Аркхейм

  Взгляд Рейшана стал гуще, как вино, оставленное на солнце — терпкий, тягучий, заполняющий до краев. В нем был жар, что тлеет под кожей — зрелый, выжидающий. Он не отвечал сразу. Он позволил себе вдохнуть. Глубоко. Медленно. Втянуть не только воздух, но и то напряжение, что вибрацией стекало с кожи Тиру, что колыхалось в дыхании, что дрожало в вопросе, где за словами стоял вызов, а под ним — готовность.
  Он прижался ближе, тихо, почти невесомо, и дыхание его стало частью пространства между ними. Он не касался губами, но каждое слово, вылетевшее шепотом, ощущалось как прикосновение — бархатное, ленивое, обволакивающее.
— Я бы сказал единственный, — уклончиво прошептал он, и его слова утонули в шее Тиру. Он не дал своему голосу отзвучать впустую — он продолжил, языком, легкими укусами, телом, хвостом.
  Кольцо за кольцом, плотнее, ближе, крепче — как шелковистая лиана, завивающая подарочную упаковку диких джунглей. Движение было медленным. Рейшан двигался с той жадностью, которая не знает спешки — жадностью гурмана, тянущего первое глотание, чтобы оно не завершилось. Он знал, где проходит дыхание, где под кожей пульсирует дрожь, где хвост отзывается изгибом. Он касался — не для того, чтобы взять, а чтобы запомнить.
  Тиру под ним дрожал, его спина отзывалась, и Рейшан чувствовал все. Его спина отзывалась каждой мышцей, каждым изгибом, будто сама земля под снегом откликалась на прикосновение их личной весны. Рейшан чувствовал это всем собой — не глазами, не только кольцами своего тела, а чем-то древним, ускользающим, что жилo под кожей, в ребрах, в горле. Он знал, как отзывается тело, впуская — не потому, что позволено, а потому, что невозможно иначе. Он чувствовал, как каждое дрожание под его тяжестью — это не просьба, это приглашение, вплетенное в движение, как зов крови, что пульсирует прямо под кожей. И он отвечал. Его бедра сместились чуть ближе, почти неуловимо. Касание не было резким — наоборот, оно тянулось, скользило по чужому телу, с той самой змеиной дразнящей уверенностью, которая обещает больше, чем отдает. Он знал, что Тиру чувствует. Он чувствовал сам — с каждым пульсом кольца, с каждым толчком бедра.
    Каждое движение его тела, каждое сжатие кольца говорило с Тиру на языке, где не было слов. Только пульс. Только жар. Только глубокий резонанс двух тел, заключенных в общей тишине. И каждое новое сближение, каждый накат бедра говорил: «Я слышу тебя. Я чувствую». Слова в этот момент были бы кощунством. Все происходило на том уровне, где даже дыхание звучало как клятва.
— Такой прекрасной добычей я бы ни с кем делиться не стал, — горячо прошептал он, вновь мягко касаясь чужой шеи — с тем жаром, который не кричит, а тлеет в голосе, как огонь под золой. Его дыхание, обволакивающее и глубокое, скользнуло по линии чешуи, оставляя на ней след, не обжигающий — притягивающий. В этих словах не было просьбы, не было вопроса — только притязание. Почти ревность. Почти клятва.
  Скользил по бедру, вдоль хвоста, спутывался с ним, сжимал, проходился по нему с особой тщательностью. Его тело скользнуло вдоль живота, будто меряя глубину, будто размечая чужое напряжение для будущего броска. Движения были почти ласковыми, но в их медленности жил накал. Он не говорил, что будет. Он показывал — миллиметром за миллиметром. Его дыхание ложилось горячими мазками по шее Тиру, щекотало жабры, стекало, как мед по стенке сосуда.
— Ты такой красивый... — прошептал он, скользнув голосом по шее, будто оставляя след не словами, а дыханием. Речь сорвалась с губ, как прикосновение — горячее, затяжное, почти бархатное, и в следующую секунду из его груди вырвался низкий, глубокий звук — рычание, вибрацией прокатившееся по телу, как зов, сорвавшийся из самого нутра. В этом звуке жила жажда, терпеливо собранная в кольцах тела, напряженная и горячая, как лава под кожей вулкана.
  Рейшан снова двинулся — не выше, не глубже, а ближе. Он не спешил, но был уже готов. Его плоть, большая и раздвоенная как и у всех рептилий, дразнящие касалась интимного места. Каждый миллиметр стал дорогой, каждый поворот тела откликом. Он не врывался в него — он, сжимая его в змеиных кольцах, вписался вглубь изгибов, в толщу желания, что откликалась стоном. Он был внимательным, почти бережным, но под этой лаской жил зверь, который прижимает к себе всем телом.
  Красный змей нежно укусил шею Тиру, туда, где кожа тоньше, туда где дрожь выстреливает движениями. Его тело держало крепко, помогая им соединиться до самых глубин, направляя медленно, неспешно. Его теплая плоть была отличной от тела холодной рептилии, она горячила, словно жар, кожа разогревалась, становилась влажной, липкой от тающих границ. Он двигался внутри медленно, ритмично, чувственно, мощно, как колебания самой земли под слоем льда. В этих толчках не было насилия, но была приятная желанная власть, обоюдная.
  Дыхание учащалось, жар разливался волнами, он сжимал, проникал. Прокладывал узор, чувствуя как тело Тиру не просто принимает — но зовет.
  Рейшан возбужденно зарычал, как рычат в нетерпении звери и уже не ждал так долго, он был слишком возбужден, слишком разгорячен. Он вжался в него глубже прежнего, жестче, каждой мышцей с которой срывалось возбуждение.
— А ты... привык быть чьей-то едой?.. — голос его потек низко, почти с хриплой небрежностью, словно расплавленный металл, вытекающий из тигля желания. В каждом слове — тепло и угроза, ласка и клык. Он говорил в полурыке, дыханием впечатывая вопрос в самую точку под чужой челюстью, туда, где бьется пульс. Вдох тянулся долго, глубоко, с почти животной медлительностью, как будто он вбирал Тиру внутрь себя, по частям, по запаху, по жару, по звуку дрожащего тела.

  Рейшан поднял глаза и он не сразу понял, что происходит. Девочка — та самая, которая несколько минут назад визжала, как оса, — теперь стояла, дрожа. И не просто дрожа: ее тело будто не могло определиться, к чему принадлежит. Оно дергалось, трепетало, менялось. Руки становились когтями, лицо покрывалось чешуей, в зрачках вспыхивал рептильный блеск, прежде чем все снова расползалось в мягкость человеческого лица. Ее дыхание срывалось, сбивалось, выливалось слова, произнесенные шепотом, неразличимые, как мольба без адресата.
  Он застыл. Не из сочувствия. Из страха. Его рука, будто сама по себе, скользнула к ближайшей двери, пальцы вцепились в ручку, а спина вдавилась в дерево, словно он пытался слиться с ним, раствориться, стать невидимым. И это было не от трусости — от инстинкта, что вдавили в него когда-то родственники. Страх, ясный, честный, без примеси гордости.
  Он смотрел на нее и чувствовал, как внутри все сжимается. Она — не как он. Она настоящая. Чистокровный дракон. Даже если маленькая. Даже если потерянная. Она могла быть опасной. Этот блеск на коже — металлический, как клинок, когти, что вытягивается с рывками, как будто в ней застряла чужая, огромная сила. И он знал одно: он не такой. Он был другим. Он был... меньше, мягче и слабее.
  Он был готов сбежать.
  Но она не нападала.
  Он прищурился. Вгляделся. И вдруг понял — она дрожит не потому, что готовится броситься. А потому, что... боится. Он видел это. Он знал это. Видел в зеркале, когда просыпался по ночам в темноте, и сердце билось, будто его кто-то гнал. Видел в движении пальцев, в том, как она подносит руки к лицу, сжимается, будто хочет исчезнуть.
  И в этот момент в нем что-то щелкнуло. Не жалость. А словно желание помочь самому себе из прошлого.
  Но, в отличие от него, она была опасна. В ее дрожащем теле, в этих рваных, ломких движениях, в напряжении, что пряталось под кожей, таилось нечто, вызывающее древнюю память страха, еще до слов, до осознания: «опасность». Он осмотрелся, резко, нервно, будто взглядом хотел отыскать для себя ответ, но нашел только ту самую тумбочку, стоящую у стены, серую и скучную, как все в этом доме — безликую, утилитарную, словно вырезанную из куска пыльной повседневности. Она не была ни защитой, ни другом — просто предметом, неким элементом пространства, таким же чуждым и холодным, как все остальное вокруг. Но на ее поверхности стоял подсвечник — простой, металлический, с потускневшим ободом и острыми, выгнутыми кверху краями, которые некогда служили декором, а теперь, в глазах Рейшана, превращались в зацепки, в оружие, в нечто, за что можно уцепиться, когда становится страшно. Он схватил его, чувствуя, как металл ложится в ладонь с пугающей прохладой — как будто сам предмет не знал, оружием он будет или щитом, но был готов стать тем, что потребуется. Подсвечник не был мечом. Не был когтями. Но он был тяжелым, с острыми краями, и в этом весе, в этой ощутимой конкретности металла было нечто обнадеживающее, почти якорное. Он сжал его покрепче, и, вытянув руки вперед, стал двигаться.
  Осторожно. Без звука. Не прямо, но по дуге — обходя ее, словно зверя в осеннем лесу, когда сухие листья под лапами могут выдать даже самую легкую поступь. Он двигался, как шагал бы по краю провала, зная, что даже дыхание может обрушить весь хрупкий свод молчаливого равновесия между "еще не началось" и "уже поздно". Он не шел к ней. Он шел рядом, параллельно, не приближаясь, не создавая угрозы, но и не позволяя себе исчезнуть. Подсвечник тянул вперед руки, как щит или как магическое заклинание, простое и грубое, но честное: «я знаю, что ты можешь напасть, и я к этому готов».
  На самом же деле никакого плана не было. Ни хитроумной схемы, ни спасительной мысли, ни даже надежды, что все это закончится спокойно. Была лишь воля, застывшая в пальцах, в подрагивающем запястье, в хрупком напряжении спины, в каждом шаге — шаге не от храбрости, но вопреки страху. Он не был смелым, он просто не мог иначе. Было лишь одно знание, древнее, острое, как жало: если она сделает рывок — он ударит. Не для того, чтобы победить. А чтобы был шанс отскочить, отползти, выбраться. И бежать. Всегда — бежать. Как бежал в детстве от голосов, от ударов, от холода. Как бежал от тех, кто был больше, сильнее, важнее. Бежать от невозможности стоять на месте, когда тебя могут сломать.
  Но она не смотрела. Не поворачивалась. Не слышала. Она тряслась — странно, неровно, как флаг под ветром, что дует изнутри. Ее дыхание срывалось, будто оно не принадлежало ей, а приходило из другой реальности. И в этой дрожи, в этом стеклянном, неестественном дыхании, в той невозможной смене телесных границ — между гладкой кожей и мелькающей чешуей, между человеческим лицом и чем-то вытянутым, рваным, полудраконьим — было нечто иное. Не злоба. Не ярость. Что-то гораздо более пугающее.
  Она не замечала его. Совсем. Будто внутри нее бушевал ураган, уносивший сознание. Словно кто-то бился в ее груди — не за свободу, но от ужаса. Как будто она была клеткой для самой себя. Как будто была той самой ловушкой, в которую попала сама. И теперь то, что было внутри, — тот зверь, или память, или страх — царапал изнутри, рвался сквозь ее кости, сквозь плоть, сквозь оболочку, стараясь вырваться. И в этом зрелище не было ничего героического.
  Он остановился — внезапно, как будто не ноги перестали двигаться, а сама мысль, уткнувшись в тупик, потребовала остановки. Он смотрел. И думал. Молча, сосредоточенно, но в этом молчании был не холод, а неуверенность, тревожная, колючая, как заноза под кожей. Он не знал, поможет ли. Не был уверен, сработает ли его мысль — старая, простая, почти детская. Та самая, которой он пользовался, когда все внутри трещало от страха, и казалось, что даже собственные кости — чужие, слишком хрупкие, чтобы держать дыхание.
  Он не был уверен. Не был готов. Но видел: она не нападала. Не бросалась. Не ревела. Только тряслась, как будто у нее внутри живет буря, и стены дрожат от грома. И если все это — не злость, а страх, если за всеми этими искрами чешуи, за вытянутыми зрачками и хрипами дыхания скрывается не хищник, а просто... испуганный ребенок — может, он сможет помочь.
  Он развернулся резко. Как будто сбрасывая с себя нерешительность, как будто одним движением пытался избавиться от цепей, которые держали его в оцепенении. Влетел в спальню, шагнул через порог, будто преодолел невидимую грань между "стоять" и "действовать". И тут же увидел его — одеяло. Плотное, тяжелое, как каменная тишина в пустом доме. Сшитое из лоскутов, разноцветное, местами вытертое, местами грубое, но оттого — почти настоящее. Оно пахло чем-то очень старым — старой пылью, залежавшейся тенью у стены, теплым воздухом, что бывает в домах, где давно никто не смеялся, но когда-то смеялись. И в этом запахе, в этой тяжести ткани было что-то странно домашнее — не уютное, а защищающее. Как броня  перед самыми страшными врагами.
  Он сжал его в руках, как щит, как обрывок собственного детства, в котором все, что могло спасти, — это кокон из ткани, плотно натянутый над головой, отделяющий тебя от звуков, света, от самого мира.
  Рейшан вернулся — так же стремительно, как ушел, неся с собой не просто вещь, а оружие от страха. Она все еще была там же, обернувшись в свой хаос, в дрожь, в трепет обнаженной силы, сжатой, но не направленной. Ее тишина не была спокойной. Но она не была и враждебной.
  Он не стал ждать.
  Почти не замедляя шага, он метнул одеяло в нее — как защиту, как оберег, как последнюю попытку создать между ней и миром тонкую стену, через которую, может быть, не пройдет страх. Одеяло распахнулось в воздухе, как крылья, как дымка, как странный жест доброй магии, и опустилось на нее, накрыв целиком, мягко, но уверенно, будто само знало, что делать.
  Рейшан тут же отпрыгнул. Резко. Молниеносно. Подсвечник снова был в его руках, теперь он держал его обеими руками — так крепко, что металл чуть не скрипнул между пальцами. Он стоял, застыв, с оружием перед собой, как страж, не знающий, кого охраняет — себя или ее. Но ноги уже встали так, как нужно для рывка, для бега. Он стоял у двери, готовый броситься прочь, если в следующий миг из-под одеяла вырвется что-то большее, чем девочка.
  Одеяло чуть шелохнулось.
  Он мог бы уйти.
  Но все еще стоял.

— Ты тоже — моя команда. Разве я могу тебя оставить одного?.. — слова Тиру, прозвучавшие с той особой теплотой, с которой он всегда обращался к тем, кто был ему дорог, прозвучали, как мягкий мех — тепло, обволакивающе, почти утешительно. Он терся щекой о подбородок Рейшана, мурлыкая с ленивым довольством.
  Но внутри Рейшана, вопреки ласке, вспыхнуло странное раздражение — не острое, не яростное, а тонкое, как заноза, что прячется под кожей и ноет в самый неожиданный момент. Его голос, обычно льстивый и осторожный, прорезал тишину сухо:
— Я — не твоя команда.
  Рейшан ощутил, как эти слова вырвались сами — без разрешения, без обдумывания, как вспышка жара, что вдруг обнажает истину. Он не собирался произносить их вслух. Фраза, сорвавшаяся с губ, легла в пространство точно внезапный порыв ветра, поднимающий снег с ветвей — неяркий, но ощутимый. В тот самый миг, когда звук ее растворился, он замер. Дыхание на мгновение застыло, как пар в ледяном воздухе. Где-то глубоко, под слоями мыслей, дрогнуло нечто — не боль, не смущение, а глухой отзвук чего-то слишком настоящего, как если бы сердце напомнило о себе толчком изнутри.
  Он не привык к подобной оголенности. Его речь обычно пряталась за легким флером иронии, за дымкой продуманной театральности, за улыбками, в которых можно было скрыть гораздо больше, чем сказать. Но здесь, сейчас, рядом с Тиру, он чувствовал, как слова вырастали из жара — не из разума. Его голос шел оттуда, где закипает воля, где желания еще не оформлены, но уже имеют силу. И в этих словах — прозвучавших неожиданно даже для него самого — вспыхнуло нечто похожее на желание утвердиться. Не в роли. В близости.
  Внутри развернулась новая мысль, легкая, как серебряная нить, но прочная, как проволока. Она касалась не только ситуации, но и перспективы. Да, он не был частью экипажа. Его имя не стояло в журналах. Но что мешало ему стать чем-то большим, чем временный спутник? Что мешало утвердиться рядом не как гость, а как тот, кто останется? Он мог быть частью этой жизни, этой дороги, этих маршрутов, пересекающих холодные земли. Мог бы сопровождать Тиру не случайно, а закономерно — как тот, кто будет идти рядом вне зависимости от направления.
  Но не в роли матроса. Его место не там, где приказывают. Он был рожден снизу иерархии, но вырвавшись вверх, среди тех, кто не кланяется флагу — его взгляд стал устремлен выше. И если бы рядом с Тиру освободилось место, где можно было бы оставаться не под началом, а рядом...
— Но я и вправду твой, — добавил он слегка задумчиво.
  Тишина, возникшая между ними, не продлилась долго — но именно в этой тишине, как в прорехе между вдохами, вспыхнуло то, что не всегда озвучивают. Мысль, тонкая, острая, как игла в ладони, начала выстраиваться в голове Рейшана — звено за звеном, как тончайшая цепочка. Она не пришла внезапно. Она проросла из контекста, из давно подспудного желания, из той самой искры, что лишь ждала момента, чтобы загореться полным пламенем.
  Он и раньше размышлял о ликвидации той холодной, механической преграды, что раздражала его одним лишь присутствием. Но теперь, когда пространство между ним и Тиру наполнилось дыханием, прикосновениями, этим странным диалогом тел, — мысль обрела новую форму. Он не просто хотел убрать помеху. Он видел, как на этом месте может быть кто-то другой. И этот другой — это он.
  Губы изогнулись в той особой улыбке, что принадлежала не спутнику, а охотнику. Не другу, а претенденту. Улыбке, наполненной обещанием, о котором никто не просил. Тиру не видел. Слепота его была щитом и откровением одновременно, но именно сейчас эта слепота скрыла от него важную деталь. Красные глаза вспыхнули в полумраке, как два заряда, тлеющих под толщей шерсти, и в этих отблесках жила та самая мысль, которую нельзя почувствовать телом — только угадать по опасным сверкающим глазам и изгибу губ.
  Никто не стоял рядом. Никто не слышал. Никто не догадывался. Только слепой дракон, чья вера в него была чистой и незамутненной, был рядом. Тиру не знал, что прямо сейчас, в этом тепле, обрамленном ночным воздухом, в красных глазах зародилось нечто хищное. Не ради предательства — ради положения. Он стремился к одному: к праву остаться. И если путь к этому проходил через чью-то тень, то Рейшан знал, как сделать так, чтобы она рассеялась. Бесследно.
  Рейшан отозвался не сразу. Слова, скользнувшие в ухо шепотом, были как искра, упавшая в уже разогретую плоть — и в этом пламени его взгляд, опасный и внимательный, вспыхнул по-новому. Не угрожающе. Горячо. С внутренним нарастанием жара, который не требовал слов. Он чувствовал приближение прежде, чем оно случилось, — как ощущают по ветру шаг того, кого ждут. И все же, когда язык Тиру прошелся по его носу, мягко, лениво, с тем дразнящим нахальством, что был свойственен лишь ему, — тело Рейшана отозвалось резким толчком. Не от неожиданности, а от наслаждения, от волны острых ощущений: влажное прикосновение, а затем холод, жалящий, как легкий укус.
  Он зарычал — не угрожающе, а игриво, с той томной бархатистой хрипотцой, что рождалась только в преддверии удовольствия. Его тело, гибкое, тяжелое, сжалось вокруг Тиру, обхватывая его как змея, как чувственный импульс, заворачивающийся в кольца желания. Он двигался с силой и уверенностью, прижимая чешуйчатого дракона к земле, втягивая его в свой собственный ритм — резкий, текучий, обволакивающий. Снег под ними разлетелся, как пена, сбитая их телами, и падал обратно клочьями, медленными и обжигающими, потому что воздух между ними уже был горяч.
  Рейшан вдохнул — глубоко, почти со стоном — и прижался мордой к чужой шее. Он дышал в этот изгиб с той преданностью, с какой ласкают самые уязвимые места: медленно, со скольжением тепла, с влажным носом, продвигающимся вверх вдоль линии дыхания, вдоль челюсти. Он касался кожи у основания гортани, туда, где пульс поднимается в глотке, и тронул ее зубами — не раня, а настаивая. Его мурлыканье стало густым, с хрипотцой, в которой уже не было шутки. Только желание. Только намерение.
  Он не спешил. Но кольца его тела обвивали Тиру все плотнее. Пушистая плоть скользила по крыльям, по изгибам лап, по сильной грудной клетке. Он накрывал его собой, словно мягкий, дышащий кокон, и в каждом новом прикосновении было ощущение власти, притяжения, глубинного инстинкта, которому невозможно противиться. Его движения были пластичны, как поток горячей воды, заливающий вены. Он обвивал, тянулся, шевелился — каждое движение массировало, дразнило, прогревало.
  Особое внимание Рейшан уделял хвосту. Эта часть тела Тиру говорила больше, чем язык, и он чувствовал ее, читал по ней напряжение, отклик, удовольствие. Его собственный хвост то поднимался, то опускался вдоль этой чувствительной дуги, прощупывая каждый изгиб. Он ласкал его не торопясь, будто хотел навсегда запомнить форму и отклик, будто строил по нему собственную карту возбуждения, по которой мог бы вести их обоих — все глубже, все жарче, все сильнее.
  Мир вокруг исчез. Оставалось только касание, только горячее дыхание, только два тела, втиснувшихся друг в друга на границе снега и пламени.

  Он смотрел на нее, не особенно думая. Просто лежал, лениво раскинувшись на ковре, и краем глаза наблюдал, как она, щурясь и морщась, потягивается, зевает, что-то себе бормочет, пока тело ее словно вспоминает, как быть живым. Это было... не то чтобы приятно, но спокойно. Уместно. Как треск обогревателя в углу комнаты или легкий хруст от того, что ты только проснулся и спина немного затекла — ты не думаешь об этом, но от этого становится тише.
  Он даже не особо задумывался, зачем остался. Это было так же, как накрывают кого-то одеялом, не спрашивая, надо ли — просто потому, что ты рядом, и это вроде бы в пределах разумной ответственности.
  И когда она ожила — по-настоящему, дернулась, села, хлопнула глазами — он почти порадовался. Почти. Потому что спустя секунду, прежде чем он успел даже произнести хоть что-то, она уставилась на него, как будто он только что съел ее завтрак. В ее взгляде была решимость, в голосе — наждачка, а слова звучали потоком.
  Глупый, шумный поток слов.
  Она сыпала обвинениями, вопросами, тоном, который не оставлял пространства для диалога. Словно он — кто-то, кого удобно тыкать пальцем. Или — лучше — кто обязан что-то объяснить. Он даже не сразу понял, чего она от него хочет. А потом понял — и стало... скучно.
  Рейшан не вздохнул. Не развернулся. Не оборвал ее посреди слов. Просто замер. Глаза остались на ней, но пустые, почти стеклянные — будто смотрел не на нее, а сквозь. С каждой фразой его лицо все сильнее напоминало выцветшую маску старого монаха, уставшего объяснять, что облака не слушаются крика.
  Он не обиделся, но было неприятно. Возможно даже неловко. Но главным ощущением после этого было то, что он просто больше не захотел участвовать в этом событии. Как ребенок, который пообещал кому-то охранять вход в шалаш, но тут из шалаша вылетает подушка ему в лицо, а следом — ведро с водой. Словно насмешка. И ты стоишь, промокший, понимая, что ничего ты уже не должен. Все, роль сыграна.
  Он встал. Медленно, небрежно, будто бы у него затекли ноги, и он просто хочет пройтись. Он не бросал взглядов. Не хлопал дверью. Просто слегка отошел, чтобы не находится в прямой линии, чтобы не быть в досягаемости. 
  Она еще продолжала, причем начинала кричать, раскачивая головой. Психованная. Он видел таких. Он рос среди таких. Те, кто сначала пищат, потом шипят, потом — кусают. Он наблюдал за ней, чуть склонив голову, и на лице появилось выражение, с которым он обычно смотрел на необычных существа: хм, ну... наверное, они как-то живут своей жизнью. Как-то. Только "как" мне — неинтересно.
  Рейшан потер висок двумя пальцами, слегка массируя, как делают взрослые, когда у них голова трещит от детского крика. Этот жест выглядел почти комично на лице ребенка, но в нем было что-то подлинное — как попытка вытряхнуть из головы гул ее слов.
  Он выдохнул, и слова вырвались почти сами:
— Хорошо, я тебя понял.
  Голос был ровный, чуть хриплый от того, что долго молчал. Он не старался быть грозным. Он не вкладывал в это эмоций. И оттого звучал взрослым.
— Буду звать тебя Болтушкой.
  Он чуть усмехнулся. Не зло, но, возможно, чуть разочарованно.
— Итак, Болтушка. Я тебя не держу. Попросил бы, кстати, держать при себе свои обвинения. Если тебе не нужна моя помощь — уходи.
  Он слегка качнул плечами, как будто стряхивал с них невидимую пыль — или чужие ожидания.
— Будем считать, что я ошибся, решив, что она тебе нужна.
  Рейшан не уходил, но сделал шаг в сторону. Ровный. Спокойный. Даже если девочка снова заверещит, будет прыгать или состроит из себя героиню приключенческого романа — он не обязан в этом участвовать.
  Его дело было — быть рядом, когда она была слабая. А теперь, если она хочет быть сильной — пусть. Но без него.
  Он не злился, ему было... все равно.
  Почти.

  Этот безумный зеленый дракон был всегда таким — уверенным, дерзким, до безрассудства смелым в прикосновениях, в словах, в собственном дыхании. Он словно не знал границ — и в то же время знал их слишком хорошо, чтобы обходить, мягко перешагивая через самую суть дозволенного. И сейчас, когда его морда снова терлась в шерсть, когда чешуйчатая щека касалась густого меха, будто Тиру действительно собирался вплавиться в него, остаться, навечно застегнув себя на невидимую пуговицу — Рейшан уловил то, что редко позволял себе прочувствовать: ощущение что он был нужен Тиру. Как тот кого ищут, даже не зная — зачем.
  Он урчал, негромко, но с той глубокой бархатной тягучестью, которая идет от сердца, а не от гортани. Его голос не просился наружу — он жил внутри, вибрацией в груди, отдающейся легкой дрожью в кольцах тела, что уже начинали замыкаться вокруг Тиру. Он склонил голову ближе, касаясь носом чужого лба. Тепло, ровно, размеренно. Только этот нос — слишком чувствительный, выведенный не для касаний к твердым чешуйкам — теперь ощущал всю фактуру чужой чешуи. Гладкой. Острой. Массивной. И холодной.
  Он слегка вздрогнул от неожиданного ощущения от этого контакта. Каждое движение Тиру оставляло на его носу ощущение царапания — тонкую, почти дразнящую шероховатость, от которой по телу пробегала искра, пронзая нервы. Рейшан тихо усмехнулся про себя и мягким движением отвернул голову, позволяя ощущению рассеяться. Его розовый нос, чувствительный и изнеженный, не любил таких касаний, и потому — вместо ответа — он предпочел запутать Тиру в петле собственного тела, которое теперь продолжало двигаться, змеиться, касаться. Он скользнул кольцом под грудь Тиру, замыкаясь по касательной, цепляя плечо, касаясь бока, плавно опускаясь вдоль хвоста, но не смыкаясь до конца — лишь обозначая границу, в которой можно греться. Объятие, построенное из пушистого, живого тепла, в котором не было ни зажима, ни контроля. Только его присутствие.
— Ты любитель затяжных ночных прогулок?.. Почему ушёл?.. — голос Тиру прозвучал так близко, будто он говорил не словами, а прикосновениями. Он продолжал тереться, мурлыкать, будто кошка, нашедшая себе подушку в форме живого тела.
  Рейшан не ответил сразу. Он думал. Не торопливо, не напряженно — как тот, кто перебирает, что именно хочет произнести, а что лучше оставить в себе. Его кольца продолжали медленно двигаться, будто не желая прерывать танец тела. Он мягко касался крыльев, проходился вдоль лап, обтираясь боками, будто проверяя и узнавая чешуйчатого дракона в этих прикосновениях, как это уже частенько делал Тиру, нежно проводя руками по его лицу.
— Для сна я выбираю более уединенные места, — наконец произнес он. Его голос был ленивый, как если бы он только что растянулся после долгого сна, но в нем сквозила тонкая нить чего-то более глубокого. Он не стал продолжать. Не стал объяснять, что шум, что чужие шаги, что разговоры — все это вытягивало из него кожу, оставляя сердце нараспашку.
  Но он не собирался отдавать инициативу в диалоге целиком.
  Он чуть дернул мордой, прищурившись, и уголки пасти его чуть скользнули в сторону, обнажая клыки — не угрожающе, а шутливо. Словно он собирался укусить, но не решался. Или, что вероятнее, просто ждал повода.
— А почему же капитан пошел за мной, а не остался со своей командой? — мурлыкнул он в ответ, наклоняясь чуть ближе, и в самом конце фразы четко, резко, щелкнул зубами рядом с шеей Тиру. Осторожно. Почти воздушно. Но с тем звуком, в котором слышался голод.
  Он часто щелкал зубами рядом с Тиру — жестом, в котором сплелись терпение, жар и сдержанность. Так он выражал импульс, который не мог дать воле: не потому, что желания не хватало, а потому, что время было не тем. В этих звуках, похожих на крохотные разряды, таилась не угроза, а зов. Молчаливая потребность быть ближе, дотронуться не словом, а укусом, оставить след, не оставляя боли.
  Перед ним был единственный зеленый дракон, чья чешуя не вызывала в нем отвращения. Даже больше — вызывала нежность. Он находил в ней красоту, которую не видел в других. Он видел ее — потому что видел сквозь. Сквозь панцирь. Сквозь слепоту. Он видел то, чего другие не замечали — и именно за это держался. Именно это обвивал кольцами.
  Рейшан потянулся носом морде Тиру, коснулся едва-едва — только паром дыхания, и прошептал:
— Если ты и дальше будешь так мило тереться, боюсь, твое первое заманчивое предложение, что ты мне озвучил при нашей встрече на ярмарке в итоге осуществится.
  Его теплое, гибкое тело, обвивающееся вокруг Тиру плотно сомкнулось вокруг с той точностью, в которой не было стеснения — только уверенность хищника, знающего свою силу и вкус желания. Он не сжимал, желая причинить боль — он плотным движением ласкал, заключал в мягкую ловушку, ту самую, от которой не хочется сбегать. Волна шелковистого меха прошла по чешуйчатому телу, одновременно заскользила и по бокам, конечностям, бедрам, словно примеряясь, как долго позволено остаться в этой близости.
  Рейшан зарычал — не громко, не угрожающе, а с той глухой бархатистой тяжестью, в которой жила полнота желания. Это был звук, что рождался где-то глубоко, в груди, между хребтами, и просачивался наружу через дыхание — тягучее, почти ленивое, но насыщенное жаром. Он двигался — теперь увереннее, смелее. Его кольца уплотнялись, ложась плотнее к телу Тиру, проходя чуть ниже, чуть выше, проскальзывая в тех границах, где чешуйчатая кожа начинала отзываться не словом, а дрожью. Он знал, что делал. И знал, как сделать это медленно.
  Каждое движение стало заявлением. Каждый изгиб — касанием, рождающим не просто тепло, а сладкое напряжение, натянутое, как тетива. Его объятие больше не скрывало себя — оно раскрывалось, шептало кожей: «я хочу», «я здесь», «я твой».

