Планета / локация / дата: Харот | Где-то на снежных просторах планеты | 5025 год
| Участники эпизода: Тиру (https://arkhaim.su/index.php?action=profile;u=736), Рейшан (https://arkhaim.su/index.php?action=profile;u=791)
|
(https://i.imgur.com/mzds2tK.png)
Эпизод является игрой в прошедшем времени и закрыт для вступления любых других персонажей. Если в данном эпизоде будут боевые элементы, я предпочту действовать по договорённости.
Караван «Облачного Ткача» тронулся в путь, разрезая наст и метель неторопливым, но уверенным шагом. По снежному тракту Харота, где белизна сливалась с небом, а горизонт терялся в пелене вихрей, вытянулась длинная и стройная вереница саней. Каждая упряжка состояла из пары лошадей с густой шерстью и крепкими ногами, уверенно ступающих по замёрзшему грунту. Таких упряжек было не меньше десяти — вместе они упрямо продвигались сквозь холодное беспокойство планеты.
Во главе каравана, за поводьями ведущих саней, как и положено, восседала фея-штурман — Хризопраз, закутанная в меха, с неотъемлемым навигационным маяком в руках, хоть тот и капризничал в здешней погоде. Рядом с ней, спокойный и сосредоточенный, сидел Рейшан — их проводник, знающий эти земли куда лучше любой карты. Он по необходимости указывал направление, поправлял маршрут, замечал в пейзаже то, что осталось бы незамеченным для остальных: скопление наледи, провисающий снег, коварный изгиб дороги. Навигационные системы почти не работали — бураны глушили сигналы, ломали ориентиры, и без проводника они бы давно сбились с пути.
Рейшан мог заметить, что в этот раз сани стали выглядеть куда практичнее: вместо открытых платформ теперь были крытые кареты. Резные, тёмные, из плотного, почти маслянистого дерева, они удивительно хорошо выдерживали холод. Уют внутри был относительным — но всё же ощутимым.
В главной карете находились ещё двое. Старший помощник Карас сидел в глубине, неподвижный, словно часть мебели. Конструкт, как и все, был укутан в тёплую одежду, хотя ему она и не требовалась. Он не двигался, не говорил — точно выжидал момента, когда потребуется вмешаться. Он не отвечал, не слушал — просто был. И этого обычно хватало.
Ближе всего к Хризопраз и Рейшану, буквально за их спинами, полубоком сидел Тиру, кутаясь в шарф и меховой ворот куртки. Щёки его уже заметно обветрились, но в голосе и в неизменной улыбке сохранялась прежняя лёгкость, а в жестах — почти детская игривость. Он то и дело высовывал ладонь в перчатке наружу, ловя крупные снежинки — будто они и не сидели в карете меж колючих бурь, а гуляли по тихому зимнему саду.
Периодически, когда карета подпрыгивала на кочке, Тиру задевал локоть Рейшана — сначала невзначай, потом уже намеренно, будто проверяя: всё ли он ещё на месте? Не сбежал? Или это был его способ невзначай напомнить о себе, поддерживая невидимую нить.
У Тиру не было особых причин для беспокойства. От Рейшана исходили плавные волны уверенности и аристократической выправки. Единственное, что тревожило капитана, — это странное ощущение: мешанина из разрозненных эмоций, будто в самом теле «Ткача», вспышки беспокойства, раздающиеся эхом в глубине. Может, всё дело в новом человеке? Или из-за чужой ауры? Экстремальная ситуация, сама атмосфера опасного перехода?
Всё это делало Тиру чуть более рассеянным и задумчивым, но он был уверен: стоит буре утихнуть — и тревога корабля постепенно отступит. Нужно лишь немного подождать.
Снег не просто ложился — он плелся сквозь воздух, рассыпаясь замысловатыми узорами, как будто сам мороз выдыхал ледяные украшения в пространство, рисуя их на небе и на плечах идущего путника. Его хлопья кружились, падали, скользили по ветвям, а затем, устав, опускались на землю, заполняя тропу, которую прорезал человек со звериными лапами. Эта тропа не была протоптана — она рождалась с каждым шагом, с каждым медленным, почти лениво выверенным движением лап, оставляющих следы, что тут же начинал слизывать этот слабый буран. Рейшан двигался не как тот, кто спешит — в его поступи не было ни тревоги, ни суеты, ни попытки сбежать от прошлого или догнать кого-то в будущем. Его походка была выверенной, размеренной, как у хищника, который чувствует — сегодня добыча не убежит, сегодня можно позволить себе не торопиться. Красный мех на лапах резко контрастировал с белизной снега, а каждый след словно оставлял в пустоте печать, оживляющую пространство. Он двигался с тем молчаливым достоинством, что присуще только тем, кто знает свою цену и не привык делиться ею с миром без причины.
Лес встречал его молчанием. Не торжественным, не угрожающим — скорей уважительным, как молчит зал после выхода мастера, не желая перебивать дыхание сценического пространства. В этом молчании словно было признание: он свой. Он тот, кто умеет быть невидимым, но оставлять следы глубже, чем когти на коре. Снежная пыль клубилась на ветру, хлестала по лицу, забивалась в шерсть, путалась в ресницах, но он не щурился, не моргал — просто шел. Его взгляд, стальной, ледяной, отливающий алым, лениво скользил между деревьев, будто оценивая, кто достоин внимания, кто нет. Его мысли были далеко впереди — не в снегу, не в лесу, а в комнате, что осталась за спиной, и в голосе, что звучал в памяти.
Тиру. Его имя, едва произнесенное, внутренне отзывалось где-то в районе грудной клетки, как теплый камень, вшитый в кожу. Они расстались недавно — слишком недавно, чтобы все в нем успело успокоиться. Рейшан вспоминал не столько поцелуи, не столько пальцы, скользящие по телу, сколько те слова, что оставались на кончиках фраз, те чувства, что прятались между жестами, ту нежность, которая так неожиданно вплелась в канву их жаркой игры. Он осознавал, что это было больше, чем проведенная вместе ночь. Больше, чем пламя плоти. Это было искра, превратившаяся в жар, и теперь этот жар не остывал.
Он помнил, как, оставшись один, начал ходить по комнате, словно запертый зверь, загнанный в клетку, не физическую, а эмоциональную. Рейшан чувствовал, как его собственные чувства вырываются из-под контроля — странная смесь желания, растерянности, уязвимости, недовольства собой. Он не понимал, как позволил подобное. Не себе — ему. Тиру. Этому, казалось бы, несерьезному, яркому, почти комичному существу, что играл с ним словами, как с ветром. Но в этой игре оказалось слишком много настоящего. Слишком много — для того, кто всю жизнь привык держать все на поводке, даже самого себя. И теперь он шел — не убегая, не догоняя — а будто идя за этим чувством, давая ему свободу, давая ему выйти наружу и прожить путь до конца.
Вдали показались очертания — смутные, плывущие в снежной мареве, словно караван из снов, ползущий сквозь мороз. Сани. Его взгляд стал внимательнее. Не напряженным — скорей оценивающим. Он скользил по повозкам, по силуэтам, различая среди них тех, кого знал, и тех, кого не знал. Он видел лица. Черты. Движения. Но только одно движение пронзило его, как луч. Тиру. Слепой зеленый дракон, стоящий на передней повозке, будто обвитый мягкими слоями теплой одежды, махал ему рукой с таким воодушевлением, как будто это была встреча после месяцев разлуки. Его жест был прост — и в этом простом была сила. В нем было «я тебя вижу» даже при том, что он не мог видеть. В нем было «я рад», и это нельзя было не почувствовать. Сердце Рейшана дрогнуло. Не вспыхнуло. Не сжалось. Оно именно дрогнуло — как туго натянутая струна, по которой провели пальцем, пробуждая звук. Он улыбнулся — не торопливо, без показного намека. Просто — как тот, кто позволил себе быть счастливым хотя бы на миг. И этот миг продлился, пока он приближался. Шаг за шагом. Не ускоряясь. Не ломая темпа. Он шел как и шел, но теперь в каждом движении было тепло. Он подходил не к саням — он приближался к нему.
А потом Тиру — как будто поймав момент, как шквал — ринулся навстречу, с обычной своей щедрой стремительностью, заговорил, обнял, затолкал в сани, бегло его представил, пояснил что он тут делает. И все это было так естественно, так по-домашнему, будто он не просто встречал попутчика, а возвращал кого-то родного, кого-то... нужного. Он назвал его сопровождающим. Слово, держащее его, будто он был лишь частью их пути. Рейшан уселся. Медленно. С достоинством. С тем ленивым величием, как хищник, выбравший себе теплую лежанку. Его взгляд лениво прошел по всем — по штурману, по лицам, по фигурам. Он не оценивал — он констатировал. Замечал. Фиксировал. И, как только заметил Караса, что сидел в углу саней, в его глазах на одно короткое мгновение проскользнул инстинкт — острый, внимательный, как капля яда на кончике когтя. Он не нападал. Не угрожал. Но он помнил. Помнил — слишком многое. Он отвернулся, хитро улыбаясь. Не Карасу. Себе. Тому, как просто все может быть. Теперь можно просто ждать. Просто выжидать. Он умел это.
Рядом сидела штурман — фея. Ее он тоже знал. Она никогда не была ему по-настоящему приятна, но и не вызывала отвращения. Когда он был ребенком она протянула к нему руку, радостно, желая погладить в его звериной форме. И он не забыл. Его хвост, будто по старой памяти, отодвинулся от ее стороны, словно тонкое, но четкое предупреждение: не прикасайся. Он чувствовал себя уверенно. Как тот, кто сидит в логове, окруженный людьми, но все еще один. И это одиночество не тяготило. Оно было его.
