотреть, то сделаешь во мне дырку, маленький гном, как я вернусь домой потом, а? Дедуля с меня три шкуры спустит, - честно без обиняков завела беседу Дракоша, не имея и капли стеснения. Это было само собой разумеющееся для нее. - И вообще, - она наконец села и задала главный вопрос, - кто ты такой и куда меня принес?

[Рейшан]

  Он подошел ближе, осторожно — не желая спугнуть, но и не намереваясь держаться в стороне. Его движения были точными, уравновешенными, как у того, кто привык держать под контролем не только свое тело, но и мысли. Он сел на корточки, выбрав ту незаметную границу, где еще не начиналась навязчивость, но и не чувствовалась холодная отстраненность. Опершись локтями на колени, он склонился немного вперед, позволяя взгляду лечь на нее ровно, спокойно, будто она была частью старого, пыльного интерьера, затерявшейся здесь, как забытая вещь из прошлого.
  И смотрел. Молча. Долго. Слушая ее длинную речь. В этом взгляде не было ни раздражения, ни осуждения, ни той хищной подростковой надменности, которой так часто злоупотребляют те, кто впервые получил власть над другим. Нет — его взгляд был тише, глубже, усталее, как у того, кто смотрит не на живое существо, а на последствие чьей-то глупости, чьей-то безрассудной отваги, чьей-то неуместной радости. Он смотрел на нее, как смотрят на куклу, случайно упавшую лицом в грязный снег — яркую, немного тронутую сединой переживаний, неуместно живую, и оттого вызывающую одновременно и желание поднять, и желание отвернуться, и что-то третье, совсем не детское: помолчать рядом.
  Тишина старого дома тоже не была пустой. Она дышала, как живое, с трудом, со скрипом, будто стены хранили в своих сухих щелях воспоминания тех, кто жил здесь до того, как все выцвело и осело пылью. Воздух был плотным, тяжелым, как старое шерстяное одеяло, заботливо подбитое ватой и забытое в сундуке: в нем было что-то от забвения, что-то от уюта, и что-то от долгого ожидания. Даже деревянный пол, когда она шевельнулась, отозвался скрипом, который показался ему чрезмерно громким, почти вызывающим, словно этот дом давно отучился быть услышанным.
  В этой тишине звучал ее тонкий, звенящий голос. Он был неожиданно уверенным, дерзким в своей легкости, и если бы не болезненная хрипотца, на которую повлияла явно ударенная голова — такой голос можно было бы принять за голос, уверенно звучащий со сцены, а не с пола старого дома. Она говорила много, быстро, как будто все еще неслась за котом, как будто фонарь — вовсе не фонарь, а шутка, и весь день — просто игра. И именно это — эта ее безусловная, беспардонная цельность — пронзила тишину куда глубже, чем любой звук.
  Рейшан молчал. Он позволил ей говорить без перебивания. Он слушал, как ее слова рикошетят от пыльных стен, от кресла, от стекла, как они отдаются эхом в треснувших подоконниках, и не сказал ничего. Только слегка откинулся назад, подперев щеку ладонью, и, кажется, на мгновение позволил себе едва различимый смешок — не смех, нет, но колебание уголка губ, как будто он признавал: «ладно, это было неплохо».
— Маленький гном? — повторил он с ленивым, теплым интересом, будто пробуя эти слова на вкус, размышляя, насколько хорошо они сочетаются с тем, как он сегодня выглядит. Хвост его, длинный, плотный, пушистый, мягко скользнул по полу и лег в сторону, очерчивая полуокружность, как если бы обводил пространство их диалога. — Ты часто называешь так тех, кто вытаскивает тебя из-под носа у стражи и спасает от объяснений с разгневанными торговцами?
  Голос его был ровным, почти лениво обволакивающим, с тем оттенком взрослой невозмутимости, который редко встречается у детей, но иногда достается тем, кто слишком рано понял: лучше сначала выдохнуть, чем сказать что-нибудь резкое. Тот кто знал, что нужно думать, прежде чем открывать рот.
    Он поднялся без суеты, без излишней бравады, с той внутренней плавностью, что присуща тем, кто уже привык носить одежду, сшитую по фигуре, и потому не стеснялся ни ее веса, ни своего движения в ней. Пальто, что мягко обвивало его плечи, было теплым, дорогим, точно скроенным и сшитым на совесть: легкий блеск в швах выдавал ручную вышивку у воротника, незаметную для неразборчивого взгляда, но ощутимую в каждом движении. Внутренние карманы были расположены с продуманной точностью — там, где удобно, где не тянет ткань и не перекашивает силуэт. Ткань подкладки была с коротким настоящим мехом — не декоративным, а таким, каким греют в настоящие холода, — и запах, что исходил от него, пах мягким мылом, утренним светом, и чем-то неуловимо домашним.
