[Хина]

Циркон / особняк Инарико / 5026

Хина Инарико, Май Солариус

Эпизод является игрой в настоящем времени и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту без системы боя.

[Хина]

Если слушать одну и ту же композицию на повторе в течение нескольких дней, то, пожалуй, эмоций от очередного прослушивания будет не больше, чем от глотка воды, сделанного не из чувства жажды, а по привычке. Просто чтобы поддержать водный баланс в организме. Именно об этом думает Хина, глядя на фигуру в нелепом фраке, склонившуюся над роялем из красного дерева. Пальцы пожилого мужчины торопливо, но с небрежностью профессионала касаются поочередно клавиш из слоновой кости, извлекая протяжные, напоминающие стон звуки из старого инструмента. Хина любит живую музыку, а пуще клавишных любит разве что скрипку, но сейчас, наблюдая за выступлением, она почти не слышит рояль, не слышит и жужжание гостей, этих назойливых насекомых, ползающих ленно от одного бархатом обитого кресла к другому и поглощающих неустанно закуски, подготовленные старательно личным поваром семьи Инарико и его искусной командой.

Весь этот вечер – очередной глоток воды. И Хина, очевидно, не хочет пить. 

Зато мать молодой кицунэ, кажется, не напьется, даже если впитает в себя не стакан-другой, но целое море светских сплетен. Девушка всегда находит ее в толпе за считанные секунды: безукоризненная, блистательная, статная, она походит скорее на старшую сестру Хины, нежели на мать. Хочется закатить глаза, наблюдая, как она улыбается обворожительно очередному мужчине, бессовестно флиртует, сверкая глазами. Ни для кого не секрет, что брак четы Инарико держится уже многие годы лишь на искаженном подобии глубокой дружеской привязанности (сильнее, разумеется, на взаимной выгоде обоих супругов), и Хина готова все свое наследство поставить на то, что это целиком и полностью заслуга ее матери, а не чутких ушей и проницательных зевак. Любой другой мужчина на месте ее отца не стал бы терпеть подобное унижение и пресек бы слухи на корню, да только вот в их семье с давних пор царит матриархат. Поэтому матушка может делать все, что ее лисьей душонке угодно, не забывая при этом напоминать своему чаду, что от нее подобных выходок не потерпит. «Я работала достаточно, чтобы спустя годы сделать глоток-другой терпкой свободы. А чего добилась ты, чтобы заявлять, что заслужила право выбора?»

Хочется сказать, что она бы с радостью попыталась чего-то добиться, если бы ей позволили, но эти разговоры всегда заканчиваются одинаково. Какой смысл говорить о вероятности, о своем возможном потенциале, если все, что ты делаешь всю свою жизнь – это говоришь, говоришь, говоришь снова и снова, но никогда не действуешь («Даже не смей заикнуться о том, что ты – бездарность, потому что я не разрешаю тебе выражаться!»). И своим положением ты обязана лишь собственной крови. А своей успешной карьерой – матери («Тебе напомнить еще раз, что это я, а не ты сама, тебя создала?»).

За мыслями приходит тревога, и с ней вместе часть ощущений обостряется. Свет мерцающих огней, эта эфемерная золотая дымка, пронизывающая всё вокруг, какофония запахов и звучащих словно из отдаления голосов, - всё это некогда казалось Хине атрибутикой прекрасной сказки, частью которой хотелось однажды стать. Это же заставляет ее сердце биться чаще сегодня, но не от счастья, не от восторга той, что осознает: детская мечта сбылась. Этот пульс бьется в висках, он тянет прочь, дальше, и от разжигаемого им чувства (а, может, от голода, что тоже вполне вероятно) крутит живот. Хина жалеет, что держит бокал с игристым в руке, когда понимает, что у нее от странного волнения вспотели ладони.

Она делает глоток. В напитке цвета розового золота уже почти не осталось пузырьков, но он все еще приятен. Сбалансированные кислотность и сладость, цветы в аромате и яркие фруктовые ноты, раскрывающиеся во вкусе. Если бы следовать нормам приличия не было необходимости, Хина осушила бы бутыль такого в одно лицо. Меньшим количеством все равно нервы не успокоишь, спасибо генетически обусловленному метаболизму.

Размышляя над тем, как волшебно было бы опьянеть от вина и выкинуть что-нибудь эдакое, за что на утро будет стыдно и по причине чего она будет непременно наказана, Хина ловит на себе взгляд. Не первый и не последний за вечер, но внимание отчего-то обращает.