Тиру сел позади. Сани двигались, уплывая вдаль и его взгляд впивался в белую пустоту впереди, в развевающийся снег, в очертания гор. Он знал дорогу и знал, куда вести. Рейшан был проводником в этой снежной сказке и не мог ошибиться.
А потом почувствовал касание к своей руке, что он положил на спинку сиденья. Сначала легкое. Незаметное. Словно случайное. Локоть. Соприкосновение. Он не повернул головы. Не сделал ни звука. Но внутри — внутри дрогнуло. Потом — снова. Пальцы. Ближе. Увереннее. Будто бы незрячий искал точку опоры. Он хотел повернуться, схватить его за лицо, развернуть, впиться в губы, показать зубы, показать, что не играют с огнем. Но не мог. Вокруг были люди. Поэтому он просто улыбался. Каждому новому прикосновению — как знаку. Он не игнорировал, но и не акцентировал на этом — просто смотрел вперед. Прямо. Словно сквозь мир.
И все же как легко этот Тиру врывался в его жизнь — без ключа, без разрешения, без стука. И от того, как сильно он хотел, чтобы эти вторжения не заканчивалось никогда, Рейшан ощущал щекотливое чувство внутри. Он не говорил, не флиртовал. Но в его тишине была буря.
Тиру долго не произносил ни слова. Не потому, что ему нечего было сказать — он просто слушал. Звук полозьев, что с тихим скрипом разрезали снег. Далёкое фырканье одной из лошадей. Как ветер за бортом рвётся внутрь сквозь неплотно притворённую щель. Как рядом сидящая фея время от времени откашливается. Как ровно и сдержанно дышит Рейшан. Слепота не мешала Тиру ощущать происходящее вокруг, напротив, всё это было для него едва ли не более живым и насыщенным, чем для зрячих. Он чувствовал, как сани слегка подрагивают на неровностях, как тепло соседства перекатывается с одной стороны на другую. Пространство словно звучало для него - и он не торопился нарушать эту тишину. Он уважал её.
Но, как дракон, что чувствует, когда земля под ногами готова принять шаг, он уловил нужный момент. Ощутив, нужное время для разговора, Тиру слегка подался вперёд, и, не повышая голоса, тихо заговорил:
— Прости, Рейшан, можно вопрос?
Спокойно, как будто речь шла о чём-то совершенно обыденном, он продолжил, после небольшой, уважительной паузы:
— Не подумай, я вполне доволен возможностью просто ехать и слушать, как скрипят полозья... — добавил он, с лёгкой, почти невидимой улыбкой, будто признавая, что в этом звуке было своё, особенное очарование. — Но если кто-то вдруг пожелает рассказать о здешних снежных лесах, я бы слушал с немалым интересом.
Он ненадолго умолк, на этот раз чуть высунувшись из-за края оконца, позволив ветру ударить в лицо. Снежинки сыпались тонким бисером, цеплялись за шарф, за ресницы, и таяли, не оставляя следа, только мгновение холода.
— Я, как и Хризо, родом из тёплых планет, где ничего похожего на снег не встретишь. У нас — песок, барханы, зной, что давит на плечи, а не леденит. Я помню, как в детстве читал о снеге... и всё это казалось мне выдумкой. Вода, падающая с неба в виде льда, но не обжигающая. Всё это было слишком неправдоподобно.
Он замолчал — не потому что не знал, что сказать, а потому что момент казался ему завершённым сам по себе. Но в следующую секунду всё же добавил, как будто мысль, задержавшаяся на языке, настояла на том, чтобы быть высказанной:
— Для нас с феей каждый сугроб - как незнакомая планета, а каждый лес под снегом - как вход в чужую мифологию. Здесь, кажется, всё дышит каким-то своим, особым ритмом. Не то чтобы враждебным - скорее, древним. Незнакомым. Настороженно-приветливым.
— О, не преувеличивай, — тут же отозвалась Хризо, весело и тепло, словно желая немного растопить льды его серьёзности. — Хотя... может, ты и прав. Мне, знаешь ли, до сих пор кажется, что эти белые великаны со скрипучими ветками по ночам перешёптываются между собой.
— Великаны? — с лёгкой улыбкой уточнил Тиру.
— Конечно! Эти деревья! Стоят, обвешанные снегом, хмурые, как старики на привале. И всё скрипят, потрескивают, будто обсуждают нас. Вот, например, вчера одна ёлка точно покосилась на меня, когда я прыгала за рукавицей.
— Возможно, она просто хотела поздороваться. Или... предупредить?
— Вот-вот! — рассмеялась Хризо, оборачиваясь. — Мы-то что знаем? Ничего! Мы гости здесь, понимаешь? А потому, уважаемый проводник, — она почти церемонно наклонила голову в сторону Рейшана, — если ты вдруг найдёшь в себе снисхождение поведать нам о здешних лесах хоть пару слов... обещаю слушать с широко распахнутыми ушами. И даже, может быть, не перебивать. Почти.
— "Почти", — мягко повторил Тиру, в его голосе слышалась лёгкая ирония, адресованная не столько фее, сколько самой мысли о том, что она способна сосредоточенно слушать больше десяти минут. — Это почти как клятва. Только честнее.
Хризопраз в ответ лишь фыркнула и весело хихикнула, смахивая с носа снежинку - как всегда, лёгкая, игривая, и оттого по-своему родная. И в этой простой, ничем не примечательной сцене - снег за бортом, скрип упряжек, дыхание чужой планеты, было что-то в этом неожиданно уютное, что-то из тех воспоминаний, которые не делают больших слов, но оставляют тёплый след на долгие годы.
Сани продолжали свой неторопливый путь, взламывая снег плавно, как нож, входящий в подтаявшее масло. Скрип полозьев стал почти убаюкивающим, повторяющимся ритмом — словно сердце этой дороги, отбивающее свой размер в такт молчаливому дыханию лошадей, в такт ветру, бьющему в окна, в такт снежному хрусту с которым они входили в повороты. Пейзаж за бортом менялся не резкими вспышками, а постепенно, как сны, перетекающие друг в друга.
Рейшан смотрел вперед. Его глаза, кажется, давно перестали фиксировать настоящее. Он видел не лес, а его отражение в себе. Не поле — а отпечаток памяти о таких полях, где он когда-то скитался, еще не зная ни доброго слова, ни тепла. Он был спокоен. Слишком спокоен — для того, кто сидит в окружении других. Но эта тишина в нем не означала мира. В ней копошилось нечто иное, острое, прячущиеся, как затаившийся зверь под снегом.
Голос Тиру, прозвучавший вдруг рядом, нарушил его созерцание не как удар — как брошенная в воду капля, которая расходится кольцами и все же не тревожит глубину. Он говорил мягко, с тем своим особенным тоном, в котором даже вопрос звучал так, будто это приглашение на прогулку. Рейшан слушал, не поворачивая головы, но каждое слово вонзалось в него, как будто оно касалось чего-то личного.
Он молчал. Не потому что не хотел отвечать, а потому что наслаждался. Наслаждался этим голосом, этими фразами, что будто бы шли не к нему, а в него, заполняя пустоты, о которых он старательно забывал. Но потом — вкрапление. Легкий хохот. Голос феи. Слишком яркий, слишком свободный, звучащий слишком... близко. В их речи начала скользить легкая перепалка, полная мягких улыбок. Теплая, уютная сцена, будто между двумя старыми друзьями, понятная без слов.
Он даже не заметил, как напряженно дернулся кончик хвоста.
Рейшан, что фактически никак не был связан с капитаном, не имел право на ревность. Он знал цену себе. Знал, что не будет бороться. Не станет навязываться. Но внутри, где-то в той зоне, где обычно жила гордость, скреблось нечто неприятное. Нечто, что шептало: «Ты опять снаружи». Он наблюдал за этим разговором, как наблюдают за огнем в чужом доме — из-за окна, сквозь стекло, чувствуя его тепло, но не имея права войти. И потому его хвост мягко, будто случайно, но определенно сместился, грациозно заняв пространство между Тиру и феей, обозначая территорию не как какой-то запрет, а как какую-то границу. Как шелковую нить, натянутую между ними: ты можешь быть здесь, но не ближе.
— Снежные леса, — наконец проговорил он, медленно, лениво, как тот, кто долго вынашивал мысль, прежде чем позволил ей стать словом. Голос его был мягким, податливым, но полным глубины. — Они не говорят. Не перешептываются. Здесь, среди этих деревьев, вообще не принято говорить вслух. Те, кто знает этот лес, молчат. Остальные — пропадают.
Он не поворачивался, все так же глядя вперед, но его голос теперь стал не просто тоном — он стал частью пространства, он вплетался в воздух, заполняя сани тихой, странной поэзией чужой земли.
— Видите вот те ели по краю? Они растут так близко друг к другу не потому, что ищут тепла. Просто ветер, что спускается с перевала, иногда режет по лесу с такой яростью, что те, кто стоит поодиночке, не выживают. Только вместе. Только спина к спине. Там, среди них, когда-то жил мальчишка. Он остался один. Родители погибли от обвала. А он — выжил. И жил там. В одиночестве. Питался шишками, ловил мышей, спал в дупле. Его прозвали Лесной Щенок. И каждый раз, когда кто-то входил в лес — его слышали. То смех, то плач, то шорох в ночной тишине. Его никто не видел, но каждый чувствовал, что рядом кто-то есть. Не угрожающий. Просто — смотрящий.