  Это был ребенок, за которым ухаживают. Которого ждут вечером дома. Которому застегивают шарф не потому, что боятся простуды, а потому, что любят. Уже давно он не был оборванцем. И уж точно не походил на тех, кто выжил в одиночку. Он выглядел... как мальчик, у которого все в порядке. И это делало его еще спокойнее. Увереннее. Но не хвастливо — просто как нечто само собой разумеющееся.
— Я Рейшан. Просто Рейшан, — произнес он, и в его голосе не было ни капли позы. — А ты — громкая. Слишком после такого падения.
  Он склонился к ней, вынимая из кармана узкий тканевый сверток — чистый, аккуратный, почти новый, в котором бинт был уложен так ровно, будто кто-то заботливо сворачивал его после последнего использования. Он положил его на пол рядом, движением неторопливым, чуть отстраненным, как будто занимался привычным делом, не требующим комментариев. Рейшан смотрел на чужую руку и говорил:
— Я думаю это ушиб. Может, растяжение, — бросил он деловито, не слишком мягко, но и не с нажимом. — Я не врач. Но у меня есть магпластырь, но он немного пощиплет. Только не ори. Здесь все слишком хорошо слышно.
  С этими словами он отошел, передвинул в сторону тяжелый стул, тот самый, что еще помнил ладони стариков, давно ушедших. Шевельнул его с усилием — по тому, как дернулись плечи, было ясно, что вес мебели для него была все еще нешуточный. Затем забрался на сиденье, встал на цыпочки, потянулся к верхней полке старого шкафа, цепляясь пальцами за край, как за уступ скалы.
— И вообще... — проговорил он, не оборачиваясь, голос звучал приглушенно, из глубины шкафа, — тебе еще повезло. Если бы влетела в лавку мастера по артефактам, с тебя бы не только фонарь взыскали, но и заставили мыть витрины во всем Хароте. Убытков было бы... — он задумался, — на месяц точно. А то и два.
  Он спрыгнул, беззвучно, мягко, и прошел обратно, усаживаясь на коврик рядом. Его движения были по-прежнему спокойны, без резкости. Он взял ее за руку — крепко, но не грубо — и принялся приклеивать магпластырь, не спеша, выверяя все, как будто лечил не руку, а собирал кусочки мозаики, в которой важна каждая деталь. Лекарственная смесь вспыхнула мягким светом, когда соприкоснулась с кожей, и Рейшан, не дожидаясь реакции, тут же начал аккуратно, с заметной старательностью, обматывать бинтом запястье.
  Повязка получилась немного кривой, местами перетянутой, местами — наоборот, слишком рыхлой. Но было видно, как серьезно он старался. Он делал это не из чувства долга. Не потому, что ему было велено. Он просто делал — потому что знал, что нужно. И этого — было достаточно.
  Он бросил на нее быстрый, можно было сказать "профессиональный взгляд", каким смотрят не из любопытства, а из желания убедиться — все ли на месте, все ли цело. Его глаза скользнули по растрепанным, чуть влажным от снега волосам, зацепились за пальцы ног, беспечно раскинутые на пыльном полу, и задержались на лице — не потому что оно было особенно выразительным, а потому что в нем, несмотря на всю смелость и дерзость, всё же скрывалось что-то уязвимое, еще не оформившееся. Он отметил про себя, что она была босой. По-хорошему, это должно было бы его удивить. Но не удивило.
   Сам он давно привык к своим лапам — сильным, поджарым, покрытым густым мехом, уже нечувствительным к холоду. Он и зимой выходил без сапог, в снег по щиколотку, и не чувствовал ни боли, ни мороза — только привычное прикосновение зимы, как к старому знакомому. Эта девочка тоже не дрожала. Ни пальцы, ни плечи не выдавала дрожь. Она двигалась, говорила — и не зябла. Будто так и надо. И Рейшан подумал с легким, почти отстраненным интересом, что, возможно, драконы все такие. Что, может быть, это у них общее — нечувствительность к холоду. Или гордость. Или и то, и другое вместе.
  Он не знал. Он вообще знал о других драконах немного — ровно настолько, насколько знал о родственниках. Рейшан тихо выдохнул, не шумно, не с досадой, а так, как выдыхают, когда все вроде бы сделано, но внутри еще остался осадок. Затем медленно откинулся назад, перекатился на лопатки и сцепил руки за головой, вытягиваясь вдоль ковра. Смотрел в потолок. Там ничего не было. Но ему не нужно было, чтобы там что-то было. Ему нужно было просто — немного помолчать.
— Ты, конечно, можешь рассказать, кто ты и как тебя зовут. А можешь не рассказывать. Мне не принципиально. Но я все равно отведу тебя обратно к нормальным улицам, когда стража уйдет. А пока... — он перевёл взгляд на щель между досками, сквозь которую пробивался бледный свет Харота, — Я бы посоветовал подождать. И не вздумай прыгать. В твоем состоянии ты снова улетишь куда-то своей головой, но я ловить не стану.
  Он говорил без злобы. Без особой строгости. Просто... как старший брат, не старший по возрасту, но по здравому смыслу. И, может быть, где-то внутри ему даже нравилось, что она — такая шумная, странная и вся в себе — появилась здесь, в этом доме, полном тишины и призрачной пыли.

