[Лани Кохола]

Процион

Белинда Рурх и Лани Кохола

for you, my gently soul~

Эпизод является игрой в настоящем времени и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту стандартную систему боя.

[Лани Кохола]

Волшебство принадлежит моменту. И только ему.
Меня научил этому один хороший человек.

– Ваши глаза... напоминают зимнее солнце. На него больно смотреть, ослепительно больно. Но ещё больнее – не видеть. Бывали ли вы когда-нибудь на полюсах? Мне доводилось. Это место, где просыпаешься с осознанием, что рассвета – не будет. Не случится ни завтра. Ни послезавтра. Ни через неделю. Кругом извечная ночь. Несменяемая. И кажется, что ты не живёшь – спишь наяву. Долгие-долгие месяцы.

Краткий нечаянный полувдох. Юноша стоит перед высоким витражным окном, мягко очерченный по контуру его светом. Руки сцеплены за спиной почти болезненно, будто пытаясь сдержать в тонких, режущих костяшками пальцах ворох неверно поднятых к поверхности течением раздумий воспоминаний. И тут же расслабляются на выдохе. Неуловимо ведёт плечом. Чуть поворачивает голову, словно с невысказанным намерением, но не оборачивается. Лишь слушает: шорох ткани, задетой не его дыханием, шелест штор, подёрнутых случайно подслушавшим ветром, эхо далёких шагов, передающихся в вибрации надёжно оградивших их архитектурных конструкций... Словно мир за стенами – не их мир. И есть только они. Здесь. Сейчас.

И больше ничего.

– Сейчас ваши глаза закрыты, что полуночное солнце. Но если бы вы пожелали их открыть... что бы вы – увидели?

Это было долгое путешествие. Много дольше, чем космические перелёты на другие планеты, когда плутаешь – в метеоритных осколках, но чудится – в собственных тревогах и сомнениях, не успевая и глазом моргнуть, как за бортом хвосты комет сменяются пестрящими вывесками, а мелкая россыпь гложущих сознание неясных волнений так и остаётся ручной кладью, всюду носимая с собой, подобно пыли прежних – ныне отчаянно далёких – мест, налипшей на носок ботинка. На сей раз он не покидал лона родного Проциона, нежно укачиваемый на волнах Фельберта – его давно позабытого друга, преданной первой любови, единственного и всепрощающего родителя. Моря, что его взрастило. Корабль шёл, мягко прорезая предрассветный туман, едва будоража задумчивую рябь волн, держа курс в вотчину домена Дансефай.

Занятное название. В подводном мире, где звуками полнится сущее, которого посмеют коснуться колебания китовьих песен, звучало – всё. Звучало это слово. Быть может, перезвоном забвенного волшебства? Причудливым и иллюзорным смехом фей? Их сотканными из лунных прядей танцев? Или капелью посреди зимы? Именно меж ним и звенящим монетами Балад-аль-Валидом затерялся в архипелаге непримечательный островок, названный в дань частоте, на которой бьётся сердце. Затерялся – его родной дом.

Однако в сей момент политика – интересовала стоящего на носу брига одинокого левиафана менее всего. Не больше, чем пятна солёных брызг на неизменно белоснежной рубашке. Вопреки столь раннему часу, когда всяк живой – будь он ночной или дневной житель, предпочитает предаться сну, а быть может, исключительно в угоду мистическому обаянию сего момента, молодой человек пристально вглядывался вдаль. Покрытые конденсатом очки, небрежно удерживаемые двумя пальцами за дужку, безвольно повисли в руке, опущенной вдоль тела. Сейчас – когда рядом ни единой живой души – в этом непроницаемом щите, его самом надёжном барьере не было необходимости. Вторая кисть вцепилась неровно, почти тревожно, в изъеденную морем древесину фальшборта. Что то ждёт его там, за линией, где океан сливается в нежном поцелуе с небом? И ждёт ли?

В века цифровых технологий он обратился к ней – в самом обычном бумажном письме. В самой старомодной и привычно неловкой манере.