@Ракша О, тоже маленький дракончик! Крутяг ♥
У меня в холке не знаю сколько будет, надо будет стоя его нарисовать как-нибудь и подумать. Но ему с его длинным телом стоять на лапах сложно, так что думаю по высоте от пола до спины Ракша победила хд 

@Ракша А у тебя какие размеры в драконьей форме? :)

@Ракша Ну учитывая что у тебя персонаж дракон, думаю он даже сможет быть шарфиком хддд Он у меня во взрослом возрасте где-то 2 метра в диаметре (+лапки хд)

  Снег укрывал его, как ложная нежность — шелковистая, безмолвная, но до дрожи холодная. Он лежал глубоко, как часть пейзажа, неотъемлемая, вписанная в дыхание леса и в ритм земли. Белое покрывало, легшее сверху, не было для него ни тюрьмой, ни броней — оно было продолжением его собственного тела, той границей, где плоть переходит в воздух, а дыхание — в забвение. Он не прятался. Он затаился так, как затихает снег перед тем, как упасть.
  Под этим слоем, где не проникает свет, но остается звук, все было тише, чем нужно, но громче, чем хотелось бы. Звук собственного сердца растягивался, расплывался по венам. Тишина леса ложилась слоями — как старая ткань, с истерзанной каймой, где каждый шорох был не просто звуком, а вопросом. Рейшан дремал так, как дремлет зверь в чужом логове — с полуприкрытыми глазами, позволяя миру думать, что он забыт. Но сознание было в нем живо. Он чувствовал не просто присутствие леса — он различал его настроение.
  И тогда в этой зыбкой тишине — словно кто-то бросил камень в гладь затянутого инеем пруда — раздался хруст. Не одиночный. Ритмичный. Слишком четкий для ветра, слишком тяжелый для снега. Он не падал, не проседал — он сминался, как ткань под чьей-то тяжелой поступью. Звук веток. Не ломких, а гибких, царапающихся, как будто кто-то проходил сквозь кустарник, не желая тишины. Это не был олень, не лиса. Что-то большее. Ближе. Уверенное.
  Рейшан ждал, вслушивался, дышал медленно, глубоко, но уже не сонно. Пространство вибрировало под кожей, как если бы мир сам начал нашептывать: смотри. И он смотрел — не глазами. Кожей. Шерстью. Каждой клеткой, в которой жила та сила, что знает — кто-то идет. И он не просто проходит мимо, а ищет.
  Внутри напряжение поднялось точно прилив, поднимающийся в замерзшем заливе — собирающийся где-то под кожей и заполняющий собой каждую жилу. Она поднималась неторопливо, как вода, подступающая к берегу в безветренную ночь, нарастающая без шума, но с неотвратимой тяжестью. Снег над его телом дрогнул волной — живой, текучий, словно проснувшаяся гора из легенд, которыми он пугал путников. Белый покров ожил, когда Рейшан начал подниматься, его вытянутое тело словно вплавлялось в снежный ландшафт, а затем нарушало его своей неестественной жизнью. Он не торопился, он медленно свернулся под этим белым одеялом и лишь потом поднялся из снега, поднимаясь высоко, без паники — в этом была неспешная мощь, тяжелая и уверенная. Лесная темнота, густая, плотная, как налитая чернилами ткань, отступала, пропуская вперед нечто иное — движение, живую дугу, скользящую сквозь зиму. Длинное тело, окрашенное в глубокий алый цвет, поднималось из сугробов, изгибаясь с той особой грацией, что принадлежала только ему: тяжелой, выверенной, не поддающейся холодному ветру. Он поднялся высоко на пружинящимся теле, словно змея, готовящаяся к атаке.
  В воздухе вспыхнули искры — не резкие, а теплые, округлые, как жар углей под слоем золы. Они зажглись медленно, но с нарастающей уверенностью, отозвавшись на тихий зов магии, который Рейшан впустил в пространство, как дыхание. Он не произнес заклинания, не двигал лапами — лишь позволил собственной энергии вытечь наружу, словно открыл задвижку, за которой пульсировало тепло. Свет скользнул по окружающему пространству, прорезая мрак мягким, но решительным светом — давая ему ответ на вопрос.
  Там, между стволами, стоял силуэт. Высокий, изящный образ. С телом, покрытым крупной чешуей — темно-зеленой, в которой отражались отблески света, переливаясь от лесного мха до теплого нефрита. И слепые глаза — даже без взгляда, даже без движения — не оставляли сомнений. Узнавание пришло раньше мысли. Рейшан знал их. Узнавал не по чертам, не по цвету — по присутствию. По внутреннему отголоску. По тому, как сердце отозвалось на этот образ.
  Это был он. Зеленый дракон. Его зеленый дракон.
  Рейшан прищурился. В глазах красного зверя больше не было настороженности — только мягкое удивление, в котором угадывалась радость. Огонь в его груди вспыхнул, разгораясь от внутреннего пульса. Он опустил голову в снег, становясь в этом жесте снова безобидным, каким он всегда был перед этим драконом, не собираясь становиться угрозой.
— Тиру, — мурлыкнул он, и голос его был низким, как утренний раскат грома, что только еще рождается.
  Он двинулся вперед, не спеша, держа голову близко к земле, как будто поклонялся самому факту появления перед ним столь сокровенного существа. Он полз грациозно, с той изогнутой плавностью, которая бывает у змеев, вплетающихся в пространство. Его тело обтекало сугробы, прогибалось и вскоре кольца его туловища мягко начали обрисовывать на снегу фигуру зеленого дракона.
  Решйан вновь поднялся вверх и их морды теперь были почти на одной высоте. Из его ноздрей шел легкий пар, он чувствовал как смешивался запах снега, земли и чего-то более личного — узнаваемого, близкого. Он всматривался в слепые глаза, в эти зеркала, что не видели, но знали. И в нем снова дрогнуло что-то — то самое желание, с которым огонь касается кожи: не обжечь, а остаться.
— Ты не замерзнешь? — спросил он мягко, почти шепотом, и в голосе его было больше заботы, чем в самых теплых одеялах.
  И в то же мгновение он позволил своему хвосту найти чужой. Он не сплетал их сразу — только прикасался. Медленно. Примеряясь, как соединяют нити. Сначала легко, потом ближе, теплее, крепче. Как те обещания, что не требуют слов, но говорят телом.
  Ночь вокруг все еще пела — ветром, скрипом стволов, потрескиванием льда в корнях. Но внутри круга, который они вдвоем сейчас образовывали, царила иная тишина. Глубже. Теплее. Такая, в которой даже снег, кажется, переставал быть холодным.

@Йохан Семья многое не знает ~~~

Рейшан взрослый в виде дракончика.
Да, он очень длинная пушистая змеюка.

  Рейшан не сдвинулся с места. Ни на полпальца, ни на вдох. Он замер, как замерзающая вода — на поверхности ничего не происходило, но под гладью нарастало течение. Пальцы Тиру под столом двигались так, как будто проверяли ткань реальности — осторожно, смело, вкрадчиво. И пусть со стороны он тоже выглядел спокойным, Рейшан чувствовал чужое намерение. С каждым касанием воздух между ними густел, как сироп, и дышать в нем становилось сложнее.
  Рейшан двигался не сразу, а медленно, плавно, потому что получал удовольствие от самого ощущения — как под боком слегка вздрагивает тело Тиру, как тот выдыхает не звук, а самого себя. Хвост Рейшана, живой, как зверь, нащупал этот момент быстрее сознания — сдвинулся под столом с грацией, которая была одновременно нежной и жестокой, сжимаясь не сильно, но с той дозировкой, в которой жила вся его природа: дразнить, притягивать, проверять.
  Он чувствовал, как Тиру вздрогнул почти неуловимо. Но в этом дрожании было нечто восхитительно человеческое — мгновенная уязвимость, мгновенное пламя. Когда капитан наклонился, положив голову ему на плечо, когда его ладонь мягко закрыла часть лица, будто пряча от всех то, что предназначалось только одному, Рейшан принял это движение без сопротивления. Оно не нуждалось в разрешении. Только в присутствии.
— Как насчёт ещё одной выгодной сделки?.. — приглушенным хриплым голосом произнес Тиру ему на ухо, словно налитым вином и жаром одновременно.
  Рейшан помедлил с ответом, позволил этим словам обернуться вокруг шеи, как ожерелье, натянуться, замкнуться. Они были не предложением — они были приглашением к более жаркой игре. И ему нравилось как греется пространство от их касаний.
  Он чуть наклонил голову, щекой касаясь виска Тиру, чтобы ответ прозвучал не в воздухе, а на коже:
— Только если процент будет в удовольствии, а не в цифрах, — прошептал он. Голос был гладкий, как смазанный клинок, и в нем теплился огонь. — И, боюсь, капитан, вы уже потратили аванс.
  Хвост обвился с чуть большей настойчивостью, будто прислушивался к дыханию, врастал в него, отвечал на пульс пульс момента. В нем не было нетерпения, не было требовательности. Только спокойная власть, завуалированная мягкостью — как капля вина, скользящая по краю кубка, в которой прячется яд.
  И тут из этого вязкого пространства, где все было телом, теплом и чем-то личным, раздался чужой толчок — не звук, не слово, не взгляд, но легкая вибрация, передававшаяся и прошедшая сквозь его плечо, в то самое место, где теплая тяжесть Тиру была частью его. Рейшан не дернулся, не зацепился, но вся его внутренняя нить натянулась как струна, плотно, сухо, с тем ледяным пощелкиванием, что бывает только у хищника, чью охоту прервали чужим шумом.
  Глаза, слегка прикрытые до этой секунды, открылись с ленивой ясностью. Внутри них не было вопроса. Только внимание — тяжелое, густое, как капля смолы, свисающая с ножа. Плавно, без малейшего поворота головы, взгляд скользнул в сторону, разрезая пространство с той холодной точностью, что говорит о решении, а не интересе. Фея. Ее голос напоминал пересыпающиеся стеклышки в детской мозаике: пронзительно-звонкий, раздражающе переливчатый, с оттенком того щебета, что должен был звучать явно где-то подальше, при других людях. Она щебетала — весело, по-женски непринужденно, с той неуместной легкостью, которая будто намеренно не чувствовала веса слов, которые разбивали их личное пространство. Ее речь казалось Рейшану несвязной, она разбивалась о ту незримую стену, за которой находился дракон, и рассыпалась там в пыль, как волна о скалу, не оставляя следов.
  В его горле родился глухой, обволакивающий звук — не рык, скорее отголосок, эхо того, что могло бы быть яростью, если бы она имела право на существование. Это было дыхание, пропитанное напряжением, выдох, совпавший с выдохом Тиру, как единый ритм, как общее решение, как тихая, слаженная работа двух тел, которые в этот момент стали единым организмом. Ни один из них не рассматривал ее как что-то большее, чем помеху в данную секунду. Он лишь позволил раздражению стечь по спине, как вода по меху, не задерживаясь, но запоминая.
  Хвост, сжимающий бедро Тиру, ослабил хватку. Движение стало более текучим, привычным, обыденным — не игривым, не интимным, но при этом столь же уверенным. Он остался на месте. Уложился заново, как дорогая шаль, сброшенная на колени любовнику. В этом движении не было капитуляции. Только признание: момент ушел. Но не личная принадлежность друг другу.
  И Тиру тоже остался. Не отодвинулся. Не прикрылся. Не сделал ни одного жеста, который бы разорвал их связь. После этого ничего не менялось, все оставалось как прежде. Но внутри, глубоко, там, где у Рейшана жили все настоящие решения, возникло ясное, теплое ощущение. Он знал, что это значило больше, чем все тепло вокруг, чем все взгляды и музыка слов.
  Он позволил себе опустить взгляд на тарелку ради паузы, позволил себе чуть расслабить плечи, не в утомлении, а в наблюдении, позволил себе остаться в этом моменте, как остаются в дыму после лопнувшей свечи — не из-за света, а из-за запаха.
  И взгляд, скользнув мимо феи, не задержался. Он не был ей отдан, прошел мимо — как острие кинжала, все же не пущенное в ход. Не из милости, а скорее из легкой пренебрежительной брезгливости.
— Не танцевал, — ответил Тиру Фее, ясно прорезая шум не только в пространстве, но и в голове Рейшана. Голос его был спокойным, почти ленивым, но с той паузой, в которой зреет подтекст. — Но меня определенно тогда закружили...
  Слова, брошенные в воздух, остались в нем как в теплом вине. Рейшан щелкнул зубами. Не громко, не резко — просто выразительно. Его взгляд скользнул по шее капитана, по линии плеча, и уголок рта дрогнул — не в усмешке, а в намеке на то, что он мог бы подарить, если бы они были одни.
  Но вечер развивался иначе. Слишком шумно. Слишком живо. Слишком много отвлекающих голосов, и Тиру, хоть и не отходил, уже начал переключаться на командные заботы: размещение, указания, проверка спальных мешков. Рейшан молча наблюдал, как тот меняется — из легкого, теплого, почти мурлыкающего дракона в капитана. Ответственного. Внимательного. Такой Тиру не мог ему принадлежать.
  И потому, когда улеглась суета — когда смех стал тише, а огонь в очаге стал тлеть углями, когда в помещении начало оседать ощущение близкого сна — Рейшан поднялся. Не спеша. Плавно. Как будто просто решил пройтись.
  Он не сказал ни слова. Просто растаял. Бесшумно, как только он умел. Шаги его мягких лап были легкими, почти кошачьими, и вскоре он уже скользнул к двери, пропуская холод внутрь себя. Снаружи начиналась ночь.
  Буран швырял снег в лицо с остервенением, будто сам Харот хотел вытолкнуть живое из своей ледяной плоти. Хлопья, тяжелые и липкие, хлестали по щекам, прилипали к ресницам, запутывались в волосах. Но Рейшан стоял — не укрываясь, не отшатываясь, лишь позволял ветру обтекать его, как воду сквозь пальцы. Он моргнул — медленно, будто закрывал страницу. И в следующее мгновение его тело дрогнуло. Пространство вокруг него словно поплыло — не волной, нет, скорее искажением, как если бы сама ткань реальности разошлась, уступая место иной плоти.
  Сначала это было пятно — алое, живое, будто пролитая кровь, растекшаяся по снегу. Затем — контуры, всплывающие, вытягивающиеся, уплотняющиеся, пока на месте стоящего юноши не осталась лишь мощная, гибкая фигура, свернувшаяся кольцом в снегу. Рейшан — настоящий. Красный дракон, змееподобный, покрытый густой огненно-рыжей шерстью, в которой искрились отблески зимнего света. Его морда — удлиненная, с прищуренными глазами, сияющими, как два алых угля. Из морды тянулись тонкие усики, чуткие, живые, как струны. На голове сияли рога — массивные, ветвистые, с острыми, загнутыми отростками, похожие на рога древнего оленя, выточенные не костью, а самой зимней бурей.
  Он дышал глубоко, тяжело, и каждый его выдох поднимал вихри пара, что мгновенно превращались в лед на его шерсти. Тело его было длинным, как река, и двигался он так же — вальяжно, но стремительно, с той хищной пластикой, которая выдавала в нем прирожденного охотника. Он оттолкнулся от снега, взмывая в воздух, но не поднимаясь к небу — он скользил под ним. Не выше стволов, не дальше обрывов. Он скользил между ними. Красная змея, что плела свою траекторию среди темных деревьев, меж снегов, между тем, что было известно, и тем, что лучше не встречать в одиночку.
  Рейшан двигался рывками — резкими, но цельными, с той грацией, которой обладают только первородные существа. Он будто отталкивался от самого воздуха, то изгибаясь в дугу, то вытягиваясь в стремительную линию. Как змей, он скользил по слою ветра, приглушая каждый свой рывок лишь до шороха.
  Он был в своей стихии. Он знал Харот — не тропами, а ритмом. Не по картам, а по звукам, которые не слышал никто. Каждый склон отзывался в его теле. Каждая пропасть предупреждала его до того, как приближалась. Он чувствовал лес, как собственную шкуру, и потому летел не глазами, а инстинктом. Ветка — поворот. Камень — изгиб. Тропа — скользнуть рядом, не касаясь, но наблюдая.
  В эти минуты он не был ни сыном лорда, ни пассажиром каравана. Он не был даже Рейшаном. Он был тенью. Был дыханием древней крови, что вспоминала, как быть драконом.
  В какой-то момент его движения стали короче, сосредоточеннее. Он чуть притормозил в полете, выгибаясь в длинной дуге между двумя хвойными стволами, и — будто услышав зов под самой кожей — круто свернул, оставляя за собой шлейф искрящегося снега. Несколько мгновений — и уже не было ни плавного полета, ни серебристого дыхания. Только тень метнулась к земле, переливаясь красным сквозь черную вязь ветвей.
  Он выбрал место. Низину, где снег лежал толсто, мягко, приглушенно, как перина, где деревья стояли гуще, и где даже ветер говорил тише. Тело его скрутилось, будто стремясь стать плотнее, тише, меньше, и, не сбавляя хищной грации, он почти скользнул в снег, как змея уходит в горячий песок. Без звука. Без следа. Он взрыл его мягко, но мощно, парой движений, заставляя искры инея взлететь в воздух, и тут же нырнул вглубь, растворяясь в снежном пространстве. Как будто сам был куском этого мира, которому надоело быть видимым. На поверхности остались лишь два элемента: рога, белоснежные, резные, похожие на скрученные ветви, и розовый нос, едва заметный среди снежной пыли. Они торчали из снега, как часть пейзажа — нечто дикое, но не чуждое. Как если бы лес сам вырастил его в этой точке, подарив ему маску тишины.
  В этом был легкий задор с которым прячется хищник, зная, что выбрал идеальное место, чтобы ждать. Рейшан слушал буран, слушал скрип снега и пребывал в знакомой тишине снежного воя и плача деревьев.

  Рейшан заметил это сразу, с той внимательной, почти звериной наблюдательностью, которая жила в нем с тех пор, как он научился читать не слова, а дыхание в пространстве. Он видел как в легком изменении угла взгляда, в том, как на одно мгновение в лице Тиру мелькнула еле различимая тень удивления. Быстрая, сдержанная, но предельно знакомая. Оно исчезло так же быстро, как и появилось, но для Рейшана этого было достаточно. Рейшан не двинулся на это — ни его взгляд, ни поза, ни даже дыхание не изменились. Он не ответил движением, не позволил внутреннему вздоху вырваться наружу. Но в груди, где-то глубоко, едва ощутимо сжалось нечто — будто под пластом меха треснул лед, давно покрывающий тихую воду. В этом была некоторая усталость. Он привык, что означает подобное выражение лица, даже если его прячут под вежливой маской. Он видел его слишком часто — не в прямом вопросе, а в короткой переглядке, в неловкой паузе, в том невысказанном «а почему он?..»
  Он не винил Тиру. Ни в чем. Он даже не был уверен, что тот удивился именно этому. В голове промелькнула мысль, что причины могли быть совсем иные. Но от этого было не легче. Потому что это чувство, это внутреннее напряжение не рождалось от внешней реакции — оно всплывало изнутри. И потому он не цеплялся за этот взгляд, не задержался на нем, не дал эмоции подняться к поверхности.
  Рейшан позволил этому удивлению, запечатленному в его красных глазах, утечь, как тонкому слишком знакомому яду его личных проблем.
— Мы не раз доставляли грузы в Ульфендорм... И, если не ошибаюсь, не раз — по заказу вашего дома, — прозвучало рядом, голосом ровным, но не без оттенка интереса.
— Какое странное совпадение, — отозвался он, и усмешка на его лице была почти бархатной. Неясно, то ли он намекал на собственное участие, то ли просто развлекался от идеи, что судьба давно стелила им дорогу до этой точки.
  Тиру склонился ближе, позволив голосу коснуться уха Рейшана, как горячий ветер с чужого плеча.
— Рад, что теперь мы знакомы лично, Рейшан фон дер Штайгер, — выдохнул он, и имя его на губах капитана прозвучало иначе.
  Красные глаза дракона сверкнули — не как вспышка, а как отблеск, скользнувший по лезвию. Он не ответил. Не потому что не хотел. А потому что не был уверен, стоит ли. В голосе Тиру не было насмешки, не было язвы, но в ушах Рейшана все равно звенело тонкое напряжение. Его фамилия, имя, принадлежность после того мелькнувшего удивления казалась слишком чуждой в устах зеленого дракона. Поэтому он просто пожал плечами. Не отмахиваясь. Но и не откликаясь.
  Тема ушла. Как уходит ласточка, с легким взмахом крыльев, не обронив ни пера.
  Когда разговор с Бартоном закончился, Тиру выдержал паузу — а затем снова обернулся к нему, уже с той своей фирменной шаловливостью, в которой таилось всегда чуть больше смысла, чем казалось.
— Хм... да, диковинку я тогда отхватил редкую. Бесценную, можно сказать. А после того, что ты тогда показал мне в уединенной обстановке... — его голос понизился, стал шелковым, будто проскальзывал сквозь мех, оставляя след. — Возврату не подлежит~
  Рейшан уже набрал воздух в легкие, чтобы ответить, когда почувствовал прикосновение — легкое, скользящее, на грани дозволенного. Пальцы капитана коснулись его бедра под столом, и его брови взлетели в беззвучной усмешке. Взгляд, бросаемый им в сторону Тиру, был полон игривого удивления: «Прямо сейчас? Здесь?»
  Хвост Рейшана зашевелился, будто ожив. Не резко, не вызывающе. Он двигался медленно, змеевидно, с тем самым обещанием, что прячется в тенях улыбки. Он прошеся по ноге Тиру, чуть выше колена, незаметно, как вкрадчивое дыхание. Не настойчиво — с неспешным игривым достоинством.
— Думаю, это взаимная сделка, — прошептал он, голосом глубоким, с хрипотцой, как у чтеца на последней строке стихотворения. В его словах была теплая насмешка. Признание чужих слов. И обещание продолжения.
  Он больше не прикасался к еде. Аппетит ушел, уступив место другому голоду — не физическому, но куда более живому. Тот, что не унимается пищей. Тот, что тянется к телу не чтобы насытиться — чтобы ощутить себя рядом. И быть узнанным.
  Пусть это будет даже под столом, в тени чужих разговоров. Пусть это останется только их тайным обменом. Но сейчас, здесь — он уже выбрал, где его центр внимания. И он не находился в тарелке.

  Рейшан сидел за столом в тишине внутреннего покоя, словно вокруг не было гомона — или, скорее, как если бы этот гомон был частью спектакля, где он занял роль наблюдателя с лоджии. Взгляд его лениво скользил по помещению, ни за что не цепляясь. Он не был скучающим, скорее внимательным. С той хищной отстраненностью, с какой зверь наблюдает за дичью, зная: сейчас охотиться не стоит. Сейчас — просто смотреть. Он сидел прямо, выверенно, как будто каждый жест был выточен заранее. Но это не делало его похожим на позера — наоборот, в нем был простой и спокойный отказ от того, чтобы вписаться в окружение. Он был здесь — и в то же время оставался собой. Он двигался неспешно, как будто стал частью пространства, как если бы этот вечерний зал уже подстроился под него, а не он под него. Его осанка, выверенная и благородная, не казалась нарочито театральной — она была той самой сутью, что не требует подтверждений. Плечи расслаблены, но ровны, спина держит вертикаль, а движения — текучие, выверенные, с той грацией, которой учатся либо в раннем детстве, либо вовсе никогда.
  Он не был похож на того, кто вписывается в простое застолье. Ему бы подошли хрустальные бокалы, серебряные ложки, тонкие ломтики мяса, выложенные по диагонали. Но он не жаловался. Он ел то, что было в миске, с тем же вниманием, что и в изысканном зале. Его лицо не выдавало ни недовольства, ни насмешки — скорее спокойное принятие, как если бы горячее рагу, шумный разговор рядом и случайные локти, стучащие о деревянную скамью, были столь же уместны и привычны для него.
  Кто-то подошел и сильно жестикулировал, начиная разговор с капитаном, и рука, размахнувшись, едва не задела выступающие рога Рейшана. Дракон повернул голову — четко, резко, как если бы рог был оружием, и он лишь на секунду сместил его, чтобы не коснуться. Он не смотрел на того, кто мог бы пострадать. В его взгляде не было ни заботы, ни интереса — но и злости не было. Просто жест, который был скорее привычкой, чем жестом сочувствия. Жест, который был нужен не ради человека, а ради образа.
  Более того. Перед Тиру он не хотел выглядеть безразличным. Это было единственным, что вносило теплую ноту в его действия. Он мог быть кем угодно — но сейчас он был не тем, кто отпугивает.
  Звук, что раздался, врезался в гул голосов, как нож в мягкое тесто:
— Мистер Проводник? Или всё же мистер Рейшан? Как к вам лучше обращаться?
  Рейшан не спешил отвечать. Он не поворачивался на зов, как делают те, кто считает себя обязанным. Он двигался медленно — как если бы с любым поворотом головы нужно было свериться с внутренним регламентом. Его взгляд — насыщенно-красный, как вино под лампой — скользнул по мужчине с лицом, отмеченным двумя симметричными залысинами, будто природа пыталась создать на его голове нечто вроде герба. В глазах — самоуверенность, немного наигранная открытость, и, конечно, та самая доля любопытства, которую он, по-видимому, считал обаятельной. Рейшан уловил легкое движение — короткий взгляд этого мужчины, перехваченный в ответ взглядом женщины. Та самая, что завала их на ужин. Она сидела рядом, и они смотрели друг на друга так, как смотрят только те, кто вместе уже не первый год. Взгляд был полон старой привязанности, той самой о котором не спрашивают. Они были вместе. Имена всплывали в голове, путались: Бурбон? Будон? Бурун? Он не помнил. Его память была избирательной. И хотя он старался помнить имена, что были важны для Тиру — это было отдельное испытание для него.
  Пока мужчина продолжал говорить, Рейшан молчал. Он не подбирал ответ. Он вспоминал имя. И когда почувствовал легкое прикосновение плеча, намеренное, заботливое — он обернулся к Тиру.
— Он — Бурун? — шепнул он, так, чтобы слова стали частью дыхания.
— Он — Бартон, — сдержанно, но с легкой улыбкой ответил Тиру.
— А, да, так вот, Бортан... — произнес Рейшан чуть громче, поворачиваясь к мужчине.
  На фоне Тиру вновь поправил его и он легким движением головы кивнул. Дважды. Как будто тем самым хотел дать понять, что учел и понял. Но повторять не стал. Лучше не рисковать. Он сразу перешел к сути, с медленной вежливостью:
— Мне, признаться, не принципиально, как вы ко мне будете обращаться. Но ваше любопытство я могу частично утолить.
  Он говорил с той манерой, что рождается не из желания понравиться, а из почти ленивой уверенности того, кто знает — понравится, если захочет. Его речь, обволакивающая, текла неторопливо, с изящной небрежностью того, кто оставляет за собой дымку, а не отпечаток. И в этой дымке читался тонкий, намеренный туман, в который Рейшан заворачивал себя каждый раз, когда не хотел быть прочитанным слишком быстро. Его интонации играли на грани скромности и дерзости, словно он одновременно склонял голову и поднимал подбородок — жест, которому учатся не в академиях, а в тени штор, за спинами гостей, среди зеркал и тихих политических разговоров.
  Хвост, лениво скользнув под столом, коснулся ноги Тиру. Простой жест. Почти незаметный. Но именно в этом касании читалась подлинность. Все, что он собирался сказать, он говорил не совсем Бартону. Не залу. Тиру.
  Его голос был глубоким, почти мурлыкающим, с той тягучей ноткой, что возникает у тех, кто редко говорит — но каждое слово весит больше, чем чаша золота.
— Я сын лорда Штайгера, что управляет Ульфендормом. Рейшан фон дер Штайгер, — произнес он как имя, как строку на гербовом свитке. — В основном я решаю мелкие дела на наших землях, да и с торговлей кое-где связан. В основном, конечно, все поручается старшему наследнику. А я достаточно свободен.
  Он не лгал. Но и не открывал, не говорил о своих тайных делах. Эта информация была не для ушей публики.
— Ну и то как меня нашел капитан — все очень просто. Капитан заполучил меня на ярмарке. Можно сказать задаром.
  Он чуть откинулся назад, взгляд ускользнул в уголок глаза, в нем заиграла та самая насмешливая, теплая искорка, с которой шутят только близким. Он глянул на Тиру — и в этом взгляде не было вызова. Только довольство шуточкой, скользнувшей между ними.
  Рейшан снова поднял вилку. Медленно, размеренно. Мясо было теплым. Сочный кусок, скользнувший по зубам, оставил во рту чуть пряный привкус. Он жевал не торопясь, как человек, у которого нет причин спешить. Но где-то в глубине, за лбом и в уголках губ, затаилось наблюдение. Он смотрел мимо, сквозь шум и смех, сквозь жестикуляцию и запотевшие кружки, сквозь лица — на жесты. Как оценивают не вкус блюда, а то, кто за этим блюдом наблюдает. Один из сидящих неподалеку говорил слишком много, другой — слишком внимательно слушал, будто не мог решить, к кому примкнуть. Рейшан не слушал их слова. Но он слышал тембр, ловил мимику, замечал неровности в речи. Он не был параноиком. Он был драконом, и это значило — видеть угрозу прежде, чем она покажет когти. Его улыбка осталась ленивой. Но под ней нарастала терпеливая острота — как если бы ложка в его руке была не столовым прибором, а пробойником, которым он аккуратно отмечал контуры чужих намерений.
  Рейшан ел не из голода. А потому что это было частью вечера. Он не спрашивал ни о чужой жене. Ни о Бурдуне. Ему было достаточно одного человека, сидящего рядом. Остальные были гулом. Фоном.