[Асседия]

- Уууф... - крошка потянулась всласть. Головокружение прошло так же быстро, как она его заработала. Появилась тошнота, внутри что-то зашевелилось... Это было пламя, что поднималось все выше... Хотелось бы сказать, что настоящее драконье пламя, но... Это было пламя недавнего приема пищи.  

Малышка с удовлетворением заметила: 
- Наконец-то отлегло! 

В стае все давно привыкли к ее выходкам, но все же маленькое чудовище каждый раз придумывала что-то новенькое, но такие извержения драконьего пламени дядюшка Бартон отвечал - не держи в себе! 
И не держала. 

Наконец, она осознанно взглянула на визави, что спас ее свободное время от уборки территории и разборок. Асседия смотрела прямо, открыто, без оценки во взгляде - ее, если честно, крайне мало интересовала чужая одежда, это она усвоила точно - суть каждого совсем не в одежде. 
- Так а ты, получается, дедушка? Мой дед вот ворчит точно так же как ты сейчас бубнишь. А если тебе все равно, как меня зовут и кто я, то зачем меня спасал? Мой дедушка все бы разрулил, а мой родитель всем бы зубы заговорил! Думаешь, меня можно напугать какой-то стражей? То, что у меня болит рука и голова - это страшнее, чем то, что ты сказал. - очевидно, Асседия любит поговорить, но сказала она правду, честно, все, что было на душе. 