Он говорил спокойно без лишнего пафоса и напряжения. Словно просто делился тем, что было частью этой земли — ее дыханием, ее мраком, ее укорененной, невидимой жизнью. Эта история была ближе к легендам и сказкам и все же — она жила, ощущаясь правдивой в этих лесах.
— Даже горы здесь — не просто глыбы камня, не стены, что держат небо, и не тени, отбрасывающие холод на равнины. У каждой — свое имя. Не выдуманное, не данное кем-то — свое, древнее, звучащее лишь в камне, в корнях, в эхо, которое отзывается только в глубоких трещинах. Говорят, что когда-то, еще до того, как Харот оброс поселениями и картами, эти хребты дышали — это не метафора. Дышали телом, их склонов касались существа, столь древние, что память о них не уместилась в легенды. Они не говорили — они вибрировали. Их голос был гулом лавины, их шаг — движением материка. Их память была не в словах, а в рельефе, и потому, если поднести ухо к скале в тихий час, когда даже ветер притих, можно услышать их — не голос, не мысль, но нечто, от чего у самых стойких дрожат кости. Потому что эта земля может шепнуть тебе твое собственное имя так, как ты никогда его не слышал. Настолько тихо, что это будет уже не звук — а откровение.
Он выдержал паузу, как будто сам прислушивался к этим словам, произнесенным вслух. Они не были страшными. Но в них было что-то, что давало волю воображению.
Рейшан лишь на краткий миг кинул взгляд на штурмана. И взгляд его был мягким, но не теплым. Уважительным, но холодным. В нем не было угрозы, но был посыл. А потом он вновь посмотрел вперед. Вдаль на пробегающие сугробы. На бескрайние белые холмы, у которых не было ни начала, ни конца. Следующие его слова были связаны с тем, что говорила фея.
— Здесь каждое дерево — как страж. Оно не пропускает, пока не узнает. Оно не греет, но и не губит. Просто — смотрит. И если ты улыбаешься, когда смотришь на снег, — оно это запоминает. И когда ты вернешься через год, через десять, через сто — оно узнает тебя. Потому что эта земля помнит только тех, кто умеет ее чувствовать.
Он не добавил больше ни слова. Ни одного взгляда.
Но хвост его, все еще грациозно лежащий между феей и капитаном, будто бы мягко качнулся ближе к Тиру.
Они слушали молча. Тиру сидел, сложив локти на сиденье между двумя спутниками, не шевелясь, будто внимая самому лесу, говорящему через Рейшана. Его лицо оставалось спокойным - чуть прикрытые веки не дрогнули, но дыхание стало глубже, ровнее. Почти незаметный наклон головы, лёгкое напряжение в линии плеч - всё в нём выдавало не просто интерес, а полное сосредоточение, почти медитативное присутствие. Он вслушивался в слова, в дыхание между ними и в тяжесть пауз, в ту особую плотность тишины, когда рассказ является не просто игрой воображения, а связано с какой либо памятью места.
Даже Хризо, обычно нетерпеливая, бойкая, теперь сидела смирно, поджав ноги и крепче стиснув поводья, точно стараясь стать тише, меньше - не мешать, не спугнуть. Когда Рейшан умолк, а лес, казалось, снова принял своё привычное ледяное молчание, Тиру не заговорил сразу. Он задержался в тишине, почти как бы в знак уважения. Только спустя некоторое время, очень мягко, произнёс, не поднимая голоса:
— Спасибо. За это. Не каждый день путь начинается с такой истории.
И снова на мгновение замолчал, будто хотел убедиться, что его слова не нарушают ни дыхания проводника, ни тишины за бортом.
— Память земли... это удивительно. У нас, в песках Сабаота, не было ничего похожего. Они беспамятны. Всё, что ступает по ним, они уносят. След исчезает, имя растворяется, и уже утром никто не вспомнит, был ли ты там вообще. А здесь... — он качнул головой, — кажется, всё иначе.
Тиру говорил негромко, почти на грани шёпота, будто это вовсе были не слова, а внутренняя мысль, случайно ставшая слышимой. И тут же, рядом с ладонью лёгкое, неожиданное движение. Какое-то мягкое касание, не холодное, не острое - живое. Капитан чуть вздёрнул брови, ощупал пальцами мягкий, лениво колыхнувшийся кончик шерсти - и широко улыбнувшись, совершенно невозмутимо и без тени замешательства, взял и закинул хвост Рейшана себе на плечи, точно пушистый, роскошный воротник. Слегка повернув голову в сторону, откуда прежде звучал голос его проводника, Тиру кокетливо подмигнул, и с ноткой небрежной задумчивости продолжил:
— А если дерево тебя все же не узнает? Если ты не узнаешь сам себя, когда вернёшься?
Хризопраз, казалось, уже полностью невозмутимая и не обращающая внимания на все выходки Тиру, только тихо вздохнула и, словно освобождаясь от напряжения, поёжилась, натягивая шарф до ушей.
— Бр-р... Знаешь, капитан, мне теперь точно не хочется по лесу одной гулять. Хотя... — она слабо улыбнулась. — Всё равно красиво. Даже немного уютно. По-своему. Только... как будто ты в гостях у кого-то, кто просто ещё не решил, рад тебе или нет.
Хризо замолчала, вновь упершись взглядом в белоснежный горизонт дороги. А Тиру устроился поудобнее, поправляя хвост на плече, будто тот и правда был частью его снаряжения. Он рассеянно проводил ладонью по нему. Тёплая, мягкая текстура под пальцами помогала сосредоточиться, погрузиться в окружающее. Он, как всегда, не видел, что творилось вокруг, но чувствовал.
Ветер будто стал ближе. Он уже не просто гулял по склонам и щёлкал по углам повозки - теперь тот кружил вокруг, обхватывая сани, задевая их бок, будто проверяя на прочность. Порывы стали рванее, злее, и в том, как скрипнула обвязка, как зарычал снег под полозьями, сквозила зловещая перемена. Даже шелест сухих снежинок, что с шорохом разбивались о стенки и борта, изменился - звук стал чуть звонче, острее. Тиру слегка повернул голову, будто прислушиваясь глубже. Он мог поклясться, что где-то в отдалении - совсем за краем слышимости, пронеслось нечто утробное, затяжное, как дыхание огромного зверя, скользнувшее по карнизам гор.
Хризопраз тоже, кажется, что-то почувствовала. Она выпрямилась чуть сильнее, встревоженно повела плечами, а потом с непривычной для себя сдержанностью проговорила, с лёгким напряжением в голосе:
— Кстати, о гостях... Мне кажется, или буря усиливается? Уважаемый проводник, скажите, если увидите хорошее место для стоянки, хорошо?
После его слов наступила тишина — не звенящая, не тяжелая, а та особая, что растекается по телу, как вода по меху, проникая под кожу. В этой тишине не было одиночества — только плотность, только ощущение, будто мир прислушивается, будто сани едут уже не по снегу, а по дыханию древней земли, где каждое слово оставляет след глубже, чем полозья.
И Рейшан, не выказывая этого ни жестом, ни взглядом, знал: он добился нужного. Лес, белый простор, дальняя равнина — все это теперь не просто фон для разговора, а участник их путешествия. Даже штурман, та, что прежде была слишком голосиста, стала вдруг тише, почти незаметной. Между ней и капитаном больше не было нитей — он перерезал их, беззвучно, но четко, оставив вместо слов — вакуум. Плотный, осмысленный. Как если бы чье-то имя было произнесено и растворилось в воздухе, оставив после себя не эхо, а легенду.
Когда голос Тиру вновь зазвучал — неспешный, теплый, сдержанно благодарный — Рейшан едва заметно прищурился от удовольствия. Этот голос отзывался в нем, как отголосок удара в пустую металлическую чашу — долго, глубоко, с вибрацией, которую невозможно не ощутить телом. Он слушал. Слушал, как тот говорит о песках Сабаота — и с каждым словом в нем шевелилось воспоминание. Красный песок, словно кровь земли, лизавший лапы с жадностью пса, нашедшего кость. Порывы ветра, поднимающие в воздух черную пыль, смешивающуюся с этим необъятным простором. Он помнил, как тени шевелились в этом зное. Длинные, чешуйчатые, дрожащие в мареве, будто тела, что никогда не знали покоя. Они кричвали. Звали. Стонали в песке, в отчаянной, тягучей тоске.
Глаза Рейшана прищурились еще сильнее. На губах скользнула улыбка — хищная, даже опасная. Как у зверя, что нашел знакомый след. И слишком быстро эта улыбка исчезла, будто растаяла в дыхании метели. Он вновь стал спокойным, как лед под тонким слоем воды, скрывшим бушующее течение.
А потом Тиру дотронулся до его хвоста. И весь мир, на одно мгновение, будто замер. То, как он это сделал — уверенно, будто только и ждал этой возможности, легко, как если бы касался не чужой части тела, а своего же пальто — могло быть расценено как дерзость. Но Рейшан не дернулся и даже не напрягся. Он только повернул на него взгляд — как смотрит сытый тигр на скачущего рядом кролика. И все же в этом взгляде не было угрозы. Там была игра, заинтересованность, очарование. Даже легкое одобрение.
Он позволил хвосту лечь на плечи капитана, как меховой воротник, как кольцо змеиной ласки.