«Миледи... госпожа Рурх.
⠀
Прошу прощения за смелость, с которой смею Вам писать. Позвольте представиться, моё имя – Лани Кохола. Я принадлежу тому же племени, что и Вы, даром, что моя ипостась более... водная. Кроме того, я являюсь разработчиком и формальным главой крайне скромной в своей численности (но не в некоторых рекламных слоганах и продуктах) компании «Покойники» XV. Всё прочее же, полагаю, станет известно при встрече, на которую, осторожно попытаюсь предположить, Вы всё же согласитесь, и косыми росчерками – здесь.
⠀
Прежде чем переходить к сути и сердцу сего письма, я бы хотел выразить почтение Вашим трудам, но в первую очередь – той их стороне, что остаётся для многих неявной. Я отнюдь – привычен (пусть и каплю самонадеянно) ориентироваться в том, что на виду сокрыто. В людях, которые «просто делают своё дело», не выставляя сие на всеобщее обозрение, в тех, кто молча и незаметно – помогает другим. Делая этот мир самую малость лучше. Чище. И эта малость – порой невообразимо много значит для иных. Я искал отзывы не на фирменных сайтах-агрегаторах, а на тихих форумах, где всё больше жалуются да скорбят, но – искренне. Я слушал своих попутчиков в поезде, не единожды бывая в ваших краях. Мне даже доводилось самому наведываться в Ваши владения – одну из клиник, иметь удовольствие и любопытство наблюдать за персоналом, за простыми людьми, за теми, кто приходит – за помощью, чтобы составить достаточное представление. Нет, не о том, что Вы за человек – я не столь самоуверен. Но о том, что Вы нужный мне человек.
⠀
Я тоже хочу помогать другим.
⠀
Не столь давно... в пределах нескольких месяцев, полагаю, я написал одну программу. Она способна воздействовать напрямую на сознательное и бессознательное, считывать оттуда практически всю информацию и даже в некотором роде... «перепрограммировать» её? Это очень сложно описать на бумаге и даже при встрече, тем более создавалась она изначально с совсем иной целью, нежели означенная в письме, а потому – я бы хотел показать. Осмелюсь заявить со всей внутренней убеждённостью и без капли лести, что мне было бы важно знать именно Ваше о ней мнение. Помимо указанных выше причин, которые, если быть откровенным, составили около восьмидесяти процентов моей мотивации, я также заинтересован и заинтригован в некотором роде Вашей компетенцией. Полагаю, если плоды моих трудов и в самом деле можно обратить на пользу другим, если этим можно излечивать условные души и их болезни, Вы бы смогли меня сориентировать в плане направления дальнейших разработок на данном поприще. Как минимум, я был бы чрезвычайно признателен за Ваше участие. И, предположу, немало осчастливлен таким сотрудничеством. Даже если волей Вашей, моей или самой судьбы оно выдастся недолгим, я хочу... хочу – вот так просто и без иносказаний – попробовать.
⠀
Ответного письма не нужно. Я отплываю с острова Хертц утром следующего дня и буду в порту Одды через неделю. Этого времени, осмелюсь допустить таковую вероятность, должно быть достаточно, чтобы обдумать моё предложение и приведённые здесь мысли со всей серьёзностью и ответственностью. И Вам, и мне. Не отвлекаясь на пустые расшаркивания, не мучаясь подбором корректных междометий. При большом желании скажете их мне при встрече. Если согласитесь, разумеется. Настаивать я не намерен, и в случае отказа без лишних прощаний покину Ваш горизонт. А до тех пор... прошу оставить мне моё право на надежду. И признателен, что дочитали до этого момента. Боюсь, я немало сумбурен в спешке, но когда внутри нечто зовёт и тянет за океан, туда, где простирается невидимая пелена безвестности, очень сложно сосредоточиться на красивых словах и аккуратно подобранных речевых оборотах. Надеюсь, Вы понимаете.

С бережно выношенным уважением
и благодарностью за то, что делаете этот мир на толику светлее,
грезящий наяву синий кит».