В конце концов, малышка поднялась на ноги и осмотрелась. Она не склонна к долгому самокопанию: после жизни в улье все жизненные неурядицы - просто приключение! 
- А тут неплохо, - заметила малышка, вспоминая прошлую жизнь. Кому как не ей знать, каково жить в полуистлевшей сарайке, которая предназначалась для сортира, и находится сейчас в заброшенном, но достаточно крепком доме.  В то время она бы дралась за такой дом! Но реалии были бы жестоки: сильнейшие этого грязного донного мира не дали бы и возможности какой-то козявке даже просто ночевать в углу. Там нет ничего, что можно было бы хотя бы с натяжкой назвать человечным. 

Эти размышления закончились так же быстро, как начались. Асседия вышла из задумчивого ступора и покачала головой, приговаривая: 
- Уходите! Уходите дурные мысли!! Я не там! Я не там!!! 

Хоть это и было странно, но конечно же Асседии было все равно: Тиру, как родитель, до сих пор борется с ее ночными кошмарами. Он объяснил, что это не стыдно - делать так, если это помогает не думать о плохом. Маленькая дракошка крепко сжала шарф на шее, что повязал ее опекун перед тем, как отпустить на прогулку, будто бы так связь между ними будет сильнее. Но это действительно помогло настроиться на более мирный лад и почти не думать о грустном прошлом. 

[Рейшан]

  Он смотрел на нее, не особенно думая. Просто лежал, лениво раскинувшись на ковре, и краем глаза наблюдал, как она, щурясь и морщась, потягивается, зевает, что-то себе бормочет, пока тело ее словно вспоминает, как быть живым. Это было... не то чтобы приятно, но спокойно. Уместно. Как треск обогревателя в углу комнаты или легкий хруст от того, что ты только проснулся и спина немного затекла — ты не думаешь об этом, но от этого становится тише.
  Он даже не особо задумывался, зачем остался. Это было так же, как накрывают кого-то одеялом, не спрашивая, надо ли — просто потому, что ты рядом, и это вроде бы в пределах разумной ответственности.
  И когда она ожила — по-настоящему, дернулась, села, хлопнула глазами — он почти порадовался. Почти. Потому что спустя секунду, прежде чем он успел даже произнести хоть что-то, она уставилась на него, как будто он только что съел ее завтрак. В ее взгляде была решимость, в голосе — наждачка, а слова звучали потоком.
  Глупый, шумный поток слов.
  Она сыпала обвинениями, вопросами, тоном, который не оставлял пространства для диалога. Словно он — кто-то, кого удобно тыкать пальцем. Или — лучше — кто обязан что-то объяснить. Он даже не сразу понял, чего она от него хочет. А потом понял — и стало... скучно.
  Рейшан не вздохнул. Не развернулся. Не оборвал ее посреди слов. Просто замер. Глаза остались на ней, но пустые, почти стеклянные — будто смотрел не на нее, а сквозь. С каждой фразой его лицо все сильнее напоминало выцветшую маску старого монаха, уставшего объяснять, что облака не слушаются крика.
  Он не обиделся, но было неприятно. Возможно даже неловко. Но главным ощущением после этого было то, что он просто больше не захотел участвовать в этом событии. Как ребенок, который пообещал кому-то охранять вход в шалаш, но тут из шалаша вылетает подушка ему в лицо, а следом — ведро с водой. Словно насмешка. И ты стоишь, промокший, понимая, что ничего ты уже не должен. Все, роль сыграна.
  Он встал. Медленно, небрежно, будто бы у него затекли ноги, и он просто хочет пройтись. Он не бросал взглядов. Не хлопал дверью. Просто слегка отошел, чтобы не находится в прямой линии, чтобы не быть в досягаемости. 
  Она еще продолжала, причем начинала кричать, раскачивая головой. Психованная. Он видел таких. Он рос среди таких. Те, кто сначала пищат, потом шипят, потом — кусают. Он наблюдал за ней, чуть склонив голову, и на лице появилось выражение, с которым он обычно смотрел на необычных существа: хм, ну... наверное, они как-то живут своей жизнью. Как-то. Только "как" мне — неинтересно.
  Рейшан потер висок двумя пальцами, слегка массируя, как делают взрослые, когда у них голова трещит от детского крика. Этот жест выглядел почти комично на лице ребенка, но в нем было что-то подлинное — как попытка вытряхнуть из головы гул ее слов.
  Он выдохнул, и слова вырвались почти сами:
— Хорошо, я тебя понял.
  Голос был ровный, чуть хриплый от того, что долго молчал. Он не старался быть грозным. Он не вкладывал в это эмоций. И оттого звучал взрослым.
— Буду звать тебя Болтушкой.
  Он чуть усмехнулся. Не зло, но, возможно, чуть разочарованно.
— Итак, Болтушка. Я тебя не держу. Попросил бы, кстати, держать при себе свои обвинения. Если тебе не нужна моя помощь — уходи.
  Он слегка качнул плечами, как будто стряхивал с них невидимую пыль — или чужие ожидания.
— Будем считать, что я ошибся, решив, что она тебе нужна.
  Рейшан не уходил, но сделал шаг в сторону. Ровный. Спокойный. Даже если девочка снова заверещит, будет прыгать или состроит из себя героиню приключенческого романа — он не обязан в этом участвовать.
  Его дело было — быть рядом, когда она была слабая. А теперь, если она хочет быть сильной — пусть. Но без него.
  Он не злился, ему было... все равно.
  Почти.