Подмигивание, за которым последовал вопрос, Рейшан воспринял почти как изощренный реверанс. Он знал цену этим играм. Знал, каков вес может быть у легкой фразы, сказанной в нужный момент. Но ответил не сразу. Дождался, пока фея — чужая мелодия в этой симфонии — закончит свой пассаж. Он не хотел обрывать, но и не собирался подхватывать. Для него она звучала как лишняя скрипка в оркестре, где он и Тиру уже играли дуэт.
И только потом, низким, вкрадчивым голосом, который был не столько словом, сколько прикосновением, он проговорил:
— Лес может не узнать тебя... если сам станет иным. Если под тяжестью метелей его кора треснет, если корни уйдут глубже, чем прежде, и не найдут там воду. А может — если ты будешь жить дольше него. Некоторые живут так долго, что забывают даже как звучит их имя. Но дерево все равно запомнит. Хотя бы кольцом. Хотя бы трещиной в своем стволе.
Его голос был томным и ленивым, звучащим словно из древней сказки. Хвост, все еще лежавший на плечах Тиру, вдруг начал потихоньку сжиматься вокруг. Не резко — ласково, как кошка, обвивающая лапами руку. Действуя незаметно, словно это все еще было шуткой капитана, он потихоньку начинал его обнимать хотя бы хвостом.
— Если же путник сам забыл, кто он... — Рейшан продолжал так, словно ничего не изменилось, словно ничего не скрывалось от взгляда штурмана, — если дорога его была слишком долгой, слишком разбитой, и от прошлого осталась только пыль под ногтями — не факт, что лес впустит. Не потому, что мстит. А потому, что здесь все — отражение на льду реальности. Здесь не прячутся — здесь снег говорит правду. И не каждый готов услышать.
Он замолчал, вглядываясь в передвижение сугробов, в то, как меняется воздух. Он остался таким же вальяжным, будто буря — всего лишь каприз природы, не более. Но он чувствовал напряжение команды. И если на фею ему было все равно, то он быстро заметил движение капитана. Взволнованный поворот головы, легкая напряженность в теле, что он ощущал под хвостом. Он, не поворачиваясь, пошевелил хвостом, успокаивающе, почти инстинктивно, как зверь, что нежно прижимает крыло к дрожащему спутнику.
А потом заговорила фея.
Рейшан выслушал ее молча. Без раздражения, но и без тепла. Она снова была лишней мелодией в этой партитуре, и он знал, что ее нужно вписать. Поэтому не стал спорить, не стал шутить, не стал устраивать спектакль. Только чуть приподнялся и, тем же голосом, что теперь звучал уже иначе — не сказочно, не томно, а как твердый камень под лапой, — сказал:
— Еще полмили. За склонами — низина. Деревья там растут дугой, как старые воины, что сошлись в кругу и держат оборону. Ветер обходит её стороной, будто боится потревожить. Там встанем. Но не надо дергаться и не надо ускоряться. Здесь спешка — опаснее промедления.
Он говорил не громко, но слова его были плотными, как корень, что упирается в камень. Он знал эту землю. Он мог закрыть глаза, вдохнуть — и определить путь по запаху морозного ветра, по направлению, откуда выл волк, по тому, как поет в кронах старая сосна. Он знал эти тропы. Любил их. Глубже, чем показывал. Сильнее, чем рассказывал. В этих снегах он чувствовал себя не одиноким — цельным. Пусть даже другие считали это место враждебным — для него оно было домом. Тихим, бессловесным, но всегда принимающим.
Тиру чуть повернул голову, как будто собирался что-то сказать, но вместо слов в последний момент мягко боднул Рейшана в бок макушкой - не сильно, больше в знак какой то игривой поддержки, чем с целью привлечь внимание. Что-то почти детское было в этом жесте, и капитан это знал. Специально что бы развеять какое то чопорное спокойствие и серьезность атмосферы навеянное мрачными местными легендами и завывающей бурей.
— Думаю, твои истории очень понравятся всей нашей остальной команде, — сказал он с лёгкой усмешкой, голос у него был ровный, добродушный. — Нам точно не повредит немного взбодриться сегодня. Особенно при таком морозе! Если захочешь, конечно же..
Фея тут же встрепенулась. В её голосе зазвенела знакомая игривость, с той самой ноткой ехидства, которую она берегла для редких, особенно удачных моментов:
— Ну раз так, капитан, может, и от вас у костра сегодня услышим что-то интересное? История-другая, парочка загадочных деталей, может быть даже без обычного «об этом как-нибудь в другой раз»?
Тиру на секунду задумался, будто примерял на себя это предложение, как чужую мантию. Плечами он пожал неспешно, неторопливо, словно и сам ещё не знал, будет ли сегодня склонен к рассказам. Но при этом не перестал гладить хвост Рейшана, что теперь обвился вокруг него, плавно и уверенно, как большой питон, обнимающий без давления - просто напоминая о себе.
По внезапно всплывшей теме и выжидательному молчанию Хризо с капитаном было ясно: она уже не раз пыталась вытянуть из него что-нибудь занимательное. И каждый раз он уходил в сторону, предлагая кому-то другому слово, или уводя разговор в детали. Но сейчас... сейчас его голос прозвучал иначе. Мягче. Теплее. Со скрытой недосказанностью. С тем редким оттенком, что может значить все что угодно.
— Посмотрим, — произнёс он, почти шёпотом, и склонил голову, уткнувший щекой в мягкую шерсть хвоста.
«Облачный Ткач» тянулся по маршруту, указанному Рейшаном, с той особенной осторожностью, какая бывает у корабля, впервые идущего по незнакомому течению. Тяжёлые полозья медленно скользили по плотному насту, едва слышно скрипя в сугробах. Небо над ними померкло почти внезапно - сначала как бы ненароком, только приглушив дневной свет, а потом и вовсе стянулось плотной завесой, не обещая ничего хорошего.
Снег повалил быстро, густо, с упрямством, словно стремился скрыть всё живое под собой. Заметало в глазах, между деревьями, в волосах и одежде. Из-за этой белой стены вокруг почти ничего не было видно. Только благодаря чутью и опыту проводника, они вовремя свернули в низину - небольшую, тесно обрамлённую крепкой цепью деревьев. С их толстыми переплетёнными стволами, казалось, сама природа поставила тут заслон от ветра.
Но снег и не думал униматься. Крупными хлопьями он продолжал сыпать сверху, тяжело и леденяще, оседая на всё, что не успевало укрыться. Даже Тиру, обычно спокойный и собранный, теперь время от времени жмурился, ощущая, как холодные комья налипают на лицо, цепляясь за брови и ресницы, не тая от дыхания, слишком промороженные, чтобы уступить теплу. Оставалось только смахивать их, будто отгоняя назойливых мух. Быть слепым в такую погоду не мешало осознать главное - хуже может стать в любой момент. Это не метель на час - это что-то серьёзное, упрямое, с характером. Даже если нет, то стоило перестраховаться. Порывистое дыхание ветра срывалось с верхушек деревьев, будто кто-то рассыпал по небу стеклянную крошку, и теперь она летела в лицо со всех сторон.
— Есть связь с остальными? — спросил Тиру строго, совсем иначе, чем некоторое время назад. Вся мягкость ушла из интонации - осталась только сосредоточенность. Его пальцы нашли тонкую гарнитуру на ухе, но оттуда доносился лишь слабый, бессмысленный шорох, который ветер то заглушал, то усиливал. Хризопраз в ответ так же коснулась уха и покачала головой: — Нет... у меня только помехи.
Капитан кивнул - не ей, не себе, просто мысли принялись складываться в решение. Он развернулся и вернулся вглубь повозки, окликнув: — Карас. Обойди всех. Скажи, чтобы активировали сборку. Мы будем ждать сигнала.
Конструкт, будто оживший из полудремы, поднялся неторопливо, без лишних слов. Пальцы его поправили плащ, плечо немного встряхнуло снег с шляпы. Он выглядел как человек, давно привыкший к подобным поручениям — чётко и спокойно.
— Есть, капитан, — коротко ответил он и, не медля, вышел наружу, скрывшись в белой пелене, будто растворился в молоке метели.
Спустя мгновение Тиру вновь появился в окошке, а затем, ловко нащупав край, вылез наружу и опустился рядом, между феей и Рейшаном. Его шапка была сдвинута назад, снег моментально облепил плечи.
— Чудесная погодка, не находите? — Заметил он с веселой насмешкой, с некоторой лёгкой истеричной ноткой, словно теперь дракон по-настоящему веселится.
Капитан нащупал перед собой маленький, тщательно спрятанный рычаг. Потянув его, Тиру со слышимым щелчком отсоединил упряжь от кареты - поводья и веревки лязгнули, и металлические крепления ослабли. Кони фыркнули и зашевелились, но не пошли вперёд, как можно было бы ожидать. Они замерли, переступая с ноги на ногу, прислушиваясь, ожидая. Тиру снял перчатку, сложил пальцы и резко свистнул - короткий и негромкий звук, но слышный отчётливо. Животные отозвались тихим фырканьем и синхронным движением голов, точно признавая сигнал. Затем медленно побрели в сторону одной из стенок повозки, как было запрограммировано.
— Хризо, внутрь, — коротко скомандовал Тиру, кивнув в сторону оконца за собой. — Рейшан... ты мог бы помочь?
Он положил руку на плечо проводника, мягко, но с уверенностью, и встал сверху на сидушку, опираясь локтями на крышу кареты. Другой рукой он достал из кармана светящуюся сигнальную палочку, зажал её между пальцами и поднял над головой.