  Их поцелуй менялся, плавно углубляясь — не сразу, не резко, но с той внутренней текучестью, в которой слова теряли смысл. Оставалось только дыхание, только то странное, искрящееся тепло, что вкладывают в прикосновение, если не касаются просто губ, а того, что внутри. Словно сам воздух между ними стал мягче, гуще, словно время отступило на несколько шагов — и позволило остаться в этом мгновении чуть дольше, чем положено. Тиру отвечал так, будто давно сдерживал это желание. Без спешки, но с той самой уверенностью, которую не подделать — как если бы он все это время ждал, что именно этот поцелуй случится. И когда случился — открылся ему полностью. Рейшан тянулся навстречу. Не хищно, не властно — но с жадной нежностью того, кто долго обходился без этого. Его тело откликалось послушно, без сомнений, почти полностью — настолько, насколько это возможно для того, кто слишком долго не позволял себе расслабляться под чужими взглядами.
  Глаза команды, где-то на периферии, для него были не более чем фоном — расплывчатым, неважным. Их мнения, их реакции, их взгляды не касались его. Но приближение... приближение — это было другое. Он почувствовал его за несколько шагов до того, как оно стало реальностью. Почти телом, как теплый сквозняк по позвоночнику, как искажение ритма в комнате. Его хвост дернулся — медленно, недовольно, как если бы пытался отмахнуться, еще не зная, от кого именно. Он надеялся, что это будет просто проходящий мимо силуэт. Песчинка в фоне. Но голос прозвучал — добродушный, женский, слишком искренний, чтобы воспринимать его всерьез, и слишком громкий, чтобы простить.
  Поцелуй был прерван. Не резко — наоборот, с той самой болезненной деликатностью, что всегда оставляет в теле ощущение не завершенности, а украденной полноты. Как если бы мелодия оборвалась на вдохе — не потому, что закончилась, а потому что кто-то извне дернул за струну. Их губы разошлись, но не дыхание.
  Тиру не отстранился. И именно в этом было главное. Он не отшагнул, не убрал руки, как делают те, кто боится быть пойманным за уязвимостью. Его тело все еще оставалось рядом — теплое, живое, доверчиво прижатое, как будто чужой голос ничего не изменил. Они уже не целовались, но между ними все еще продолжалось то, что обычно бывает лишь в самом центре близости. Ощущение «я здесь». Без слов. Без пояснений. Без подтверждений.
  И для Рейшана это значило больше, чем любые слова. Намного больше, чем нежности, признания или обещания. Потому что слова можно сказать кому угодно. А остаться вот так — рядом, дыша в унисон, несмотря на внешнюю помеху — можно только с тем, с кем ты по-настоящему.
  В этом молчаливом согласии было что-то древнее, инстинктивное, звериное. Как когда два хищника находят друг в друге тепло и не нуждаются в языке — лишь в присутствии. Рейшан чувствовал это каждой точкой кожи, каждой клеткой, в которой еще дрожали отголоски поцелуя. И пусть за ними кто-то наблюдал, пусть слова были произнесены, пусть момент был сорван — главное уже случилось.
  И оно не исчезло. Оно осталось. Между телами. Между дыханиями. Между тишиной.
  Как огонь, который не виден — но все еще греет.
  Он приоткрыл глаза. Не резко — лениво, словно только что вынырнул из сна. Взгляд его медленно скользнул на подошедшую — не с упреком, не с вежливой радостью, а как смотрят на громкую собаку, решившую, что ее лай кому-то интересен. Он ничего не сказал. Молчание Рейшана было не ледяным — скорее, бархатным, но с кольцами тумана. Как если бы он внутри себя отодвинул сцену и позволил ей пройти мимо, не прикасаясь.
  А вот реакцию Тиру он прочитал сразу. То, как в улыбке проскользнуло почти неощутимое раздражение. Как его голос остался мягким, но стал чуть более «сглаженным», как будто в нем появилась грань, которую нельзя было назвать ровной. Рейшан почувствовал, как у него внутри что-то откликнулось. Ему это нравилось. Поэтому он, все еще слегка урча, тихо, почти на выдохе, склонился к его уху. Голос его был низким, мягким, как шелк, который гладят против ворса:
— Надеюсь, что на ужин нет ничего, что могло бы остудить то, что она только что прервала, — его губы чуть-чуть коснулись кожи у уха, и озорная полуулыбка, едва различимая, тронула уголки рта. Но в ней сквозила не только насмешка. Там была сдержанная сосредоточенность. Почти жажда. Не от тела — от момента, который хотелось продолжить.
  Он медленно откинулся назад, позволяя пространству между ними распуститься, как шелковая лента. Не отпуская — а просто позволяя дать дыханию выровняться.
— Пойдем, капитан, — произнес он уже громче, мурлыча в голосе, как кот, что сыто растягивается на солнце. — А то я и правда останусь голодным... но уже по другой причине, — он провел взглядом по лицу Тиру, по его губам, не скрывая, что смотрит. Не отводя глаз. Не делая вид, что шутит. Потому что внутри он все еще горел.
  Он встал не сразу. Сначала позволил руке еще раз скользнуть по рукаву Тиру — не как ласка, а как жест притяжения, который говорит: «мы ещё не закончили». Потом, поднимаясь, плавным движением небрежно поправил волосы. В свете очага его силуэт стал чуть выше, чуть тоньше, и золото на манжетах вспыхнуло, как насмешка над простым окружением вокруг. Он двинулся вслед за Тиру, шел медленно, вальяжно, с той неуловимой грацией, которую не тренируют — с ней рождаются. И в каждом шаге, в каждом движении, в изгибе хвоста, что скользил за ним по полу, читалась сдержанная, тлеющая угроза: не прикасайся к моему. Или обожгешься.
  Но взгляд его, когда он смотрел на Тиру — был не хищным. Был теплым. Почти домашним. Он остановился у края общего стола, не присаживаясь сразу. Его взгляд скользнул по блюдам, по лицам, что успели подойти, по движению огня в очаге, но все это было не более чем фоновым шумом. Он ждал когда Тиру начнет двигаться первым. Не громко, не явно — просто не касаясь ни чаш, ни еды, ни окружающих.

Для отображения содержимого необходимо:

• - быть членом одной из указанных групп: Администратор, Куратор проекта, Конкурсовод.

Рейшан и Тиру ♥

Повезло Рейшану, конечно, повезло~~~

@Тиру

  Рейшан не ожидал этого. Не потому что прикосновения Тиру были чем-то невозможным — он привык к его легкости, к касаниям, что то и дело скользили мимоходом по его плечу, по ладони. Но в этот раз было иначе. Это не был жест — это было приближение в котором заложен смысл. Слова, сказанные руками.
  Когда пальцы капитана поднялись, медленно, скользя по ткани, по его предплечью, по линии ключицы и выше, он не отпрянул. Но и не знал, как остаться прежним. Потому что когда ладони легли на его лицо — мягко, бережно, как касаются свечи в темной комнате, словно любое лишнее движение может задуть тепло — панцирь, что прятался под кожей, внутри, там, где грудная клетка соприкасается с памятью, дрогнул. А потом начал трескаться.
  Рейшан не дрожал. Не издавал звуков. Но воздух, который он вдохнул, показался другим. Более плотным. Тягучим, как теплый мед в морозный день. В этом воздухе не было ни холода, ни привычной границы — он весь был наполнен Тиру. Его дыханием. Его прикосновением. Его голосом. И слова, что он произнес — о том, что не потеряется, если Рейшан будет звать его по имени, — прозвучали как еще одно признание, как клятва между ними. И в этом моменте что-то внутри Рейшана смыкалось в кольцо. Словно там, внутри, где обычно дремлет инстинкт, вспыхнуло имя Тиру. Как слово, в которое хочется возвращаться, если потеряешь уже свой путь.
  Он не ответил. Он просто смотрел. На то, как тот смеется, как уголки его губ поднимаются в той самой улыбке, от которой становится светлее в комнате, даже если она освещена лишь углями очага. Он слушал, как в его словах снова ненадолго просыпается задор, легкий, ненавязчивый, словно ускользнувшая искра. Едва появившееся веселье утихло так, словно и не появлялось. Их лбы соприкоснулись, дыхание вновь стало общим. Рейшан выдохнул чуть глубже — так будто его сердце стало частью пространства между ними в той точке где Тиру касался его.
  А потом начался дождь из поцелуев. Коротких. Звенящих. Щекочущих. Почти смешных от своей настойчивой, неравномерной, абсолютно невозможной прелести. В бровь. В висок. В щеку. Где-то на границе скулы. Как будто Тиру не хотел оставить без внимания ни одного места, где можно было бы сказать: ты мне дорог — не словами, а губами.
  Рейшан впервые за долгое время почувствовал себя... растерянным. В том, как теряются в шепоте, в прикосновении, в тепле, которое не требует ответа, потому что оно уже есть. Он чуть заурчал. Очень тихо. Как зверь, который искренне почувствовал счастье.
— Тогда буду чаще звать тебя по имени, — прошептал он, когда между поцелуями образовалась та самая щель, куда можно впустить фразу. Его голос был бархатным, низким, слегка ленивым, как если бы он лежал в гамаке из чужого тепла. — Потому что капитан, который отзывается на него так очаровательно... это, знаешь ли, слишком редкая роскошь, чтобы не пользоваться ею регулярно.
  Он заурчал чуть громче, хвост его, пушистый, длинный, зашевелился от удовольствия, и он подался вперед. Ловко. Почти мгновенно, поймав момент, когда очередной поцелуй Тиру едва коснулся уголка губ. Он пересек границу, не спросив, но точно зная, что она уже распахнута — и поцеловал его в губы. Мягко. С хитрой полуулыбкой. Как если бы вся эта сцена была только прелюдией к одной — этой — точке контакта.
  Он не требовал глубины. Не давил. Не торопил. Это был тот самый поцелуй, от которого не вспыхивает пожар, но тлеет жар. Тот, который хочется не забыть — а повторить. Потому что в нём не было ничего лишнего. Только «мне нравится, что ты рядом». Только «еще».

  Он медленно вдохнул, втягивая воздух вместе с дыханием Тиру. Он чувствовал как тот, увлеченный его словами немного расслабился, но в нем ощущалось, что какая-то натянутая нить звучала через его речь. Словно он искал ответ на что-то свое в этих вопросах, обращенных к тому, что было брошено скорее шаловливо, чем серьезно. Этот вопрос, хоть и не совсем выбивался из их беседы, словно таил что-то, что Рейшан не мог понять — как дикий зверь, что отползает в тень, чтобы понаблюдать. Он замер, не отвечая, задумчиво рассматривая лицо Тиру. Он молчал не потому что не знал, что сказать, — наоборот. Он слишком хорошо знал. Но слова стоило произносить так, чтобы они легли нежно, как рассветный свет на закрытые глаза.
  Рейшан выдержал паузу, после чего очень тихо произнес, словно желая оставить это между ними:
— Я помню многое. Гораздо больше, чем стоило бы. Пожалуй, мы все сотканы из воспоминаний. Из обрывков голосов, взглядов, жестов, моментов, которые никто другой не счел бы важными... Я помню, как шерсть замерзала во льду в лучах утреннего солнца, когда ты не хочешь просыпаться. Я помню, как смотрят на тебя, когда ты больше не кто-то. И я помню, каково это — быть не нужным. И именно это делает меня тем, кто я есть.
  Он сделал паузу. Но не ту, что требует драматичности. А ту, в которой можно дышать.
— Знаешь... — он склонился еще ближе, его голос стал еще тише, хоть и стал чуть более ясным, — может, именно поэтому я и не боюсь быть тем, кто помнит. Потому что если мы сами воспоминания, то в момент когда ты помнишь — все существует до сих пор. И ты сам. Даже когда никто не произнесет имя, даже если ветер решит забыть. Я все равно буду сидеть так и повторять про себя то, что осталось во мне. Твое имя.
  Он чуть улыбнулся. Не игриво, не с тенью флирта — а с теплотой. С той улыбкой, которой касаются сна, прежде чем уйти в него.
— Для меня главное — сохранять то, что делает нас собой, — произнес он, негромко, с тем оттенком голоса, что звучит ближе к сердцу, чем к слуху. — И уметь отпускать то, что больше не греет. Не носить обугленные дрова в надежде, что они снова станут пламенем. Потому что самое страшное — это не боль. Она уходит. Стирается. Затихает. Самое страшное — это потерять то, что держит тебя изнутри. То, что делает тебя живым, даже когда все остальное — только оболочка. И бояться памяти...
  Слова рождались не спонтанно, но и не были заготовлены. Они шли откуда-то глубже, чем сознание — из тех темных складок памяти, куда редко позволяешь себе заглядывать. Он говорил спокойно, без тягостной интонации, но в каждом слове звучала та самая глубина, что возникает, когда говоришь больше себе, чем другому.
  Рейшан провел ладонью по боку Тиру, не глядя — не как жест, требующий ответа, а как почти невесомое движение, в котором жила забота без заявления на нее. Как если бы гладил не тело, а саму мысль: «ты здесь». В этом прикосновении не было желания утешить — только желание быть рядом. Так, чтобы не мешать, но согревать.
  В его взгляде, направленном в сторону, сквозь темноту, сквозь изгиб стен, пульсирующих в свете очага, появилось то легкое помутнение, которое не возникает от усталости — только от памяти. От тех кадров, что не просятся в сознание, но приходят, как старые сны: звуки, лица, прикосновения, слишком холодные, чтобы быть родными. Его глаза подернулись тончайшей пленкой, как гладь воды, в которую бросили невидимую каплю.
  Он продолжал говорить — тише, медленнее, словно слова находили путь сквозь густую вязь внутренних образов:
— Бояться — это ведь не всегда о слабости. Иногда это просто память, укоренившаяся после того что произошло... и мы боимся повторения. Но... тогда ты уже сам решаешь помнить или забыть.
  Прозвучала небольшая тишина, образы слишком плотно пронеслись у него перед глазами, после чего голос Рейшана стал холодным:
— Я выбираю помнить.
  Глаза Рейшана едва заметно прищурились, прежде чем вспыхнуть ярким, холодным светом — не как у зверя, но как у того, кто на миг внутри себя увидел слишком многое. И это «слишком многое» вздрогнуло, развернулось, вспорхнуло — как стая теней, потревоженных в глубине памяти.
  Он не издал ни звука. Не вздрогнул. Не пошевелился. Но все его тело, на одно неуловимое мгновение, словно зазвенело изнутри — как хрупкое стекло, по которому провели когтем. И снова все стихло.
  Лица. Он вспомнил их. Лица тех, кто когда-то называл себя его кровью. Тех, кто не дал ему имя, а прозвища, полные льда. Их голоса, тягучие, как сжатый яд, снова прошли сквозь его грудную клетку. Холодные руки, взгляды, что больше напоминали прицел. Он вспомнил тот дом, если его можно было так назвать. Там его прозвища звучали не именами, не как зов — как приговор. И как в голосе отца не было ни звона, ни тепла. Только лед.
  Рейшан резко моргнул. Как будто этим действием мог прогнать все, что накатило. Как будто моргание — это ткань, которую можно опустить между собой и тем, что когда-то вырезалось в его памяти с такой точностью, будто под кожей. И всё же на мгновение уголки его рта дрогнули — не от боли, не от ярости. От силы, с которой он не позволил всему этому выйти наружу.
  Он улыбнулся. Мягко. Почти спокойно. Но это была не улыбка легкости — это был тот самый занавес, что путешествовал с его театральностью. Легкий, из тонкой ткани, которой прикрывают ящик с острыми предметами, чтобы не пораниться случайно. Его губы изогнулись с той самой точностью, с какой закрывают замок — не потому что боятся, а потому что не нужно, чтобы кто-то случайно заглянул внутрь. Точно не Тиру.
— О, но если я все же что-то забуду, то я бы хотел, чтобы этот изящный капитан стукнул меня чашкой по лбу, — он тихо рассмеялся.
  И, не добавляя больше ничего, коснулся виска Тиру губами. В жесте, который не требовал объяснений.

  Карас — если его вообще стоило звать по имени, а не номеру серии — стоял все там же, не отводя взгляда, будто полагал, что этого достаточно, чтобы внушить авторитет. Рейшан медленно поднял глаза, задерживаясь на этих безжизненных красных линзах, лишенных настоящей искры. Тот же не отвечал сразу, сделав задержку в секунду. Только смотрел, изучающе, как смотрят на странное насекомое, которое, возможно, ядовито. Когда, наконец, прозвучало: «Ваше мнение учтено», — голос Караса был механическим и безликим, как холодный камень.
  Рейшан усмехнулся. Тихо, медленно, как тот, кто только что выслушал упрямого ребенка и не собирается всерьез на это реагировать. Его усмешка была скорее снисходительной, чем раздраженной. Словно ему было даже немного неловко за то, что этот грубый кусок железа решил всерьез разговаривать таким образом. Он спокойно понаблюдал, как тот зачем-то достал трубку. Вряд ли он действительно мог ей воспользоваться — может, это был аксессуар или попытка подражать живым. Все это было столь же нелепо, как попытка глыбы снега имитировать танец. Лицезреть это не было смысла — Рейшан отвернулся, не испытывая злости, скорее с ноткой презрения. Он медленно прикрыл глаза, опуская ресницы, как занавес над сценой, где актер перестал заслуживать внимания. Он отрезал для себя существование Караса, как отрезают ветку, на которой больше не цветет.
  Может быть, он не мог терпеть его так сильно потому, что видел — в глубине, на уровне, который не озвучивают — некую параллель между ними. И все же в отличие от него, Карас был без какой-либо тонкости, понимания происходящего. Грубый. Прямой. Неправильный. И оттого — омерзительный.
  В тот момент, когда металлический силуэт наконец ушел, растворяясь в суете лагеря, Рейшан улыбнулся с тем оттенком внутреннего согласия, который появляется, когда принятое давно решение повторно закреплено. Он обнял Тиру чуть крепче, прижимая к себе, как будто желал растворить в своем тепле все то напряжение, что осталось после общения с этой железной оболочкой. От его внимательного взгляда, от их прижатых друг к другу тел, в которых любая искра читалась легко — он сразу почувствовал, что Тиру слегка напрягся во время разговора. Рейшан не знал от чего именно остался такой след, откликнувшийся сильной рябью, но в этом явно был виноват Карас. И он знал одно: ему это не нравилось.
  Он ревниво прищурился. С внутренним напряжением хищника, у которого кто-то потянулся к его добыче. Рейшан не мог позволить, чтобы тот имел такую эмоциональную отдачу, чтобы чужие слова имели отклик в сердце Тиру. Он поцеловал его в щеку — открыто, демонстративно, почти неприлично нежно, как если бы желал стереть воспоминание о чужом влиянии. И, оставаясь в этом движении, заговорил. Его голос стал мягким, бархатистым, как мех под солнцем. Без уколов, без сарказма — он просто начал рассказывать.
— Эти горы, — проговорил он, как бы между делом, — они не просто холмы, покрытые льдом. Они старше городов. Старше кораблей. Даже старше тех, кто считает себя бессмертным. Веками они шепчут не тем, кто смотрит — а тем, кто слушает. Особенно по ночам. Особенно в буран, как сегодня, когда все, что остается, — дыхание рядом и хруст упряжи во сне.
  Он провел пальцами по щеке Тиру, нежно рассматривая его, как свое маленькое сокровище.
— Хребет, который древние называли Саэ'лар-Тхаэн — «Плоть Великой Змеи», — продолжил он уже почти шепотом, — по легенде, вырос на том месте, где ледяное божество, устав от одиночества, легло спать и больше не проснулось. Говорят, каждый, кто засыпает в его тени, видит одни и те же сны. Там внутри — снег, что не тает. И пепел, что не падает. И среди всего этого — сердце, которое стучит так тихо, что слышат его только те, кто не боится замерзнуть.
  Он на мгновение замолчал, только для того, чтобы осторожно коснуться боком ладони чашки с чаем в руках Тиру. От его пальцев, почти незаметно, пошла мягкая волна теплой магии. Это было быстро и нежно, как если бы он просто поправил ткань, а чай вдруг стал снова горячим. Без каких-либо громких слов и дополнительных жестов и в этом читалась только чистая незаметная забота, что не требовала огласки.
— Есть еще Хаэ-Лаэн'ар — «Долина Шепчущих Скал», — продолжил он чуть более оживленно, как будто именно этот образ ему особенно нравился. — Если зайти туда в период легкого оттаивания, слышишь не только скалы. Говорят, что ветер там звучит, как голос матери. Или возлюбленного. А иногда, если слишком долго стоять — слышишь, как горы повторяют твое имя. Так, будто проверяют: ты ли это пришел, тот ли это человек, которого помнит эта земля? Или же это новый, кто еще не понял, что память — это снег, который никогда не тает до конца на просторах Харота.
  Он чуть склонился, позволив дыханию пройтись по щеке Тиру. И тихо добавил, будто между строк:
— Но не бойся, капитан, даже если горы однажды забудут твое имя, я все равно прошепчу его за них. Чтобы ледяные холмы снова вспомнили, чтобы ветер повторил. Я буду рядом, даже если все вокруг решит тебя забыть.
  Заместо чужих слов он хотел сменить фокус, оставить свой след, мягкий, как дыхание на замерзшем стекле, и стойкий, как теплая ладонь, вложенная в другую, когда кругом только ветер и ночь.

  Тепло, которое он впитывал только мгновение назад — вес чужого плеча, ритм дыхания, что совпадал с его собственным, — не исчезло. Оно осталось, не ушло никуда, но стало фоном. Сладким, отдаленным, смещенным в глубину, потому что ближе к поверхности поднималось нечто иное. Чужое приближение Рейшан уловил не глазами, не ушами — кожей, теми невидимыми щетинками восприятия, которые шевелятся только тогда, когда к тебе подходят с намерением.
  Карас.
  Он не стал поднимать голову. Не стал смотреть. Зачем? Слух и так донес все, что было нужно: шаги, слишком уверенные, чтобы быть вежливыми; пауза, слишком короткая, чтобы быть деликатной; кашель — не естественный, а сделанный, как если бы тот хотел напомнить о себе. Заявить. Напомнить, что он есть.
  Рейшан не шелохнулся. Не повел ухом, не сместил плеча, не изменил ни одного изгиба тела. Он остался с Тиру — физически. Но в глубине, под слоем меха и тишины, в нем поднялся холодный, расчетливый жар. Не вспышка. Не раздражение. Сосредоточенность. Чистая, острая, ясная.
  Мысль не билась, не рвалась. Она двигалась, как змея под камнями — медленно, с полной уверенностью, что у нее достаточно времени, чтобы выбрать, где вцепиться. Было бы просто — он бы уже действовал. Было бы допустимо — следы бы уже исчезали под снегом. Но каждая дорожка, которую он прокладывал мысленно, каждое «если», каждое «а что, если», вели к одному и тому же: к нему.
  Он не мог вмешаться. Не сейчас.
  Он не мог советовать, не мог двигать чужие фигуры — не без того, чтобы рука осталась в кадре. Было слишком рано. Все было слишком открыто.
  Но так будет не всегда. Опасное движение внутри него улеглось, как песок по дну сосуда.
  Рейшан надеялся, что сцена разрешится сама собой. Что Карас, как плохо сыгранный эпизод, исчезнет с подмостков по законам приличия, утонет в фоновом шуме, рассыпется в общих голосах, прежде чем дракон позволит себе вмешаться. Он хотел, чтобы это было тихо. Незаметно. Чтобы звук — неуместный, колючий, фальшивый — растворился, не успев стать частью партитуры.
  Но Карас стоял. Стоял — даже когда Тиру замолчал, обрывая реплику в финальной точке. Стоял — даже когда воздух между ними уже потерял форму, когда невидимая нить диалога, и без того тонкая, сорвалась с натяжения и повисла, как оборванный волос. Карас остался, и это его стояние было не просто неуместным. Оно было непониманием.
  И потому Рейшан понял — пришло время говорить самому.
  Он не повернулся резко. Не сделал ни одного показательного жеста. Только позволил себе взглянуть — медленно, лениво, с той нарочитой неспешностью, с какой тигр наконец поднимает голову, чтобы посмотреть, кто потревожил его в час отдыха. Красные глаза, до того прикрытые, как свет в полузакрытых шторах, распахнулись, загораясь мягким, глубоким огнем. Не угрожающим. Не тяжелым. Но — неотвратимым. Взгляд лег на Караса с той особой точностью, которая говорит: я вижу тебя полностью, целиком, до костей — и ты здесь лишний.
  И он улыбнулся.
  Это была улыбка из тех, что не оставляют шанса. В ней не было ни одного теплого мускула. Только изгиб. Добрый, почти убаюкивающий — как у человека, который предлагает успокоительное.
— Если лавина решит тронуться, — произнес он мягко, тягуче, лениво, как если бы эта фраза была вовсе не ответом, а медленным началом колыбельной, — я замечу ее задолго до того, как вы успеете свериться со сводкой.
  Интонация была доброй. Почти нежной. Но каждое слово ложилось, как тяжелый цветок на гладкую воду — с мягким, но ощутимым весом. Он не поднимал голос и не давил. Он говорил, как говорят старшие — когда ребенок по неосторожности потревожил родителей, забыв, что они не обязаны объяснять.
— Вы ведь знаете, как часто они ошибаются, — продолжил он с тем же бархатным спокойствием. — Каждый раз говорят слишком поздно или неправильно. И если вы не верите мне, что по хрипу снега можно услышать приближение лавины... что ж. Это простительно. Вы ведь чужак.
  В словах и глазах Рейшана не было осуждения, только терпение. Утомленное, но безукоризненное.
— Но поверьте, — тут он чуть склонился вперед, взгляд все еще мягкий, но уже словно приглушенный слоем шелка, — у нас будет время.
  Он сделал паузу, теплую и внимательную, как бы давая возможность словам осесть, прежде чем продолжить:
— Лавина не падает. Она ползет. Очень долго. Упрямо. Молча. С той самой уверенностью, с какой змея скользит по склону — не потому что торопится, а потому что знает, что догонит.
  Рейшан чуть откинулся назад, взгляд скользнул к двери, будто на миг и правда прислушивался — к горе, к ветру, к будущему, что еще не наступило.
  А затем, уже почти с добродушием, он повернулся к собеседнику. В голосе не было ни следа предыдущих слов — только мягкое, почти благожелательное спокойствие:
— Даже если корабль не сможет вытащить нас сразу, — сказал он, будто обсуждая логистику, — я знаю, куда идти. Есть тропы и укрытия. У нас будут выборы.
  Но если уж и случится потеря... пусть имя того, кто соскользнет первым, хотя бы рифмуется со словом «карась».
  Он промолчал. Улыбка не исчезла.
— Команде не о чем беспокоиться, — произнёс он уже почти ласково. — Все под контролем.
  Пока ты не мешаешь.

@Энтропий Это очень приятно и неожиданно ааооаао ♥ но все хорошо, я победю в этой войне кристаллов

---

@Тиру
  awwww я думаю мы наиграем кристаллики *чмок* ♥ если мне надо будет срочно, то я скажу, но мы никуда же не торопимся :3
кст, ты тоже говори если нужно будет срочно, ты в отличие от меня уже в квестах бегаешь, тебе важнее

@Сверр Шахрассар, пока теоретически (тк мне не хватает красных кристаллов), но... Получается это невозможно для 20 лет? Или все же "не очень, конечно, но можно"? Просто когда я спрашивала на счет ребенка и так далее вот тут мне сказали, что это возможно для всех, кроме детей. Поэтому сейчас ему 20. Мммм. Может я что-то не так понимаю. 

Я помню мне говорили ранее, что за каждый год, чтобы добраться до следующего уровня наперед нужно заплатить 30 кристалов. За каждый год. И с V до VI не так много лет. Сейчас мне хватает. Получается, могу ли я купить себе повышение до VI уровня?

1а. Оставить вклад уровня на текущем значении.
Против / скорее, против / нейтрально / скорее, за / за.

1б. Уменьшить вклад уровня примерно вдвое.
Против / скорее, против / нейтрально / скорее, за / за.

1в. Обрезать вклад уровня до шестого до +0.
Против / скорее, против / нейтрально / скорее, за / за.

1г. Полностью убрать вклад уровня.
Против / скорее, против / нейтрально / скорее, за / за.

2. Увеличить разброс в броске кубика.
Против / скорее, против / нейтрально / скорее, за / за.

3. Добавить модуль расчёта урона в боевую систему.
Против / скорее, против / нейтрально / скорее, за / за.

3б. Дифференциировать урон различным оружием.
Против / скорее, против / нейтрально / скорее, за / за / воздерживаюсь.

4. Увеличить количество доступных навыков максимального уровня персонажам ниже восьмого уровня.
Против / скорее, против / нейтрально / скорее, за / за.

  Он ощутил это раньше, чем Тиру действительно сместился — задолго до того, как тело сдвинулось, до того, как вес перенесся вбок, до того, как звук обозначил движение. Словно повеяло теплом — не в привычном смысле, нечто иное, почти неуловимое: тот редкий тип присутствия, что проникает в пространство сквозь воздух, меняет напряжение, заставляет дыхание выровняться, а позвоночник — чуть иначе держать ось. Его тело отреагировало первым — без мысли, без сознательного анализа, без подготовки. Где-то в глубине, в самом нутре, едва-едва дрогнули мышцы между лопатками, как у зверя, чье ухо поворачивается в сторону приближения еще до того, как оно становится явным. Не в защите или тревоге, в этом было что-то чистое, теплое, будто сама суть близости прошла по позвоночнику короткой, медленной волной.
  Он не шевелился. Не потому что стеснялся. Потому что все было правильно. Он уже знал: если позволить — произойдет. Если не мешать — останется. Тиру подался ближе. Его движения были легкими, простыми, но не бесчувственными. В них жила та самая бесстрашная манера, с которой он всегда приближался — чуть ближе, чем позволяли границы, чуть плотнее, чем диктовали правила. Он не просил разрешения. Он просто приближался, потому что мог.
  Вес капитана лег сбоку — не полностью, не тяжело, а с той тихой основательностью когда воздух в груди сдвигается, выравниваясь под чужое дыхание. Это не было навязано, Рейшан не отклонился, но и не сделал движения навстречу. Он принял — не фразой, не взглядом, а тем самым внутренним молчанием, которое способно удерживать чужое тело рядом. Только голова его чуть сместилась — выверенно, точно, как будто заранее отмеренное расстояние, что он знал, чтобы не поранить Тиру рогами. Он знал как болезненно может быть неловкое сближение.
  Голос раздался почти рядом — приглушенно, мягко, с тем легким изгибом интонации, в котором чаще всего прятались их словесные уколы, игра, привычная, почти флиртующая манера дразнить. Но сейчас в этой привычности было нечто иное. Незаметное снаружи, но ощутимое изнутри. Смещение в самой подаче. Что-то в голосе было слишком ровным, слишком теплым, слишком точным, чтобы остаться просто игрой. Рейшан не ответил сразу.
  Глаза, прикрытые до этого ленивым, полусонным веером ресниц, чуть приоткрылись, медленно, как когда тонкий шелк сдвигают с зеркала, не зная, что именно отразится. Он смотрел на Тиру, а точнее смотрел в него. Сквозь тело, сквозь улыбку, сквозь привычный голос. Как смотрят на узор, что вдруг проступает на знакомой ткани под другим углом света. Он пытался считать не фразу, а прочитать то, что было между словами. Он почти чувствовал, что в этой фразе было нечто большее, чем мягкая провокация. Но он знал и другое — знал, что Тиру уже делал подобное.
  Тиру не был чужд легкости, не был чужд касаниям, не был чужд близости, которая оставалась без продолжения. Он умел прикасаться — не вовлекая. И проделывал это не раз на глазах своей команды. Но все же сейчас ему показалось, что там было разрешение. Рейшан его уловил не сразу, не уверенно. Но в том, как голос лег на воздух, как тепло спины прижалось к плечу, как не было паузы после фразы — в этом сквозила та самая тихая открытость, которую не оформляют словами. 
  Можно.
  Он не спешил. Он был слишком внимателен к моменту, слишком хорошо знал, как легко все сломать, если шаг сделать раньше, чем дыхание совпадет.
— Если ты хочешь — расскажу, — плавно отозвался он, голосом низким, тихим, словно речь шла не о рассказах у костра, а о чём-то гораздо более тёплом, медленном и настоящем — о том, что произносится не вслух, а остается жить между телами, между дыханием и кожей.
  И все же он двинулся. Не сразу — лишь тогда, когда последняя звенящая нить между разрешением затихла, перестала дрожать в воздухе. Он не выдернул себя вперед, не сломал ритм, не прервал момент — он встал внутри него. Движение было медленным, не рассчитанным на чужой взгляд. Оно не просило внимания. Оно просачивалось сквозь мех, сквозь ткань, как тепло начинает заполнять сосуд изнутри. Рейшан сдвинулся ближе, почти не сместив вес, почти не сдвинув дыхание, и позволил руке пройти за спиной Тиру, плавно и не куче. Не обнимал резко — не было сжатия, не было хватки. Только мягкая, теплая линия — от его плеча до локтя, что скользнула по боку Тиру, чтобы остаться. Чтобы быть рядом, не настаивая. Чтобы чужое дыхание ощущалось рядом, под рукой, как подтверждение, что все в порядке.
  Рейшан опустил подбородок ему на макушку, осторожно, не давя и не наваливаясь. Это не был жест сознательного показного и яростного обладания. Это было движение, в котором Рейшан эмоционально расслаблялся, думая только о нем. Только о Тиру.
  Он молчал. Ему не нужны были лишние слова. Потому что все, что должно было быть сказано, уже происходило.
  Теперь появившаяся новая тишина, что их окружала, впервые перестала быть ожиданием. Она стала ответом.