[Асседия]

Асседия все слышала. И будь она спокойно, она бы восприняла слова и ответила бы на них в том же тоне. 

Но сейчас это место вновь унесло ее туда - в недавнюю жизнь, полную запахов гниения, насилия, злобных взглядов отщепенцев, где ты чужой даже среди своих. Это было быстро: мысли стремительно сменяли одна другой и вместе с этим внутри, в районе живота, где-то под ребрами, поднималась волна, похожая на тошноту, а в голове появился шум, внутренняя дрожь возникла внезапно, от чего конечности задеревенели. Малышка не заметила, как уже часто и неглубоко дышит, ее форма менялась из человеческой в полудраконью и наоборот, словно она программа, вышедшая из строя. 

- Я не там... я не там... - бормотала Асседия, силясь успокоить саму себя, убедить, что все хорошо. И разумом она понимала, что это здравая мысль, но восприятие работает иначе - и поэтому деструктив взял над нею верх. Ушибленная голова и неуклюже, но заботливо забинтованная рука, заныли от напряжения в такт клокочущему в страхе нутру, вторя сознанию, которое было поглощено страхом и вопило, что сейчас, вот сейчас, сию минуту, случится что-то страшное, она умрет, ворвутся жители улья и растерзают, она проснется на старой влажной соломе. 

Случится все. Воспаленный паникой мозг не допускал, что ничего не случится. Любимый родитель, крестная фея, дедуля Карас, старший братец Вик, дядюшка Бартон и тетушка Нора - все далеко и никто не узнает, что она умерла. Никто. А может они улетят и все, и даже нн заметят, что ее нет? А когда заметят решат не возвращаться. Да. Точно. 

Сейчас прежде бойкая девчонка напоминала смазанную картинку, неудачную конструкцию еще неопытного волшебника, что спутал заклинания и создал нестабильную энергию. 

Эти истерические припадки Асседия не любила больше всего. Иногда их удавалось побороть, но чаще - нет. Даже ночные кошмары не были так страшны, как этот животный страх и страшная бездна безысходности, в которую падаешь с совершенно невероятной скоростью. 

И Асседия знает, что это пройдет и все будет как прежде. И она знает, что сейчас сама в это не верит. Хотя все и повторяется из раза в раз. 

Но как же страшно...