Золотые волосы, открытый взгляд, отсутствующая напрочь скованность движений: мужчина чувствует себя рыбой в светских водах (но Хина, узнав его тут же, отмечает про себя, что, наверное, этому красавцу что в высшем обществе, что в трущобах – всё комфортно). Она засматривается на него ответно, вскидывает горделиво подбородок, салютует даже полупустым бокалом. Из всех сливок общества Май Солариус – последний, подле кого мать Хины хотела бы ее видеть. Заставив заранее ознакомиться девушку со списком ожидаемых гостей, она давала комментарии по каждому из представленных в нем имен. Граф получил оценку сугубо негативную:
«Хоть он и аристократ, но ведет себя зачастую недостойно. Водится с кем попало, и я слышала, что на руку он не чист. К тому же, Май Солариус невероятно очарователен, а от таких красивых мужчин не жди ничего хорошего. Если он заговорит с тобой, будь любезной и кроткой, но не позволяй его идеям вскружить тебе голову. Я бы не звала его, но сама понимаешь, дурной тон. Да и многие достойные девушки твоего возраста наверняка с большей охотой почтят нас своим присутствием, если пройдет слух, что Май посетит наше маленькое мероприятие».
Под «достойными девушками» она омела в виду таких же, как Хина, дочерей богатых родителей. Молодая кицунэ зачастую завидовала им, начиная еще со школьных лет: далеко не во всех семьях схожего достатка отношения между детьми и родителями были холодными, как ночь в полярной зоне.

Эта мысль заставляет Хину осушить свой бокал и вверить его дальнейшую судьбу молодому человеку с серебряным подносом.

Она смотрит на Мая Солариуса снова, зная, что он теперь не замечает ее и навряд ли заметит снова (разве что из уважения к хозяйке вечера, но навряд ли его волнуют такие вещи). Изучает внимательно, наблюдает за изящными движениями: они так идеальны, словно мужчине и не приходилось никогда учиться нормам этикета и оттачивать манеры. У него получается быть блистательным просто так, совершенно естественно. От этой мысли Хине становится тошно и обидно: она думает, что было бы куда проще родиться красивым мужчиной, а не условно красивой девушкой. Наблюдение за графом будоражит в ней что-то темное, хищное: было бы так славно, так сладко поглотить его, заместить, слиться с сущностью кого-то настолько идеального. Наконец-то посмотреть на себя в зеркало ранним утром и улыбнуться: потому что золотые волосы растрепаны идеально. Улыбка идеальна. И любая одежда из гардероба просто идеально подчеркнет достоинства фигуры.

В корсете вмиг становится тесно. Хина вспоминает зачем-то абсолютно некстати последние фотографии, предварительно, до ретуши, ей отправленные. Вспоминает, как мама долго смотрела на эти снимки вместе с ней, перед тем как выдать: «Неплохо, но, думаю, им придется поработать с твоими бедрами перед тем как эти фото увидят свет. Ты случайно не злоупотребляла сладким в последний месяц?» Воспоминания об этом моменте и о других, крайне похожих, клубятся ядовитым дымом в ее хорошенькой голове. Ей нужно... Отойти? Умыться?

Сбежать.

И она бежит так, как на это способна: с максимальной аккуратностью, ровной и медленной походкой, никого не задевая, покидает зал, направляется к лестнице, ведущей на второй этаж, где находится ее комната. Эмоции кроют ее неожиданно сильно, в груди давит тоскливо, щиплет глаза от подступающих слез. Хина чувствует себя слабачкой, хотя рационально понимает, что, наверное, просто устала (неделя у нее была тяжелая), и срыв застал ее в самый неподходящий момент. Ничего необычного, но стоило, конечно потерпеть. Она не гость, у нее нет привилегии покинуть особняк, прикрыв аккуратно за собой дверь. Здесь ее место, законное, принудительное.

- Черт, - шепчет, едва уловив чутким слухом голоса за углом. Они не приближаются, тревожат воздух звуком где-то в метрах семи. Как раз на пути к спасительным дверям комнаты. Кицунэ разворачивается на каблуках, отмечает дрожащим сознанием, что ноги неприятно ноют от усталости и, ускорившись, уже почти летит по коридору, ладонями сминая ткань темного платья в цвет запекшейся крови. Считает про себя секунды до момента, когда рванет: сейчас, вот-вот, дайте еще пару секунд!..