— Скажи, когда увидишь десять огоньков, — пояснил он Рейшану, всматриваясь в то, чего сам не мог видеть, но доверяя тому, кто рядом.
Он не сразу понял, зачем Тиру боднул его головой — неужели это было какое-то странное выражение эмоции? Или новая игра? Или просто привычка — двигаться, касаться, проверять, существует ли граница между ними, и если да, то насколько она податлива. Но Рейшан не возражал. Он никогда не возражал, когда речь шла о прикосновениях Тиру. Даже если не понимал. Даже если они казались неожиданными, нелепыми, лишенными смысла. Потому что в этом зеленом существе было что-то такое... живое, солнечное, щекочущее. Что-то, что нельзя было разложить на логику, но очень легко было принять кожей. Его поведение — яркое, наивное, полное щедрой и необъяснимой спонтанности — трогало, как утренний свет, что пробивается в тень спальни сквозь тонкие занавески. Он словно мешал спать в привычном забытье. Но был слишком прекрасен, чтобы прогонять его.
Он заговорил сразу после. Голос, насыщенный жизнью, добротой, тем теплом, которое не ищет благодарности, а просто есть. Этот голос, будто щедрый кувшин с фруктовым вином, разливал по воздуху доброжелательность и тонкую музыку, и даже в будничной фразе звучало что-то утешительное. Быть может, это было слишком субъективно — Рейшан видел многих, знал многих, и слышал голоса куда более ласкающие ухо, но... Тиру был другим. Он был — особенным. Почему — Рейшан сам не знал. Но знал точно, что в нем есть что-то, что застревало в груди, как обломок теплого воспоминания, который не хочется вытаскивать.
Будто бы случайно, будто и не замечая, как это выглядит, Тиру уткнулся щекой в мех его хвоста. И сердце Рейшана снова — снова — пропустило удар. Не резко. Глухо. Будто в груди что-то качнулось и соскользнуло вниз. "Очаровательно", — подумал он, глядя, как этот взрослый дракон, капитан, глава команды, утыкается в него, словно мальчишка, ищущий уюта.
Сани все еще двигались. Снег усиливался, уже не просто ложился, а перекрывал видимость кружевным полотном. Пространство медленно исчезало. Остались только лошади, повозка, дыхание. И Рейшан, несмотря на свою расслабленную позу, несмотря на ленивый изгиб губ, уже просчитывал варианты. Он знал — если снежный поток усилится, возможно, произойдет сход. Он знал пещеру, в полутора лигах отсюда, высоко, в расщелине, куда ветер не задувает, где потолок покрыт узорами из инея, похожими на сны. Он знал, что туда не уместить весь караван. Но знал и другое — если начнется беда, он поведет их туда. И поведет первым.
Он уже решил, что ночью не будет спать, будет слушать. Не слова снующей команды — скрип. Треск. Шорох. Он будет вслушиваться в ночь, как единственный кто знает — если лес издает звук, он не случайный. И если услышит нечто неестественное — поведет. Даже если никто еще не поймет, почему он встал.
Но пока не время. Пока ветер дышит ровно, снег хоть и густ, но не злобен. Все было спокойно.
Когда они прибыли в выбранное место, все завертелось. Суета. Люди. Команды. Шум. Движение. А Рейшан — нет. Он остался в повозке, устроившись как хозяин, как зверь, что уже выбрал себе место и теперь просто наблюдает. Он смотрел, как все бегают, как капитан что-то командует. Глаза его были спокойны, пока не зацепились за проходящего мимо Караса.
Мир стал острее.
Мысли — опаснее.
Лошади зафыркали, будто почувствовали, как воздух в санях на миг стал плотнее. Рейшан перевел взгляд на них. И замер. Потому что в их повадках было нечто странное. Иллюзорные животные — слишком чувствительные. Он посмотрел внимательнее. В них было что-то... нетипичное. Поведение. Ритм дыхания. Реакция. Но прежде чем он успел окончательно углубиться в наблюдение — из окошка вынырнул Тиру.
Прыгнул — как кот, как теплое пятно неожиданности. И Рейшан, не подумав, а просто следуя импульсу, тюкнул его пальцем по носу. Легко. Быстро. Ласково. Как щелчок — но не игривый, а скорее... домашний. Поймав самого себя на этом действии, он тут же перевел взгляд на штурмана, с той самой внутренней паникой, что испытывает зверь, уронивший лапой глиняную чашу. Но та, к счастью, смотрела в сторону. Обошлось.
— Отличная погода для Харота, — отозвался он добродушно, словно вообще не происходило ничего необычного.
Капитан прогнал штурмана. Рейшан не сдержал легкой усмешки, такой тихой, что она даже не дотронулась до губ, осталась где-то под кожей. И все же — приятной. Он не озвучил ни слова, но по глазам было видно: доволен.
Тиру, с той же своей стремительной легкостью, что всегда рождалась внезапно и будто не ведала весомости, взобрался на сиденье. Словно не просто поднялся, а вспорхнул — одним движением, грациозным, почти кошачьим. Его ладони нашли опору на крыше, и он вытянулся вверх, выпрямляясь в своем драконьем изяществе, как будто сам хотел стать частью неба — тем, кто поднимает руку сквозь снежное марево, чтобы прорезать его электрическим ярким сигнальным огнем. Плечи расправлены, поза уверенная, маячок замерцал над его головой, как звезда.
Рейшан заметил это еще до того, как Тиру произнес свои последние слова. Его тело отозвалось раньше мысли — едва уловимым, но безошибочным тревожным откликом, похожим на то, как шкура животного ощущает приближение грозы задолго до первого грома. И это не был страх. Это не была тревога, как таковая. Это было что-то инстинктивное. Неосознанное, но яркое. Он встал. Не рывком, не порывом. Скорее, как восходящий пар над костром — неспешно, естественно, как будто между ним и этим движением не было никакого выбора. Чтобы быть рядом. Чтобы не оставлять силуэт Тиру в одиночестве на фоне закрученной белым ветром сцены.
Он понимал. Все понимал. Этот дракон — старше его, опытнее, он был капитаном целой команды. До встречи с ним он жил, выживал, сражался, командовал. Он знал, что делает. И все же... Даже зная это, даже принимая это — Рейшан не мог не реагировать. Он не хотел разрушить гордость Тиру, осознавая эти моменты. Не хотел вмешаться. Потому и действовал мягко, почти незаметно. Его хвост — длинный, тяжелый, покрытый мягкой густой шерстью — медленно поднялся, двинулся, но не обвился вокруг зеленого дракона. Он прошел в воздухе круг, осторожно, сдержанно, и, не касаясь тела, очертил контур вокруг капитана. Как невидимая граница. Как молчаливая защита.
Он не собирался удерживать. Он просто был рядом. Будто ставил незаметную метку в воздухе: «я здесь, если ты оступишься. Если вдруг...»
Когда просьба прозвучала, Рейшан чуть запрокинул голову, подняв взгляд вверх, словно не удержавшись от призывного вида находящегося рядом мужчины. Яркий свет ударил в глаза. Он зажмурился почти сразу, на долю секунды, прежде чем пальцы поднялись и мягко прикоснулись к векам. Он не злился. Он не раздражался такой случайной глупости. Он улыбался. Ласково. Медленно.
— Мне посчитать огоньки, не считая вас, капитан?.. — его голос был как обычно ленив, но звучал тепло, чуть обволакивающе. — Вы ведь и вправду сверкаете ярче любой звезды.
Он проморгался, наконец-то сумев разглядеть пространство. А в нем — серый снег. Белое дыхание. И неспешно разгорающиеся огни.
Тиру - балагур и лиходей! Конечно же он мог почувствовать все сам. С помощью теомагии и чуткого восприятия капитан ощущал всё - даже сквозь завывания бурана, даже под занавесью снега. Он знал, где пульсируют сигнальные огоньки, различал направление, как они загораются один за одним вдалеке. Механические кони отзывались четко, как всегда. Маячки сработали. Всё было в порядке. Но ведь он был драконом. А драконы не всегда следуют самым рациональным маршрутам. Порой они позволяют себе сойти с курса. Ради чего-то, что в другое время назвали бы капризом, а в это — желанием. Эгоистичным, может быть. Но искренним. Остаться рядом с Рейшаном ещё немного — что в этом дурного? Все знают, как важно поддерживать огонь в плохую погоду.
Да и Рейшан, конечно же, не упустил момента. Его голос, почти невинные слова, звучали как приглашение. Или как ловушка, в которую Тиру и не подумал не попасть. Серьёзность, которую он нацепил раздавая указания команде, рассыпалась, стоило молодому дракону заговорить. Она не выдержала мягкости этого флирта. Не хотела.
Буря завывала, но они стояли среди движения, ставшего привычным. «Ткач» обретал новую форму, укреплённую, тёплую конструкцию, что не раз уже спасала их в таких условиях. Всё шло по протоколу. Всё, кроме самого капитана.
Светящаяся палочка ещё была в руке — поднятая, как положено. Но Тиру повернулся, просто позволяя расстоянию между ними сократиться само собой, будто поддавшись течению
— Хм... Тогда боюсь, счёт у нас точно собьётся. Я, признаться, давно не блистал. Намеренно уж точно!
Голос чуть притих, и игривый перелив становится серьёзнее, медленнее. Почти томным.
— И если бы действительно сиял... — его губы чуть тронула улыбка, но глаза не смеялись, — я бы, пожалуй, пожелал светить только для тебя.