[Рейшан]

  Рейшан поднял глаза и он не сразу понял, что происходит. Девочка — та самая, которая несколько минут назад визжала, как оса, — теперь стояла, дрожа. И не просто дрожа: ее тело будто не могло определиться, к чему принадлежит. Оно дергалось, трепетало, менялось. Руки становились когтями, лицо покрывалось чешуей, в зрачках вспыхивал рептильный блеск, прежде чем все снова расползалось в мягкость человеческого лица. Ее дыхание срывалось, сбивалось, выливалось слова, произнесенные шепотом, неразличимые, как мольба без адресата.
  Он застыл. Не из сочувствия. Из страха. Его рука, будто сама по себе, скользнула к ближайшей двери, пальцы вцепились в ручку, а спина вдавилась в дерево, словно он пытался слиться с ним, раствориться, стать невидимым. И это было не от трусости — от инстинкта, что вдавили в него когда-то родственники. Страх, ясный, честный, без примеси гордости.
  Он смотрел на нее и чувствовал, как внутри все сжимается. Она — не как он. Она настоящая. Чистокровный дракон. Даже если маленькая. Даже если потерянная. Она могла быть опасной. Этот блеск на коже — металлический, как клинок, когти, что вытягивается с рывками, как будто в ней застряла чужая, огромная сила. И он знал одно: он не такой. Он был другим. Он был... меньше, мягче и слабее.
  Он был готов сбежать.
  Но она не нападала.
  Он прищурился. Вгляделся. И вдруг понял — она дрожит не потому, что готовится броситься. А потому, что... боится. Он видел это. Он знал это. Видел в зеркале, когда просыпался по ночам в темноте, и сердце билось, будто его кто-то гнал. Видел в движении пальцев, в том, как она подносит руки к лицу, сжимается, будто хочет исчезнуть.
  И в этот момент в нем что-то щелкнуло. Не жалость. А словно желание помочь самому себе из прошлого.
  Но, в отличие от него, она была опасна. В ее дрожащем теле, в этих рваных, ломких движениях, в напряжении, что пряталось под кожей, таилось нечто, вызывающее древнюю память страха, еще до слов, до осознания: «опасность». Он осмотрелся, резко, нервно, будто взглядом хотел отыскать для себя ответ, но нашел только ту самую тумбочку, стоящую у стены, серую и скучную, как все в этом доме — безликую, утилитарную, словно вырезанную из куска пыльной повседневности. Она не была ни защитой, ни другом — просто предметом, неким элементом пространства, таким же чуждым и холодным, как все остальное вокруг. Но на ее поверхности стоял подсвечник — простой, металлический, с потускневшим ободом и острыми, выгнутыми кверху краями, которые некогда служили декором, а теперь, в глазах Рейшана, превращались в зацепки, в оружие, в нечто, за что можно уцепиться, когда становится страшно. Он схватил его, чувствуя, как металл ложится в ладонь с пугающей прохладой — как будто сам предмет не знал, оружием он будет или щитом, но был готов стать тем, что потребуется. Подсвечник не был мечом. Не был когтями. Но он был тяжелым, с острыми краями, и в этом весе, в этой ощутимой конкретности металла было нечто обнадеживающее, почти якорное. Он сжал его покрепче, и, вытянув руки вперед, стал двигаться.
  Осторожно. Без звука. Не прямо, но по дуге — обходя ее, словно зверя в осеннем лесу, когда сухие листья под лапами могут выдать даже самую легкую поступь. Он двигался, как шагал бы по краю провала, зная, что даже дыхание может обрушить весь хрупкий свод молчаливого равновесия между "еще не началось" и "уже поздно". Он не шел к ней. Он шел рядом, параллельно, не приближаясь, не создавая угрозы, но и не позволяя себе исчезнуть. Подсвечник тянул вперед руки, как щит или как магическое заклинание, простое и грубое, но честное: «я знаю, что ты можешь напасть, и я к этому готов».
  На самом же деле никакого плана не было. Ни хитроумной схемы, ни спасительной мысли, ни даже надежды, что все это закончится спокойно. Была лишь воля, застывшая в пальцах, в подрагивающем запястье, в хрупком напряжении спины, в каждом шаге — шаге не от храбрости, но вопреки страху. Он не был смелым, он просто не мог иначе. Было лишь одно знание, древнее, острое, как жало: если она сделает рывок — он ударит. Не для того, чтобы победить. А чтобы был шанс отскочить, отползти, выбраться. И бежать. Всегда — бежать. Как бежал в детстве от голосов, от ударов, от холода. Как бежал от тех, кто был больше, сильнее, важнее. Бежать от невозможности стоять на месте, когда тебя могут сломать.