Она оседает на пол у окна, настежь раскрытого на проветривание, похоже. Сползает буквально по стене, упирается рыжим затылком в угол низкого подоконника. С губ срывается тонкий всхлип. Хина зажимает рот ладонями тут же, давит изо всех сил, желая запечатать любой звук в себе намертво, но перед глазами неумолимо мутнеет из-за соленой влаги, воздух интенсивно, порывисто, шумно вырывается из носа. Кажется, ее трясет сильнее, чем при лихорадке прошлой зимой, когда она словила инфекцию и полмесяца пролежала в постели.

«Какое же я ничтожество».

Хина отнимает руки ото рта лишь чтобы запустить их в волосы, спутать, сжать, натянуть в эмоциональном порыве почти что больно, и новый всхлип, громкий, отчаянный, снова нарушает тишину. А за ним – еще один, второй, третий, снова и снова, пока по щекам льются горячие слезы. Кицунэ рыдает, то держась за голову, то закрывая ладонями лицо, то заламывая собственные изящные пальцы. В груди становится нестерпимо больно, дыхание сходит на хрип. Она пытается успокоиться, дышать носом, а не хватать, как рыба, жадно воздух ртом, рывками вталкивая его в легкие и новым приступом его оттуда же выбивая. 

Она уже не сможет вернуться к гостям: косметика безвозвратно размазана, волосы в совершенно неподобающем виде. Тишина и полумрак коридора равнодушны к девичьим слезам. Хина хочет, чтобы кто-то пришел и спас ее почти так же сильно, как и боится, что ее увидят в таком состоянии. Она слишком нестабильна, слишком расклеена, чтобы скрыть непрезентабельную реальность за красивой магией иллюзий.

[Май]

    Совершенно не трудно облачаться в чёрно-белую одежду и подвязывать отросшие кудри небольшими невидимками, чтобы хотя бы сзади голова выглядела приемлемо. Служанка поправляет светлые кудри, вертится вокруг Мая, который лишь кивает на её причитания да набирает в телефоне текст, разгребая почту и диалоги, что ждали его внимания совсем уж неприличное количество дней. Светлые брови вскидываются, рука упирается в бок, мужчина наклоняется в сторону с присвистом – всё тело выражает особое удивление от содержания сообщения. Его просят не дёргаться, не марать костюм, тянут выпрямиться. Май со смехом бормочет извинения, встаёт ровно, набирает сообщение. И не сразу даже улавливает то, что он уже опаздывает и что ему нужно как минимум бежать телепортироваться.

    Эта несвободная одежда подобна упаковке, в которую нужно обязательно втиснуться, войти, чтобы соответствовать придуманным рамкам и правилам. Май мог бы тысячу раз ругать все эти придуманные условности, если бы в особый момент жизни не стал бы принимать происходящее как должное, как правильное. И пусть ему жмёт шею, хочется расстегнуть тугие пуговицы, снять с себя чёрное, но...

    Он кланяется вежливо красивой, изысканной кицунэ, хозяйке поместья. Вежливо целует тонкую руку, отпускает добрый и чистый комплимент, позволяет взглянуть на себя особым взором. Делает вид, что не понимает. Глупый, наивный, и на сталь в голосе едва прикрытую он лишь смеётся, считая правильным видеть и слышать настоящее отношение к себе, чем делать всё, чтобы истина была сокрыта. Да и вряд ли кто иной мог бы заметить, понять, что госпожа Инарико особенно выделила Мая сейчас – то было лично для него, лишь на краткий миг. Достаточный, чтобы ей стало лучше. Достаточный, чтобы Май улыбнулся неизменности отношения к нему.

    Стоит только пройти глубже в зал, то взгляд тут же падает на младшую Инарико, Хину, если граф верно помнит. Ярко-рыжие волосы лавой распадаются по плечам, лисий взгляд ласков и нежен. Она подобная алой розе, выращенной, чтобы украсить этот сад. Розе, которой и следует что улыбаться, здороваться с гостями, быть вежливой и правильной. Май мягко улыбается. Иногда чужие амбиции чувствовались слишком ярко, но невозможность что-то исправить и сделать так, как ему было бы «правильно» сковывает руки и заставляет отвести взгляд. Это не его дело, и даже если он когда-то захотел бы вступиться, то стал бы потрясающим дураком, который разлил бы на себя тьму чужого неудовольствия и мести. Да и что тут сделать? Май мог бы сказать, что не выбирает «спасать» Хину, у него здесь иные дела. Это даже эгоистично – всегда взвешивать и выбирать, куда можно вмешаться, а где стоит остаться равнодушным и закрыть глаза.

    Усмешка. Её взгляд и алые локоны так и не выходят из головы.

    Птица в золотой клетке.
    Разлившаяся осень.