[Белинда Рурх]

Баронессе снова начали сниться эти сны — немое отражение прошлого, в котором она неизменно допускает ошибку за ошибкой. Сны, похожие на старое черно-белое кино, где актеры точно рыбы под водой открывают рты и из их уст не доносится ровным счетом ничего. Кино, в котором бесчисленные переходы и лестницы медицинской академии, учебные классы и спальни общежития, парки и скверы между корпусами и столько же неисчисляемых, по-началу неловких, но далее все более смелых и жадных прикосновений и взглядов, — все это пропитано усталой тусклостью кадра, но даже эта усталость не способна заглушить ослепительное сияние ее золотых волос.

Ее зеленых глаз, лукавой улыбки, цоканья невысокого каблука и колких фраз, цепляющих будто рыбу на крючок, многослойных винтажных одежд землисто-лесных оттенков, и философских суждений — состоящих из не меньшего количества слоев. И даже ее многочисленные истории, наполненные метафорами и аллегориями, которые так хотелось слушать, и не менее отчаянно хотелось стать их частью — все они оставались там за экраном работающего только для Белинды кинотеатра, пусть и частично засвеченные желтизной наложившихся на них лучей, как на непроявленной пленке, обращенной к свету.

Завершающие же кадры оглушают контрастирующей с предыдущими снимками резкостью своего изображения — на последнем чужая бледная и костлявая худоба, лишь отдаленно напоминающая прежнее, пышущее жаром и молодостью женское тело, в котором жизнь удерживается только благодаря накрепко перетянутым бинтам, но все равно в некоторых, особо хрупких местах сочится подтеками красного — так мечты оставляют плоть, делая из нее бесчувственную оболочку, с ненавистью шепчущую

"...я не просила меня лечить. не трогай меня больше никогда.
и не приходи в палату пока я не..."

Просыпаясь в неестественной тишине, словно мир поставили на паузу, и ощущая как ночнушка прилипла к влажной спине а волосы мокрые, точно после недавнего душа, Белинда с силой трет глаза, пытаясь убрать предрассветную и отчего-то черно-белую рябь перед глазами, но даже когда веки становятся еще более красными от бесполезного усилия — впору пойти окатить лицо холодной водой, — множество маленьких черных точек не исчезает, наполняя пространство зернистостью будто на старой пленке.

Хотела бы она, чтоб эти сны больше не стучались к ней в темноте? Больно ли ей видеть их, или разум стал давно привычен к отголоскам давно увядшего ощущения эйфории и обоюдной нужности, с хрустом аккорда жгучей ненависти в конце цветения этой короткой, но переливающийся всеми оттенками золота композиции?

Нет — ответ на все эти вопросы, но очевидно недостаточный.

Есть ностальгическая, утягивающая в прошлое с головой тоска, не дающая возможности посмотреть другие кадры этого старого фильма — а ведь там в самом начале сокрыто столько волшебства, которым хватило бы насытить цветом весь покрытый рябью монохром последних моментов перед титрами.

Там, вовсе не за кадром, но почему-то оставшееся слишком глубоко в бессознательном — другие живые песни, сплетающиеся в прозрачных по отношению друг к другу танцах искренние жесты, торжество полуприкрытых глаз и выводимые на коже лабиринты чужих желаний.

Все это никогда Белинде не снилось, и каждый год, заставая один и тот же период в своих снах, единожды прожитый ею в этот же сезон много лет назад, она размышляла о том, сможет ли она хоть раз простить себя за то, что попыталась спасти ее, ту кого любила как всю свою жизнь и больше, но в итоге лишь продлила ее мучения еще на какой-то срок? Сможет ли извлечь из этой истории нечто иное, что сработает, наконец, как терапия для усталого сердца? Ведь в сердце этом уже давно зреет готовность, но — недостает решающего импульса.

И досадуя в который раз на то, что это кино снова продемонстрировано ей самыми тяжелыми его отрывками, баронесса отмечает, что и в этот раз движения в этой кинопаузе даются с трудом — исчезла мягкость и плавность в жестах, смена картинки происходит медленно, свои собственные покои видятся статичной картинкой на старой, слегка пожелтевшей кинопленке, и кажется, что даже привычные запахи исчезли, оставив вместо себя бесстрастное подобие в виде едва уловимого аромата старой бумаги и пыльного пластика. Поэтому баронесса не отслеживает, сколько прошло времени, лишь с трудом вспоминает, что сегодня воскресенье, свободное от дел в клинике, и когда раздается стук в дверь, и простыня с ног откидывается словно изламываемая пространством на множество геометрических фигур — Белинда даже считает про себя, сколько смен кадра занимает путь до дверей.