  Но она не смотрела. Не поворачивалась. Не слышала. Она тряслась — странно, неровно, как флаг под ветром, что дует изнутри. Ее дыхание срывалось, будто оно не принадлежало ей, а приходило из другой реальности. И в этой дрожи, в этом стеклянном, неестественном дыхании, в той невозможной смене телесных границ — между гладкой кожей и мелькающей чешуей, между человеческим лицом и чем-то вытянутым, рваным, полудраконьим — было нечто иное. Не злоба. Не ярость. Что-то гораздо более пугающее.
  Она не замечала его. Совсем. Будто внутри нее бушевал ураган, уносивший сознание. Словно кто-то бился в ее груди — не за свободу, но от ужаса. Как будто она была клеткой для самой себя. Как будто была той самой ловушкой, в которую попала сама. И теперь то, что было внутри, — тот зверь, или память, или страх — царапал изнутри, рвался сквозь ее кости, сквозь плоть, сквозь оболочку, стараясь вырваться. И в этом зрелище не было ничего героического.
  Он остановился — внезапно, как будто не ноги перестали двигаться, а сама мысль, уткнувшись в тупик, потребовала остановки. Он смотрел. И думал. Молча, сосредоточенно, но в этом молчании был не холод, а неуверенность, тревожная, колючая, как заноза под кожей. Он не знал, поможет ли. Не был уверен, сработает ли его мысль — старая, простая, почти детская. Та самая, которой он пользовался, когда все внутри трещало от страха, и казалось, что даже собственные кости — чужие, слишком хрупкие, чтобы держать дыхание.
  Он не был уверен. Не был готов. Но видел: она не нападала. Не бросалась. Не ревела. Только тряслась, как будто у нее внутри живет буря, и стены дрожат от грома. И если все это — не злость, а страх, если за всеми этими искрами чешуи, за вытянутыми зрачками и хрипами дыхания скрывается не хищник, а просто... испуганный ребенок — может, он сможет помочь.
  Он развернулся резко. Как будто сбрасывая с себя нерешительность, как будто одним движением пытался избавиться от цепей, которые держали его в оцепенении. Влетел в спальню, шагнул через порог, будто преодолел невидимую грань между "стоять" и "действовать". И тут же увидел его — одеяло. Плотное, тяжелое, как каменная тишина в пустом доме. Сшитое из лоскутов, разноцветное, местами вытертое, местами грубое, но оттого — почти настоящее. Оно пахло чем-то очень старым — старой пылью, залежавшейся тенью у стены, теплым воздухом, что бывает в домах, где давно никто не смеялся, но когда-то смеялись. И в этом запахе, в этой тяжести ткани было что-то странно домашнее — не уютное, а защищающее. Как броня  перед самыми страшными врагами.
  Он сжал его в руках, как щит, как обрывок собственного детства, в котором все, что могло спасти, — это кокон из ткани, плотно натянутый над головой, отделяющий тебя от звуков, света, от самого мира.
  Рейшан вернулся — так же стремительно, как ушел, неся с собой не просто вещь, а оружие от страха. Она все еще была там же, обернувшись в свой хаос, в дрожь, в трепет обнаженной силы, сжатой, но не направленной. Ее тишина не была спокойной. Но она не была и враждебной.
  Он не стал ждать.
  Почти не замедляя шага, он метнул одеяло в нее — как защиту, как оберег, как последнюю попытку создать между ней и миром тонкую стену, через которую, может быть, не пройдет страх. Одеяло распахнулось в воздухе, как крылья, как дымка, как странный жест доброй магии, и опустилось на нее, накрыв целиком, мягко, но уверенно, будто само знало, что делать.
  Рейшан тут же отпрыгнул. Резко. Молниеносно. Подсвечник снова был в его руках, теперь он держал его обеими руками — так крепко, что металл чуть не скрипнул между пальцами. Он стоял, застыв, с оружием перед собой, как страж, не знающий, кого охраняет — себя или ее. Но ноги уже встали так, как нужно для рывка, для бега. Он стоял у двери, готовый броситься прочь, если в следующий миг из-под одеяла вырвется что-то большее, чем девочка.
  Одеяло чуть шелохнулось.
  Он мог бы уйти.
  Но все еще стоял.