Добра! Я тоже зайду с вопросиками :з

1. Ты заранее продумываешь развитие сюжета или играешь от ситуации?
2. Есть ли у Расахти конец пути в твоей голове — цель, к которой она должна прийти? Это любовная линия о которой ты говорила выше?
3. Что тебе больше всего нравится в мире, где живёт Расахти?
4. Есть ли у тебя личный «саундтрек» для написания сцен с ней?
5. Насколько сильно ты погружаешься в её состояние, когда пишешь?
6. Бывают ли сцены, которые тебе тяжело писать эмоционально?

  Рейшан вошел следом, ступая размеренно, без спешки, позволяя тяжелой двери сомкнуться за спиной и отсечь все, что осталось по ту сторону — метель, воздух, наполненный хлесткой резкостью, и тот шум внешнего мира, который сейчас казался не просто далеким, а неуместным. Звук захлопнувшейся створки был глухим, округлым, словно в комнату погрузили толстую ткань, плотно приглушавшую не только ветер, но и саму потребность говорить. Снег, вой, резкость дыхания — все было там, где их уже не касались.
  А здесь, внутри, царила иная тишина. Не пустая, не стерильная — а живая, насыщенная дыханиями, шагами, приглушенными голосами, что переливались между стенами не как слова, а как шепоты, сохранившие в себе остаток смеха, заботы, деловитости. Воздух был густым, плотным, как поднимающийся над травяным отваром пар — не влажным, но теплым, пахнущим деревом, тканью, кожей, телами, осевшими в этом помещении, словно в нутре самого «Ткача». И в этом тепле что-то внутри Рейшана стало незаметно оседать. Не исчезать — но отступать. Как будто гул напряжения, державшийся все это время под ребрами, наконец начал растворяться в пространстве, которое не требовало от него собранности.
  Он остановился всего на шаг, но этот шаг был полон паузы. Не сомнения — принятия. Он позволил себе задержаться в этом промежутке, чтобы уловить: как звучит помещение, как живет команда, когда никто не наблюдает, не оценивает, не требует. Люди не затаились, не выпрямились — просто продолжали свои дела, вписанные в ритм корабельного быта. Кто-то сидел на тюках, кто-то разбирал вещи, кто-то перекидывался парой слов, в которых не было ни напряжения, ни излишнего внимания. Только несколько кивков и приветствий в сторону Тиру — уважительных, кратких, но не холодных. Как если бы сам факт возвращения капитана был значимым, но нуждающимся в тишине, а не встречных словах. Никто не подошел. И в этой не случившейся близости читалась невидимая граница.
  Когда взгляд Рейшана вернулся к Тиру, тот уже скидывал промерзшую куртку. Он стоял к нему боком, пальцы легко, но с отточенной экономией жестов снимали шапку. Рейшан как обычно не спешил — просто смотрел на аккуратно двигающегося зеленого дракона. После чего Рейшан встряхнул головой — коротко, чуть резко, как зверь, сбрасывающий с шеи лишний вес, остатки улицы. Волосы дрогнули, рассыпаясь, цепляясь за ворот, скользнули вдоль щек, оставляя после себя ощущение движения даже в воздухе. Потом он снял сюртук, снятый с тем самым естественным вниманием к деталям, которое рождается не из привычки, а из уважения к себе. Он повесил его рядом, на ту же перекладину, что и Тиру и это было его маленьким жестом их новой близости.
  Зеленый дракон уходил и Рейшан повторил за ним не особо думая. Просто шагнул в тот же поток движения. Сейчас на нем была одежда, в которой все было продумано заранее — почти черная ткань, на грани бордо, отливающая глухо красным в местах, где ее касался свет, с тонкими линиями золота, вплетенными в швы, в изгибы, в высокие воротники. Он явно не купился и на золотые украшения, цепочками висщие на его вороте. Такая одежда не кричала о власти — она подразумевала. Он носил ее так, как носят собственное имя: не произнося, но зная. Не для того, чтобы казаться — чтобы быть тем кто он есть. В этой одежде не было маски. В ней было отражение: сдержанное, цельное, уверенное. Так одеваются те, кто не оправдывается за то, кем он стал.
  Рейшан выдохнул неглубоко, почти неслышно, словно выпуская не воздух, а саму необходимость говорить что-либо еще. Его шаг был медленным, точным, и все в нем выражало внутреннее принятие — не как компромисс, а как спокойное следование за тем, чье присутствие определяло теперь ритм его собственного движения. Он не сомневался, не колебался и не останавливался, просто шел туда, где уже сидел Тиру — ближе к очагу, к жаркому дыханию огня, к месту, которое, быть может, не соответствовало привычным представлениям о комфорте, но в этом моменте казалось единственно верным.
  Пол под ногами был мягким, устланным коврами, впитавшими в себя запахи времени: пыльной ткани, обожженного дерева, шерсти, нагретой телами и тишиной. Это было не привычное ему кресло, не дорогой диван на котором он привык сидеть в роскошном комфорте. Он не привык опускаться так низко, уже не привык чувствовать под собой твердый пол. Не привык — но не испытывал к этому отторжения. Напротив, в этой странной перемене был даже оттенок веселой растерянности, как если бы он вдруг оказался в истории, написанной не по его сценарию, но по-настоящему увлекательной пьесе.
  Сидеть так близко к огню было для него непривычно. Порывы жара обжигали воздух, трепали мех, подбирались к телу, как раскаленный язык, пытающийся обвить его, проскользнуть под ткань. Он не любил это ощущение. Оно было слишком навязчивым, слишком прямолинейным. Но он остался. Потому что рядом был Тиру.
  В этом пространстве важным оставался только один факт: зеленый дракон сидел здесь. А значит — здесь был смысл. Все остальное складывалось вокруг этого центра. И потому, когда Тиру протянул руку, нащупывая хвост, как если бы делал это неосознанно, Рейшан не стал ждать прикосновения. Он пошевелился сам — спокойно, мягко, с тем благородным жестом, что никогда не становился показным. Движение было текучим, как разворачивающаяся лента: тяжелая пушистая дуга хвоста медленно поднялась, будто живая, и без единого колебания легла на колени Тиру. Как нечто настолько естественное, что не требовало слов. Жест был по-мужски уверенным, но в то же время в нем жила безмолвная готовность быть рядом — настолько близко, насколько это позволено сейчас.
  Он не посмотрел на капитана. Не искал реакции. Не ждал ответа. Просто сидел, позволяя хвосту остаться там, где тот оказался принят. И в этом была только тишина, сотканная из движения, тепла и того короткого мгновения, когда двое уже не играют — просто дышат рядом.
  Тяжелые шаги, уверенные, с легкой отдачей в полу, раздались не сразу — сначала они были частью общего гула, фонового дыхания корабельного нутра, но вскоре начали выделяться, как если бы сама поступь обладала весомым правом быть услышанной. Глухой ритм подошв, чуждых грации, но уверенных в каждом ударе, медленно приближался, и Рейшан, даже не глядя, сразу отметил: орк. Он знал этот звук. Этот вес. Он был в нем — в самой структуре походки, в том, как центр тяжести держался ближе к земле, как каждое движение веяло грубостью.
  Он повернул голову — не с интересом, а скорее из наблюдательной привычки. Глаза его скользнули по силуэту, и, как ни странно, тело сразу признало в нем кого-то знакомого. Хотя разум упирался в то, что видел этого орка впервые. Парадокс, не вызывающий у него смущения — в его жизни многое вписывалось в эту категорию: все были на одно лицо. А орки вообще не слишком различались для него. Особенно если не носили чего-то отличительного: амулетов, повязок, ярких меховых плащей, татуировок или хотя бы серьги, за которую можно было бы зацепиться взглядом. Внутри головы Рейшана это не вызывало напряжения. Это не был снобизм. Не было в этом и презрения — просто разум отказывался удерживать то, что не имело прямого влияния на его интерес или эмоции.
  Он всегда отличал по голосу, по движению, по запаху. И потому, когда рядом не было визуальной метки, он терялся. Так было и с частью команды — лица сливались, становились фоном. Голоса — редкими всплесками. Он никогда не запоминал тех, кто не оставлял на нем следа. Да и зачем? Он не собирался спорить, не стремился всех выстроить в иерархию. Ему просто было неважно. Не потому что они не имели ценности — а потому что его внимание фокусировалось избирательно, как пламя, которое не освещает все сразу. Он видел Тиру. Чувствовал его, запоминал до мелочей. А остальное... оставалось декорацией, сценографией пространства, где разворачивалась их с капитаном пьеса.
  И все же с того самого момента, как они вошли, Рейшан уловил его — не резкий, не грязный, но резонирующий с чем-то старым, глубинным, неприятным. Запах шерсти, с примесью чего-то влажного, землистого, напоминающего пса. Это было не настолько явственно, чтобы отвернуться с отвращением, но это было неприятно. Еще тогда, в те дни, когда он был меньше, когда его шерсть была мягче, а когти не такими точными, они охотились на него. Гнали, рычали. Только визг, только сжатые уши и мольба к воздуху. Пока однажды все это не закончилось — вместе с Фридой, с ее теплом, с ее безопасным домом, в который не пускали собак. С тех пор никто его не преследовал. Но запах остался знакомым. Он не любил собак, не боялся их, но не любил, стараясь игнорировать это неприятно ощущение. Он просто вдыхал, различал, вглядывался боковым зрением, оценивая — кто, как держится, на каком расстоянии. Это было привычно. Он не думал об этом как о переживании. Просто знал — тела с этим запахом надо держать на чуть большей дистанции.
  Рейшан вновь вернул внимание к уже подошедшему орку — не спеша, без особого интереса, скорее с ленивым вниманием, как смотришь на того, кто, быть может, скажет что-то полезное, а может — просто будет прошедшим мимо фоном. Его взгляд, прикрытый тяжелыми ресницами, скользнул по широким плечам, по темной коже, по выражению лица, которое говорило об одном: забота, тщательно замотанная в ворчание. Он говорил с Тиру с тем особым оттенком интонации, что выдают не простое уважение, а привязанность. Забота была в каждом слове, хоть и высказывалась в виде жестких предупреждений и угроз перчатками. В ней не было ни фальши, ни игры.
  Рейшан смотрел на это молча. Он не вмешивался. Не вставлял реплик. Даже бровью не повел. Только прикрыл глаза, лениво, будто солнце начинало падать в зрачки, а он не хотел вставать и опускать занавеску. Его хвост, пушистый и тяжелый, уже занял свое место — не как случайная линия меха, а как очевидная граница. Он обвился вокруг Тиру как знак. Тихий. Теплый.
  Место было занято. К несчастью орка — это уже не обсуждалось. Он не знал подробностей, возможно, не догадывался, но факт оставался фактом: рядом с Тиру сидел жадный дракон. И, несмотря на всю свою расслабленность, он не собирался отступать. Ни на дюйм.
  Он не выказывал ревности — для этого нужно считать угрозой. Он просто утверждал факт. Спокойно. Мягко. Играя — только в выражении морды. И лишь краем глаза, из-под длинных темно-красных ресниц, следил за происходящим. Не мешал. Не вмешивался. Позволял капитану говорить, слушать, улыбаться — сколько захочет. Команда могла получать свою долю внимания. Он был не против. Пока его место оставалось рядом.
  Когда орк, сдержанно и по-своему бережно, закончил с исцелением, свет мягко сошел с руки, оставив в пальцах Тиру живое тепло. Тот повернулся к нему — к Рейшану — и, с той легкой радостью, что бывала у Тиру в моменты знакомства, представил своего корабельного лекаря. Прозвучало имя, как будто осталось в воздухе, требуя быть запомненным из уст капитана.
  Рейшан чуть склонил голову в знак приветствия. Не кивнул — именно наклонил, с тем особым жестом, который был границей между вежливостью и холодной сдержанностью. Он попытался запомнить имя. Искренне. Потому что это имя прозвучало от Тиру — а все, что говорил он, уже начинало быть важным. Не потому, что это было имя корабельного врача. А потому, что это был кто-то, кого Тиру решил назвать.
  И все же, несмотря на это усилие, имя ощущалось для него не как имя, а как звук. Слишком плоский, слишком фоновый. Как шелест шагов матроса в проходе, как треск дров, как чужое «да, капитан». Он слышал его. Но оно не цеплялось.
  Но он — попытался. И это уже было много.
— Мистер Проводник, — пророкотал орк, и в этих двух словах будто бы сплелись несочетаемое: добросовестное уважение и странная шутка. Обращение прозвучало неожиданно — не потому, что Рейшан не привык к почтительности, но потому, что это слово, вырванное из чужой официальности, прозвучало так, будто его нарочно примерили к нему.
  Он не ответил — даже не кивнул на этот позывной. Только левая бровь чуть приподнялась, почти лениво, как тень на снегу, скользящая по дуге заходящего солнца. Улыбки не последовало. Ни угла губ, ни щелки между клыками. Но глаза, до этого прикрытые, ожили — чуть глубже, чуть насыщеннее. В них поселилось то выражение, которое возникает у хищника, слушающего не потому, что голоден, а потому что ему стало любопытно. Он позволял словам пройти сквозь себя без преград, мягко, не сопротивляясь, как если бы слушал старую песню, хорошо зная, на каком слове мелодия оборвется. Он знал, что врач не преувеличивает. Но знал и другое — он будет рядом и Тиру вернется всегда.
  А потом прозвучало имя. Знакомое. 
  Карас.
  Имя упало как камешек на гладь воды — без всплеска, но с кругами. Рейшан чуть приоткрыл глаза, позволяя красному свету зрачков промелькнуть, как короткая молния в пепельной туче. Не чтобы посмотреть — чтобы отразить. Взгляд не задержался. Он снова закрыл веки, медленно, как опускают тяжелую занавесь после спектакля, который еще не окончен, но сцену нужно скрыть.
  «Карас никогда не станет капитаном», — промелькнуло в мыслях, как уверенность с легким тоном забавы, которую он позволял себе, ведь знал: порядок вещей еще не сломать. И, быть может, потому, что имя прозвучало именно в этой комнате, именно сейчас, хвост Рейшана чуть сдвинулся, как будто неуловимо, лишь слегка.
  Где-то рядом, на границе восприятия, Тиру пробовал шутить. Слова касались воздуха легко, с тем озорным оттенком, который он почти всегда оставлял за собой. Пальцы капитана, все еще не до конца согретые, двигались в неспешной пластике, будто он проверял, вернулась ли в них жизнь, и сам себе отвечал репликой, брошенной в пространство.
  Рейшан заметил это — но не озвучил своих мыслей, молча смотря. Тихо, словно вдыхал не воздух, а пространство между ними.
  Он смотрел.
  Хитрая улыбка, осторожно разливающаяся по губам, как теплый мед по фарфору. Тонкая, не резкая, полная сладкого задора. Цветочные отметины зеленого цвета на щеках поднимались вместе с уголками рта, оживая. Слепые глаза прищурились, и в этом движении было больше жизни, чем в речи. Может он и не видел — но светился изнутри.
  И в этот миг Рейшан поймал себя на мысли — странной, почти смешной: а не стоит ли выучить исцеляющую магию? Просто чтобы услышать это спасибо — теплое, ленивое, чуть уставшее, но пронизанное тем особым доверием, которое редко дарят вслух. Чтобы услышать его не в сторону — а себе. Только себе.
  Но мысль растаяла так же быстро, как появилась. Ее унесло первым же словом о чае.
  Горячий чай.
  Это мысль. Рейшан, не торопясь, поднялся. Двигался спокойно, но в его теле появилась новая точка напряжения — внутренняя необходимость довести мысль до конца. В этот раз — не словами. Глаза его, алые, хищно-острые, скользили по залу, отсекая лишнее. Он искал точку, где воздух дрожал от пара. Рейшан увидел — тонкая струйка, поднимающаяся над чашами, прозрачно вздрагивающая в свете очага. Подошел, взял одну — не самую большую, но ту, что лучше лежала в ладони. Вес ее был приятным, теплым, но, как он и ожидал — обжигал.
  Он остановился, расправляя плечи, и, не торопясь, потянулся к нагрудному карману. Достав оттуда тонкий, насыщенно-красный платок, ткань плотную, дорогую, с золотой вышивкой по краям — узоры были настолько тонкими, что напоминали письмена. Завязал вокруг кружки. Не чтобы казаться утонченным. А чтобы не дать ему обжечь пальцы. Потому что пальцы — это важно. Особенно для того, чьи прикосновения были словно глаза.
  Вернувшись, он опустился так же плавно, как вставал. Без слов. Не торопясь. И, передавая чашу, намеренно задержал руки на чужих ладонях — не сдерживающе, не демонстративно, а просто чтобы вложить туда жест. И только после этого — отпустил.
— Осторожно... — тихо предупредил Рейшан, голосом негромким, чуть ниже обычного, почти ленивым, но с тем оттенком заботы, который, если прислушаться, звучал ощутимее, чем любое прикосновение. Он не делал из этого жеста — просто сказал, позволяя фразе лечь поверх тишины, без давления, без права быть воспринятой иначе, кроме как мягкое напоминание.
  Он не стал мешать, не стал приближаться больше, чем это позволяла обстановка. Тут была команда корабля этого капитана, сидящего с ним рядом, и он не считал нужным проявлять то, что происходило между ними, пока этого не решит сам Тиру. Потому не тянулся к нему. Не касался спины или плеча — не потому что стеснялся, а потому что знал: это время принадлежит не им. Сейчас Тиру был капитаном. И ему нужно было быть именно им.
  Но если бы комната опустела, если бы стены не слушали, если бы не было всех этих глаз — возможно, Рейшан бы и впрямь не просто коснулся — чмокнул его в лоб. Замерзший Тиру выглядел очаровательно.
  Дракон довольно пошевелил хвостом — он вернулся туда, где уже лежал, как будто заново подчеркивая свою границу — не как защиту, а как обжитую территорию.
  Он молчал. Как почти всегда.
  Пока не обращались — не нарушал тишину. Пока не требовалось слов — не создавал их. В этом было не отчуждение, а ритм. Он жил в этих паузах. Он собирал в них себя, слушал, запоминал. Даже когда диалог был простым — он предпочитал дать словам вызреть. Дождаться того момента, когда фраза не просто рождается, а становится нужной.
  Сейчас ничего не менялось.
  Он просто был рядом. Тихо устроившись на ковре, словно усталый тигр, позволяющий себе немного обмякнуть, позволяя дыханию стать мягче. В этом покое было принятие. Просто спокойное понимание, что рядом с ним кто-то, кто устал. И этот кто-то может позволить себе расслабиться, потому что рядом никто не будет требовать, трогать, тянуть, отвлекать.

Харот | Где-то на снежных просторах планеты | 5025 год

Участники эпизода Тиру, Рейшан

Эпизод является игрой в прошлом и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту без системы боя.

  Он стоял, все еще замерев, с легким, почти болезненным напряжением в плечах, когда вдруг заметил — голова Тиру приподнялась. Легкое движение и все же в нем было что-то, что врезалось в воздух, как звук, который можно услышать только сердцем. Взгляд слепых глаз — привычный, направленный куда-то внутрь, вдруг словно повернулся к нему. Не просто в его сторону. А в него. Словно нашел его в этом белом вихре, среди закрученного ветром поля, где все теряло очертания.
— Рейшан, — из его уст прозвучало имя, без привав, без легкости привычной игры, — Я бы никогда не стал шутить с этим.
  И эти простые слова без украшений, без драматического пафоса, без надрыва — разрезали туман в голове. Как теплый луч рассвета, пронзающий утренний пар над замерзшим озером.
  Глаза Рейшана дрогнули. Словно весь его облик, доселе сдержанный, собранный, готовый к худшему, вдруг треснул — невидимо, едва. Алые зрачки расширились, будто от сильного света. Сердце стукнуло раз — глухо, вглубь. Потом второй — уже быстрее. Он сам этого не осознавал, но будто бы сдвинулся на шаг — не телом, дыханием, тем, что между словами. В нем жило ожидание пощечины. Тени улыбки, за которой — пустота. Он боялся. Глупо, но по-настоящему боялся, что все это окажется красивым флером, наложенным на обычный, беспечный, проходной флирт.
  Но Тиру не улыбался. Не играл. Не смягчал голос ради привлекательности. Он говорил по-настоящему. И от этого голос стал... другим. Теплым. Обволакивающим. Как пальто, наброшенное на плечи, когда ты давно мерз, но не просил. Он не был обжигающе жарким — он был согревающим, медовым, плотным. И от этого стало страшнее. Потому что в этом тепле можно было утонуть.
  Рейшан не пошевелился. Но его хвост вздрогнул с резким неукротимым движением ударил по снегу. Глухо. Как пульс, как удар сердца, прорвавшийся наружу. Снег взвился облаком, осыпаясь в стороны, точно отражая хаос внутри него.
  Он ничего не сказал. Но в его дыхании — сдержанном, долгом — уже звучало все.
— Я не хотел сказать что-то, что могло бы ранить тебя. Но...
  Слова скользнули сквозь пространство между ними не резко, не болезненно — наоборот, почти с извиняющейся мягкостью, с тонкой интонацией, которую не сразу можно было уловить, но которая оставляла ощущение... горечи. Не той, что обжигает, а той, что оседает на языке и остается, когда фраза уже сказана, когда дыхание уже выдохнуто, но ты еще не отпустил.
  Рейшан нахмурился.
  Не сразу. Сначала это было внутреннее движение — напряжение где-то под кожей, в переносице, в том месте, где обычно затаивается самая яркая мысль. Он опустил взгляд в котором мелькнула тень. Тень разочарования — в себе.
  Он понял. Он чувствовал. Все же он действительно все испортил. Его неверие — как яд, влитый в чашу, когда в нее только начали наливать вино. Его неуверенность — как холодный ветер, прорвавшийся в дом, где только начали разжигать очаг. Он не хотел ранить. Но именно это и сделал. Потому что не смог принять. Потому что засомневался. Потому что, когда получил в ладони что-то теплое и хрупкое, — сжал пальцы.
  Для него это было впервые. Глубокое, щемящее, пугающее ощущение, что кто-то может видеть его ближе, чем он сам. Что кто-то может всерьез хотеть остаться рядом. Что это не случайность. Не эпизод. Не мимо проходящая сцена в бесконечном дрейфе, а что-то, требующее доверия.
  Если бы он только понял это чуть раньше. Если бы только поверил. Хоть немного.
  Он чувствовал, как внутри медленно опускаются руки. Не физически. Внутренне — как будто сердце отводит взгляд, отступает. Потому что в этих словах — в этом мягком «но» — не было упрека. Но была тишина. Тот тип тишины, в которой человек отступает на шаг, не чтобы уйти — а чтобы не мешать.
  Тиру стоял с опущенной головой. Словно это он ошибся. Словно это он сказал лишнего. Словно это его шаг был неверным. Легкий наклон, почти незаметный, но в нем сквозило нечто слишком ранимое. Как если бы он заранее готовился услышать: «Не стоило». И принял это. Без драмы. Без сцены. Просто — тихо. Как умеют те, кто научился отпускать.
  И от этого стало только хуже.
— Прости, если это прозвучало... так. Но я правда сказал то, что чувствовал.
  Фраза легла между ними не как мост — как тонкая, прозрачная нить, которую можно было либо взять, либо не заметить вовсе. Без нажима, без обвинения, без претензии. Только мягкое касание смысла — почти извиняющегося, почти просящего не отворачиваться.
  И в этот момент Рейшан выдохнул. Тихо. Разочарованно. Воздух ушел из него, как будто внутри что-то сдулось — не гордость, не ярость, а вера в собственную непогрешимость. Он опустил веки, прикрывая взгляд, словно желая на миг спрятаться от всего — от слов, от себя, от Тиру. И с едва слышным шелестом одежды, опустился на корточки, мягко, но неуклюже — как опускаются не те, кто устал телом, а те, чье сердце больше не может держать вес собственного молчания. Спиной он коснулся дверей, плотно закрытых, как будто они могли стать для него хоть какой-то опорой. Как будто этот дом, только что собранный из магии, из колес и иллюзий, мог защитить его от самого себя.
  Он сидел, не опуская головы, но взгляд его был потушен. Это была глубокая, всепоглощающая разочарованность — не в Тиру. В себе. Он, Рейшан, тот, кто всегда знал, что сказать. Кто мог направлять разговоры, вить их, как дым. Кто понимал людские слабости, тонко чувствовал паузы, знал, где сыграть, где промолчать, где надавить. Он, обладавший всеми словами мира, всеми масками и приемами. И все же — именно сейчас, когда стоило быть простым, честным, теплым — он провалился. Он споткнулся о собственную важность, запнулся на доверии. И этим — ранил.
  Потому что кто-то, кто стал для него важным, пострадал. От его неуверенности. От его страха. От его недоверия.
  Он медленно приоткрыл глаза. Красные зрачки, обычно яркие, колющие, сейчас были мягкими, словно усталое пламя. Там, в глубине, жила не боль — а забота. Смущенная, неловкая, но настоящая.
  Рука двинулась вперед. Тихо, медленно, как неуверенный падающий лист, падающий на землю. Пальцы протянулись и мягко, с осторожностью, будто касаясь лепестка, взяли Тиру за кончики пальцев. Почти неуверенно. Почти прося разрешения. Будто Тиру мог в любой момент исчезнуть, раствориться, отстраниться. И именно потому он держал так — деликатно, нежно, с тем редким прикосновением, в котором не было ни вожделения, ни флирта, ни игры.
— Нет... нет, — глухо, почти шепотом выдохнул Рейшан, не поднимая взгляда, будто слова вытекали из него сами, без напряжения, без усилия, как капли дождя скатываются по теплому стеклу. Он все еще держал чужие пальцы в своей ладони, и большой палец по-прежнему медленно скользил по коже, поглаживая ее с задумчивой нежностью, как если бы хотел запомнить каждый изгиб, каждый микроскопический изгиб чужой жизни. Это прикосновение не было страстным — оно было осмысленным. Оно было про то, что он хочет остаться.
  Небольшая пауза разрослась между ними, как тихий купол тишины, в который не проникал ни снег, ни ветер, ни все то, что за пределами этого касания. Только тогда Рейшан снова заговорил — тише, чем до этого, но с таким спокойствием, которое было подобно весеннему ветру, прогоняющему последние страхи:
— Ты не должен извиняться.
  Он сказал это с полной, глубокой уверенностью. Без надрыва. Без жеста. Просто — как истину. Как нечто, что не нуждается в доказательствах. Его голос был ровным, но в этой ровности чувствовался шепот всех сдержанных чувств.
— Это ты прости. Прости, что не понял. Прости, что не поверил. Прости, что заставил ждать... ждать в этой вязкой, затянутой тишине, полной напряженного ожидания и непонимания.
  И с каждым «прости» он не просто признавался — он будто снимал с себя слои. Он потянул чужую ладонь ближе. Не рывком — мягко, бережно. И, не размыкая пальцев, склонился к ним, касаясь губами нежно, с почти почтительной деликатностью. Поцелуй был не о страсти. Он был — о признании. О принятии. О той самой, первородной форме заботы, в которой молчание говорит больше слов.
  А затем, с тем же спокойствием, поднялся. Двигаясь медленно, словно выныривал из воды, но не отпуская руки. Держал — легко, но надежно.
  Он встал над ним. Смотрел сверху вниз, как смотрят на что-то драгоценное. Его взгляд скользнул по чертам — по ресницам, влажным от холода и света; по губам, едва тронутым дыханием; по щекам, раскрасневшимся от ветра и тишины. Там, в этих щеках, в этих ресницах, в этом лице было все — живое, настоящее. И Рейшан смотрел. Впитывая. Запоминая.
  Потому что сейчас — он точно знал что боится потерять.
— Тиру, — позвал он снова, голосом неуверенным, но ясным, тихим, как треск дров в камине, когда в комнате уже царит тишина. В его тоне еще не было возвращения к привычной шаловливой манере, не было игривого изгиба, что так часто прятал внутреннюю правду. Только обнаженное «сейчас». Только то, что не прячется.
  Он медленно втянул воздух, как будто опасался, что от следующей фразы изменится все — что после нее не будет возврата в прежнюю легкость.
— Тогда... хочешь ли ты, чтобы та ночь привела к чему-то большему?
  Слова падали в пространство между ними, как первый снег на замерзшую землю — осторожно, точно, беззвучно, но замирая в воздухе навсегда.
— Хочешь ли ты начать что-то, чему можно будет дать имя?.. — голос его дрогнул едва заметно, но не от страха, а от осознания того, сколько смысла вложено в эту фразу. — Что-то, что станет ограничением для твоих вольных крыльев?
  Он произнес это почти с благоговением. Как вопрос, в котором больше просьбы, чем утверждения. В котором — готовность отпустить, если ответ будет «нет». Свободная рука медленно, с предельной деликатностью поднялась и коснулась щеки Тиру. Пальцы легли на кожу неуверенно, но с нежностью, с которой прикасаются к живому огню, не желая погасить его, но и не желая обжечься. Он чувствовал тепло — под кожей, под дыханием, под всем, что было между ними.
— Я хочу... — прошептал он, почти неразличимо, но с той ясностью, которую не спрятать даже за ветром, — но имею ли я право — желать?
  Губы дрогнули, но не пошли к поцелую. Он не стремился завоевать — лишь протянул ладонь к границе, не переступая ее. Медленно, с той осторожной решимостью, которая бывает только у тех, кто в своей жизни слишком много терял, Рейшан склонился и прижался лбом к шапке Тиру. Ниже не опускаясь. Ближе не прорываясь. Просто прикасаясь — как касаются стекла, за которым недоступно светится что-то родное.
  Их лица оказались близко, почти неотличимо в дыхании. Воздух между ними дрожал. Горячее дыхание сплеталось — как два шепота, что не могут различить, где чей. Но он не целовал. Не требовал. Не настаивал. Не молил.
  Он просто стоял, в этом в этом бережном, почти несмелым приближении, предлагая.