    Не стоит зацикливаться на этом.

    Все эти светские встречи, мероприятия - не более чем яркий блеск кристально чистого здания, что внутри слишком заброшено, чтобы соответствовать первому впечатлению.

    За красивыми словами, движениями и жестами прячется особая хищная игра. Тонкими намёками выплетена сеть договоров, предложений и согласий. Не сложно совершенно примкнуть к компании очередной, улыбнуться обольстительно, принять бокал игристого. Поднять напиток в честь знакомой, подарить глубокий комплимент. Отметить серьги. Похвалить платье. Расхвалить искренне и честно.

    Кажется, его затылок всё ещё сверлят вспышками настороженного взгляда. Май мог бы не принимать мнимое приветственное приглашение. Но, понимая прекрасно, что, прежде всего, ему нужно напомнить одному господину о том, что не очень красиво вести свой бизнес на основе списанных вещей для детских домов, он согласился прийти. Побыть среди шумной толпы, наряженных девиц и статных мужчин, где каждый жаждет блеснуть собою и своими успехами. Май тоже.  Вся эта система, мутная история давно капала на нервы люмосу, который пока что не имел возможности прямо сообщить о том, что схема раскрыта. Маленькое предупреждение на сегодняшнем вечере разлилось бы шампанским по чистейшему ковру. А пачкать вещи так публично пусть и было бы красиво, громко и ярко, но очевидно, было бы неуместно. Не сейчас. Больше не пригласят, лишат возможности вплетать в чужие паутины капли света, следить за тьмой чужих намерений и проталкивать благие идеи. Благие для себя.

    Несмотря на то, что Май излишне золотое пятно в этом красивом и нежном особняке, которое смахнуть бы хозяйке пальцем, размазать бы, намекнуть, что он здесь никто и вообще излишен, граф чувствует себя слишком комфортно. Он видит чужие настороженная взгляды - отважно ловит их, улыбается и мягко, аристократично машет рукой, делая вид, что приветствует дружелюбно, а на деле - заявляет каждому о себе и о том, что его видят. Он заметен. Он имеет право быть здесь. Он не нежеланный гость. Он - самый яркий здесь. Тот, кто неизменно против тёмных схем. Тот, кто постоянно пытается испортить чужие планы.

    Конечно, Май может быть одним из многих. Конечно, его самооценка пробивает потолок.

    Не стоит впихивать руки в карманы – вспоминается вдруг фраза. Граф вздыхает бесшумно и не идёт на поводу у своих желаний, отдавая дань уважения госпоже Инарико – она бы сошла бы с ума, увидев, что он совсем выбивается из рамок поведения и жаждет на них наплевать.

    — Хочется напомнить, что я очень пристально слежу за детскими домами и за тем, чтобы каждому всего хватало. Было бы грустно однажды понять, что кто-то не чист на руку, — произносит во время беседы в компании, где один из мужчин - тот самый человек. Тот, кто попался. Тот, вокруг которого скоро сожмётся клетка. Она будет золотой. И будет слепить прямо в глаза. — Потому что было бы грустно стирать эти руки, — отпивает шампанское, внимательно глядя в глаза молодому господину. Смеётся, а затем рассказывает дальше о своих вложениях в приют:

    — Недавно в правом крыле был сделан ремонт, мы также оставили часть стены под доску, на которой можно рисовать маркерами. Я также вскоре оформлю документы на возможность пиара и на других планетах и языках, чтобы больше людей знали о нас. Также я рассчитываю организовать тщательное наблюдение за детьми в семьях, выделить средства и на помощь в адаптации, — произносит, поочерёдно внимательно смотря на каждую девушку, которых больше всего трогает вся эта детская тема. Май тоже павлин. И ему не стыдно распушать хвосты также, как и остальные. Быть может, он верит, что его «хвост» всё же чуточку лучше и добрее.

    Он получает похвалу и предложения поработать вместе. Маленькая договорённость, обещание списаться позже - этого достаточно, чтобы Май вежливо поклонился с чувством выполненного достоинства. Снова тёплая улыбка. Льстивые комплименты. Иронично - он всегда искренен.

    Снова смотрит на красивую рыжеволосую девушку. Даму, напоминающую ему осень. Она кажется тревожной. Натянутая струна, которой никогда не суждено порваться, зазвучать иначе. Занятно, но ее искренние и настоящие эмоции кроются словно под сотней стен. Май замечает чужие чувства лишь по движению глаз, но едва уловимым чуть более резким движением рук. Она устала. Ее организм слишком неактивен, слишком активен, в голове, должно, быть, буря эмоций, необходимо замедлиться.
Он слишком долго живёт, чтобы научиться игнорировать чужую разлившуюся незримую боль. Но не хочет.