[Асседия]

Приступы всегда были неприятными. Эти скребущие душу чувства будто бы рвали на части изнутри. Страх был черной массой, заполняющей нутро, а шум в голове дезориентировал. 

Боль делает мир очень маленьким. И неважно, боль душевная или физическая. 
 Утонув во временном внезапном отчаянии, Асседия не замечала своего визави, которого напугала негативной экспрессией и нестабильностью. Его страх можно понять: если экипаж привык к ночным истерикам, то маленький мальчик едва ли сталкивался с таким, а если и да, то все еще более понятно. Такое никогда не проходит бесследно. 
 Еще какое-то время малышка не замечала, что что-то легло на ее плечи и голову. Когда страх овладевает и сотрясает, сложнее всего взять себя в руки.
 
Спустя минут десять, для нормальных взрослых - это какие-то десять минут, для маленьких травмированных детей - это долгие десять минут, похожие на годы, Асседия затихла, а затем послышались всхлипы из-под покрывала.
Малышка завернулась в пыльное мягкое спасение и тихо хныкала не то от осадка, что оставался каждый раз после приступов, не то от облегчения, что все закончилось, не то от всего вместе. Несомненно, она отойдет от этого, но это будет позже. Сейчас она лишь начала дышать и бесконечно втягивать носом воздух, будто захлебываясь. Появился спазм рыдания, и тут уже тяжело было остановится.
 
Приступ осложняло отсутствие кого-то из старших, которые всегда каким-то чудом оказывались рядом и успокаивали, хоть, возможно, их и раздражало это поведение.
Асседия так и не взглянула на своего приятеля. Она глядела в пол, в медленно рассыхающиеся доски - одно из немногих, что напоминало в таких застывших во времени местах, что всё-таки они не совсем застывшие, и время действует и на них.
 
- Я тебя напугала, извини, - сказала девочка сквозь истеричную икоту.  Тон звучал виновато - ей не нужно было смотреть, чтобы ощутить страх, исходящий от мальчика. Он напоминал ей клубок такой же нестабильной энергии, как она сама несколько минут назад, только в нем бушевал страх иного рода - беги. - Не люблю заброшенные дома из-за улья. - пояснила та негромко, периодически втягивая носом воздух и прозрачные сопельки от долгого плача. Слезы засыхали на щеках и стягивали кожу, пощипывали. Длинные ресницы слиплись от соленой влаги. А взгляд... Взгляд был взрослым, когда она, наконец, поднял глаза на мальчишку. Словно она за свои десять лет узнала что-то, что узнают только взрослые, когда переходят порог совершеннолетия - настоящий страх, боль и отчаяние. Печаль. Ее печать навсегда останется в больших зеленых глазах серой, тяжелой поволокой.