  Рейшан был напряжен. Не на уровне мышц — на уровне дыхания, взгляда, кончика хвоста. Тело сохраняло ту самую вальяжную собранность, сдержанную, почти ленивую, как у хищника, сделавшего вид, что уснул. Но хвост... хвост выдавал. Он медленно размахивал по воздуху — плавно, будто размечая пространство, но с той легкой дрожью, что едва заметна. Словно внутри, под кожей, под плотью, в самых глубоких узлах, клубилось что-то беспокойное, неоформленное, неумолимое. Теплое и жгучее. Он опустил руки в карманы. Жест небрежный, но оборонительный. Обычный для того, кто хочет отгородиться. Спрятаться в себе, пусть даже видимая оболочка сохраняет спокойствие. И он молчал — не потому, что нечего сказать, а потому что не мог выбрать ни одного слова, которое не звучало бы глупо, слишком поздно или слишком резко.
  Слепые глаза Тиру — те самые, что он знал, как безошибочные компасы в темноте. В этом взгляде, не сфокусированном, ненаправленном, было больше смысла, чем в любой речи. И именно в нем — в этом молчаливом внимании — Рейшан почувствовал больше, чем мог бы вынести. Почувствовал, что подводит. Что не дотягивает. Что подвешивает между ними тишину, в которой только он виноват. 
  Но остановиться не мог. 
  Он наблюдал — изнутри, издалека, как через туман на глазах. Как Тиру расправлял плечи. Разворачивался. Вдыхал воздух как капитан, как тот, кто привык идти вперед. Кто знал, что путь важнее эмоций. Кто умел оставлять за спиной то, что не отвечает. И в этой грациозной решительности, в этой плавной отдаче команды, в жесте плеч, в движении корпуса было что-то, от чего внутри Рейшана зашевелилось то самое чувство: он не нужен здесь. Не сейчас. Не в этом ритме. Не в этом моменте. 
  Он не шевелился. Только взгляд следил — не за лицом, а за силуэтом. За тем, как Тиру снова стал частью этого корабля, снова вернулся в тело «Ткача», как в собственную кожу. Как лошади сдвигались с мест, сани поворачивались, соединялись. Как все начинало двигаться — не быстро, не резко, но с той упрямой медлительностью, с какой рождаются большие конструкции. Как будто сама земля под ними двигалась, чтобы стать единым телом, единым строением, единым существом, и Тиру был его сердцем. 
  Рейшан узнал это еще тогда, когда был ребенком и впервые увидел, как космический «Облачный Ткач» обращался в карету. Ему не надо было объяснять — он знал, что это не просто повозки. Это было живое. Настоящее. И все же... сейчас его почти не трогала эта магия. 
  Потому что важнее было другое. Он все еще пытался ухватиться за ту тонкую, прозрачную нить между ним и Тиру, что натянулась на миг — и теперь ускользала. Он не знал, порвалась ли она... или просто ждет, когда ее подхватят снова. 
— Забирайся внутрь, — произнес Тиру. 
   Просто. Ровно. Без надрыва, без излома в голосе. Ни игривости. Ни привычной мягкости, к которой Рейшан уже начал — слишком быстро — привыкать. Ни тех насмешливых переливов, в которых всегда было ощущение танца, шагов по кругу, взаимного притворства и искренности вперемешку. Нет — сейчас в голосе Тиру не было ничего. Только направление. Команда. И, быть может, стена между ними. 
  Рейшан словно оступился, не делая шага. Внутри все сжалось, резко, без предупреждения, как от порыва ветра, вырывающего из рук горсть искр. Пальцы в карманах инстинктивно сжались в кулаки, когти с усилием уперлись в ладони, будто он пытался зацепиться за реальность, за почву, за хоть какую-то точку опоры, чтобы не скатиться в то, чего он боялся. 
  Взгляд его на миг потух. Алый свет, обычно яркий, искрящийся, мерцающий от внутреннего жара, погас, как лампа, что забыли зажечь. Словно на мгновение он стал другим — не драконом, не проводником, не тем, кто знает каждую трещину Харота — а просто кем-то ненужным, не вписавшимся в происходящее. 
— «Ткач» сейчас сложится. Или... хочешь немного побыть снаружи? 
  И вот в этих словах, спокойных, даже вежливых, пронеслось что-то, от чего Рейшан едва не поморщился. Он знал — знал слишком хорошо, что за этим стоит. Выбор. Порог. Приглашение или отстранение — в зависимости от того, сделает ли он шаг. И хотя речь шла о корабле, он слышал в этих словах нечто большее. Будто речь шла не о том, чтобы зайти внутрь... а о том, чтобы остаться. 
  Снаружи. 
  Именно это слово царапнуло сильнее всего. Не обидело. Не ударило. А просто... отрезало. Будто ножом — по тонкой нити, едва начавшей связывать двоих. Рейшан не мог сразу ответить. Грудь наполнилась тягучим, вязким ощущением, как будто внутри медленно разливался воск, плавясь от того жара, который он сам не мог удержать. В нем жило странное, болезненное осознание: он разрушает. Он портит. Он снова оказывается тем, кто не умеет держать. Тем, кто не знает, как ответить на искренность.
  Он не хотел быть снаружи. Не сейчас. Не тогда, когда внутри еще тлело что-то важное, пусть даже тонкое, пусть даже непрочное. Не тогда, когда между ними только начинал вырастать мост, пусть даже шаткий, скрипящий, но реальный. Он не хотел оказаться по одну сторону, а Тиру — по другую. Тишина повисла между ними — вязкая, почти влажная. Ветер хлестал снегом, срывая с крыш сани тонкие завихрения инея, но даже он не мог перекрыть эту паузу. Эту паузу, в которой Рейшан не находил слов. И потому — только звук. 
  Он хмыкнул. Протяжно. Будто внутри шло сражение, и голос с трудом прокладывал себе дорогу сквозь сомнение. 
  И, не сказав ни слова, протянул руку. Спокойно, медленно. Почти медитативно. Как тот, кто принял решение, но не нашел способа его озвучить. Он просто потянулся вперед — к Тиру. Не требуя. Не умоляя. Просто предлагая ладонь, как способ снова быть рядом хотя бы так. 
  И все же к тому моменту, когда они с Тиру наконец спустились вниз, процесс уже подходил к своему завершению. Последние звенья конструкции, словно знающие свое место заранее, с легким гулом вставали в нужные пазы, как будто сама земля знала, как должен выглядеть этот дом. Кареты — или то, что от них осталось, — сомкнулись, распахивая борта и расправляя деревянные переходы, что тянулись между секциями, будто жилы. Лошади, вздымая головы, плавно растворялись в стенах, становясь частью заклятий, частью облика, частью этой живой структуры. Их гривы дрожали от ветра, но сливались с иллюзиями, сливались с плотью магии — и превращались в волны теплого света, ложащиеся в основу стен. 
  Крыши повозок поднимались, складываясь одна к другой, как лепестки гигантского цветка, смыкаясь в треугольную вершину. И все это — без команды, без окрика. Само. Словно по дыханию «Ткача», словно он сам знал, что пора стать домом. 
  Рейшан стоял и смотрел. Его взгляд медленно поднимался вверх, по линии стены, к этой острой, уверенной крыше, что теперь венчала здание. Он не понял, когда все произошло. Все как будто случилось за его спиной, пока он был занят чем-то другим — чем-то куда более важным. И потому это зрелище поразило его не масштабом, не магией, не формой. А тем, насколько он был... не внутри. Вне процесса. Вне ритма. 
  Он обернулся. 
  Тиру уже уходил вперед. Его походка, легкая, свободная, уверенная, как всегда, не терпела заминок. Он двигался в сторону входа, не оглядываясь, как тот, кто знает, что за ним могут не пойти — и примет это. 
  И именно тогда Рейшан пошел следом. 
  Неуверенно. Тихо. Почти прячась в себе. Словно щенок, вляпавшийся в муку и теперь бредущий за хозяином, не зная — простят ли его. В нем было это чувство, что он, может и идет за ним, но, возможно, не имеет на это права. 
  Он плелся следом. 
  Но стоило им подойти к самому входу — всего в шаге от проема, где за дверьми уже дышало тепло, — как Рейшан вдруг резко, без предварительного замаха, без слов, шагнул вперед. Один резкий рывок — и он оказался впереди, отрезая дорогу, вставая поперек. Не угрожающе. Не вызывающе. Просто — встал. Между дверью и Тиру. Словно все внутри него заорало: если мы войдем туда сейчас — все исчезнет. Все распадется. Все, что было неуловимым, хрупким, настоящим — растворится в толпе, в движении, в чужих голосах и обязательствах. И он этого не хотел. Не мог позволить. Не сейчас. 
  Он стоял, медленно шевеля хвостом, будто чертя им что-то на земле — знак, границу, круг. Его глаза, звериные, красные, с отблесками пламени внутри, медленно поднялись вверх. Он вскинул взгляд на капитана. Не вызывающе. Не обвиняюще. А будто с каким-то странным, немым вопросом внутри. Он запутался. Все смешалось — снег, слова, поцелуи, молчание, ветер. Все мешалось в груди, словно огромное существо, свернувшееся клубком и теперь дрожащее внутри. 
— Тиру. 
  Имя прозвучало резко, как вспышка — не выкрик, не рык, но резонанс. Не привычное «капитан», за которым пряталось уважение, насмешка, тонкая дистанция и осторожный флер восхищения. Нет — сейчас было просто имя. Оголенное. Слишком прямое, чтобы быть случайным. Слишком честное, чтобы быть мягким. 
  Голос Рейшана звучал низко, глухо, как удар в глухую полость под ребрами. В нем не было хрипоты. Не было боли. Но была сдержанность. Та самая, когда слова проходят через горло, как через сито, вычищенные от эмоций, чтобы не выдать всего сразу. Ни одной усмешки. Ни оттенка привычного язвительного очарования, за которым он привык прятать волнение. Только холодная, спокойная прямота. 
— Ты осознаешь, что сказал? 
  Вопрос был не напористым, не обвиняющим. Но в нем вибрировала искра. Что-то между отчаянием и непониманием, обтянутое броней из самоконтроля. 
  И вдруг он щелкнул зубами. Лицо Рейшана дрогнуло, как от резкого лезвия под кожей. Он оскалился. Не в угрозе, не в злости — в досаде. Во внутреннем бессилии, которое он пытался спрятать за ухмылкой, как нож за полой плаща. 
— Если это снова твоя шуточка... — прошипел он, и зубы блеснули — хищно, коротко, не в атаке, но в том единственном жесте зверя, который чувствует, как у него из-под лап выдернули землю.
  Он не приближался. Не отступал. Просто стоял. Слишком напряженный, чтобы двигаться. Слишком смятенный, чтобы отвести глаза.
  Он не знал, как выдержать это. Если все, что сказал Тиру, окажется еще одной игрой — новой гранью их обычных словесных пируэтов, еще одним флиртом, приправленным добротой, но не обремененным смыслом — он не сможет. Просто не сможет. Не потому, что был слаб. А потому что впервые... вложил туда больше, чем хотел бы признать. 
  Он помнил, как Тиру говорил: он не говорит намеками, он не любит кружить. Что он — прямолинеен. В лоб. Сразу. И потому Рейшан, с его осторожной природой, с его привычкой чувствовать на расстоянии, на этот раз хотел поверить. Поверить словам. Поверить голосу. Поверить в то, что поцелуй был не просто красивой точкой. 
  Но если все это — игра? Еще одна мимолетная сцена в пьесе этого вечно дрейфующего капитана, что, не привязываясь, раздает свои улыбки, фразы, прикосновения всем, кто оказывается рядом? Если в этом не было смысла — если это была искра просто для ночи, а не для костра? 
  Рейшан чувствовал, как внутри него сжимается все. Даже дыхание становилось другим — глухим, поверхностным. Он не умел говорить о чувствах в лоб. Он не привык их предъявлять. Но сейчас не мог иначе. Он стоял, глядя на Тиру, с тем самым выражением, которое несло в себе лишь одну мысль: 
  «Ты ведь знаешь, что ты для меня значишь. Неужели решишь этим поиграть?»

  Снег вокруг них продолжал идти, как шелковые нити, спущенные с серого неба. Ветер с каждым порывом становился все более стальным, подрезающим, как клинки — и при этом не вырывал их из пространства, а наоборот, будто затягивал внутрь, в плотную зону ощущения, в то серо-белое забытое междумирье, где остались только двое. Тиру приблизился. Свет от сигнального маяка, сияющего над головой зеленого дракона, обводил его лицо мягким ореолом — янтарным, с резьбой теней по скулам и на подбородке.
  Рейшан смотрел. Молча. Не с удивлением, не с восторгом — а с тем самым внутренним вниманием, что возникает, когда осознаешь: перед тобой не просто кто-то. Перед тобой — нечто значительное. Тиру, с его вечно искристым лицом, с насмешливой добротой, с привычной легкой небрежностью, сейчас напоминал... теплое произведение сказочного искусства. Не надуманное, не вычурное. А настоящее. То, что делают не мастера, а сама природа, когда позволяет себе быть доброй. Ветер шевелил его ресницы, длинные и черные, словно нити туши на светлом снегу, и они подрагивали, как если бы сам Харот дышал через него.
  И Рейшан слушал его — неторопливо, с той самой полуулыбкой, в которой всегда теплилась чуть ленивая, чуть озорная насмешка, лишенная злобы, зато полная внимательной игривости. Он краем глаза скользил по лицу собеседника, прислушивался к интонациям, словно выискивая нотки, из которых потом можно будет сложить ответ — теплый, сдержанно-язвительный, в духе их разговоров, всегда колеблющихся на границе флирта и насмешки. Он уже знал, что скажет, уже подобрал слова к этой шутке про сияние — и собирался выпустить ее наружу с тем же изяществом, с каким выпускают дым из ноздрей — красиво, зримо, чуть лениво.
  Пальцы Рейшана, почти неосознанно двинулись вперед. Он аккуратно поправил капитану шапку, двинув ладонью нежно, как это делают те, кто ухаживает не потому что должен — а потому что уже не умеет иначе. Жест вышел привычным. Не нарочитым. Он не думал о нем. Это было фоновое действие, как дыхание, как моргание, как сам факт присутствия. Он просто дотронулся, заботливо, как трогают тех, чье тепло не хочется терять даже на мгновение.
— И если бы действительно сиял... — голос Тиру, только что полный легкого озорства, вдруг стал тише, мягче, но полные напряженной серьезности.
  Едва эти слова прорезали воздух, как рука Рейшана мгновенно отпрянула. Не резко — но словно от горячего. Как будто в этом простом, по-домашнему заботливом касании вдруг оказалась заноза. Что-то щелкнуло внутри, разрезало настроение, как невидимая черта, которую он, быть может, не хотел пересекать, но все же пересек. Он не понимал — не мог понять, — что именно в этих словах прозвучало не так. Но что-то... сместилось. Что-то дало понять: быть может, он зашел слишком далеко.
  Он молча всмотрелся в чужое лицо, напряженно, сосредоточенно, будто ища на нем ответ, будто каждое движение, каждая линия теперь могли подсказать — обидел ли он? Нарушил ли он границы? И было в этом лице что-то совсем иное, не то, к чему он привык. Не игривость, не озорство, не насмешка — а неподвижная, устойчивая серьезность. Без напряжения. Без укора. Но слишком настоящая, чтобы остаться незамеченной.
  Слепые глаза Тиру не смотрели на него — и все же Рейшан чувствовал, будто видят. Будто из этой тишины на него упал взгляд, выжидающий, внимательный. Улыбка осталась — легкая, почти призрачная, коснувшаяся губ лишь краешком. Но она уже ничего не скрывала. Напротив — она казалась последней вуалью, за которой могло начаться что-то совсем иное.
  Между словами звучала пауза, растянутая как эхо в заснеженном овраге. Короткая, но для Рейшана — бесконечная. Он знал этот тип молчания: это было то самое ожидание между словами, когда язык уже готов выдать приговор, но тянет, чтобы ты успел испугаться. Чтобы ты успел додумать худшее. Чтобы ты сам заставил себя страдать, пока ждешь, не зная, что будет сказано. Внутри, как всегда в такие моменты, разыгрывались сотни сценариев. Что он скажет? Что он подумает? Что почувствует?
  Мысли, одна за другой, как острые капли, падали в одну точку — в ту, где его внутренний хрупкий покой начинал трещать. Он не умел быть ранимым снаружи, но внутри уже замирал страх, что это прикосновение было лишним. Что он позволил себе то, чего позволять нельзя.
  Он знал, как выглядят границы. Но он не всегда знал, где они проходят — с Тиру, особенно. И потому замер. Ждал. Внимательно. Слишком внимательно. Будто каждое новое слово могло решить нечто важное.
— Я бы, пожалуй, пожелал светить только для тебя, — наконец произнес долгожданный голос.
  Он прозвучал почти как шутка, но в нем что-то дрогнуло, что-то сместилось в тональности — и Рейшан, привыкший к играм, вдруг потерял почву под лапами. Все, что раньше казалось предсказуемым, легким, почти безопасным, вдруг обрело форму слишком явного, слишком острого намека. Слишком настоящего.
— А?.. — вырвалось из него, не как ответ, а как рефлекс, как неловкий звук, которым пытаешься отмахнуться от слишком сильного удара в грудь.
  Он моргнул. Не веря. Не понимая. Не успевая построить щит. Глаза распахнулись чуть шире, и в них — неожиданная растерянность. Та самая, которую он тщательно скрывал, прятал под слоем иронии, ленивой ухмылки, уверенной в себе полуулыбки. Но теперь — не успел. Слишком внезапно. Слишком близко.
  Пока он пытался осмыслить, пока еще внутри трепетало неверие, Тиру приблизился еще ближе — и чужое дыхание, легкое, как теплый пар в холодной темноте, скользнуло по лицу, касаясь кожи как шелк. А потом к щеке прикоснулся короткий, почти невесомый поцелуй. Он был таким легким, будто и не был вовсе. Но он ощущался горячим ожогом, остающимся на коже. Потому что легкие касания запоминаются крепче, чем напористые. Потому что в нем было что-то такое, от чего все внутри сжалось, словно натянутая тетива.
  Хвост Рейшана, сжавшийся в напряжении, сорвался. Он ударил по борту саней с неожиданной, почти звериной резкостью, и дерево глухо дрогнуло, рассыпав по поверхности звонкий отклик. Вся повозка чуть качнулась — как будто даже она ощутила тот внутренний сдвиг, что произошел в нем. Он тут же рванулся вперед и схватил Тиру за предплечье словно для того, чтобы удержать равновесие, но как будто боялся, что тот исчезнет, отступит, окажется фантомом.
  Пальцы вцепились крепко. Слишком крепко. И в этом движении — не только растерянность. Потому что он не верил. Не мог. Это было слишком странно, слишком красиво, слишком...
  Неправдоподобно.
  Их знакомство было коротким. Быстрым. Плотным, как вспышка магии — ослепительным, но мимолетным. И все же Рейшан не мог отрицать: этот дракон — Тиру, этот зеленый вихрь с руками, пахнущими свободой, — стал важен. Внезапно. Без предупреждения. Так, как становится важным то, что ты даже не успел назвать.
  Но все в нем — в Рейшане — сопротивлялось. «Не верь. Не доверяй. Не строй». Потому что он знал, как больно бывает, когда тот, кто подарил свет, исчезает, оставляя тебя в тени.
  И все же он держал. Сжимал чужую руку, будто это могло что-то изменить.
Может, он ошибался. Может, Тиру просто флиртовал. Может, этот поцелуй — всего лишь продолжение их словесной игры. Пшик. Вспышка. Искра. Но сердце все равно билось чаще.
  И потому, чтобы спастись — чтобы ускользнуть от слишком сильного чувства, он поднял взгляд. Перевел его на небо. На огоньки.
— Десять, — сказал он. Сухо. Ровно. Почти безжизненно, как выстрел.
  А потом медленно, с усилием, разжал пальцы, отпуская чужую руку, будто из ловушки. Он сумел дальше выглядеть снова спокойным и расслабленным, как обычно. Но хвост... Хвост не слушался. Он шевелился, изгибался, дергался, как раненый зверь.

— Почему некромант уволился из Университета Магии?
— Его студенты сдали зачет по дисциплине раньше, чем он его дал.
— Но они же были...
— Да, мертвы. Но дисциплина была — идеальная.

+

  Он не сразу понял, зачем Тиру боднул его головой — неужели это было какое-то странное выражение эмоции? Или новая игра? Или просто привычка — двигаться, касаться, проверять, существует ли граница между ними, и если да, то насколько она податлива. Но Рейшан не возражал. Он никогда не возражал, когда речь шла о прикосновениях Тиру. Даже если не понимал. Даже если они казались неожиданными, нелепыми, лишенными смысла. Потому что в этом зеленом существе было что-то такое... живое, солнечное, щекочущее. Что-то, что нельзя было разложить на логику, но очень легко было принять кожей. Его поведение — яркое, наивное, полное щедрой и необъяснимой спонтанности — трогало, как утренний свет, что пробивается в тень спальни сквозь тонкие занавески. Он словно мешал спать в привычном забытье. Но был слишком прекрасен, чтобы прогонять его.
  Он заговорил сразу после. Голос, насыщенный жизнью, добротой, тем теплом, которое не ищет благодарности, а просто есть. Этот голос, будто щедрый кувшин с фруктовым вином, разливал по воздуху доброжелательность и тонкую музыку, и даже в будничной фразе звучало что-то утешительное. Быть может, это было слишком субъективно — Рейшан видел многих, знал многих, и слышал голоса куда более ласкающие ухо, но... Тиру был другим. Он был — особенным. Почему — Рейшан сам не знал. Но знал точно, что в нем есть что-то, что застревало в груди, как обломок теплого воспоминания, который не хочется вытаскивать.
  Будто бы случайно, будто и не замечая, как это выглядит, Тиру уткнулся щекой в мех его хвоста. И сердце Рейшана снова — снова — пропустило удар. Не резко. Глухо. Будто в груди что-то качнулось и соскользнуло вниз. "Очаровательно", — подумал он, глядя, как этот взрослый дракон, капитан, глава команды, утыкается в него, словно мальчишка, ищущий уюта.
  Сани все еще двигались. Снег усиливался, уже не просто ложился, а перекрывал видимость кружевным полотном. Пространство медленно исчезало. Остались только лошади, повозка, дыхание. И Рейшан, несмотря на свою расслабленную позу, несмотря на ленивый изгиб губ, уже просчитывал варианты. Он знал — если снежный поток усилится, возможно, произойдет сход. Он знал пещеру, в полутора лигах отсюда, высоко, в расщелине, куда ветер не задувает, где потолок покрыт узорами из инея, похожими на сны. Он знал, что туда не уместить весь караван. Но знал и другое — если начнется беда, он поведет их туда. И поведет первым.
  Он уже решил, что ночью не будет спать, будет слушать. Не слова снующей команды — скрип. Треск. Шорох. Он будет вслушиваться в ночь, как единственный кто знает — если лес издает звук, он не случайный. И если услышит нечто неестественное — поведет. Даже если никто еще не поймет, почему он встал.
  Но пока не время. Пока ветер дышит ровно, снег хоть и густ, но не злобен. Все было спокойно.
  Когда они прибыли в выбранное место, все завертелось. Суета. Люди. Команды. Шум. Движение. А Рейшан — нет. Он остался в повозке, устроившись как хозяин, как зверь, что уже выбрал себе место и теперь просто наблюдает. Он смотрел, как все бегают, как капитан что-то командует. Глаза его были спокойны, пока не зацепились за проходящего мимо Караса.
  Мир стал острее.
  Мысли — опаснее.
  Лошади зафыркали, будто почувствовали, как воздух в санях на миг стал плотнее. Рейшан перевел взгляд на них. И замер. Потому что в их повадках было нечто странное. Иллюзорные животные — слишком чувствительные. Он посмотрел внимательнее. В них было что-то... нетипичное. Поведение. Ритм дыхания. Реакция. Но прежде чем он успел окончательно углубиться в наблюдение — из окошка вынырнул Тиру.
  Прыгнул — как кот, как теплое пятно неожиданности. И Рейшан, не подумав, а просто следуя импульсу, тюкнул его пальцем по носу. Легко. Быстро. Ласково. Как щелчок — но не игривый, а скорее... домашний. Поймав самого себя на этом действии, он тут же перевел взгляд на штурмана, с той самой внутренней паникой, что испытывает зверь, уронивший лапой глиняную чашу. Но та, к счастью, смотрела в сторону. Обошлось.
— Отличная погода для Харота, — отозвался он добродушно, словно вообще не происходило ничего необычного.
  Капитан прогнал штурмана. Рейшан не сдержал легкой усмешки, такой тихой, что она даже не дотронулась до губ, осталась где-то под кожей. И все же — приятной. Он не озвучил ни слова, но по глазам было видно: доволен.
  Тиру, с той же своей стремительной легкостью, что всегда рождалась внезапно и будто не ведала весомости, взобрался на сиденье. Словно не просто поднялся, а вспорхнул — одним движением, грациозным, почти кошачьим. Его ладони нашли опору на крыше, и он вытянулся вверх, выпрямляясь в своем драконьем изяществе, как будто сам хотел стать частью неба — тем, кто поднимает руку сквозь снежное марево, чтобы прорезать его электрическим ярким сигнальным огнем. Плечи расправлены, поза уверенная, маячок замерцал над его головой, как звезда.
  Рейшан заметил это еще до того, как Тиру произнес свои последние слова. Его тело отозвалось раньше мысли — едва уловимым, но безошибочным тревожным откликом, похожим на то, как шкура животного ощущает приближение грозы задолго до первого грома. И это не был страх. Это не была тревога, как таковая. Это было что-то инстинктивное. Неосознанное, но яркое. Он встал. Не рывком, не порывом. Скорее, как восходящий пар над костром — неспешно, естественно, как будто между ним и этим движением не было никакого выбора. Чтобы быть рядом. Чтобы не оставлять силуэт Тиру в одиночестве на фоне закрученной белым ветром сцены.
  Он понимал. Все понимал. Этот дракон — старше его, опытнее, он был капитаном целой команды. До встречи с ним он жил, выживал, сражался, командовал. Он знал, что делает. И все же... Даже зная это, даже принимая это — Рейшан не мог не реагировать. Он не хотел разрушить гордость Тиру, осознавая эти моменты. Не хотел вмешаться. Потому и действовал мягко, почти незаметно. Его хвост — длинный, тяжелый, покрытый мягкой густой шерстью — медленно поднялся, двинулся, но не обвился вокруг зеленого дракона. Он прошел в воздухе круг, осторожно, сдержанно, и, не касаясь тела, очертил контур вокруг капитана. Как невидимая граница. Как молчаливая защита.
  Он не собирался удерживать. Он просто был рядом. Будто ставил незаметную метку в воздухе: «я здесь, если ты оступишься. Если вдруг...»
  Когда просьба прозвучала, Рейшан чуть запрокинул голову, подняв взгляд вверх, словно не удержавшись от призывного вида находящегося рядом мужчины. Яркий свет ударил в глаза. Он зажмурился почти сразу, на долю секунды, прежде чем пальцы поднялись и мягко прикоснулись к векам. Он не злился. Он не раздражался такой случайной глупости. Он улыбался. Ласково. Медленно.
— Мне посчитать огоньки, не считая вас, капитан?.. — его голос был как обычно ленив, но звучал тепло, чуть обволакивающе. — Вы ведь и вправду сверкаете ярче любой звезды.
  Он проморгался, наконец-то сумев разглядеть пространство. А в нем — серый снег. Белое дыхание. И неспешно разгорающиеся огни.

Доброго времени! Авторское концептуальное умение на утверждение. 

Концептуальные умения > Манипуляция иллюзиями > Магия, преломляющая свет и создающая визуальные иллюзии. Также такая магия может быть усложнена  добавлением колебаний воздуха, чтобы создавать звуки или речь.

  После его слов наступила тишина — не звенящая, не тяжелая, а та особая, что растекается по телу, как вода по меху, проникая под кожу. В этой тишине не было одиночества — только плотность, только ощущение, будто мир прислушивается, будто сани едут уже не по снегу, а по дыханию древней земли, где каждое слово оставляет след глубже, чем полозья.
  И Рейшан, не выказывая этого ни жестом, ни взглядом, знал: он добился нужного. Лес, белый простор, дальняя равнина — все это теперь не просто фон для разговора, а участник их путешествия. Даже штурман, та, что прежде была слишком голосиста, стала вдруг тише, почти незаметной. Между ней и капитаном больше не было нитей — он перерезал их, беззвучно, но четко, оставив вместо слов — вакуум. Плотный, осмысленный. Как если бы чье-то имя было произнесено и растворилось в воздухе, оставив после себя не эхо, а легенду.
  Когда голос Тиру вновь зазвучал — неспешный, теплый, сдержанно благодарный — Рейшан едва заметно прищурился от удовольствия. Этот голос отзывался в нем, как отголосок удара в пустую металлическую чашу — долго, глубоко, с вибрацией, которую невозможно не ощутить телом. Он слушал. Слушал, как тот говорит о песках Сабаота — и с каждым словом в нем шевелилось воспоминание. Красный песок, словно кровь земли, лизавший лапы с жадностью пса, нашедшего кость. Порывы ветра, поднимающие в воздух черную пыль, смешивающуюся с этим необъятным простором. Он помнил, как тени шевелились в этом зное. Длинные, чешуйчатые, дрожащие в мареве, будто тела, что никогда не знали покоя. Они кричвали. Звали. Стонали в песке, в отчаянной, тягучей тоске.
  Глаза Рейшана прищурились еще сильнее. На губах скользнула улыбка — хищная, даже опасная. Как у зверя, что нашел знакомый след. И слишком быстро эта улыбка исчезла, будто растаяла в дыхании метели. Он вновь стал спокойным, как лед под тонким слоем воды, скрывшим бушующее течение.
  А потом Тиру дотронулся до его хвоста. И весь мир, на одно мгновение, будто замер. То, как он это сделал — уверенно, будто только и ждал этой возможности, легко, как если бы касался не чужой части тела, а своего же пальто — могло быть расценено как дерзость. Но Рейшан не дернулся и даже не напрягся. Он только повернул на него взгляд — как смотрит сытый тигр на скачущего рядом кролика. И все же в этом взгляде не было угрозы. Там была игра, заинтересованность, очарование. Даже легкое одобрение.
Он позволил хвосту лечь на плечи капитана, как меховой воротник, как кольцо змеиной ласки.
  Подмигивание, за которым последовал вопрос, Рейшан воспринял почти как изощренный реверанс. Он знал цену этим играм. Знал, каков вес может быть у легкой фразы, сказанной в нужный момент. Но ответил не сразу. Дождался, пока фея — чужая мелодия в этой симфонии — закончит свой пассаж. Он не хотел обрывать, но и не собирался подхватывать. Для него она звучала как лишняя скрипка в оркестре, где он и Тиру уже играли дуэт.
  И только потом, низким, вкрадчивым голосом, который был не столько словом, сколько прикосновением, он проговорил:
— Лес может не узнать тебя... если сам станет иным. Если под тяжестью метелей его кора треснет, если корни уйдут глубже, чем прежде, и не найдут там воду. А может — если ты будешь жить дольше него. Некоторые живут так долго, что забывают даже как звучит их имя. Но дерево все равно запомнит. Хотя бы кольцом. Хотя бы трещиной в своем стволе.
  Его голос был томным и ленивым, звучащим словно из древней сказки. Хвост, все еще лежавший на плечах Тиру, вдруг начал потихоньку сжиматься вокруг. Не резко — ласково, как кошка, обвивающая лапами руку. Действуя незаметно, словно это все еще было шуткой капитана, он потихоньку начинал его обнимать хотя бы хвостом.
— Если же путник сам забыл, кто он... — Рейшан продолжал так, словно ничего не изменилось, словно ничего не скрывалось от взгляда штурмана, — если дорога его была слишком долгой, слишком разбитой, и от прошлого осталась только пыль под ногтями — не факт, что лес впустит. Не потому, что мстит. А потому, что здесь все — отражение на льду реальности. Здесь не прячутся — здесь снег говорит правду. И не каждый готов услышать.
  Он замолчал, вглядываясь в передвижение сугробов, в то, как меняется воздух. Он остался таким же вальяжным, будто буря — всего лишь каприз природы, не более. Но он чувствовал напряжение команды. И если на фею ему было все равно, то он быстро заметил движение капитана. Взволнованный поворот головы, легкая напряженность в теле, что он ощущал под хвостом. Он, не поворачиваясь, пошевелил хвостом, успокаивающе, почти инстинктивно, как зверь, что нежно прижимает крыло к дрожащему спутнику.
  А потом заговорила фея.
  Рейшан выслушал ее молча. Без раздражения, но и без тепла. Она снова была лишней мелодией в этой партитуре, и он знал, что ее нужно вписать. Поэтому не стал спорить, не стал шутить, не стал устраивать спектакль. Только чуть приподнялся и, тем же голосом, что теперь звучал уже иначе — не сказочно, не томно, а как твердый камень под лапой, — сказал:
— Еще полмили. За склонами — низина. Деревья там растут дугой, как старые воины, что сошлись в кругу и держат оборону. Ветер обходит её стороной, будто боится потревожить. Там встанем. Но не надо дергаться и не надо ускоряться. Здесь спешка — опаснее промедления.
  Он говорил не громко, но слова его были плотными, как корень, что упирается в камень. Он знал эту землю. Он мог закрыть глаза, вдохнуть — и определить путь по запаху морозного ветра, по направлению, откуда выл волк, по тому, как поет в кронах старая сосна. Он знал эти тропы. Любил их. Глубже, чем показывал. Сильнее, чем рассказывал. В этих снегах он чувствовал себя не одиноким — цельным. Пусть даже другие считали это место враждебным — для него оно было домом. Тихим, бессловесным, но всегда принимающим.