Он говорил это легко, с явным оттенком игривости, но в тоне мелькнуло и нечто более глубокое — не предупреждение, нет, скорее признание. Но не сказать его прямо в лоб, а намекнуть что: Вот так. Ты сейчас смотришь на меня, но присмотрись внимательнее.
Тиру чуть подался вперед, выдохнул, и дыхание коснулось лица Рейшана. Пальцы свободной ладони очень осторожно, медленно нащупали край чужого плаща, будто бы невзначай, но удержались на ткани. Лёгкое, почти невесомое касание. Он позволил себе этот шаг. Без давления. Без спешки.
Поцелуй на губах был едва заметным. Почти как снежинка на щеке.
Но в нём звучало всё то, что он пока не решался сказать вслух.
Снег вокруг них продолжал идти, как шелковые нити, спущенные с серого неба. Ветер с каждым порывом становился все более стальным, подрезающим, как клинки — и при этом не вырывал их из пространства, а наоборот, будто затягивал внутрь, в плотную зону ощущения, в то серо-белое забытое междумирье, где остались только двое. Тиру приблизился. Свет от сигнального маяка, сияющего над головой зеленого дракона, обводил его лицо мягким ореолом — янтарным, с резьбой теней по скулам и на подбородке.
Рейшан смотрел. Молча. Не с удивлением, не с восторгом — а с тем самым внутренним вниманием, что возникает, когда осознаешь: перед тобой не просто кто-то. Перед тобой — нечто значительное. Тиру, с его вечно искристым лицом, с насмешливой добротой, с привычной легкой небрежностью, сейчас напоминал... теплое произведение сказочного искусства. Не надуманное, не вычурное. А настоящее. То, что делают не мастера, а сама природа, когда позволяет себе быть доброй. Ветер шевелил его ресницы, длинные и черные, словно нити туши на светлом снегу, и они подрагивали, как если бы сам Харот дышал через него.
И Рейшан слушал его — неторопливо, с той самой полуулыбкой, в которой всегда теплилась чуть ленивая, чуть озорная насмешка, лишенная злобы, зато полная внимательной игривости. Он краем глаза скользил по лицу собеседника, прислушивался к интонациям, словно выискивая нотки, из которых потом можно будет сложить ответ — теплый, сдержанно-язвительный, в духе их разговоров, всегда колеблющихся на границе флирта и насмешки. Он уже знал, что скажет, уже подобрал слова к этой шутке про сияние — и собирался выпустить ее наружу с тем же изяществом, с каким выпускают дым из ноздрей — красиво, зримо, чуть лениво.
Пальцы Рейшана, почти неосознанно двинулись вперед. Он аккуратно поправил капитану шапку, двинув ладонью нежно, как это делают те, кто ухаживает не потому что должен — а потому что уже не умеет иначе. Жест вышел привычным. Не нарочитым. Он не думал о нем. Это было фоновое действие, как дыхание, как моргание, как сам факт присутствия. Он просто дотронулся, заботливо, как трогают тех, чье тепло не хочется терять даже на мгновение.
— И если бы действительно сиял... — голос Тиру, только что полный легкого озорства, вдруг стал тише, мягче, но полные напряженной серьезности.
Едва эти слова прорезали воздух, как рука Рейшана мгновенно отпрянула. Не резко — но словно от горячего. Как будто в этом простом, по-домашнему заботливом касании вдруг оказалась заноза. Что-то щелкнуло внутри, разрезало настроение, как невидимая черта, которую он, быть может, не хотел пересекать, но все же пересек. Он не понимал — не мог понять, — что именно в этих словах прозвучало не так. Но что-то... сместилось. Что-то дало понять: быть может, он зашел слишком далеко.
Он молча всмотрелся в чужое лицо, напряженно, сосредоточенно, будто ища на нем ответ, будто каждое движение, каждая линия теперь могли подсказать — обидел ли он? Нарушил ли он границы? И было в этом лице что-то совсем иное, не то, к чему он привык. Не игривость, не озорство, не насмешка — а неподвижная, устойчивая серьезность. Без напряжения. Без укора. Но слишком настоящая, чтобы остаться незамеченной.
Слепые глаза Тиру не смотрели на него — и все же Рейшан чувствовал, будто видят. Будто из этой тишины на него упал взгляд, выжидающий, внимательный. Улыбка осталась — легкая, почти призрачная, коснувшаяся губ лишь краешком. Но она уже ничего не скрывала. Напротив — она казалась последней вуалью, за которой могло начаться что-то совсем иное.
Между словами звучала пауза, растянутая как эхо в заснеженном овраге. Короткая, но для Рейшана — бесконечная. Он знал этот тип молчания: это было то самое ожидание между словами, когда язык уже готов выдать приговор, но тянет, чтобы ты успел испугаться. Чтобы ты успел додумать худшее. Чтобы ты сам заставил себя страдать, пока ждешь, не зная, что будет сказано. Внутри, как всегда в такие моменты, разыгрывались сотни сценариев. Что он скажет? Что он подумает? Что почувствует?
Мысли, одна за другой, как острые капли, падали в одну точку — в ту, где его внутренний хрупкий покой начинал трещать. Он не умел быть ранимым снаружи, но внутри уже замирал страх, что это прикосновение было лишним. Что он позволил себе то, чего позволять нельзя.
Он знал, как выглядят границы. Но он не всегда знал, где они проходят — с Тиру, особенно. И потому замер. Ждал. Внимательно. Слишком внимательно. Будто каждое новое слово могло решить нечто важное.
— Я бы, пожалуй, пожелал светить только для тебя, — наконец произнес долгожданный голос.
Он прозвучал почти как шутка, но в нем что-то дрогнуло, что-то сместилось в тональности — и Рейшан, привыкший к играм, вдруг потерял почву под лапами. Все, что раньше казалось предсказуемым, легким, почти безопасным, вдруг обрело форму слишком явного, слишком острого намека. Слишком настоящего.
— А?.. — вырвалось из него, не как ответ, а как рефлекс, как неловкий звук, которым пытаешься отмахнуться от слишком сильного удара в грудь.
Он моргнул. Не веря. Не понимая. Не успевая построить щит. Глаза распахнулись чуть шире, и в них — неожиданная растерянность. Та самая, которую он тщательно скрывал, прятал под слоем иронии, ленивой ухмылки, уверенной в себе полуулыбки. Но теперь — не успел. Слишком внезапно. Слишком близко.
Пока он пытался осмыслить, пока еще внутри трепетало неверие, Тиру приблизился еще ближе — и чужое дыхание, легкое, как теплый пар в холодной темноте, скользнуло по лицу, касаясь кожи как шелк. А потом к щеке прикоснулся короткий, почти невесомый поцелуй. Он был таким легким, будто и не был вовсе. Но он ощущался горячим ожогом, остающимся на коже. Потому что легкие касания запоминаются крепче, чем напористые. Потому что в нем было что-то такое, от чего все внутри сжалось, словно натянутая тетива.
Хвост Рейшана, сжавшийся в напряжении, сорвался. Он ударил по борту саней с неожиданной, почти звериной резкостью, и дерево глухо дрогнуло, рассыпав по поверхности звонкий отклик. Вся повозка чуть качнулась — как будто даже она ощутила тот внутренний сдвиг, что произошел в нем. Он тут же рванулся вперед и схватил Тиру за предплечье словно для того, чтобы удержать равновесие, но как будто боялся, что тот исчезнет, отступит, окажется фантомом.
Пальцы вцепились крепко. Слишком крепко. И в этом движении — не только растерянность. Потому что он не верил. Не мог. Это было слишком странно, слишком красиво, слишком...
Неправдоподобно.
Их знакомство было коротким. Быстрым. Плотным, как вспышка магии — ослепительным, но мимолетным. И все же Рейшан не мог отрицать: этот дракон — Тиру, этот зеленый вихрь с руками, пахнущими свободой, — стал важен. Внезапно. Без предупреждения. Так, как становится важным то, что ты даже не успел назвать.
Но все в нем — в Рейшане — сопротивлялось. «Не верь. Не доверяй. Не строй». Потому что он знал, как больно бывает, когда тот, кто подарил свет, исчезает, оставляя тебя в тени.
И все же он держал. Сжимал чужую руку, будто это могло что-то изменить.
Может, он ошибался. Может, Тиру просто флиртовал. Может, этот поцелуй — всего лишь продолжение их словесной игры. Пшик. Вспышка. Искра. Но сердце все равно билось чаще.
И потому, чтобы спастись — чтобы ускользнуть от слишком сильного чувства, он поднял взгляд. Перевел его на небо. На огоньки.
— Десять, — сказал он. Сухо. Ровно. Почти безжизненно, как выстрел.
А потом медленно, с усилием, разжал пальцы, отпуская чужую руку, будто из ловушки. Он сумел дальше выглядеть снова спокойным и расслабленным, как обычно. Но хвост... Хвост не слушался. Он шевелился, изгибался, дергался, как раненый зверь.
Это нельзя было назвать признанием. Не в самом прямом смысле, каким его принято считать - громким, недвусмысленным, с опущенным взглядом и дрожащими словами. Но и отрицать было нечего. Что-то в этом жесте, в этом легком касании, в тепле, на мгновение оставшемся на губах, говорило больше, чем долгие объяснения. Это было... принятие. Пусть ещё не до конца осознанных, не сформулированных до конца чувств, но настоящих. Может быть, симпатии. Может, привязанности. Чего-то, что хотелось не прятать, а, наоборот, беречь и потихоньку растить.