Запечатанный конверт с письмом к ее покоям принес дворецкий Валиор, и его пожилые филиновы огромные глаза, обычно схожие с увядающим гелиотропом, сейчас же — едва пропускают сквозь монохром хоть малейший оттенок фиолетового.  Мужчина смотрит на нее, не выказывая ни малейшей обеспокоенности, потому-что знает прекрасно, что именно в те периоды, когда госпожой Совой овладевает недуг из прошлого, меньше всего ей требуется чье либо участие.

Ведь как и всегда, госпожа Сова встречает очередное послание из прошлого, подобное  заевшей на одной мелодии пластинке в сломанном граммофоне — в одиночестве, которое словно бы нисколько ее не разочаровывает.

И когда баронесса стоит напротив двустворчатых дверей, растрепанная и сонная, зная, что Валиор благоразумно, впрочем как и всегда, забудет что вообще когда-то наблюдал ее в столь неопрятном виде, то делает над собой усилие, чтобы моргнуть несколько раз, словно вручную сменяя кинокадры, и чтобы неспешный фильм двигался дальше, а конверт, оказавшийся в ее руках, распечатывается рваными изломанными движениями, — сразу же после того как двери, обычно плавные в своем единственном ходе, притворяются в три — резких, и вся Белинда сейчас — изломанная старым, так и не вышедшим в прокат сюжетом.

Развернутое письмо приятно шуршит в тонких пальцах, и вчитываясь в строки, Белинда застывает около большого окна, прислонившись спиной к стене, лишний раз стараясь не шелохнуться, чтоб поставленное на паузу пространство вокруг нее снова не изломалось вокруг на кадры и не изошлось мелкими крапинками помех. И удивительно то, что это бумажное письмо сейчас единственное, что не поддается странным, созданным только для баронессы, черно-белым искажениям вокруг, и взгляд скользит по строчкам с вдумчивой сосредоточенностью, и слова незнакомого ей дархата о том, что у него есть нечто, возможно способное излечивать условные души и помогать таким образом людям — это все кажется единственной тонкой и пусть пока что не очень крепкой, но насколько же пронзительно сияющей и отчетливо заметной ниточкой, связывающей Белинду из ее мира пожелтевших кинокадров с реальным миром — словно сотканным из грез и возможностей, пропитанным множеством чужих фантазий и созданных своим же разумом условностей. Но миром неизменно живым, дышащим, бескрайним до горизонта и дальше, и до него хочется дотронуться, расколов заевшую пластинку, разбив экран ее персонального черно-белого кинотеатра, в котором она является участницей одних и тех же сцен.

Наглухо закрытое окно запотело, киностатика — душная, и проведя по лицу ладонью, словно убирая снующих перед глазами роящихся мелких черных мушек, на деле являющихся же не более чем помехами на изображении из-за некачественной съемки, Белинда стучит по стеклу длинным овальным ногтем с идеально ровным маникюром, и смотрит сквозь стекло, особо, впрочем, не фокусируя взгляд. Там вдалеке — леса родного домена, а за ними виднеется морская кромка.

"Настаивать я не намерен..."

Повинуясь внезапно возникшему, тихому импульсу, она прислоняется лбом к окну и медленно выдыхает на стекло, заставляя то запотеть еще больше.

"....прошу оставить мне мое право на надежду"

Отстраняется и резко ведет ладонью по стеклу, обнажая вид за окном ровно в том месте, где виднеется горизонт водной глади. Женщине требуется один вдох и один взмах ресниц, чтобы увидеть главное — монохромность дает трещину в кадре, и сквозь нее пробивается оно — плавно звенящее, лазурно-переливчатое, обволакивающее своей глубиной море.

"Надеюсь, Вы..."