  Сани продолжали свой неторопливый путь, взламывая снег плавно, как нож, входящий в подтаявшее масло. Скрип полозьев стал почти убаюкивающим, повторяющимся ритмом — словно сердце этой дороги, отбивающее свой размер в такт молчаливому дыханию лошадей, в такт ветру, бьющему в окна, в такт снежному хрусту с которым они входили в повороты. Пейзаж за бортом менялся не резкими вспышками, а постепенно, как сны, перетекающие друг в друга.
  Рейшан смотрел вперед. Его глаза, кажется, давно перестали фиксировать настоящее. Он видел не лес, а его отражение в себе. Не поле — а отпечаток памяти о таких полях, где он когда-то скитался, еще не зная ни доброго слова, ни тепла. Он был спокоен. Слишком спокоен — для того, кто сидит в окружении других. Но эта тишина в нем не означала мира. В ней копошилось нечто иное, острое, прячущиеся, как затаившийся зверь под снегом.
  Голос Тиру, прозвучавший вдруг рядом, нарушил его созерцание не как удар — как брошенная в воду капля, которая расходится кольцами и все же не тревожит глубину. Он говорил мягко, с тем своим особенным тоном, в котором даже вопрос звучал так, будто это приглашение на прогулку. Рейшан слушал, не поворачивая головы, но каждое слово вонзалось в него, как будто оно касалось чего-то личного.
  Он молчал. Не потому что не хотел отвечать, а потому что наслаждался. Наслаждался этим голосом, этими фразами, что будто бы шли не к нему, а в него, заполняя пустоты, о которых он старательно забывал. Но потом — вкрапление. Легкий хохот. Голос феи. Слишком яркий, слишком свободный, звучащий слишком... близко. В их речи начала скользить легкая перепалка, полная мягких улыбок. Теплая, уютная сцена, будто между двумя старыми друзьями, понятная без слов.
  Он даже не заметил, как напряженно дернулся кончик хвоста.
  Рейшан, что фактически никак не был связан с капитаном, не имел право на ревность. Он знал цену себе. Знал, что не будет бороться. Не станет навязываться. Но внутри, где-то в той зоне, где обычно жила гордость, скреблось нечто неприятное. Нечто, что шептало: «Ты опять снаружи». Он наблюдал за этим разговором, как наблюдают за огнем в чужом доме — из-за окна, сквозь стекло, чувствуя его тепло, но не имея права войти. И потому его хвост мягко, будто случайно, но определенно сместился, грациозно заняв пространство между Тиру и феей, обозначая территорию не как какой-то запрет, а как какую-то границу. Как шелковую нить, натянутую между ними: ты можешь быть здесь, но не ближе.
— Снежные леса, — наконец проговорил он, медленно, лениво, как тот, кто долго вынашивал мысль, прежде чем позволил ей стать словом. Голос его был мягким, податливым, но полным глубины. — Они не говорят. Не перешептываются. Здесь, среди этих деревьев, вообще не принято говорить вслух. Те, кто знает этот лес, молчат. Остальные — пропадают.
  Он не поворачивался, все так же глядя вперед, но его голос теперь стал не просто тоном — он стал частью пространства, он вплетался в воздух, заполняя сани тихой, странной поэзией чужой земли.
— Видите вот те ели по краю? Они растут так близко друг к другу не потому, что ищут тепла. Просто ветер, что спускается с перевала, иногда режет по лесу с такой яростью, что те, кто стоит поодиночке, не выживают. Только вместе. Только спина к спине. Там, среди них, когда-то жил мальчишка. Он остался один. Родители погибли от обвала. А он — выжил. И жил там. В одиночестве. Питался шишками, ловил мышей, спал в дупле. Его прозвали Лесной Щенок. И каждый раз, когда кто-то входил в лес — его слышали. То смех, то плач, то шорох в ночной тишине. Его никто не видел, но каждый чувствовал, что рядом кто-то есть. Не угрожающий. Просто — смотрящий.
  Он говорил спокойно без лишнего пафоса и напряжения. Словно просто делился тем, что было частью этой земли — ее дыханием, ее мраком, ее укорененной, невидимой жизнью. Эта история была ближе к легендам и сказкам и все же — она жила, ощущаясь правдивой в этих лесах.
— Даже горы здесь — не просто глыбы камня, не стены, что держат небо, и не тени, отбрасывающие холод на равнины. У каждой — свое имя. Не выдуманное, не данное кем-то — свое, древнее, звучащее лишь в камне, в корнях, в эхо, которое отзывается только в глубоких трещинах. Говорят, что когда-то, еще до того, как Харот оброс поселениями и картами, эти хребты дышали — это не метафора. Дышали телом, их склонов касались существа, столь древние, что память о них не уместилась в легенды. Они не говорили — они вибрировали. Их голос был гулом лавины, их шаг — движением материка. Их память была не в словах, а в рельефе, и потому, если поднести ухо к скале в тихий час, когда даже ветер притих, можно услышать их — не голос, не мысль, но нечто, от чего у самых стойких дрожат кости. Потому что эта земля может шепнуть тебе твое собственное имя так, как ты никогда его не слышал. Настолько тихо, что это будет уже не звук — а откровение.
  Он выдержал паузу, как будто сам прислушивался к этим словам, произнесенным вслух. Они не были страшными. Но в них было что-то, что давало волю воображению.
  Рейшан лишь на краткий миг кинул взгляд на штурмана. И взгляд его был мягким, но не теплым. Уважительным, но холодным. В нем не было угрозы, но был посыл. А потом он вновь посмотрел вперед. Вдаль на пробегающие сугробы. На бескрайние белые холмы, у которых не было ни начала, ни конца. Следующие его слова были связаны с тем, что говорила фея.
— Здесь каждое дерево — как страж. Оно не пропускает, пока не узнает. Оно не греет, но и не губит. Просто — смотрит. И если ты улыбаешься, когда смотришь на снег, — оно это запоминает. И когда ты вернешься через год, через десять, через сто — оно узнает тебя. Потому что эта земля помнит только тех, кто умеет ее чувствовать.
  Он не добавил больше ни слова. Ни одного взгляда.
  Но хвост его, все еще грациозно лежащий между феей и капитаном, будто бы мягко качнулся ближе к Тиру.

  Снег не просто ложился — он плелся сквозь воздух, рассыпаясь замысловатыми узорами, как будто сам мороз выдыхал ледяные украшения в пространство, рисуя их на небе и на плечах идущего путника. Его хлопья кружились, падали, скользили по ветвям, а затем, устав, опускались на землю, заполняя тропу, которую прорезал человек со звериными лапами. Эта тропа не была протоптана — она рождалась с каждым шагом, с каждым медленным, почти лениво выверенным движением лап, оставляющих следы, что тут же начинал слизывать этот слабый буран. Рейшан двигался не как тот, кто спешит — в его поступи не было ни тревоги, ни суеты, ни попытки сбежать от прошлого или догнать кого-то в будущем. Его походка была выверенной, размеренной, как у хищника, который чувствует — сегодня добыча не убежит, сегодня можно позволить себе не торопиться. Красный мех на лапах резко контрастировал с белизной снега, а каждый след словно оставлял в пустоте печать, оживляющую пространство. Он двигался с тем молчаливым достоинством, что присуще только тем, кто знает свою цену и не привык делиться ею с миром без причины.
  Лес встречал его молчанием. Не торжественным, не угрожающим — скорей уважительным, как молчит зал после выхода мастера, не желая перебивать дыхание сценического пространства. В этом молчании словно было признание: он свой. Он тот, кто умеет быть невидимым, но оставлять следы глубже, чем когти на коре. Снежная пыль клубилась на ветру, хлестала по лицу, забивалась в шерсть, путалась в ресницах, но он не щурился, не моргал — просто шел. Его взгляд, стальной, ледяной, отливающий алым, лениво скользил между деревьев, будто оценивая, кто достоин внимания, кто нет. Его мысли были далеко впереди — не в снегу, не в лесу, а в комнате, что осталась за спиной, и в голосе, что звучал в памяти.
  Тиру. Его имя, едва произнесенное, внутренне отзывалось где-то в районе грудной клетки, как теплый камень, вшитый в кожу. Они расстались недавно — слишком недавно, чтобы все в нем успело успокоиться. Рейшан вспоминал не столько поцелуи, не столько пальцы, скользящие по телу, сколько те слова, что оставались на кончиках фраз, те чувства, что прятались между жестами, ту нежность, которая так неожиданно вплелась в канву их жаркой игры. Он осознавал, что это было больше, чем проведенная вместе ночь. Больше, чем пламя плоти. Это было искра, превратившаяся в жар, и теперь этот жар не остывал.
  Он помнил, как, оставшись один, начал ходить по комнате, словно запертый зверь, загнанный в клетку, не физическую, а эмоциональную. Рейшан чувствовал, как его собственные чувства вырываются из-под контроля — странная смесь желания, растерянности, уязвимости, недовольства собой. Он не понимал, как позволил подобное. Не себе — ему. Тиру. Этому, казалось бы, несерьезному, яркому, почти комичному существу, что играл с ним словами, как с ветром. Но в этой игре оказалось слишком много настоящего. Слишком много — для того, кто всю жизнь привык держать все на поводке, даже самого себя. И теперь он шел — не убегая, не догоняя — а будто идя за этим чувством, давая ему свободу, давая ему выйти наружу и прожить путь до конца.
  Вдали показались очертания — смутные, плывущие в снежной мареве, словно караван из снов, ползущий сквозь мороз. Сани. Его взгляд стал внимательнее. Не напряженным — скорей оценивающим. Он скользил по повозкам, по силуэтам, различая среди них тех, кого знал, и тех, кого не знал. Он видел лица. Черты. Движения. Но только одно движение пронзило его, как луч. Тиру. Слепой зеленый дракон, стоящий на передней повозке, будто обвитый мягкими слоями теплой одежды, махал ему рукой с таким воодушевлением, как будто это была встреча после месяцев разлуки. Его жест был прост — и в этом простом была сила. В нем было «я тебя вижу» даже при том, что он не мог видеть. В нем было «я рад», и это нельзя было не почувствовать. Сердце Рейшана дрогнуло. Не вспыхнуло. Не сжалось. Оно именно дрогнуло — как туго натянутая струна, по которой провели пальцем, пробуждая звук. Он улыбнулся — не торопливо, без показного намека. Просто — как тот, кто позволил себе быть счастливым хотя бы на миг. И этот миг продлился, пока он приближался. Шаг за шагом. Не ускоряясь. Не ломая темпа. Он шел как и шел, но теперь в каждом движении было тепло. Он подходил не к саням — он приближался к нему.
  А потом Тиру — как будто поймав момент, как шквал — ринулся навстречу, с обычной своей щедрой стремительностью, заговорил, обнял, затолкал в сани, бегло его представил, пояснил что он тут делает. И все это было так естественно, так по-домашнему, будто он не просто встречал попутчика, а возвращал кого-то родного, кого-то... нужного. Он назвал его сопровождающим. Слово, держащее его, будто он был лишь частью их пути. Рейшан уселся. Медленно. С достоинством. С тем ленивым величием, как хищник, выбравший себе теплую лежанку. Его взгляд лениво прошел по всем — по штурману, по лицам, по фигурам. Он не оценивал — он констатировал. Замечал. Фиксировал. И, как только заметил Караса, что сидел в углу саней, в его глазах на одно короткое мгновение проскользнул инстинкт — острый, внимательный, как капля яда на кончике когтя. Он не нападал. Не угрожал. Но он помнил. Помнил — слишком многое. Он отвернулся, хитро улыбаясь. Не Карасу. Себе. Тому, как просто все может быть. Теперь можно просто ждать. Просто выжидать. Он умел это.
  Рядом сидела штурман — фея. Ее он тоже знал. Она никогда не была ему по-настоящему приятна, но и не вызывала отвращения. Когда он был ребенком она протянула к нему руку, радостно, желая погладить в его звериной форме. И он не забыл. Его хвост, будто по старой памяти, отодвинулся от ее стороны, словно тонкое, но четкое предупреждение: не прикасайся. Он чувствовал себя уверенно. Как тот, кто сидит в логове, окруженный людьми, но все еще один. И это одиночество не тяготило. Оно было его.
  Тиру сел позади. Сани двигались, уплывая вдаль и его взгляд впивался в белую пустоту впереди, в развевающийся снег, в очертания гор. Он знал дорогу и знал, куда вести. Рейшан был проводником в этой снежной сказке и не мог ошибиться.
  А потом почувствовал касание к своей руке, что он положил на спинку сиденья. Сначала легкое. Незаметное. Словно случайное. Локоть. Соприкосновение. Он не повернул головы. Не сделал ни звука. Но внутри — внутри дрогнуло. Потом — снова. Пальцы. Ближе. Увереннее. Будто бы незрячий искал точку опоры. Он хотел повернуться, схватить его за лицо, развернуть, впиться в губы, показать зубы, показать, что не играют с огнем. Но не мог. Вокруг были люди. Поэтому он просто улыбался. Каждому новому прикосновению — как знаку. Он не игнорировал, но и не акцентировал на этом — просто смотрел вперед. Прямо. Словно сквозь мир.
  И все же как легко этот Тиру врывался в его жизнь — без ключа, без разрешения, без стука. И от того, как сильно он хотел, чтобы эти вторжения не заканчивалось никогда, Рейшан ощущал щекотливое чувство внутри. Он не говорил, не флиртовал. Но в его тишине была буря.

  Прикосновения Тиру скользнули ниже — с той самой внимательной неторопливостью, в которой не было ни спешки, ни робости, ни лишней задумчивости: только физическое присутствие, мягкое, живое, настоящее. Сначала руки оказались на бедрах, будто случайно — как вода, что ищет русло. А потом, не прерываясь, не теряя естественного ритма, легли на хвост Рейшана, тяжелый, пушистый, обманчиво спокойный, будто принадлежал не дракону, а какому-то благородному зверю, привыкшему к прикосновениям, но не желающему подчиняться. И Рейшан почувствовал этот интерес почти сразу. Почувствовал не умом, не телом — чем-то другим, между этими двумя, — и в ответ его хвост будто перетек, сместился с той неторопливой, тяжеловатой грацией, с какой в воду опускается удав: без страха, но с намерением. Он скользнул на ноги Тиру, устроившись на них как будто бы лукаво, но в его движении не было ничего показного. Кончик хвоста, яркий, густо пушистый, зашевелился у того на коленях, словно задумчивый зверек, который не решил ещё — дразнить ли, бежать ли, или притвориться безобидным.
  Он дразнил его. Это было очевидно. Он уже так играл — когда-то, будучи совсем ребенком, на одной из заснеженных улиц Ульфендорма, где уличный кот, раскатисто урча, гонялся за хвостом, не подозревая, что тот принадлежал существу куда более разумному, чем он сам. Сейчас все было иначе — другое время, другая ванна, другой "кот", лежащий поверх него, но суть оставалась той же. Он дразнил — игриво, избегая, но позволяя себя поймать.
  Уголки губ дрогнули. Рейшан улыбнулся, не скрывая этого — улыбка была открытая, глубокая, как растаявшая тень. Пока он забавлялся этой игрой, позволяя хвосту уворачиваться от рук Тиру, в его взгляде постепенно менялся свет: от задумчивой отстраненности — к живому вниманию, от туманных мыслей — к простому, плотному настоящему, что вытесняло все лишнее, вплоть до воздуха между словами.
  Тиру не отставал в своих хитрых речах. Ответ его был ехидным, прицельным, как хорошо заточенное копьё — он надавливал не в лоб, не словами, а подстрочностью, подводя к очевидному, почти подталкивая. Он сдвинулся ближе, прижался к груди, и когда его губы оказались совсем рядом, а дыхание разогревало влажную кожу, Рейшан едва слышно щелкнул зубами. Их руки были сплетены этим хитрым зеленым драконом. Рейшан сжал ладонь Тиру крепче, чем прежде, не так как это было тогда на улице. Просто с пониманием, что теперь все иначе. Теперь ему не сбежать. Он держал не пальцы, а словно его самого целиком. И впервые за все это время — не давал выбора, который раньше оставлял, почти незаметно. И сердце его отреагировало первым, но он не до конца осознавал этот импульс.
  Он заговорил. Его голос вернулся к своей прежней манере — ленивой, с тем особым оттенком невозмутимости, за которым обычно прячут куда больше, чем позволяют показать. Он говорил, будто ничего не произошло, будто все еще оставался тем, кто играет, а не чувствует.
— Хм... я думаю, что в этом городе найдется такой человек, — проговорил он, закрывая глаза, как будто растворяясь в самой фразе, в ее простоте, в позволении наконец сказать это вслух. Вторая свободная рука медленно, нежно обвила спину Тиру, впитывая тепло воды, что стекала по позвоночнику, ощущая под пальцами жизнь — чужую, но так наивно доверившуюся ему.
— Я уточню его расписание, — усмехнулся он, не раскрывая очевидное, но и не маскируя удовольствия, с которым в этом признании оставалась легкая завеса. Он не хотел лишать Тиру шанса угадать, хотя и знал, что тот уже понял. Не спешил раскрыть очевидное — не потому что боялся, а потому что ценил само предвкушение, сам игривый процесс, тот момент, когда догадка висит в воздухе, как капля воды на краю ресницы, и вот-вот сорвется.
  И ему действительно было приятно. Но не той грубой, поверхностной радостью, в которой важно только похотливое желание. Это было глубже, тише, чище — как будто где-то внутри, в самой сердцевине, что-то сдвинулось, слилось, наполнилось теплом. Приятно — что его ждали. Приятно — что его хотели видеть. Приятно — что на него рассчитывали. И, осознавая это, он чувствовал, как в нем отзывается нечто, чему не было названия, не было структуры, но было ясное, простое: я тоже не хочу отпускать. И это не было желанием взять и удержать его. Это не было ревностью или голодом. Это было... осознанием. Теплым. Плотным. Медленно зреющим изнутри, как свет, что расползается по дому на рассвете, охватывая всё сразу — и окна, и пол, и разбросанную одежду. Это было тем самым, что не нуждается в определениях. Что просто есть.
— И когда же этот бравый и бесстрашный капитан отправляется в свое великое путешествие? — спросил он, уже тише, и голос его стал словно бы ближе к коже, ниже, глубже, как шелест. Он провел пальцем вдоль позвоночника, никуда не спеша, словно не просто касался, а вчитывался в живое письмо, вытатуированное судьбой. Пальцы его задерживались на каждом позвонке, как будто те были шагами по дороге, по которой можно идти только вдвоем.
  И с каждым прикосновением он начинал понимать — не догадкой, не разумом, а чем-то мягким, невыразимым: в этом пути, каким бы долгим он ни был, каким бы сложным, каким бы хрупким, уже есть место для двоих.

  Он почувствовал, как под его телом что-то сместилось — не резким толчком, а плавным, ленивым движением, от которого пространство стало теснее, уютнее. Тиру слегка зашевелился, и его руки — уверенные, с длинными пальцами, вечно чуть прохладные на ощупь — мелькнули возле лица, скользнув мимо щек, коснувшись его ушей. Не с намерением, не с осторожностью, не с робкой лаской, а так, как трогают подушку, на которую давно опускают голову: привычно, без задумчивости, но с какой-то негромкой, невыраженной теплотой, что таится в бытовом жесте, как капля сиропа в теплом молоке.
  Рейшан не дернулся, не насторожился, не выпрямился в оборонительную струну — уши его никогда не были особенно чувствительны, и от прикосновения к ним он скорее отметил сам факт контакта, чем какое-либо телесное чувство. Но что-то в этом движении, в том, как Тиру почесал ему ушко, было что-то невероятно теплое и будничное, словно он так делал каждый день.
  Эта сцена — мягкая, почти комичная в своей обыденности — казалось настолько родной, словно они оба были дома. В теплом, медленно текущем времени, в котором слова звучат не потому, что надо говорить, а потому что хорошо вместе молчать, а значит — можно и сказать. Рейшан, нависший над Тиру, который устроился у него на теле, прильнув к груди, чувствовал, как в нем медленно разворачивается нечто странное: не мысль, не вывод, а чувство, зыбкое, щекочущее, сладкое, словно ты только что зашел с мороза в кухню, и в нос ударил запах карамели, а на языке расплылась щепотка теплого сахара.
  Он понимал, что все, что происходило, — не всерьез. Что это не было признанием, не обещанием, не сохранной данностью. Но при этом каждый новый взгляд, каждый выдох, каждое движение создавали иллюзию чего-то цельного, законченного, почти совершенного. Как будто в этот момент все совпало: дыхание, тепло, близость, доверие, и даже их неуклюжие позы — все выстраивалось в какую-то драконью версию тишины и уюта, в которой не надо было ни спрашивать, ни объяснять. За этим теплом что-то пряталось, что-то нежное, что-то невероятно теплое и Рейшан не понимал что это.
  Тиру заговорил — привычным, чуть растянутым, ленивым голосом, в котором жила улыбка. Голос тек, как вязкое, теплое масло, медленно обволакивая уши и сползая в грудную клетку. Он запрокинул голову, и теперь Рейшан смотрел на него сверху вниз.
  Лицо Тиру в этом положении казалось удивительно беззащитным. Мягкая линия носа, губы растянулись в той самой улыбке, что никогда не бывает до конца серьезной. Глаза с вечным прищуром, хоть и слепые, все равно будто смотрели — не на Рейшана, а сквозь него, в небо, в потолок, в пространство, где жили мысли, которых никто не слышал.
  И в этот момент Рейшан не выдержал. Его губы тронула улыбка — спокойная, чуть насмешливая, снисходительная, как у того, кто видит, как кто-то играет важную роль, и все равно хотелось по-доброму ткнуть его в нос. Он едва не поддался этому импульсу: не с целью разрушить, не чтобы насмешить, а просто от переизбытка нежности. Так хочется коснуться мордочки этого котенка, который перевернулся лапками вверх и делает вид, что он — грозный хищник.
  Он не сделал этого. Только чуть склонился ближе, наблюдая, как дергается уголок губ Тиру, как у него слегка изгибаются брови, как горло подрагивает от речи. Это было щекочущее мгновение — не телесно, а эмоционально, как будто где-то внутри смешались всё: тепло, легкое головокружение, желание остаться, и невозможность понять, почему именно сейчас всё это кажется настоящим.
  Он не знал, что будет дальше. Но знал, что вот это — здесь, сейчас, в полумраке комнаты, в звучащем голосе, случайных прикосновениях все было... правильным. И, может быть, даже своим. И в этот момент он осознал, что еще никогда в жизни никого не считал милым. От этого он даже слегка вздрогнул, словно Тиру, касаясь его ушей сделал ему щекотно. Однако щекотно ему было где-то внутри, Рейшан внутри себя растерялся от этой мысли. Он не понимал как может дракон старше его быть таким милым. Рейшан понимал, что Тиру даже не смотря на свою слепоту скорее всего был сильнее него, это читалось в ауре мужчины рядом с ним, что он, тающий, милый, с очаровательной улыбкой на самом деле не был слабым. Но он словно в глазах Рейшана стал хрупким и, даже с осознанием того что это не правда, не знал в какой момент почувствовал его таким сладким и милым. Неужели это было в момент когда его глаза коснулись зеленого дракона в первый раз сегодня, когда он, словно сказочный теплый персонаж, вторгся в его мир? Рейшан не знал, не понимал, но был уверен, что какие-то серьезные изменения произошли после, причем даже до того как они слились воедино в страстном потоке похоти. Ему нужно было разобраться и проверить.
  Тиру игриво говорил о необходимости кого-то, кто знает местность, кто ориентируется в здешних краях, кто может быть полезен не словом, а делом, — и в этом предложении не звучало ничего необычного, кроме того едва заметного движения в подтексте, того невидимого крючка, за который Рейшан, если бы был внимательнее к интонациям, мог бы зацепиться и улыбнуться в ответ.
  Но он не улыбнулся.
  Он в этот момент находился чуть дальше — не телом, не глазами, а внутренне: на шаг позади, погруженный в свои размышления, которые, подобно глубокой воде, затягивали в тишину и неохотно отпускали к поверхности. Действия, жесты, сам момент быстро погрузил его в очень глубинные размышления. И его голос, когда он ответил, прозвучал не так, как следовало бы, не в том ключе, не с тем оттенком легкости, что могла бы сыграть в ту же игру. Он сказал это сдержанно, почти буднично, как говорят в ответ на просьбу кого-то постороннего, не глядя в глаза, не подыгрывая, не вкладывая тепло в слова:
— Знаю одного такого человека, — произнёс он спокойно, даже чуть отрешённо, будто и впрямь не рассматривал себя в роли кандидата, а перечислял кого-то третьего, незначительного, — Во сколько он должен подойти и куда?
  Тон его был ровным, без пауз, без тех полуулыбок, что можно было бы подхватить и перекинуть обратно, как снежок в игривой драке. Он не подыграл, не поймал нить, не потянул за нее. Он словно отвечал всерьез. И потому в этом ответе была странная двойственность: с одной стороны, он говорил именно о себе, именно он был тем человеком, кто ориентировался в этих краях, он мог быть полезен, сопровождать, поддержать, быть рядом. Но с другой — его голос звучал так, будто это кто-то другой. Будто он готов отступить в тень и позвать вместо себя того самого "кого-то", кто, быть может, никогда не появится, потому что он — выдуман.
  И в этом несоответствии между сказанным и подразумеваемым жила неловкость — тихая, не ранящая, но оседающая внутри, как пыль, когда забываешь открыть окно.

  Он подошел ближе, осторожно — не желая спугнуть, но и не намереваясь держаться в стороне. Его движения были точными, уравновешенными, как у того, кто привык держать под контролем не только свое тело, но и мысли. Он сел на корточки, выбрав ту незаметную границу, где еще не начиналась навязчивость, но и не чувствовалась холодная отстраненность. Опершись локтями на колени, он склонился немного вперед, позволяя взгляду лечь на нее ровно, спокойно, будто она была частью старого, пыльного интерьера, затерявшейся здесь, как забытая вещь из прошлого.
  И смотрел. Молча. Долго. Слушая ее длинную речь. В этом взгляде не было ни раздражения, ни осуждения, ни той хищной подростковой надменности, которой так часто злоупотребляют те, кто впервые получил власть над другим. Нет — его взгляд был тише, глубже, усталее, как у того, кто смотрит не на живое существо, а на последствие чьей-то глупости, чьей-то безрассудной отваги, чьей-то неуместной радости. Он смотрел на нее, как смотрят на куклу, случайно упавшую лицом в грязный снег — яркую, немного тронутую сединой переживаний, неуместно живую, и оттого вызывающую одновременно и желание поднять, и желание отвернуться, и что-то третье, совсем не детское: помолчать рядом.
  Тишина старого дома тоже не была пустой. Она дышала, как живое, с трудом, со скрипом, будто стены хранили в своих сухих щелях воспоминания тех, кто жил здесь до того, как все выцвело и осело пылью. Воздух был плотным, тяжелым, как старое шерстяное одеяло, заботливо подбитое ватой и забытое в сундуке: в нем было что-то от забвения, что-то от уюта, и что-то от долгого ожидания. Даже деревянный пол, когда она шевельнулась, отозвался скрипом, который показался ему чрезмерно громким, почти вызывающим, словно этот дом давно отучился быть услышанным.
  В этой тишине звучал ее тонкий, звенящий голос. Он был неожиданно уверенным, дерзким в своей легкости, и если бы не болезненная хрипотца, на которую повлияла явно ударенная голова — такой голос можно было бы принять за голос, уверенно звучащий со сцены, а не с пола старого дома. Она говорила много, быстро, как будто все еще неслась за котом, как будто фонарь — вовсе не фонарь, а шутка, и весь день — просто игра. И именно это — эта ее безусловная, беспардонная цельность — пронзила тишину куда глубже, чем любой звук.
  Рейшан молчал. Он позволил ей говорить без перебивания. Он слушал, как ее слова рикошетят от пыльных стен, от кресла, от стекла, как они отдаются эхом в треснувших подоконниках, и не сказал ничего. Только слегка откинулся назад, подперев щеку ладонью, и, кажется, на мгновение позволил себе едва различимый смешок — не смех, нет, но колебание уголка губ, как будто он признавал: «ладно, это было неплохо».
— Маленький гном? — повторил он с ленивым, теплым интересом, будто пробуя эти слова на вкус, размышляя, насколько хорошо они сочетаются с тем, как он сегодня выглядит. Хвост его, длинный, плотный, пушистый, мягко скользнул по полу и лег в сторону, очерчивая полуокружность, как если бы обводил пространство их диалога. — Ты часто называешь так тех, кто вытаскивает тебя из-под носа у стражи и спасает от объяснений с разгневанными торговцами?
  Голос его был ровным, почти лениво обволакивающим, с тем оттенком взрослой невозмутимости, который редко встречается у детей, но иногда достается тем, кто слишком рано понял: лучше сначала выдохнуть, чем сказать что-нибудь резкое. Тот кто знал, что нужно думать, прежде чем открывать рот.
    Он поднялся без суеты, без излишней бравады, с той внутренней плавностью, что присуща тем, кто уже привык носить одежду, сшитую по фигуре, и потому не стеснялся ни ее веса, ни своего движения в ней. Пальто, что мягко обвивало его плечи, было теплым, дорогим, точно скроенным и сшитым на совесть: легкий блеск в швах выдавал ручную вышивку у воротника, незаметную для неразборчивого взгляда, но ощутимую в каждом движении. Внутренние карманы были расположены с продуманной точностью — там, где удобно, где не тянет ткань и не перекашивает силуэт. Ткань подкладки была с коротким настоящим мехом — не декоративным, а таким, каким греют в настоящие холода, — и запах, что исходил от него, пах мягким мылом, утренним светом, и чем-то неуловимо домашним.
  Это был ребенок, за которым ухаживают. Которого ждут вечером дома. Которому застегивают шарф не потому, что боятся простуды, а потому, что любят. Уже давно он не был оборванцем. И уж точно не походил на тех, кто выжил в одиночку. Он выглядел... как мальчик, у которого все в порядке. И это делало его еще спокойнее. Увереннее. Но не хвастливо — просто как нечто само собой разумеющееся.
— Я Рейшан. Просто Рейшан, — произнес он, и в его голосе не было ни капли позы. — А ты — громкая. Слишком после такого падения.
  Он склонился к ней, вынимая из кармана узкий тканевый сверток — чистый, аккуратный, почти новый, в котором бинт был уложен так ровно, будто кто-то заботливо сворачивал его после последнего использования. Он положил его на пол рядом, движением неторопливым, чуть отстраненным, как будто занимался привычным делом, не требующим комментариев. Рейшан смотрел на чужую руку и говорил:
— Я думаю это ушиб. Может, растяжение, — бросил он деловито, не слишком мягко, но и не с нажимом. — Я не врач. Но у меня есть магпластырь, но он немного пощиплет. Только не ори. Здесь все слишком хорошо слышно.
  С этими словами он отошел, передвинул в сторону тяжелый стул, тот самый, что еще помнил ладони стариков, давно ушедших. Шевельнул его с усилием — по тому, как дернулись плечи, было ясно, что вес мебели для него была все еще нешуточный. Затем забрался на сиденье, встал на цыпочки, потянулся к верхней полке старого шкафа, цепляясь пальцами за край, как за уступ скалы.
— И вообще... — проговорил он, не оборачиваясь, голос звучал приглушенно, из глубины шкафа, — тебе еще повезло. Если бы влетела в лавку мастера по артефактам, с тебя бы не только фонарь взыскали, но и заставили мыть витрины во всем Хароте. Убытков было бы... — он задумался, — на месяц точно. А то и два.
  Он спрыгнул, беззвучно, мягко, и прошел обратно, усаживаясь на коврик рядом. Его движения были по-прежнему спокойны, без резкости. Он взял ее за руку — крепко, но не грубо — и принялся приклеивать магпластырь, не спеша, выверяя все, как будто лечил не руку, а собирал кусочки мозаики, в которой важна каждая деталь. Лекарственная смесь вспыхнула мягким светом, когда соприкоснулась с кожей, и Рейшан, не дожидаясь реакции, тут же начал аккуратно, с заметной старательностью, обматывать бинтом запястье.
  Повязка получилась немного кривой, местами перетянутой, местами — наоборот, слишком рыхлой. Но было видно, как серьезно он старался. Он делал это не из чувства долга. Не потому, что ему было велено. Он просто делал — потому что знал, что нужно. И этого — было достаточно.
  Он бросил на нее быстрый, можно было сказать "профессиональный взгляд", каким смотрят не из любопытства, а из желания убедиться — все ли на месте, все ли цело. Его глаза скользнули по растрепанным, чуть влажным от снега волосам, зацепились за пальцы ног, беспечно раскинутые на пыльном полу, и задержались на лице — не потому что оно было особенно выразительным, а потому что в нем, несмотря на всю смелость и дерзость, всё же скрывалось что-то уязвимое, еще не оформившееся. Он отметил про себя, что она была босой. По-хорошему, это должно было бы его удивить. Но не удивило.
   Сам он давно привык к своим лапам — сильным, поджарым, покрытым густым мехом, уже нечувствительным к холоду. Он и зимой выходил без сапог, в снег по щиколотку, и не чувствовал ни боли, ни мороза — только привычное прикосновение зимы, как к старому знакомому. Эта девочка тоже не дрожала. Ни пальцы, ни плечи не выдавала дрожь. Она двигалась, говорила — и не зябла. Будто так и надо. И Рейшан подумал с легким, почти отстраненным интересом, что, возможно, драконы все такие. Что, может быть, это у них общее — нечувствительность к холоду. Или гордость. Или и то, и другое вместе.
  Он не знал. Он вообще знал о других драконах немного — ровно настолько, насколько знал о родственниках. Рейшан тихо выдохнул, не шумно, не с досадой, а так, как выдыхают, когда все вроде бы сделано, но внутри еще остался осадок. Затем медленно откинулся назад, перекатился на лопатки и сцепил руки за головой, вытягиваясь вдоль ковра. Смотрел в потолок. Там ничего не было. Но ему не нужно было, чтобы там что-то было. Ему нужно было просто — немного помолчать.
— Ты, конечно, можешь рассказать, кто ты и как тебя зовут. А можешь не рассказывать. Мне не принципиально. Но я все равно отведу тебя обратно к нормальным улицам, когда стража уйдет. А пока... — он перевёл взгляд на щель между досками, сквозь которую пробивался бледный свет Харота, — Я бы посоветовал подождать. И не вздумай прыгать. В твоем состоянии ты снова улетишь куда-то своей головой, но я ловить не стану.
  Он говорил без злобы. Без особой строгости. Просто... как старший брат, не старший по возрасту, но по здравому смыслу. И, может быть, где-то внутри ему даже нравилось, что она — такая шумная, странная и вся в себе — появилась здесь, в этом доме, полном тишины и призрачной пыли.