    Май здоровается со старым знакомым, жмёт руку, спрашивает про бизнес. Смеётся с шутки и возвращает ещё одну.
Он смотрит вновь на рыжую осень. Взгляды пересекаются. Взгляды Хины уверенный, стойкий, подбородок приподнимается. Май отвечает тем же движением, улыбается лукаво, игриво, прищуривается довольно - ему льстит внимание. И в ответ на салютование бокалом, он приподнимает свой. И отпивает, задерживая взгляд на девушке. Но его зовут, парень движется на зов, отзывается ту же смешком, вплетается в диалог, почти что напрочь забывая о дочери хозяйки особняка.

    Почти что.

    Май снова и снова ищет её глазами почти весь вечер, следя за тем, как медленно с волос слетают незримые капли грусти и тоски. Было бы забавно, если бы он это всё придумал. Было бы смешно, если бы он переживал зря. Но когда взгляд золотых глаз падает на ту часть зала, где некогда была Хина, то они видят лишь её спину. Ещё слишком рано уходить. Очевидно, госпожа Инарико не отпустила бы – не трудно понять по поведению, по взглядам, какие отношения между дочерью и матерью. Май предполагает, цепляется за эти мысли. Ставит бокал на стойку, ступает следом лишь из-за интереса. Здоровается с кем-то в ответ на приветствие, но игнорирует предложение, лишь жестом руки просит подождать, потому что ему вдруг стало...

    Интересно.

    Почему она ушла? Всё ли в порядке?

    Совершенно не сложно нарушить негласные правила и пойти следом. Что ему они все...? Май прислушивается к шагам, выбирает направление, ступает совершенно тихо, осторожно. Он теряет её на добрых пару секунд, когда слышит голоса. Но стук каблуков призывно зовёт вновь. Граф сглатывает, считывая в них сильную эмоцию, боль, отчаяние, усталость. На губах его тоскливая улыбка – должно быть, для Хины это мероприятие было лишним. Спрашивали ли её об этом? Май поставил бы многое на то, что «нет, её никто не спрашивал». Он торопится. Застывает за углом, за поворотом, стоит только увидеть, как девушка опадает у открытого окна. Сердце сжимается сочувствием.

    Эй, не надо плакать, ты ведь такая умница, ты так многое уже сделала...
    Надо закрыть окно, простудишься...

    Но ни одна мысль не обрастает в звуки.

    Он подходит почти неслышно, незримо. Не сообщает о себе, но позволяет теплом ощутить свою ауру. Плач и тихая истерика отзываются болью. Мягкий, сотканный из тепла и нежности светлый плед опускается на плечи Хины. Май садится рядом на корточки, заглядывает в лицо и прижимает к себе. Без слов. Без удивления. Только с пониманием, с принятием.

    Люмос позволяет ей быть. Плакать столько, сколько она захочет. Хина может считать его глупцом, простаком, кем-то, кто всегда будет слишком светлым и наивным. Пускай.

    Сотни слов утешения вертятся на языке. Запах девушки сладостью разливается в горле. Май хмурится, мягко гладит по спине, поправляет тёплый плед. Не тянется закрыть окно – пусть подышит свежим воздухом.

    — Ты так красива сегодня в этом платье. Я не сказал, но рад, что представился случай, — усмехается по-доброму, гладит по плечам, голос тихий, нежный. — Как ты? Должно быть, чертовски устала и уже нет сил выдерживать все эти речи толпы, приветствия и поклоны? Не представляю, как ты справляешься, но знаю лишь одно – я восхищён этой силой, — отстраняется, чтобы заглянуть в лицо и смахнуть пальцем слёзы. Она и правда кицунэ. Невероятно красива. Губы растягиваются в тёплой улыбке.

    — Как насчёт небольшого, совсем ма-а-ленького пирожного? — клонит голову набок, тут же призывая на ладонь маленькую, на один-два укуса вкусность. — Кажется, это с вашего стола, — подмигивает и протягивает в пальцах, но, если девушка не захочет, Май знает, что сам будет более чем рад отведать вкусность.

    Он старается отвлечь. Но знает, захочет только Хина высказаться или сделать вид, что ничего не было – Май тут же переменит вектор общения, потому что ему слишком просто быть любым.

    Магией золота граф создаёт вокруг светлые огоньки, что светлячками медленно закружились в воздухе и осветили их с кицунэ маленькое таинство.