Белинда мягко улыбается, и неторопливо, словно пробуя плавность движений кисти на вкус, вглядываясь в сверкающую линию струящегося морскими волнами горизонта и вовсе не замечает, как молчаливое кинопространство вокруг нее продолжает идти трещинами и сыпаться с глухим звуком на пол карточками выцветших снимков, пропуская в светлые, наполненные свежестью покои многообразие звучащей своей наполненностью фоновыми шумами — тишины.

Да, я понимаю.

Запечатлевая отголоски постепенно осыпающейся статики вокруг нее, Белинда проводит в спокойном ожидании оставшиеся дни до прибытия корабля — но хотя бы раз в день мысленно, но снова обращается к посланию, в столь необычной, но в то же время гораздо более импонирующей ей манере написанному на обычной бумаге, вспоминает всех своих пациентов, которым так сильно хотела помочь, но ее относительно скромные познания в ментальной магии оказались бессильны и не нужны там, где нет места внушению, а познания психотерапевтические — недостаточны. Возможно ли, что у господина Кохолы получится реализовать то, перед чем часто бессильны умы психологов и психотерапевтов? Этот молодой человек из древнего клана китов — то, что Белинда успела узнать в дни своего ожидания, — отплывший к ней с острова Хертц — словно и правда бы, из самого сердца морских глубин, с которыми невольно хочется провести параллель с тем самым бессознательным.

И поэтому она решает встретить адресанта послания лично — возможно ли, что ей хочется видеть пусть и метафорический момент того, как кит покидает границы моря и сходит на сушу? — и хотелось бы добавить, что без сопровождения охраны, но нет — Альберт, рослый мужчина крепкого телосложения, отличающийся живым цепким взглядом и светло-рыжей шевелюрой, недвижимо стоит чуть поодаль, соблюдая наказ Белинды быть поблизости, но не смущать гостя своим присутствием.
И это — вторая причина, следующая сразу же после той, где ей хочется посмотреть, как монохромная статика ее персонального, немого кино продолжает рассыпаться, и здесь, в порту оказывается окончательно распоротой, точно неладно сотканная ткань, корабельным носом брига, и медленные и резкие кадры сменяются плавностью играющих на солнце волн, отражающих лучи света, и Белинда щурится, прикрывая широко распахнутые от открывшейся перед ней картины глаза, закрывает часть лучей ладонью, чтобы постараться сохранить в своей памяти этот странный, видимый только ею самой момент, отчего-то чувствуя мелкой дрожью в теле, что он больше не повторится, и эти трещины и обрывки кинолент под ногами, которые, разумеется, видимы только ей — последние.

Возможно ли, что это — тот самый импульс?

Одда находится там, где соприкасаются Фельбертское и Канцильское моря, и с высоты птичьего полета видно, как два течения пытаются то побороть друг друга, сталкиваются неистово, не то в настоящей схватке, не то — в игре, пусть временами отчаянной и яростной, то наоборот — пытаясь хитростью и нежностью ласковых спокойных волн обманчиво занять главенствующее положение, а может и вовсе обнять, заключив друг друга в теплые приливы своих течений, но так и не продвинуться каждое дальше существующих границ.
И наблюдая прямо с пристани, как волны играют друг с другом, переливаясь в архейских лучах света, как чайки с криками садятся на мачты стоящих в порту кораблей, как гудит толпа пассажиров, готовясь к отплытию, Белинда внимательно смотрит, как опускается трап нужного ей корабля, и сама того не замечая, делает лишь кажущийся степенным и строгим шаг навстречу — ведь при всей своей внешней серьезности и сосредоточенности, она уже поступила достаточно вольно, разрешив себе самой оказаться здесь, а не дожидаться в клинике или поместье встреченного своими служащими и водителями гостя.
О том, была ли эта вольность следствием зародившегося импульса — Белинда задумывается мимолетно, потому-что в этот момент свет Архея отражается от причудливых изгибов волн и заставляет прищуриться вновь, словно смахивая с ресниц невидимую пыль.

Последние, совсем крошечные осколочные песчинки монохрома исчезают на ветру, вполне возможно после — уносимые течениями на самую глубину вод.