  Рейшан все еще нависал над Тиру, не размыкая объятий, будто само тело не могло отпустить, не позволяло разъединиться, пока между ними витал остаточный жар, распадающийся в воздухе, как тлеющая зола после выдоха пламени. Он чувствовал, как дрожь, прежде державшая их обоих в напряженной арке страсти, теперь отступала, отступала медленно, неохотно, оставляя после себя пустоту, что отдавалась в груди. И с этим отступлением приходило дыхание — более ровное, менее рваное, но все еще тяжелое, насыщенное, наполненное чем-то, что не поддавалось словам. Разум, прежде стянутый жаркой пеленой, подчиненный лишь инстинкту, наконец начал возвращать себе власть. Не сразу, не с уверенностью, а осторожно, будто пробираясь сквозь утренний туман, в котором еще слышны отголоски ночных голосов, в котором каждый шаг — по зыбкой грани между воспоминанием и реальностью. Он не мог сказать, что чувствовал. Это было не просто усталостью, не просто отголоском наслаждения. Это было ощущением чего-то, что до сих пор не имело имени — чего-то нового, хрупкого, и потому пугающе ценного.
  Пальцы Тиру продолжали скользить по его телу, неторопливо, будто проверяя, здесь ли он еще, не растворился ли, не стал ли призраком. Это прикосновение было как якорь — удерживало его в настоящем, в этом моменте, где еще не было слов, но уже не осталось огня. Это касание было неслучайным, даже не машинальным. Оно было полным — теплым, интимным, как порой, когда слова уже произнесены, но тишина все еще вибрирует от их смысла.
  И все же под этой тишиной в нем таилась тревога. Не о том, что было — а о том, что будет. Не потому что он чего-то боялся — а потому что, впервые, не знал, что делать. Его тело само знало, как вести. Его руки, губы, бедра — все ранее двигалось с уверенностью, с точностью, которую не учили, не объясняли, а будто вложили глубоко в его суть. Но теперь, когда все закончилось... он не знал, куда положить руки. Что сказать.
  Он замер ненадолго, упорядочивая хаос в своей голове, чтобы принять решение чуть позже, а затем — с тем же вниманием, с той же осознанной нежностью, с какой рисуют последние штрихи на картине — медленно вышел из тела Тиру. Его движения были осторожны, как у зверя, который боится ранить даже кожей, даже касанием. Его плоть, все еще пульсирующая, будто сама не хотела отпускать, отозвалась дрожью, последним сокращением, в котором не было силы — только сожаление. Семя, теплое, тяжелое, будто сгустившееся из самой сути, вытекало за ним, лениво, неторопливо, оставляя влажный, липкий след между ними, на диване, на коже, на дыхании, которое они делили до самого конца.
  Он чувствовал каждое прикосновение Тиру — чужие пальцы, что скользили по спутанным после страсти волосам, по звериным, пушистым ушам, все еще чувствительным к малейшему движению. Это не было просто касанием. Это было прикосновением к чему-то глубокому, к самому нутру, в которое не часто пускают. Рейшан чуть приподнял уголок губ в едва уловимой полуулыбке, где не было ни насмешки, ни позы — только тихое, звериное удовлетворение, как у хищника, что насытился, но еще не отпустил добычу, грея ее тепло под лапой. Рейшан почувствовал, как ладонь Тиру касается его, и не дал ей уйти — перехватил, осторожно, но решительно, как ловят птицу, не сжимая, не пугая, не удерживая слишком сильно, а просто — чтобы почувствовать, что она здесь, что она — его. Его губы скользнули к ней, коснулись мягко, с тем тихим выдохом, что всегда сопровождает самые честные жесты. Это был не просто поцелуй. Это был ответ на что-то внутри него. Он не говорил. Не произнес ни слова — но в этом молчании пульсировал весь спектр эмоций, дрожащий между ребрами. Будто в груди било сердце того, кто только что натворил нечто слишком важное, и теперь боялся пошевелиться, чтобы случайно не разрушить хрупкий, дрожащий миг.
  Дракон поднял взгляд, задержал его на лице Тиру — и в это мгновение, словно в дыхание между двумя ударами, начал просчитывать. Быстро, лихорадочно, как если бы каждое слово, каждый взгляд, каждое движение могли либо сохранить это странное, едва родившееся волшебство, либо разрушить его, превратив в тень. Он не знал, что было правильным. Как коснуться, чтобы не прижаться слишком жадно. Как уйти, не оставив холода. Как быть — с тем, кто сейчас лежал перед ним, расслабленный, уязвимый, с той самой ломотой в мышцах, которая говорит о полном, без остатка отданном удовольствии. Они были в поту, в сперме, в следах страсти, что все еще пахла жаром и касанием — но Рейшан знал, чувствовал нутром, что оставаться в этой вязкой, сладкой, почти липкой тишине — значит замереть, застыть на месте, которое не должно было стать последним.
  Поэтому он снова наклонился — не внезапно, не поспешно — и коснулся лба Тиру губами. Осторожно. Дольше, чем в первый раз. С той самой мягкой тягой, с какой целуют что-то свое, давно желанное, но обретенное неожиданно. А потом, как будто все это было заранее решено, медленно поднял его. Не спеша. Не с силой, а с той аккуратной решимостью, с какой поднимают хрупкий сосуд, полный чего-то бесценного. Он прижал его к груди, как носят тех, кого не хотят выпустить. Как переносят нечто стеклянное, но близкое.
— Ты и вправду хорош, капитан, — выдохнул он с легкой хрипотцой в голосе, где, несмотря на усталость, все еще звенела нежность, окрашенная теплым, бархатным послевкусием. Его голос был обволакивающим, как дым, что тянется над потухшим пламенем, не обжигая, но сохраняя в себе тепло. — Кажется, огня на вашем корабле и впрямь достаточно, — добавил он уже с мягкой, нарочно ласковой усмешкой, словно осторожно напоминая об их сценке у прилавка, когда Тиру, с хищной игривостью в голосе и искрами в глазах, хвастался, что умеет обращаться с пламенем.
  Рейшан нес его, не замечая тяжести. Нет, он чувствовал, как чужое тело — мокрое, расслабленное, доверчивое — лежит в его руках, но не ощущал в этом ни усталости, ни скованности. Все происходило так, как будто оно было выточено именно для того, чтобы оказаться у него на руках. Как будто его руки знали это тело — и запомнили. Он не задумывался над этим. Просто двигался, как будто делал это не в первый раз.
  Ванная встретила их глухим отголоском шагов и тем особым, влажным запахом чистоты, что медленно подменяет запахи страсти. Рейшан ударил хвостом по сенсору включения — вода, с легким шипением, заструилась из крана, заполняя ванну теплом, что бежала и убегала по водостоку. Он опустился в воду сам — целиком, вместе с Тиру, как будто так и нужно. Прижал его к себе — плотно, уверенно, без нажима, но с той надежностью, что дает понять: тебя не отпустят. Тебя не выронят.
  Он вдохнул его запах. Сначала — поверхностно, случайно. А потом — глубже. Словно позволил себе быть честным. Запах тела с солоноватым следом страсти, с чем-то еще, каким-то ускользающим, личным, только его — вспыхнул в легких, будто пламя, что еще не догорело. И в этом вдохе было столько скрытого желания, что пальцы Рейшана дрогнули. Ему захотелось — почти неосознанно — вгрызться в кожу, оставить след, отпечаток, повторить то, что уже было. Но он сдержался. Словно хищник, который сам нацепил на себя цепь. Он отстранился. Молча. Осторожно, словно просто получал удовольствие. Уперся руками в края ванны, позволяя воде — теплой, обволакивающей, текучей, — смывать не только сперму и пот, но и остатки теней жара, который все еще пульсировал в его сознании.
  И теперь Рейшан вспоминал, как его пальцы сжимались на чужом горле. Как чувствовал пульс. Как жаждал — сильнее сжать, чем позволял себе до этого. Если бы его самого кто-то придушил... Он бы, возможно, не простил. Возможно, вырвался бы с криком. Но тогда — в тот миг — все было иначе. Рейшан не осознавал, Тиру не протестовал. И все было так страстно, до боли в челюсти, до сухости в глотке. И все еще не понимал, что именно в нем открылось. Это было бы проще, если бы Тиру был случайным. Просто телом. Просто красивой фигурой в дыму воспоминаний. Но он не был.
  Именно поэтому Рейшан молчал. Он не знал, что именно между ними родилось — но точно знал, что это не было обыденным. Это было тонкое, зыбкое, невидимое, как ткань между мирами. И потому Тиру должен был чувствовать себя в безопасности.
  Он прикрыл глаза, откинув голову назад, подставляя лицо горячей воде, позволив пару и каплям стекать по коже, словно заново вычерчивая черты. Он вдыхал пар, как лекарство. Словно вбирал в себя самообладание — то самое, что ускользнуло, когда он позволил инстинкту вести за собой. Оно возвращалось медленно. Как тепло после холода. Как дыхание после долгого рывка.
— И какие же планы у вашего корабля на Хароте, капитан? — спросил он спокойно, с той самой ровной интонацией, с которой задают вопросы в тени заката, когда всё уже сказано, но хочется ещё немного — тепла. Смысла. Присутствия.

  Он почувствовал это даже не в прикосновении, не в движении — еще до, в воздухе, в вибрации между телами, в тонкой дрожи, что пробежала по коже, Тиру на что-то отреагировал иначе. Это ощущение — почти предчувствие — прокатилось по позвоночнику, затрепетало в солнечном сплетении. Он не осмысливал, не взвешивал, не разбирал по полочкам — не нужно было. Он знал. Узнало по тому, как ладонь Тиру, выскользнувшая из податливого плена, дотянулась до его лица и замерла там, словно прикосновение к алтарю, осторожное, но полное решимости. И в этом жесте, легком, почти робком, не было просьбы — была заботливая данность, воля, согласие, обрушившееся на Рейшана, как набегающая волна на берег, к которому она стремилась весь шторм. ‭
  «Сделай‭» — произнес он и то, что он сдерживал — развалилось. Не с грохотом, не бурей, но мягко, как тают снежные кружева под дыханием. Исчезло. Обнажилось. Оголилось. Он отдался этому чувству, этому зову, не в силах — да и не желая — сопротивляться. Он потянулся, будто вся суть его сдвинулась вперед: не телом — сутью. И в этом стремлении, в этом почти обреченном движении не было ни слова, ни команды, ни намёка на власть. Только жар. Только признание. Только сдавленный, гортанный выдох, сорвавшийся с его губ, тяжелый, обволакивающий, как дыхание перед бурей, когда воздух уже не несет прохлады, а только электричество.
  Его пальцы, до этого вцепившиеся в запястья капитана, разжались медленно — как если бы выпускали не тело, а душу. Ни резких движений, ни рывка. Он отпустил так, как отпускают поводья тому, кому верят, оставаясь рядом, но позволяя идти вперед. Одна рука осталась скользнула по коже Тиру к горлу, легла туда с той осторожной тяжестью, которая не требует повиновения, но создает опасную близость.
— Останови, если не понравится... Только сильно, — прошептал он, настолько тихо, что слова не столько были произнесены, сколько переданы в дыхании, в вибрации гортани, в трепете губ, коснувшихся уха Тиру. Это не был приказ. Не предупреждение. Это было дрожащее, наполненное обещание: я отпущу, если ты попросишь.
  Он сжал руку на чужом горле.
  Вторая рука, еще влажная от смазки и трепещущая от жара, опустилась вниз, скользнув вдоль бедра, чтобы вновь найти пульсирующую плоть Тиру — ту, что звенела от напряжения, горела от прикосновений. Он сжал ее — не резко, но основательно, с тем напором, что подхватывает жар, уже плескающийся внизу живота, и гонит его выше, в сердце, в легкие, в голос, лишенный воздуха. Его пальцы двигались, продолжая начатое телом — теплые, ритмичные, влажные, как будто они были не отдельным прикосновением, а продолжением того самого поступательного, мощного движения бедер, что вновь и вновь ввинчивались в открытое, жаждущее, сжимающееся под ним тело. Он шел медленно, тягуче, глубоко, каждым движением как будто запечатывая в Тиру обряд, скрепляющий жар.
  Но то, что происходило снаружи, бледнело перед тем, что творилось внутри — внутри этой тянущейся, сдавленной, отданной шеи. Он не просто держал — он контролировал дыхание. Сжимал не до боли, но до предела, до того самого состояния, когда воздух становится роскошью, когда каждый вдох — это дар, который отдается только за доверие. Он чувствовал, как под его пальцами дрожит гортань, как дыхание становится коротким, обрывается, как тело под ним откликается на каждую потерю кислорода сжатием, сдавленным стоном. Он сдерживал, но не ломал. Вел, но не подчинял. Он дарил это чувство — когда контроль не пугает, а становится единственным способом сохранить равновесие.
— Я... — выдох его сорвался, хриплый, низкий, неуверенный не в себе, а в силе, с которой он мог ещё удержаться. — Всё будет хорошо... Почувствуй...
  В эти момент голос, пропитанный жаром, хлестал по коже, как благовест, как шелест ветра над раскаленным камнем. Он не говорил — он шептал, как будто каждое слово было молитвой, нацеленной не к небу, а прямо в тело, в жар, в сердце. Он прижался щекой к щеке Тиру, нежно, как кот, что прячется в дыхании любимого, и в этот момент его пальцы вновь сжались — крепче, ощутимей, как будто дыхание Тиру теперь должно было подчиняться только его руке.
  Он почувствовал, как пульс затрепетал сильнее, как под ладонью заскользило движение кожи, как грудь, потеряв ритм, взвилась судорожным вздохом. И в этот момент — теплые, неровные, сбивчивые царапки по коже его руки. Легкие, почти незаметные. Это было не смело, почти мягко, ощущалось как — «ещё».
  И Рейшан, при всей своей одурманенности понял это так. Не умом, не мыслью — телом. Почувствовал, как жар сливается с жаром. Как дыхание в ритме его пальцев становится искусством — хрупким, хищным, красивым. Он сжимал не горло — он сжимал воздух между ними. И каждый выдох Тиру, прорывавшийся через эту сдержанную хватку, отзывался в его бедрах новым толчком, новым ударом, что пробегал по позвоночнику, как вспышка света, готовая вспыхнуть в грозе.
— Вот так... — прошептал он едва слышно, губами скользнув по виску. — Ты чувствуешь? Это безопасно. Я здесь.
— Просто растворись в этом, — выдохнул он и лбом прижался ко лбу Тиру, прикрыв глаза. Его рука продолжала двигаться по чужому члену, ритмично, влажно, горячо. Он чувствовал, как тело под ним сжимает его сильнее, как легкие дрожащие конвульсии проходят по нему, как отклик расходится волнами по спине, по пояснице, по мускулам. Он следил — за дыханием, за кожей, за лицом, даже если тот не мог видеть — он наблюдал. И если замечал, что ему становится слишком тяжело — отпускал на миг. Давал воздух. Давал свет.
  Он чуть приподнялся, чтобы увидеть лицо Тиру — побледневшее, влажное, прекрасное в своей отданности — и вновь вернулся к его шее, шепча в кожу, словно успокаивая: — Ты в безопасности, ты со мной... Всё хорошо... Я чувствую тебя.
  Рейшан, даже сквозь густую пелену жара, сквозь тяжесть дыхания и хрип, вырывающийся из глубины груди, не терял ту тонкую, почти звериную чуткость, что позволяла ощущать малейшие колебания в теле под ним — не глазами, не слухом, а самой кожей, каждым нервом, каждой прожилкой натянутых мышц. Где-то на грани сознания — не ясной мыслью, а инстинктом — он понимал, что то, что он делает, может быть пугающим. Может быть слишком. Слишком плотным, слишком властным, слишком сильным для дыхания, для головы, для сердца. И потому он не молчал — выдыхал, шептал, как будто теплыми словами мог обернуть шею под своей ладонью в нечто мягкое, в объятие, а не в удавку. Он шептал, словно колыбельную, словно заклинание, не чтобы усыпить, но чтобы успокоить, чтобы провести через этот жар не как через бой, а как через молитву.
  Он дрожал — не от страха, не от сомнения, а от того, насколько сильно все в нем рвалось наружу, как много сил требовалось, чтобы не утонуть в этом жаре, не потерять контроль, не позволить движениям стать слишком опасными. Его бедра двигались ритмично, уверенно, с тем самым натиском, который не разрушает, но лепит, вытачивает ощущение изнутри. Он не приказывал — он вел. Не подчинял — но направлял, всем телом, всей тяжестью, каждым вибрирующим выдохом, каждым толчком, что пробегал по позвоночнику, как удар колокола.
  Рейшан не управлял всем сейчас, действуя инстинктивно во многих моментах — но то, что он держал сквозь горящие чувства, то что он держал с предельной сосредоточенностью: рука на горле, точка между телами, взгляд, направленный в лицо, где даже сквозь слепоту отражались чувства. Все остальное — бедра, грудь, голос, дыхание — пульсировало, двигалось само собой, как древняя музыка, что пробуждается в костях, как ритуал, что идет от глубины крови. Он смотрел на Тиру и видел, как дрожат плечи, как спина изгибается под его телом, как рот приоткрыт в беззвучном вдохе, будто он молится, не зная кому, но зная — зачем.
  И в этот миг все в нем, все до последней искры, до последнего жаркого дуновения, было подчинено одному — довести. Дать дойти до края и шагнуть туда вместе.
— Тиру... — выдох сорвался из горла Рейшана почти не звуком, а дыханием, теплым, обволакивающим, как густой дым, стелящийся по коже, проникающий в легкие не словом, а жаром. Его голос дрожал не от слабости — от перенапряжения, от той точки кипения, где все в нем слилось в один пульс: тело, мысли, желания. И в этот самый миг, когда рука, охватывающая шею, сжалась чуть крепче — не до боли, но до потери воздуха, до лёгкого затмения в глазах, — другая ладонь скользнула вниз, по горячей плоти, не столько лаская, сколько добивая, добирая до последнего.
  Он вел, направлял, выстукивал ритм собственными движениями, будто вбивая молотом жар в саму суть. Его бедра двигались глубже, с той самой силой, от которой воздух становится лишним, а сознание сужается до точки, до одного желания — раствориться в этом, стать частью, быть внутри не только телом, но и всем, чем можно быть. И тогда он прошептал — «Давай» — это не было просто словом. Это был выдох, зов, инстинктивный, звериный и человечный. Это было все сразу, вложенное в единственный слог, ставший спусковым крючком для всего их жара.
  Решайн вошел до конца, полностью, без остатка, вдавился с тем напором, в котором уже не было контроля, только натянутый до предела инстинкт, только потребность быть как можно ближе, глубже, слиться, захватить, вобрать. Его рот метался будто он хотел впитать всего Тиру через кожу, как пламя, что обжигает не для боли, а чтобы стать частью дыхания. Напряжение накалялось до предела.
  И они сорвались одновременно. Это не был взрыв. Это было воспламенение, как если бы на алтарь положили два сердца, и оба вспыхнули от одного прикосновения. Голос Рейшана рванулся наружу — хриплый, низкий, ломкий, сдерживаемый, как будто горло не выдерживало напора. Он отпустил руку на шее в тот самый миг, когда дрожь в теле под ним стала предельной, когда отклик слился с его движениями, и в то же мгновение впился зубами в шею, не чтобы метить — чтобы удержаться. Он дрожал, навалившись всем весом, и, синхронно с Тиру, вдохнул.
  Под ним все содрогалось — кожа, дыхание, мышцы, отклик. Все принимало его, как вспышку света, как удар жара. И он, весь, от напряжения до пальцев, наконец ослаб. Расплавился. Опустел. И только тогда, когда мир перестал вибрировать, он открыл глаза и посмотрел.
  Лицо Тиру было разгоряченным, прекрасным в послесвечении близости, а на щеках все еще были эти зеленые лепестки, что теперь казалось, были рождены в пламени. Рейшан смотрел на него — молча, все еще с трудом дыша, не в силах оторваться от этих живых цветов на бледной коже. И, сам того не замечая, мягко провел по ним губами — по одному, будто касался самого нежного в этом мире. Он ничего не сказал. Слова все еще были слишком далеки, слишком неуклюжи для того, что было в нем.
  Он просто дышал. Тяжело. Горячо. В чужое ухо, не отрываясь.

  Он не ответил сразу — не потому что колебался, не потому что тень сомнения пронеслась в его взгляде, а потому что в этот момент ему было нужно не слово, не движение, не жест. Ему было нужно дыхание. Один-единственный глоток воздуха, способный удержать его на грани между хищной, слепящей жаждой и последними остатками самообладания. Мгновение — не для того, чтобы обдумать, а чтобы выжить, не сгореть в том ослепительном жаре, что хлынул на него, как только Тиру подался вперед, выгибаясь, раскрываясь, становясь не просто доступным — предназначенным. Пальцы капитана вцепились в его плечо с такой силой, будто искали в нем якорь, точку опоры в том блаженно раскаленном водовороте, где исчезало все — и время, и пространство, и разум.
  Кожа под его ладонями дышала жаром. Она дрожала, не от холода, а от готовности. От полной, без остатка, покорной готовности, в которой не было слабости — только осознанная жажда быть взятым. Рейшан чувствовал это всем телом: в хриплом ритме собственного дыхания, в том, как сжимаются мышцы, как пульс отзывается в висках. Он знал — сейчас, именно сейчас, не осталось ничего лишнего между ними. Ни слов, ни масок, ни границ. Только тела, изогнутые в едином движении. Только желание, раскаленное до бела.
  Он выдохнул. Глубоко. Гортанно. Воздух сорвался с его губ не звуком — рычанием, низким, хриплым, из самого нутра, из той самой точки, где уже не было мыслей, только огонь, что пульсировал в легких, в паху, в сердце, в пальцах, что еще держались за бедра, не позволяя отстраниться ни на миллиметр.
— Смотри, какой ты... — выдохнул он, почти шепотом, но в шелковой мягкости этого голоса таилась раскалённая сталь. Сталь желания, сталь признания, сталь голода. Его слова восхищались, пели, вгрызались в кожу, как метка. — Развратный.
  И в следующую секунду он щелкнул зубами — не угрожающе, а хищно, будто в нем ожил тот самый зверь, что наконец дожил до мгновения, когда можно не ждать. Когда можно взять. Его пальцы замерли, больше не продолжая ласки. Все внутри него напряглось в предвкушении — в том моменте, когда плоть вот-вот сольётся с плотью, когда тела перестанут быть разными. Он был готов. И больше не было причин ждать.
  Он прицелился — не с поспешностью, не с неуверенностью, а с той выверенной сосредоточенностью, которая принадлежит только тем, кто точно знает, куда направляет свое желание. Он знал, что еще одно движение — и они сольются, станут единым целым, единым дыханием, единым ритмом, в котором не останется ничего, кроме жара. Но прежде чем отдать себя целиком, он позволил взгляду еще раз пройтись по телу Тиру — по этой обнаженной коже, вздрагивающей в полумраке, по этим бедрам, что так открыто и красиво ждали, по спине, очерченной как по линии натянутого лука. Его рука, все еще влажная от смазки, скользнула вверх, по груди, по ключицам, по плечам, и дальше — вдоль рук, до самого запястья, что все еще сжималось, пряча голос, пряча отклик, как будто эта ладонь могла сдержать то, что внутри уже давно полыхало.
  Рейшан сжал запястье. Не жестоко — властно. Его пальцы сомкнулись точно, уверенно, как замок, как знак, как завершенная фраза. Он склонился ближе, вплотную, и дыхание его, плотное и горячее, как пламя из недр, коснулось уха Тиру, обжигая внутреннюю поверхность с той сладкой тяжестью, от которой перехватывает дыхание.
— Больше не сдерживайся, — прошептал он, низко, почти с мурлыканьем, но в этой тёплой шелковистости голоса звенела искра. — Я хочу услышать, как ты горишь.
    И, наконец, он позволил себе утонуть — не частично, не поверхностно, не на вдох, а с той полной, всепоглощающей отдачей, в которой не оставалось ни сомнений, ни преград, ни хотя бы призрачного намёка на стеснение. Он опускался, как пылающий пласт стали, медленно, с тягучим напором, но столь неотвратимо, словно сама сила тяжести перестала быть физическим явлением и стала внутренней необходимостью — и дыхание, казалось, забывало, как входить в лёгкие, растворяясь в тяжести этого слияния. Он не просто касался — он врастал, вжимался, проникал — всем телом, всей своей сущностью, всеми сконцентрированными волнами желания, что накапливались внутри, словно магма, и теперь, наконец, нашли выход.
  Он чувствовал, как дернулось тело под ним, как распахнулись губы, как сорвался голос, уже не скрытый рукой. Он слушал эти звуки — с тем наслаждением, что приносит не власть, а признание. Признание желания, боли, готовности. Он горел. Сгорал. Его мышцы подрагивали от напряжения, от желания начать двигаться сразу, глубоко, резко — но он сдерживался. Мог позволить только несколько секунд, несколько вдохов, несколько мгновений, чтобы дать привыкнуть, чтобы это не стало шоком, а стало завершением — того, что так долго горело между ними.
  И все же, сдержанность не была безмятежной. Она трещала внутри него. Рейшан не выдержал — вновь наклонился, впился зубами в шею, коротко, остро, с нажимом, который больше говорил о собственном пределе, чем о попытке удержать чужой. Он сдерживал себя — всем телом, всеми сухожилиями, всем жаром, что пульсировал внутри, но время, отведенное на ожидание, казалось, растягивалось в вечность. И он был большим и видел как лицо Тиру морщится всего лишь от пальцев, как дрожь пробегает по его телу, и знал: даже сейчас, даже если он уже не может сдерживаться, — ему нужно дать еще секунду. Потому что страсть, даже хищная, знает, когда быть терпеливой.
  Он зарычал — на выдохе, низко, в ухо, не пытаясь скрыть. Тело Тиру под ним откликалось, и это ощущение — напряжение и принятие в одном — заставило Рейшана навалиться еще сильнее. Он держал запястья, прижимал к подушке, будто страховал от падения, хотя падать было уже некуда. Они были внизу. Они были в самом центре жара.
  Движения пошли — волной, мощно, с толчками, с ритмом, который не нуждался в музыке. Она уже была — в стонах, в дыхании, в том, как простыня сминалась под телом, как лопатки выгибались, как бедра отзывались. Он двигался в нём, как в ритуале, как в культе, где не нужно слов, не нужны правила. Только отдача. Только жар. Только сладость напряжения, что перерастает в гром.
  Он целовал, когда мог. Когда опускался ниже, чтобы поймать влажный изгиб плеча, линию позвоночника, чувствительную точку между лопатками. Он оставлял следы, следом за каждым толчком, каждым резким вхождением, каждым прерывистым вдохом. Пот блестел на виске. Тело дрожало удовольствия, от напряжения.
  Он приподнялся на руках, чтобы увидеть, посмотреть. Он смотрел, ловил стоны, смотрел на возбужденное лицо, словно вырезанное из жара. Все тело было напряжено, как струна, в каждую мышцу вбивался ритм, в каждый толчок — волна напряжения, сбивающего дыхание. Он отдался движению, ускоряя, наслаивая ритм.
  И в этот самый момент, когда пламя между ними достигло высшей точки, когда тело под ним, мягкое и горячее, дергалось в ответ на каждое прикосновение, когда каждый новый вздох становился апогеем, Рейшан почувствовал, как в нём, глубоко, с первобытной искренностью, проснулась тяга — темная, сладостно-пугающая, с налетом безумия. Он хотел придушить его. Слегка. Лишь чуть, но так, чтобы Тиру сжался сильнее, чтобы изгибы его тела стали напряженнее, подчеркнутее, чтобы он ощущался не как драгоценность, а как добыча, как собственное, полностью подвластное. Его ладони сжались на запястьях Тиру сильнее — настолько, что кожа под пальцами нагрелась, что под подушечками пульс забился резче. Он чувствовал, что нельзя. Не сейчас. Не так. Он не размышлял — только чувствовал, будто подсознание само натянуло узду на это желание. Но жажда осталась. Пульсировала. Горела в груди. И потому он лишь наклонился, дыша хрипло, прижал зубы к шее Тиру, не кусая, но задерживаясь там, проводя языком, как будто хотел выжечь на коже этот зов, эту невозможную потребность. Хоть так. Хоть этим движением — напомнить, как сильно он хочет его всего. До дрожи. До безумия.