Тиру не любил оставаться в подвешенном состоянии. Он слишком многое повидал, чтобы позволить себе прятаться за недосказанностями. Честность - это не всегда правда, брошенная в лицо. Иногда это просто готовность протянуть чувство наружу, без давления и страха, что его не примут. Он не искал романтических трагедий и драм. Он просто... всё ещё хотел верить, что маленький огонёк может вырасти во что-то тёплое, настоящее. Не только для него. Покой, если он вообще возможен, должен быть общим. Иначе это просто уединение. В этом была его философия. Немного наивная, возможно. Открытая — безусловно. Наверное, именно поэтому он и был до сих пор один.
Раздался глухой, резкий удар хвоста Рейшана о борт. Что это было? Ответ? Реакция?
Молчание, пришедшее следом, повисло густо, тяжело, будто холод стал гуще. А потом сухой, ровный голос, в котором уже не было ни игривости, ни даже раздражения. Просто ровная, осторожная черта. Как будто чья-то рука начертила невидимую границу, не давая сделать шаг ближе. И в этот момент Тиру впервые позволил себе услышать то, что до этого тщательно отодвигал - ту самую мысль, что неизбежно тенью следовала за каждым подобным жестом: «Если бы мог видеть... Наверняка уже понял бы, что к чему. Он злится? Или просто растерян? Или это смущение?.. Поспешил ты. Как и всегда - чуть раньше, чем стоило».
Капитан не стал настаивать. Не стал спрашивать, не стал объяснять, не стал пытаться сделать вид, что ничего не произошло. Он просто остался - с этой тенью прежней улыбки, не вызывающей, но тёплой. Не обидчивой. Он принял и это.
Расправил плечи, развернулся, поднял сигнальный огонь, махнул им, как положено по инструкции - раз, другой. Свистнул. Поначалу не происходило ничего. Только ветер. Только его завывание в верхушках елей, словно там, выше, бушевал отдельный мир, не касающийся их. А потом - движение.
Сани тронулись, но не так, как обычно. Не вперёд. Боком, неторопливо, почти крадучись.
С другой стороны корпуса можно было разглядеть: лошади, — если их можно было ещё называть просто лошадьми, — синхронно, точно, упирались в стену кареты, будто толкали её, как строительный блок. И всё это без звука. Не скрип, не грохот - только хруст снега под копытами, да редкое, синхронное фырканье, будто дыхание одной машины. Карета почти парила, скользя по поверхности, как будто сама зима давала ей дорогу. Вдалеке, сквозь пелену снега, стали вырисовываться другие огоньки, становясь все ближе. Медленно, но уверенно они двигались к центру. «Ткач» вновь собирался воедино.
— Забирайся внутрь. — Голос прозвучал ровно, как будто ни один нерв внутри не дрогнул.
— "Ткач" сейчас сложится. Или... хочешь немного побыть снаружи?
Сказано было почти буднично. Но, может, в этом и был весь Тиру. Не навязывать - но ждать. Не торопить - но надеяться.
Рейшан был напряжен. Не на уровне мышц — на уровне дыхания, взгляда, кончика хвоста. Тело сохраняло ту самую вальяжную собранность, сдержанную, почти ленивую, как у хищника, сделавшего вид, что уснул. Но хвост... хвост выдавал. Он медленно размахивал по воздуху — плавно, будто размечая пространство, но с той легкой дрожью, что едва заметна. Словно внутри, под кожей, под плотью, в самых глубоких узлах, клубилось что-то беспокойное, неоформленное, неумолимое. Теплое и жгучее. Он опустил руки в карманы. Жест небрежный, но оборонительный. Обычный для того, кто хочет отгородиться. Спрятаться в себе, пусть даже видимая оболочка сохраняет спокойствие. И он молчал — не потому, что нечего сказать, а потому что не мог выбрать ни одного слова, которое не звучало бы глупо, слишком поздно или слишком резко.
Слепые глаза Тиру — те самые, что он знал, как безошибочные компасы в темноте. В этом взгляде, не сфокусированном, ненаправленном, было больше смысла, чем в любой речи. И именно в нем — в этом молчаливом внимании — Рейшан почувствовал больше, чем мог бы вынести. Почувствовал, что подводит. Что не дотягивает. Что подвешивает между ними тишину, в которой только он виноват.
Но остановиться не мог.
Он наблюдал — изнутри, издалека, как через туман на глазах. Как Тиру расправлял плечи. Разворачивался. Вдыхал воздух как капитан, как тот, кто привык идти вперед. Кто знал, что путь важнее эмоций. Кто умел оставлять за спиной то, что не отвечает. И в этой грациозной решительности, в этой плавной отдаче команды, в жесте плеч, в движении корпуса было что-то, от чего внутри Рейшана зашевелилось то самое чувство: он не нужен здесь. Не сейчас. Не в этом ритме. Не в этом моменте.
Он не шевелился. Только взгляд следил — не за лицом, а за силуэтом. За тем, как Тиру снова стал частью этого корабля, снова вернулся в тело «Ткача», как в собственную кожу. Как лошади сдвигались с мест, сани поворачивались, соединялись. Как все начинало двигаться — не быстро, не резко, но с той упрямой медлительностью, с какой рождаются большие конструкции. Как будто сама земля под ними двигалась, чтобы стать единым телом, единым строением, единым существом, и Тиру был его сердцем.
Рейшан узнал это еще тогда, когда был ребенком и впервые увидел, как космический «Облачный Ткач» обращался в карету. Ему не надо было объяснять — он знал, что это не просто повозки. Это было живое. Настоящее. И все же... сейчас его почти не трогала эта магия.
Потому что важнее было другое. Он все еще пытался ухватиться за ту тонкую, прозрачную нить между ним и Тиру, что натянулась на миг — и теперь ускользала. Он не знал, порвалась ли она... или просто ждет, когда ее подхватят снова.
— Забирайся внутрь, — произнес Тиру.
Просто. Ровно. Без надрыва, без излома в голосе. Ни игривости. Ни привычной мягкости, к которой Рейшан уже начал — слишком быстро — привыкать. Ни тех насмешливых переливов, в которых всегда было ощущение танца, шагов по кругу, взаимного притворства и искренности вперемешку. Нет — сейчас в голосе Тиру не было ничего. Только направление. Команда. И, быть может, стена между ними.
Рейшан словно оступился, не делая шага. Внутри все сжалось, резко, без предупреждения, как от порыва ветра, вырывающего из рук горсть искр. Пальцы в карманах инстинктивно сжались в кулаки, когти с усилием уперлись в ладони, будто он пытался зацепиться за реальность, за почву, за хоть какую-то точку опоры, чтобы не скатиться в то, чего он боялся.
Взгляд его на миг потух. Алый свет, обычно яркий, искрящийся, мерцающий от внутреннего жара, погас, как лампа, что забыли зажечь. Словно на мгновение он стал другим — не драконом, не проводником, не тем, кто знает каждую трещину Харота — а просто кем-то ненужным, не вписавшимся в происходящее.
— «Ткач» сейчас сложится. Или... хочешь немного побыть снаружи?
И вот в этих словах, спокойных, даже вежливых, пронеслось что-то, от чего Рейшан едва не поморщился. Он знал — знал слишком хорошо, что за этим стоит. Выбор. Порог. Приглашение или отстранение — в зависимости от того, сделает ли он шаг. И хотя речь шла о корабле, он слышал в этих словах нечто большее. Будто речь шла не о том, чтобы зайти внутрь... а о том, чтобы остаться.
Снаружи.
Именно это слово царапнуло сильнее всего. Не обидело. Не ударило. А просто... отрезало. Будто ножом — по тонкой нити, едва начавшей связывать двоих. Рейшан не мог сразу ответить. Грудь наполнилась тягучим, вязким ощущением, как будто внутри медленно разливался воск, плавясь от того жара, который он сам не мог удержать. В нем жило странное, болезненное осознание: он разрушает. Он портит. Он снова оказывается тем, кто не умеет держать. Тем, кто не знает, как ответить на искренность.
Он не хотел быть снаружи. Не сейчас. Не тогда, когда внутри еще тлело что-то важное, пусть даже тонкое, пусть даже непрочное. Не тогда, когда между ними только начинал вырастать мост, пусть даже шаткий, скрипящий, но реальный. Он не хотел оказаться по одну сторону, а Тиру — по другую. Тишина повисла между ними — вязкая, почти влажная. Ветер хлестал снегом, срывая с крыш сани тонкие завихрения инея, но даже он не мог перекрыть эту паузу. Эту паузу, в которой Рейшан не находил слов. И потому — только звук.
Он хмыкнул. Протяжно. Будто внутри шло сражение, и голос с трудом прокладывал себе дорогу сквозь сомнение.
И, не сказав ни слова, протянул руку. Спокойно, медленно. Почти медитативно. Как тот, кто принял решение, но не нашел способа его озвучить. Он просто потянулся вперед — к Тиру. Не требуя. Не умоляя. Просто предлагая ладонь, как способ снова быть рядом хотя бы так.
И все же к тому моменту, когда они с Тиру наконец спустились вниз, процесс уже подходил к своему завершению. Последние звенья конструкции, словно знающие свое место заранее, с легким гулом вставали в нужные пазы, как будто сама земля знала, как должен выглядеть этот дом. Кареты — или то, что от них осталось, — сомкнулись, распахивая борта и расправляя деревянные переходы, что тянулись между секциями, будто жилы. Лошади, вздымая головы, плавно растворялись в стенах, становясь частью заклятий, частью облика, частью этой живой структуры. Их гривы дрожали от ветра, но сливались с иллюзиями, сливались с плотью магии — и превращались в волны теплого света, ложащиеся в основу стен.