  Он смотрел на Тиру, смотрел как от каждого движения изгиб спины становится резче, как кожа кажется почти светящейся в полумраке, как линия ключиц зовет к себе, как бедра двигаются, будто приглашают. Это было прекрасно. Это было как музыка — сдержанная, не нуждающаяся в словах. Он пил глазами, и каждый глоток отдавался под рёбрами огнём. Ему хотелось зарычать, как зверю, которому показывают мясо, но велят ждать. И он ждал. Затаённо. Тяжело. До боли в челюсти от стиснутых зубов.
  Он смотрел, и в этом взгляде было не просто желание — было то самое восхищение, что редко удаётся выразить словами. Как будто перед ним расправлялся цветок, редкий, опасный, прекрасный в своей готовности быть увиденным. Тело капитана, обнажающееся медленно, нарочно, с этой нарочитой, почти театральной медлительностью, заставляло дыхание перехватывать от нарастающей все больше похоти. Эта кожа — как отблеск лунного света на чешуе, эти изгибы — как движения воды в чаше, что медленно переливается под лучами. Рейшан прищурился. И щелкнул зубами — не от злости. От возбуждения, что затопило глаза до алого блеска.
  Он не говорил. Не позволил себе даже выдоха — лишь смотрел, как плавно, почти кошачье, чужие пальцы скользят к ремню, как ткань сползает с бёдер, оставляя на глазах только то, что уже и не нуждалось в прикрытии. Желание Тиру не было загадкой — оно было плотным, живым, тугим, как натянутая струна, и Рейшан, словно хищник, что наконец дождался момента, потянулся вперед. Медленно. Уверенно. Как будто каждое его движение — не просто страсть, а обряд. Торжественный, внутренний, ритуальный.
  Он наклонился, не отрывая взгляда, и ладони его легли на бедра капитана — не ласково, а с нажимом, так, будто хотел запомнить их форму, почувствовать, как плоть под кожей отзывается на прикосновение. Пальцы сжались, захватили. Он не гладил — он присваивал. Спокойно, глубоко, властно. Губы его скользнули к животу Тиру — не спеша, вдоль линии, что начиналась чуть ниже пупка и уходила вниз. Он целовал не для того, чтобы возбудить — возбуждение и так стелилось по воздуху, вибрировало в коже, звучало в каждом судорожном вздохе. Он целовал, чтобы отметить. 
  Оставить след. Свое имя — без слов.
  Он отодвинулся на миг, но даже в этом движении не было отстраненности — только разгон, только плавный вдох перед следующим, куда более мощным ударом жара. Его взгляд не покидал Тиру ни на секунду, он смотрел на него, как смотрит хищник на свое — не просто желанное — но предназначенное. Медленно, с легкой щелчком, он расстегнул пуговицу, позволив штанам легко и беспрепятственно соскользнуть вниз по ногам, как шелк, струящийся по мрамору. Все, что было лишним, все, что еще хранило след прикрытости, — исчезло. Одним движением. Одним дыханием. Как будто одежда и была нужна только для того, чтобы сорвать ее в этот момент.
  Тело его вспыхнуло в полумраке — как расплавленное золото в огне. Горячее. Натянутое. Готовое. Его плоть — обнаженная, тяжелая, налитая кровью — легла меж бедер Тиру, как метка, как предзнаменование. Ещё не внутри, но уже вся — в ощущениях. Он не входил. Он давил. Прижимался. Прожигал. И всем телом, с этой тяжелой, полной, безумно чувственной плотностью, лег на него сверху — с таким весом, который не задавливает, а расплавляет. Лепит. Смывает границы.
  Рейшан вжимал его не только бедрами. Не только грудью. Его ладони обхватили Тиру за запястья, медленно, но не мягко, и потянули вверх, над головой, прижимая к подушке, к дивану, к себе. Он горел, горел пальцами, что сомкнулись на запястьях, с силой, от которой перехватывало дыхание; руками, что сдвигались вверх, к подушке, не позволяя вырваться; дыханием, что стало хриплым, рваным, тяжелым, как у зверя после погони. Он не дышал — он рычал в этом воздухе. И этот рык прятался в каждом вдохе, в каждом движении, в каждой мышце, нависшей над телом Тиру.
  Он зарывался лицом в изгиб его шеи, как будто именно там начиналась истина. Вдыхал — не воздух, а аромат тела, аромат близости, лоскутки соли и жара, и чего-то еще — что-то личное, что-то, что не повторялось ни с кем. Он вбирал это с таким отчаянием, словно был лишён запахов веками, и только сейчас, только в этом моменте, мог наконец почувствовать живое. Реальное. Свое.
  И когда губы сомкнулись на основании шеи — это не был поцелуй. Это была охота. Захват. Обозначение права. Он впивался с нажимом, зубами, всем телом, так, будто хотел выжечь свой след на коже. Чтобы завтра оно болело. Чтобы через неделю оно помнилось. Чтобы в самом сердце Тиру отозвался этот отпечаток — не синяком, не раной, но дрожью. А потом... потом он смягчил прикосновение, провел языком, закрыл его губами, будто зализывая, как дикий зверь, вновь становясь человеком, но человеком, которого переполняет не сдержанность, а требовательная, острая нежность.
  Одна его рука освободилась. Скользнула вдоль ребер, медленно, почти лениво, но в этом «лениво» скрывался точный, продуманный ритм. Она прошла вдоль талии, к бедру, сжалась чуть крепче, как будто он собирался сжать не только плоть, но и само пламя, пульсирующее под кожей. Пальцы, скользнувшие на внутреннюю сторону, прошли с такой сосредоточенной медлительностью, что казались тлеющим прикосновением горящего угля — горячего, опасного, но манящего. Он не касался того, чего Тиру ждал — наоборот, двигался рядом, рядом с тем, где сосредоточен жар, вызывая стон не прикосновением, а его отсутствием. Подушечки пальцев, легкие, чередовались с опасными, но дразнящими когтями, ласкающими и пугающими одновременно.
  Его губы вновь вернулись к телу, но теперь — ниже. Он скользил языком вдоль ключицы, вдоль линии, ведущей к груди, и когда достиг соска — обвил его языком, медленно, тягуче, как будто пробуя дразнящее вино. Потом дёрнул зубами. Резко. Сладко. Словно звенящая капля боли упала в чашу из жара.
  Рейшан слышал все. Каждый рваный вздох, каждый толчок сердца под губами. И все это превращалось в музыку. В ту самую музыку, под которую он двигался, под которую жил в этом моменте. Он оторвался, чтобы подняться. Чтобы сесть. Чтобы посмотреть на него так, как смотрит дракон на сокровище, которому нет равных. Его ладони легли на бёдра — разворачивая, сгибая, раскрывая. Он подался вперёд. Присоединился. Бедрами. Дыханием. Целым телом.
  Пальцы вновь скользнули по внутренней стороне бедра — с той сосредоточенной внимательностью, которая не ищет ответа, а заставляет давать его. И когда он коснулся члена Тиру — полностью, всей ладонью, с силой, с нажимом — это не было лаской. Это было заявлением. Он впился губами в живот — где попало, выше, ниже, не разбирая — и оставил влажные следы, как будто хотел, чтобы кожа помнила. Навсегда.
— Такой красивый, — выдохнул он, с нажимом на каждый слог, будто не просто хотел произнести это вслух, а вложить в слова всё, что скапливалось в нём всё это время: желание, восхищение, голод, ту особую, древнюю хищную страсть, которая никогда не бывает лёгкой. — Проклятье... ты даже не представляешь, как сильно я тебя хочу.
  Он опустился вниз, словно срывался с высоты — не в падении, но в полном, без остатка, погружении. Его губы, его язык, его пальцы — все тело подчинилось одному порыву, одному ритму, в котором не осталось места осторожности. Это было не просто прикосновение — это было жадное вкушение, благоговейная, яростная трапеза. Он накрыл его собой, всем своим жаром, всей своей телесной плотностью, и каждое движение становилось откровением. Не лаской — пожирающей страстью. Не мягкостью — настойчивым, плотным нажимом, от которого кожа вспыхивала. Он скользил языком по внутренней стороне бедра, оставляя влажные следы, тянущиеся вверх, к центру жара, но не торопился дойти. Он держал Тиру за бедра — крепко, словно пытался вбить в память ощущение этих линий, этих изгибов, этой податливости, что граничила с подчинением, но в которой всё ещё жила свобода ответа.
  Его движения были размеренными, но в них сквозило напряжение, словно каждая секунда сдержанности стоила ему усилий. Губы вспыхивали от каждого касания, язык двигался с вязкой, обжигающей тягой, как будто слизывал жар, выступающий каплями на коже. Он втягивал его, пил, обвивал ртом, вновь и вновь, пока дыхание их не смешалось, пока стоны не наполнили пространство.
— Отдайся мне, — прошептал он, не прося, не умоляя, но словно придавая жару. Это не был приказ. Это было обещание. Признание. И вся правда, что хранилась в нем, сейчас выливалась, дрожью в пальцах, пульсацией в животе, сдавленным, влажным выдохом, рвущимся из груди.
  Он наклонился в сторону, не отвлекаясь, не убирая тела, не ослабляя давления, и достал из ящика у дивана флакон. Прозрачная жидкость на его пальцах была тёплой, гладкой, чуть скользкой, пахнущей чем-то тонким, интимным — не цветами, не пряностями, но чем-то, что напоминало прикосновение губ в полумраке. Он втер её в ладонь, разогревая, и пальцы тут же легли на бёдро Тиру — нежно, но с той же внутренней серьёзностью, с которой касаются лика перед тем, как приложиться в немом благоговении.
  Он двигался сдержанно, глубоко, осмысленно. Втянутые когти. Нежные, но твердые руки. Один палец вошел первым, медленно, с той самой предельной точностью, которая говорит не о робости, а о внимании. Затем второй — не спеша, но уверенно, так, будто он учился не только телу, но и дыханию Тиру. Он чувствовал, как мускулы под ним сжимаются, как дрожит кожа, как чуть подрагивают ноги, когда пальцы вращаются, углубляются, нащупывают то, что должно вспыхнуть.
  Он касался не только внутри. Его губы не остались без дела — каждый миллиметр, до которого он мог дотянуться, становился для него объектом, на который он возлагал не просто страсть, но все свое сосредоточенное, жаркое желание быть ближе, глубже, быть частью. Он целовал с чувством, с неукротимым, ярким желанием сделать больше, дольше, сильнее. Он держал его плотно, точно, одной рукой, другой подталкивал бедро, направлял, открывал, делая этот момент не только процессом, но настоящим ритуалом. Он готовил его — целиком, без спешки, без торопливых жестов, потому что хотел не просто войти. Хотел слиться. Срастись. Утонуть.
  Он ждал — сдерживаясь, замирая, ловя тембр дыхания и силу отклика. Ждал когда тело под ним станет податливым, распахнутым, когда дрожь в пояснице сменится толчками желания.

  Он не сказал ни слова. Не отстранился. Не усмехнулся. Все, что он сделал — одно-единственное, хищное по точности движение: в тот миг, как губы Тиру коснулись его, он потянулся к двери за спиной, и та захлопнулась с глухим, обволакивающим стуком, отдавшимся в груди, как второй удар сердца. Это был не звук — это был жест. Закрытый мир. Их мир.
  А в следующий миг вторая рука легла на талию капитана, твердо, властно, и он вдавил его в дверь. Не рывком, нет — всем телом. Грудью. Бедрами. Весом. Напором. Не агрессией, но стремлением, которое не нуждалось в разрешении. Они соприкоснулись в кратком, полном жара взрыве — не медленно, не исследующе, а так, будто это был отклик на зов крови, на импульс инстинкта. Поцелуй захлестнул. Глубокий, жадный, с нажимом, в котором не осталось масок — только требование. Требование доступа, взаимности, ощущения.
  Он не просто целовал — он завладевал. Ртом, языком, дыханием. Он впивался в губы, сминая, ловя, втягивая, как будто хотел стереть память о других. Он не останавливался, не давал паузы, не позволял отдышаться. Сердце било не под рёбрами, а в том пространстве, где губы сливались, где пах прижимался к паху, где пальцы вжимались в кожу сквозь одежду.
  Он отвечал не голосом — телом. Подался вперед, когда Тиру потянул его ближе, позволил, когда ладонь скользнула к уху, — но взял инициативу, когда перехватил ее у самого дыхания. Ладонь зарылась в волосы капитана, потянула, открывая шею — и туда, в эту уязвимую линию, он впился зубами, с тем самым нажимом, в котором было не только желание, но и потребность. Это был поцелуй, но целовал он как хищник.
— Сладкий, — прошептал он, даже не осознавая, что говорит. Голос был хриплым, как от пыли, как от жара, и капал прямо в ухо. — Такой... сочный.
  Он чуть прикусил губу. Свою. Сдерживаясь. А потом — неторопливо потянулся к чужой куртке, расстегивая ее небрежно, как если бы ткань мешала дышать. Скинул. И сам прижался сзади — крепко, грудью к спине, бедром вплотную, дыхание — в шею, горячее, влажное, почти непристойное. Пальцы скользнули под подол, прошлись по животу — нежно, но с тенью нажима, с тем томным, тягучим вниманием, что может быть лишь у того, кто точно знает, чего хочет.
  Вторая ладонь двинулась по спине — от основания шеи и вниз, вдоль позвоночника, будто оставляя отметки, будто заново перечитывая карту. Пальцы шли уверенно, чуть согнутые, цепляя кожу, вызывая дрожь — не испуга, а предвкушения.
  Он не торопился. Но в каждом движении чувствовалась готовность сорваться.
  Диван оказался ближе, чем казалось. Или это Рейшан просто решил, что дальше — нет смысла стоять. Он почти подхватил Тиру, не давая тому времени подумать. И вот уже их тела погружаются в обивку, вот ботинки летят прочь, хлопая где-то о стены, перчатки падают в низ, вот его ладони — в рубашке, под рубашкой, на груди, скользящие вниз.
  Он наклонился. Провел языком от ключицы к соску, потом выше, к шее, к уху. Он не дышал — он пил. Проглатывал напряжение, ощущал, как под ним изгибается спина, как кожа становится влажной от жара.
  Он целовал не для поцелуев. Он касался — чтобы помнить. Чтобы оставить след. Чтобы почувствовать, как под его ладонями дрожит не просто тело — но отклик. Реальный. Явный. Тиру был в его власти, и в то же время — не пленник, а подарок. Живой.
  Дышащий. Реагирующий.
  Рейшан скользнул ладонью вниз — по животу, по бедру, по линии брюк. И только тогда, когда понял, что больше не может дышать этим напряжением, что оно разрывает изнутри, — он отстранился. Лишь чуть. Лишь на миг.
  Он не говорил команд. Он не объяснял. Он просто смотрел — затопленный тенями, обожжённый собственной кожей, губами, взглядом.
  И сказал — почти в губы, почти шепотом, почти стоном:
— Разденься.
  И не двинулся. Просто наблюдал. Позволяя этому моменту растянуться — на вдох. На касание. На ожидание, которое сгорает до золы.

  Он не ожидал, что сердце ударит так — глухо, почти гулко, будто изнутри. Даже не из-за прикосновения. Из-за момента. Из-за того, как внезапно этот момент перестал быть его — стал их. Мгновение, в котором не нужно было притворяться, не нужно было угадывать — только чувствовать. Пальцы, что скользнули по вороту, были не жестом вторжения, не нахальством, не проверкой границ. Это было прикосновение, в котором уже звучало разрешение. Как будто оба молча согласились: можно. Без слов. Без подтверждений.
  От этого становилось жарче. Опаснее. Прекраснее.
  Пальцы Тиру прошлись по ткани — аккуратно, почти неуловимо, и все же каждый изгиб, каждое касание отзывались в теле Рейшана горящими чувствами внутри. Мурашки поднимались вдоль позвоночника, туго, как натягивающиеся струны. Эти движения Тиру были близки, но целомудренны. И потому — невыносимы. Он не отвечал. Не шевелился. Только наблюдал — внимательно, сдержанно, как хищник, перед которым дичь делает шаг. В странном приглашении.
  Этот кролик... этот веселый, мягкий, обернутый в тепло зверек с цветами на щеках — размахивал хвостом у него перед носом и, кажется, даже посматривал через плечо. Не убегая. Не сопротивляясь. Почти соблазняя.
  Рейшан боялся сделать резкий жест. Не потому, что был не уверен. А потому что не хотел разрушить. Все это было слишком... хрупким. И не потому, что Тиру был слаб — напротив. Но потому, что эта невесомая доверчивость была редкой. Драгоценной. Сладкой, как сахарная вата, что исчезает на языке от одного прикосновения.
— Буду считать это обещанием, — сказал зеленый дракон, и голос его, почти ровный, таил в себе нечто... слишком тонкое.
  И когда он притянул его — одной рукой, так легко, будто невзначай — Рейшан подался сам. Не потому, что проиграл. А потому, что хотел быть ближе. Настолько, чтобы губы Тиру оказались опасно рядом. У шеи. У горла. У пульса. Он знал: капитан услышит. Услышит, как сердце бьется слишком быстро, слишком сильно. Словно все это действительно происходило.
  Рейшан рассмеялся. Тихо. Низко. Бархатно. Смех, рожденный не легкостью, а внутренним пылом, который невозможно было уже спрятать. От слов. От взгляда. От ощущения, что он горит — прямо здесь, на улице, среди снежных улиц, среди людей, которым не было дела. Он провел языком по губам — медленно, почти кошачье, смакуя.
— Ты ужасен, — выдохнул он, и в голосе не было ни укора, ни уклончивости. Только восхищение. — И мне это нравится.
  Рейшан протянул руку. Не властно. Не жадно. А как бы между делом, чтобы коснуться меховой шапки, нелепой, но трогательной, на голове Тиру. Пальцы скользнули ниже, по локтю, и, нащупав чужую ладонь, обвили ее, теплую, чуть зябкую. Он наклонился — легко, но все же крайне аристократично — и коснулся губами пальцев. Не задерживаясь. Не требуя. Просто касаясь. Словно предлагая нечто большее.
  А потом — вложил их руки в карман своего пальто. Переплетённые. Рядом. В этом тепле. Рейшан уже ощущал чужое прикосновение рук и знал, что тот не носил перчаток, словно не замечал холода. Именно потому что Рейшан знал, что Тиру нуждался в тепле куда больше, чем он сам.
— Лучше пойдем, — сказал он почти шепотом — У меня есть одно местечко. Недалеко.
  Он тронулся первым. Не тянул. Не удерживал. Только вел — так, чтобы в любой момент тот мог передумать. Мог выдернуть руку, мог развернуться и уйти. И все же Рейшан чувствовал, что тот не хотел. Точно, безошибочно. Между ними не было обещаний. Но было что-то. Слишком зыбкое, чтобы назвать. Слишком ценное, чтобы спешить.
  Рейшан двигался неспешно. Его шаги были мягкими, текучими — словно он шел не по заснеженной улице, а по поверхности замерзшего озера, где каждый шаг отмерен, каждый вдох — осмыслен. Не потому, что боялся оступиться. И не потому, что опасался быть замеченным. А потому, что хотел — чтобы этот путь не кончался слишком быстро. Чтобы каждый метр, каждый вдох холодного воздуха между ними остался в памяти: как наэлектризованная кожа, как дрожь от ожидания, как легкий укус — не боли, но предвкушения.
  Он не тянул Тиру. Не вел насильно. Рука в его пальто лежала, как заключенная в теплую оправу, и сердце под ней билось — чужое, не его, и все же рядом. Это не было удержанием. Это было выбором — шаг за шагом, в унисон, в тишине, где даже голоса праздника за спиной терялись в снегу, как воспоминание, которому не суждено вернуться.
  Дом оказался ближе, чем казалось. Обычный — съемный, ничем не примечательный, с занавесками на окнах, что перекрывали улицу, с резным крыльцом, скрипучим, но странно теплым. Он шагнул первым, прикоснулся к двери, открывая ее — без звука, почти сдержанно. Не было нужды в словах. И когда теплый воздух коснулся щек, не включил свет. Оставил все — в полутоне, в сумраке, где границы были зыбкими, а прикосновения — важнее слов.
  Рейшан молча впустил Тиру. Словно приглашал не в жилище, а в собственную тень. Вглубь себя.
  Он отпустил его руку только тогда, когда тот шагнул внутрь. И, расцепляя пальцы, почувствовал, как короткая искра пробежала от ладони к груди — в воздухе осталась ее теплая, обволакивающая тень. Не боль, не холод, но нечто тревожное, почти интимное — как разорванный поцелуй.
  Он прошел внутрь, а затем он обернулся. Медленно. Почти не дыша.
  Тьма после праздничного света оказалась плотной. Обволакивающей. Почти живой. Она не раскрывала сразу — требовала вглядываться, доверяться не глазам, а чувствам. И потому он сперва услышал. Шаги. Мягкие, но уверенные. Запах улицы — свежий, еловый, с примесью меди, уличного жара и зимнего воздуха. Шорох одежды. И снег, что начал таять на краях куртки, сбегая редкими каплями.
  И только потом — он увидел.
  Силуэт. Тот, что казался знакомым до боли, и все же сейчас — будто впервые. Очерченный слабым светом с улицы, погруженный в сумрак, чужой и родной одновременно. Тиру стоял немного в стороне, и все же — ближе некуда. И Рейшан замер, как перед хрупкой границей. Его взгляд скользнул по чужому силуэту: от плеч, от взъерошенного края воротника, до неподвижности рук и мягкой линии челюсти, окутанной полутенью. В этом было что-то настораживающе-правильное. Слишком правильное, чтобы не испугаться.
  Он боялся не прикосновений. Не слов. А того, как быстро это стало важным. Как флирт, игра в взгляд и касание, внезапно перешли в нечто... настоящее. Осязаемое. Звучащее в груди, как тревожный аккорд. Словно он боялся спугнуть то, что было сокрыто от них двоих, словно за всем этим простым на самом деле крылось что-то большее, чем он сам мог ощутить. Он не понимал что, но чувствовал, что что-то подобное уже было и что сейчас их отделяло сильное "до" и "после", но куда оно вело ему было неведомо.
  И в этом дыхании, в этом рассуждении и чувствах были те самые слова, что он произнес чуть позже:
— Если ты не уверен... шанса передумать не будет.
  Голос был почти не слышен. Теплый. Без нажима. Без провокации. Почти нежный.
  Он стоял близко. Очень. Но все еще не касался.

    Слова, едва покинув губы капитана, не просто прозвучали — они впились в слух, как тонкая капля раскалённого воска, медленно скатывающаяся по коже, обжигающая и потому — желанная. Рейшан не двинулся. Внешне он остался тем же: расслабленным, уверенным, слегка лениво-плывущим в пространстве, но внутри — что-то вздрогнуло, точно струна, задетая слишком резко. Эта фраза не оставила ему времени на подготовку. Ни полуслов, ни выжидания, ни осторожного приближения. Она вошла, как нож в масло — мягко, точно, в самую суть.
  Он хотел вести иначе. Медленно. Обволакивающе. Оттенками и паузами. Он хотел, чтобы всё происходящее разворачивалось, как танец, как скрытая дуэль. Но, кажется, капитану наскучили реверансы. И решил действовать прямо и резко. Без фанфар.  «Ты правда хочешь меня?»
  Губы Рейшана дрогнули, будто от ветра. Он не сразу ответил. Понадобился короткий миг, чтобы нашелся воздух для улыбки — не фальшивой, не выученной, а настоящей, живущей в дрожащем углу губ, появляющейся с запозданием, как искра на плохо зажженной ветке. 
  Он вскинул бровь. Не насмешливо, нет — скорее, с тем искренним удивлением, что можно позволить себе лишь в очень редкие моменты. И в глазах, в этих алых, блестящих, живых, вспыхнул огонь. Не смущение — вовсе нет. Восхищение. Колкое, точное, едва осязаемое. То, что вспыхивает не часто, но если уж загорается — то надолго.
— О, — выдохнул он, и голос его прозвучал чуть тише, чем прежде, хрипловатее, как будто дыхание споткнулось. — Ты не просто капитан. Ты ещё и снайпер, оказывается.
    Он чуть отклонился назад, давая пространству между ними вздохнуть, но не отступая. Его тело оставалось натянутым, как лук, гибким, собранным, будто в любую секунду он мог прыгнуть — вперёд или в сторону, но ни за что не прочь. Эта незначительная смена угла — не жест отстранения, нет. Это была манера охотника, вдруг обнаружившего, что на него кто-то тоже нацелился.
— Прямо в лоб. Без подготовки.
  Он едва хмыкнул, как будто сам себе отметил: вот оно. Не смех, не насмешка — а короткая передышка, мгновение, чтобы собрать разбегающиеся по телу искры в ладони и не дать им вспыхнуть слишком быстро. Он поднял чашу и сделал глоток, не от жажды, а от необходимости — некой тактической, почти церемониальной. Тепло напитка оказалось кстати, обволокло горло, заняло губы, отвлекло язык, пока внутри, под ребрами, уже начинал клубиться почти неуместный, почти радостный смех. Смех — от удивления, от легкого стыда, от возбуждения, от невозможности скрыть, как быстро, как ловко капитан сорвал завесу, за которой Рейшан привык прятаться.
  Когда он заговорил, голос прозвучал ниже — глубже, будто напиток оставил на его голосовых связках тонкую корицу. Слова не были театром. Не были уходом. Он смотрел на него — не в глаза, что не видели, а в лицо. В линию скул, в очертания губ, в изгиб бровей и невидимую вибрацию в плечах, что выдавала напряжение, спрятанное под маской игривости. Он запоминал. Все. Расстояние между ними. Температуру воздуха. То, как держится его тело, как дрожит дыхание.
  И в этой тишине улыбка зажглась сама — не как игра, а как жаркий свет в узком проёме. Настоящая. Живая. Редкая.
— Хочу, — произнес он, спокойно, не отводя взгляда. Слово вышло сухим, но не от холода — от сосредоточенности, от того, насколько правдивым оно было. Без украшений. Без завуалированного намёка. Без защиты. — Конечно, хочу.
  Он снова отпил. На этот раз медленно, с нарочитой аккуратностью, а затем провёл языком по губам, словно собирая следы вкуса — не только пряного, но и того, что звучал в словах, в голосе, в воздухе. В Тиру. В них.
— И ты знал это, — продолжил он, и голос снова стал вязким, как мед в жаркую погоду. — Почувствовал тогда, когда накинул шарф мне на плечи, как будто между делом. Только это не было между делом, не так ли?
  Он рассмеялся. Негромко, с той ленивой, текучей игрой, которую так любил — в звуке, в интонации, в подтексте. Смех не был легким. Он был насыщенным. Он тек по горлу, как горячее вино, в котором пряности прятались под первым глотком.
— Я думал, мы будем дольше кружить. Медленнее. Я хотел водить этот танец. Но, — он чуть повёл плечами, мягко, словно принимая правила чужой игры, — если ты не танцуешь вальсы, я вполне могу перейти на твой ритм. Уверен, он не менее интересен.
  Он улыбнулся. Не широко, не нарочито — но с тем самым хищным прищуром, в котором всегда угадывалась охота. Медленная. Осознанная. С привкусом огня на языке. В этой улыбке не было спешки — только затаившееся удовольствие, с которым наблюдают, как добыча приближается сама.
  Движение вперед было мягким, почти ленивым, но в нем чувствовалась точность. Намерение. Тот самый жест, что не требует слов: когда пальцы касались талии, не спрашивая разрешения, когда шарф ложился кольцом — не одежды, а внимания. Он не бросался — он подбирался. Как тепло, что медленно поднимается от костра и проникает под кожу.
  Полшага — не больше. Но и не нужно было больше.
  Этого хватило, чтобы воздух между ними перестал существовать как преграда. Чтобы дыхание стало общим, а мир на мгновение — слишком тесным. И слишком правильным.
— Только будь осторожен, капитан, — прошептал он, склоняясь ближе, позволяя голосу коснуться уха, как дыхание, обволакивающее и обещающее. — Я ведь могу захотеть тебя не на один раз.
  Слова повисли в воздухе, точно запах гвоздики — невыносимо теплый, сладковатый, почти острый.

   Его слова были последними, и с ними все стихло. Рейшан не говорил, не напоминал о том, что уже пронеслось между ними, как внезапный шквал. Он знал: напоминать — значит уменьшить. Смысл был в отголоске, в тени под шагами, в касании, что все еще ощущалось на предплечье, в пальцах, что на миг сжались от эмоций. Эта память не нуждалась в словах. Она дышала сама, в каждом взгляде, в каждой паузе.
   Он не комментировал. Не бросался добивать или утешать. Шел рядом — как будто ничего не изменилось, и при этом — как будто все прошлое имело вес. И потому, когда аромат горячего напитка разлил по воздуху свою густую, медово-пряную нить, Рейшан уловил ее почти жадно. Словно наконец пришедший повод. Словно сигнал. Он вел его именно сюда, ведь знал этот запах, знал, как он прилипает к небу, как долго остается на губах, как легко маскирует паузы, в которых слишком многое могло бы быть сказано.
   И он уже почти шагнул вперед, как вдруг — голос. Будничный, небрежный, почти ленивый, но... слишком нарочито простой, чтобы быть по-настоящему непринуждённым.
— Пахнет приятно. Специи, мёд... Ты любишь сладкое?
   Рейшан не ответил сразу. Только усмехнулся. Так, как умеют только те, кто уловил суть. Кто понял не то, что было сказано, а то, что стояло за этим. Не вопрос — а растерянную попытку увести разговор в сторону, свернуть с тропы, где слишком горячо под лапами. И все же — не уйти далеко. Остаться рядом. Не молчать.
   Он посмотрел вперед, потом чуть в сторону, взглядом скользнув по лицу Тиру — как бы мимоходом, но слишком точно, слишком задерживаясь на долю секунды дольше, чтобы это можно было считать случайностью.
— Иногда, — ответ прозвучал лениво, с мягкой хрипотцой, будто бы он тянул вкус слов языком, — если сладость... правильная. Не липкая. А та, что сначала прячется. Притворяется простой. А потом раскрывается — медленно. И долго не отпускает.
   Слова были не о напитке. Он это знал. И знал, что Тиру, наверно, тоже.
   Он чуть наклонился вперед, провел взглядом вдоль ряда лавок и, не добавляя ни слова, мягко направил Тиру к источнику аромата — туда, где в медном котле пульсировала тёплая сердцевина ярмарки. Толпа гудела, пар струился, специи клубились в воздухе, щекоча кожу под глазами.
— Подожди здесь, — бросил он, как будто между делом, но голос его был слишком ровным, чтобы быть незначительным.
Он шагнул к лавке, легко скользнув между людьми, как тень, что знает, где ее место. К продавцу — ни лишнего слова, ни улыбки. Только быстрым движением выбрать напитки. Один стакан — светлый, словно мёд, смешанный с молоком, другой — темный, почти черненый, как древесная кора. Один для себя, второй — для него.
   Он платил не задумываясь. Монеты звякнули, исчезли. А он — немного подождал. И пока пар заворачивался в воздух, пока специи дрожали на поверхности напитка, он чувствовал, как в пальцах медленно оседает тепло. Настоящее. Простое. Почти чужое. И оттого — интригующее.
   Рейшан вернулся бесшумно. Его лапы мягко ступали по снегу, словно он плыл в это городе. Как будто вообще не уходил. Протянул Тиру стакан — ровно настолько близко, чтобы пальцы соприкоснулись. Кратко. Намеренно.
— Осторожно, горячо, — сказал он негромко. Голос стал чуть глубже, тише, как будто этот совет касался не напитка, а всего вокруг. Пауза. Легкая искра в глазах — Но ты же капитан. Должен уметь обращаться с огнем.
   Он усмехнулся и в этой усмешке было нечто — слишком живое, слишком внимательное, чтобы быть просто игрой. Затем он сам сделал глоток, не отводя взгляда. Напиток был терпким, крепким, с медом и корицей, и он не удивился, что его вкус остался на языке, как чужое имя, произнесенное слишком близко к сердцу.