Крыши повозок поднимались, складываясь одна к другой, как лепестки гигантского цветка, смыкаясь в треугольную вершину. И все это — без команды, без окрика. Само. Словно по дыханию «Ткача», словно он сам знал, что пора стать домом.
Рейшан стоял и смотрел. Его взгляд медленно поднимался вверх, по линии стены, к этой острой, уверенной крыше, что теперь венчала здание. Он не понял, когда все произошло. Все как будто случилось за его спиной, пока он был занят чем-то другим — чем-то куда более важным. И потому это зрелище поразило его не масштабом, не магией, не формой. А тем, насколько он был... не внутри. Вне процесса. Вне ритма.
Он обернулся.
Тиру уже уходил вперед. Его походка, легкая, свободная, уверенная, как всегда, не терпела заминок. Он двигался в сторону входа, не оглядываясь, как тот, кто знает, что за ним могут не пойти — и примет это.
И именно тогда Рейшан пошел следом.
Неуверенно. Тихо. Почти прячась в себе. Словно щенок, вляпавшийся в муку и теперь бредущий за хозяином, не зная — простят ли его. В нем было это чувство, что он, может и идет за ним, но, возможно, не имеет на это права.
Он плелся следом.
Но стоило им подойти к самому входу — всего в шаге от проема, где за дверьми уже дышало тепло, — как Рейшан вдруг резко, без предварительного замаха, без слов, шагнул вперед. Один резкий рывок — и он оказался впереди, отрезая дорогу, вставая поперек. Не угрожающе. Не вызывающе. Просто — встал. Между дверью и Тиру. Словно все внутри него заорало: если мы войдем туда сейчас — все исчезнет. Все распадется. Все, что было неуловимым, хрупким, настоящим — растворится в толпе, в движении, в чужих голосах и обязательствах. И он этого не хотел. Не мог позволить. Не сейчас.
Он стоял, медленно шевеля хвостом, будто чертя им что-то на земле — знак, границу, круг. Его глаза, звериные, красные, с отблесками пламени внутри, медленно поднялись вверх. Он вскинул взгляд на капитана. Не вызывающе. Не обвиняюще. А будто с каким-то странным, немым вопросом внутри. Он запутался. Все смешалось — снег, слова, поцелуи, молчание, ветер. Все мешалось в груди, словно огромное существо, свернувшееся клубком и теперь дрожащее внутри.
— Тиру.
Имя прозвучало резко, как вспышка — не выкрик, не рык, но резонанс. Не привычное «капитан», за которым пряталось уважение, насмешка, тонкая дистанция и осторожный флер восхищения. Нет — сейчас было просто имя. Оголенное. Слишком прямое, чтобы быть случайным. Слишком честное, чтобы быть мягким.
Голос Рейшана звучал низко, глухо, как удар в глухую полость под ребрами. В нем не было хрипоты. Не было боли. Но была сдержанность. Та самая, когда слова проходят через горло, как через сито, вычищенные от эмоций, чтобы не выдать всего сразу. Ни одной усмешки. Ни оттенка привычного язвительного очарования, за которым он привык прятать волнение. Только холодная, спокойная прямота.
— Ты осознаешь, что сказал?
Вопрос был не напористым, не обвиняющим. Но в нем вибрировала искра. Что-то между отчаянием и непониманием, обтянутое броней из самоконтроля.
И вдруг он щелкнул зубами. Лицо Рейшана дрогнуло, как от резкого лезвия под кожей. Он оскалился. Не в угрозе, не в злости — в досаде. Во внутреннем бессилии, которое он пытался спрятать за ухмылкой, как нож за полой плаща.
— Если это снова твоя шуточка... — прошипел он, и зубы блеснули — хищно, коротко, не в атаке, но в том единственном жесте зверя, который чувствует, как у него из-под лап выдернули землю.
Он не приближался. Не отступал. Просто стоял. Слишком напряженный, чтобы двигаться. Слишком смятенный, чтобы отвести глаза.
Он не знал, как выдержать это. Если все, что сказал Тиру, окажется еще одной игрой — новой гранью их обычных словесных пируэтов, еще одним флиртом, приправленным добротой, но не обремененным смыслом — он не сможет. Просто не сможет. Не потому, что был слаб. А потому что впервые... вложил туда больше, чем хотел бы признать.
Он помнил, как Тиру говорил: он не говорит намеками, он не любит кружить. Что он — прямолинеен. В лоб. Сразу. И потому Рейшан, с его осторожной природой, с его привычкой чувствовать на расстоянии, на этот раз хотел поверить. Поверить словам. Поверить голосу. Поверить в то, что поцелуй был не просто красивой точкой.
Но если все это — игра? Еще одна мимолетная сцена в пьесе этого вечно дрейфующего капитана, что, не привязываясь, раздает свои улыбки, фразы, прикосновения всем, кто оказывается рядом? Если в этом не было смысла — если это была искра просто для ночи, а не для костра?
Рейшан чувствовал, как внутри него сжимается все. Даже дыхание становилось другим — глухим, поверхностным. Он не умел говорить о чувствах в лоб. Он не привык их предъявлять. Но сейчас не мог иначе. Он стоял, глядя на Тиру, с тем самым выражением, которое несло в себе лишь одну мысль:
«Ты ведь знаешь, что ты для меня значишь. Неужели решишь этим поиграть?»
Тиру никогда не любил полного одиночества. Да, уединение нужно каждому живому существу. Моменты, когда ничто не тянет за рукав, не требует ответа, не зовёт. Краткое дыхание в тишине. Но чем дольше капитан оставался один, наедине со своими мыслями, тем отчётливее чувствовал - оно начинает давить. Медленно, будто невидимыми пластами, осыпающимися сверху, как песок и ил на дне бездонного озера. Тяжело. Густо. Без света.
В одиночестве разум не находит точек опоры. Не за что зацепиться, нечем себя отвлечь. Зрение, что когда-то могло бы найти для него что-то, искать детали - занавеску, срез ветки, след от ботинка - теперь бессильно. Всё внутри. Всё давит. И тогда начинают всплывать вещи, которые давно запечатаны. Которые должны были лежать под семью замками. И чем дольше тишина, тем громче они скребутся изнутри. Лучше всего в такие моменты Тиру помогала не болтовня, а чужая речь. Быть рядом, но не в центре. Просто слушать голоса, паузы, обороты, темы. Как если бы смотрел на витраж, не разбирая изображение, а просто позволяя свету проходить сквозь него. Так он чувствовал, что существует. Что он часть чего-то, пусть даже не вовлечённого. Не потерян и не одинок.
Он прислушивался и сейчас - к жестам, к дыханию Рейшана, к каждому невыраженному слову. И когда тот тихо хмыкнул, едва заметно, почти себе под нос - этот звук обжёг. Сильнее, чем глухой удар его хвоста по обшивке. Потому что в нём было больше смысла. На этом моменте Тиру понял. Не нужно говорить. Не нужно спрашивать, не нужно повторять. Им обоим нужно пространство. Посидеть. Подумать. Молча. И может быть - поговорить потом. Когда "Ткач" принял новую форму, расправился, тяжело выдохнул через шестерни и лёг на снег как крепкая, выстроенная иглу — Тиру, не оборачиваясь, двинулся к нему. Не колеблясь. Уверенно. Только звон в голове, натянутый и болезненный, был громче вьюги.
«Зайти внутрь. Не остаться одному.»
Он не сразу почувствовал, что кто-то стоит на пути. Аура - мягкая, теплая, знакомая, вспыхнула прямо перед ним, и Тиру, резко остановившись, едва не врезался в грудь Рейшана. Звук его голоса... Обиженный, сухой - как лопнувшая натянутая струна. Это был тот тон, который Тиру не хотел никогда услышать в свой адрес. Не от него. Но уйти сейчас - это было бы предательством. Он должен был ответить. Не мягко, не на бегу. По-настоящему. Он выпрямился. Не стал опускать голову, не отвёл плечи.
— Рейшан. Я бы никогда не стал шутить с этим.
Голос спокойный. Мягкий. Но без лёгкости. Прямой. Честный.
— Я не хотел сказать что-то, что могло бы ранить тебя. Но...
Капитан замолчал. Чуть склонил голову, будто прислушивалась к воздуху, к дыханию между ними, но на деле он просто пытался подобрать слова. Они не шли. Словно кто-то перетянул горло изнутри. И тогда он просто сказал то, что испытывал:
— Прости, если это прозвучало.. Так. Но я правда сказал то, что чувствовал.
Без оправданий. Больше не сдабривая слова улыбками, что сейчас были неуместны. Рейшан мог впервые услышать в словах капитана горечь. Он не собирался забирать назад сказанное. Не будет подбирать формулировки, чтобы сгладить. Это было бы хуже. Фальшивее. Им обоим придётся жить с этим, с тем, что было сказано. С тем, что не получилось принять сразу. И с тем, что, может быть, когда-нибудь они смогут разобрать по кусочкам - уже позже. Может, кто-то из них захочет побыть один. Может - нет. Но главное - Тиру не отступил. Не сбежал. Он стоял перед ним, открытый и всё ещё не сломанный, несмотря на ту бурю, что уже давно узлом вязалась у него в груди. Она не стихала. Просто он, как всегда, держал её. До конца. Хоть и слишком тяжело. Настолько что почти нечем дышать.